Последний

       Ужас...холод...пальцы немеют и уже отмирают – рывок! Проснулся... холодный пот покрыл все тело. Страх смерти Женька чувствовал постоянно с тех пор, как похоронили брата. Не хочется умирать как он, отравиться левахой и корячиться на грязной постели самому, без помощи. Ему тогда повезло, Женька сам чуть не умер, спасся. А Валика похоронили. С того дня брат решил больше не пить. Что это значило – все равно что отказаться от мамки, от кормушки. Жизнь захотелось повернуть и прожить по-другому. Только она-то, жизнь, одна, и уже прожита, и менять ничего никто не будет. Но умирать еще не хотелось.
       Пусть нет еды, пусть отмороженные ноги еле ходят, глаза еле видят, но хочется дышать, греться на солнце, топить печку углем. Не хочется умирать. А тем более так, как Валик.
       В доме все было как всегда. Прокуренные комнаты, грязная кухня и ведро с чистой водой. Не было только хозяина на диване, будто куда вышел. Женьке часто так и казалось: зайдет в дом – и увидит Валика, и снова начнут ругаться, а потом выпьют и все будет по-старому. Он открывал дверь и никого не находил. И все равно Валик был здесь. Его миска стояла заплесневелая. Убирать ее не хотелось. Только жить дальше.
       Чтоб не было скучно, он разговаривал с Валиком. О последних новостях. О погоде. О бабе Оле. О том, какие у него были похороны. А иначе можно было оглянуться и увидеть, что никого нет – и забиться в тоске от ужаса, что один в чужом и пустом доме. Стены нависают, кричат: «Убил!». Потолок душит, пол грозит провалить на съедение крысам. И Женька выбегал на улицу и ждал, пока холод не загонит обратно. Дом тем временем успокаивался, стены молчали и пол был просто старым полом, который Женка когда-то давно выкладывал своими руками.
       Конечно, в смерти Валика он был виноват. Рядом был, а помочь не сумел. Разве не так? Так...
       - Я знаю, что виноват, надо было мне тебя заставить вырвать. На улицу бы вынес, там холодом прохватило и, может, живой бы остался. Ты прости уже.
       Валик был где-то сзади и молчал. Может, простил, а может, и нет. Все-таки не быстрое это дело – простить свою смерть, хоть даже и брату.
       - Я знаю, ты всегда меня любил. И от батьки защищал. А помнишь, как мне на шестнадцать лет подарил ружье? А потом повез на охоту – мы даже не стали ждать сезона. Я хоть ничего не подстрелил тогда, но оно лучше так. Все рано чуть не попались. А патроны те – вон, видишь? – на стенке приколоты. А ружье то я потом продал и купил двустволку.
       Валик вспоминал, смеялся и был тем старым Валиком, которого помнил Женька.
       - А вот в последнее время ты всегда такой злой ходил. Жрать требовал, а где ж я тебе возьму? Я, считай, сам железо носил, когда тебе ребра переломали, а ты и помогать не пытался. Правда, и тебе сладко не было – кости все пересчитать можно было.... Да я и сам хорош – засмеялся, закашлял, глянут на свое худое старое тело и замолчал.
       Когда Валик вот так стоит рядом, то кажется, что все как раньше и ничего не было. И оба брата живут вместе, обоих жены выгнали. Потому что если бы Валика тут не было, то ему – Женьке – пришлось бы уходить на помойку. Дом-то Валентин завещал своей дочке. А сначала записывал его на Женьку и говорил, чтобы тот после своей смерти поровну разделил его между детьми – Валькиной Татьяной и Женькиными девчатами. А потом братья как-то поругались, и Валик пошел переписал завещание.
       Татьяна приходила уже в гости. Она, правда, так и сказала, что Женьку никто отсюда гнать не будет, и жить он тут может как прежде, до самой смерти. Но чувствовалось, что смерти его ждут побыстрей. А умирать не хотелось. Поэтому хотелось, чтобы Валик был рядом, живой, пусть старый и больной, но чтобы тут, а не в могиле. Потому что если в могиле, то больше никогда не будет Валика, и он не пошутит и не поздоровается, и выходит, что у Женьки теперь нет брата. «Сироты мы», - как сказал Валик после смерти батьки.

       Тоска снова взяла за горло и шмякнула по пустой башке. Тоска поселилась в мозгах и больше не уходила, как Женька ни пытался ее прогнать. Тут бы и выпить – но вспоминался Валик на окровавленной подушке со стеклянными глазами, и жажда уходила. На какое-то время. Женька знал, что рано или поздно сорвется, чувствовал это, потому что нельзя всю жизнь пить, а потом просто бросить. Никто не может.
       Сегодня должна была прийти в гости дочка, обещала. Только что-то уже поздно, передумала и после занятий сразу домой поехала? Хотелось ее увидеть, чтобы она в гостях посидела, с братом поболтала – тьфу ты! Нету Валика, не с кем болтать, в шахматы играть. И никто не будет коряво бренькать на мандолине.
       Как раз хлопнула калитка. Дочка пришла-таки! Женька вскочил, вышел навстречу принимать дорогого гостя. Взрослая уже, в институте учится, а выглядит все так же, как маленькая девочка, и все время молчит. Она всегда была такой тихой, как сам Женька в детстве, - может, потому и любил свою младую дочку больше, чем старшую. Та, на шесть лет взрослее, уже во многом походила на свою мать: уверенная ,сильная, языкастая. Она и отпор могла дать, и приструнить батьку, когда надо.
       Дочка смотрит чуть растерянно – не ожидала увидеть батьку трезвым. Она сколько себя помнит, только и видела, как тот приходил домой уже на подпитии, а как сюда переехал – так и вообще с утра набирался. А тут трезвый стоит, лицо непривычно белое, язык не заплетается – великий был бы человек, если б всю жизнь таки был!
       Хотелось похвастаться своими успехами. Как же – месяц в рот капли не брал! Ей, видно, приятно.
       - И работу нашёл. Сейчас потеплело, на базаре стоит киоск, там по сто грамм наливают, а я возле киоска рядом пристроился с арбузами квашеными. И подходят, ты знаешь, берут! Меня даже уже из киоска просили уйти куда-нибудь подальше, а то у них закуска своя есть. Но не такая хорошая, как арбуз, кто ни посмотрит, сразу ко мне идет. Так что клиентуру я им отбиваю!
       Дочь долго не задерживалась, поговорили о том о сем, и ушла. Настроение у Женьки поднялось. Приятно видеть, что его не забывают.

       Но, конечно, сорвался. Кто теперь вспомнит, что послужило причиной – да просто и не было никакой причины, просто надоело молча смотреть, как он с каждым днём умирает всё больше и больше, а отмороженные ноги требуют лечения, и с глазами непонятное творится, а денег ни на что нет. Проще забыться, как раньше, и не морочить себе голову всякими воспоминаниями. Жизнь и так тошная штука, чтобы в неё лишний раз заглядывать. Его хватило ровно на месяц.
       Уже прошёл почти год со смерти Валентина. Ему бы сейчас исполнинось шестьдесят, а самому Женьке только сорок девять. Он уже выглядит, как старик, да в сущности, он и есть старик – оборванный, нищий, голодный и больной. Год, прожитый в одиночестве, не прибавил сил. Женька чувствовал, что временами он словно погружался в туман; мозг отупел и почти не касался реальности.
       Снова зима, снова стужа, снова ветер и снег. Нечего надеть, но выходить на улицу всё-таки надо, хотя бы затем, чтобы найти и сдать пару килограмм металлолома. А потом можно взять чекушку и угоститься, за себя и за брата. Пусть земля ему будет пухом, тебе там сейчас лучше, чем было здесь! Ты уж прости, если что не так.
       В один из таких вечеров, когда мороз был особенно сильный, его угораздило потерять ключ от дома. Во дворе темно, крыльцо высокое, а снегу возле него намело чуть ли не по пояс. В сугроб клуч и провалился, выскользнул из обледенелых пальцев. Женька принялся пьяно и неуклюже шарить в сугробе. Через полчаса, или через час, когда руки уже совсем не ощущались, он бросил это бесполезное занятие, и пошёл за помощью к соседке, бабе Оле. Та глянула на шатавшегося старика на пороге, увидела его обмороженные руки и пошла звонить. Сначала его жене, бывшей, – кто ж ещё из родни остался, кто поможет? - затем в «скорую».
       Полностью отмороженные пальцы пришлось ампутировать. Нашедшийся ключ повесили на шею. Безденежный старик был абсолютно не нужен ни врачам, ни медсёстрам; поскорее выписать его помешали начавшиеся приступы головной боли и галлюцинаций. Что бы он делал, вернувшись домой, никто не представлял; и бывшая супруга, навещая его в больнице, с ужасом думала о том, что пришлось бы либо забирать его к себе, либо нанимать сиделку, и выкидывать большие деньги. Пока же вопрос о том, что делать с инвалидом, временно отпал: его отправили в психиатрическое отделение с подозрением на опухоль.
       Она приходила регулярно, все оставшиеся две недели, стараясь хоть как-то смягчить положение вещей. Платила врачам, сидела с ним и разговаривала. Пообещала, что без помощи он не останется, когда выйдет отсюда, хотя дело потихоньку сводилось к тому, что выйти своими ногами он уже не сможет.
       - Пальцы ему отрезали почти все, остались только последние фаланги. Я ему ключ на шею на бинтик повесила, чтобы не потерялся. А то он всё хватался, где ключ; я ему даю, на, говорю, успокойся, а он берёт, и взять не может. И всё время отмахивается, говорит, что мухи летают, на него садятся. Галлюцинации пошли. И жалуется, что голова болит. Руками обхватывает голову.
       - А что врачи говорят?
       - Да кому он там нужен! Я говорила, вы же там анализы сделайте, что он жалуется постоянно, что у него голова болит, это ж не просто так! Да кто его там будет смотреть.
       Дочкам своим запретила ходить проведывать, сказала: хватит с меня того, что я там вижу, я старая, мне можно; вам незачем. Он вас всё равно не узнает.
       Хотя, конечно, врала. Женька оставался в сознании долго, узнавал её, и, кто знает? Догадывался ли, сколько ему осталось. Может, просил, чтобы дочек напоследок увидеть. Но если и так, старая мать об этом ни разу не промолвилась и словом.

       Хоронили его рядом с братом, ровно через год и десять дней. Теперь стоят две могилы, семьи приходят навещать их каждый год. Могилы двух братьев видят их детей и внуков чаще, чем их видели хозяева в последние годы своей жизни.