БОГ, ЯН, АННА

БОГ, ЯН, АННА.

I
       Обычно прабабка приезжала только в ответственные моменты – принять роды или схоронить кого-нибудь из родственников. На этот же раз была вызвана Яковом из-за непонятной болезни Виктории, не поддающейся никакому лечению. Виктория не страдала от боли, но сил не было даже стакан в руке удержать. Всей жизни хватало на то, чтобы три раза в день перекреститься, да шепнуть пару слов Якову.
Яков ходил по квартире мрачнее тучи. Вид бледной и безжизненной Виктории, которую любил он без меры, сводил с ума.
       За истекший месяц он поочередно привел в дом пять докторов, двух священников и одного шарлатана, но они ничего не добились. Симптомы могли означать что угодно и каждый лечил от той болезни, которая ему больше нравилась. Теперь вся надежда была на прабабку, потому что если дело касалось порчи или родовых проклятий, на которые теперь думал Яков, то тут ей не было равных. В них разбиралась так же хорошо, как рыбак разбирается в сетях. Могла, как четки, перебрать всех родственников Якова до 7 колена и про каждого рассказать такую историю, что волосы дыбом вставали.
       Вселившись в квартиру, прабабка первым делом растянула в своей комнате под потолком паутину веревок и закидала ее пучками трав и цветов. Затем обошла квартиру, принюхиваясь в углах и перекатывая пальцами тьму, как поступают, проверяя качество шелка. Осматривала мебель и лизала посуду, пробуя на вкус. Топала по паркету и стучала по дверям. Ловила пауков и заглядывала им в глаза.
       Затем в каждом углу квартиры сожгла по церковной свече, перекрестила потолки, развесила иконы и накурила трав. Яков кашлял от едкого дыма, но он вскоре разошелся, оставив после себя удивительно чистый воздух.
       Покончив с приготовлениями, бабка стала перебирать вещи Виктории, пристально вглядываясь в каждую. Когда же в ее руки попала алмазная брошь, доставшаяся Виктории от матери Якова, Лета всплеснула руками и спросила Викторию:
- Ты уколола палец иглой от этой броши?
Виктория слабо кивнула.
- Ох, деточка, ну и досталось же тебе. Метила сеструха в Анну, а попала в тебя – сказала она, а заметив удивленный взгляд Виктории, объяснила – Вещица эта проклятая, однако проклинали не тебя, но так уж случилось, что в тебя проклятие попало. Это долгая история, и я тебе ее расскажу.

ФРОЛ И АДА

       Бабку Якова звали Ада. Она была наполовину красива и светла, наполовину темна уродлива. Кто видел сперва светлую ее сторону, считал ее прекрасной. А тот, кто сперва видел темную сторону, вечно ее ненавидел. Но муж ее, Фрол, видел обе стороны и оттого страдал, потому что днем жил с ангелом, а ночью с бесом. И никогда не знал, какой стороной обернется она завтра. Он одновременно и любил ее, и ненавидел. И не мог победить ни то, ни другое чувство, потому что день ото дня они крепли.
Ада же страдала от одной своей сущности и радовалась второй. Изменить же в себе ничего не могла и так и жила, надвое. Утром пела в церкви, ночью резала кошек. С утра пила спирт, а вечером мочила губы святой водой. Стояла на коленях перед мужем, а затем задирала платье перед истопником. Но все вокруг замечали только одну ее сторону, Фрол же обе.
       Она однако любила его, и когда была на светлой стороне, целовала его руки и молилась за него. Набивала в его подушки хмель и мяту, кормила с ложки и стригла ногти, как ребенку. Ночью же в постели, плакала от счастья, когда он испускал свое семя. Однако детей у них не было, потому что детей, которых зачинала на светлой стороне, не хотела на темной и наоборот. Дабы избавиться от плода, голодала по 11 суток, а после, отощав и истерзавшись, пила травные настои и рыдала. Он успокаивал ее и ненавидел, потому что знал, что детей у них не будет.
Однако, вопреки ожиданиям, у них появился сын. А произошло это так.
       Проголодав однажды 11 дней, Ада, вместо того чтобы рыдать, решила убить себя и не стала ничего ни есть, ни пить ни после 11 дня, ни после 21. Она лежала в постели, обессиленная и исходящая зловонием. Прислуга обмывала ее и что ни час, выносила от нее судно, полное черной копоти. Так выходила из нее грязь. На тридцать первый день зловоние исчезло, и Ада, все дни смотревшая в белый потолок и шептавшая то страшные проклятия, то молитвы, вдруг прервала шепот и засмеялась. Фрол, находившийся в комнате, увидел, как с лица ее ушла темная сторона и как светлая ипостась заполнила ее всю. Вскрикнув от изумления, кинулся к ней и стал целовать ее ноги. С ног перешел на колени, потом на живот, на грудь, а когда поцеловал ее в губы, семя уже боролось в ней с небытием. Оба испустили такой стон, что он потряс небеса и на зов тут же бросилась душа, которая и стала потом их сыном. Отдышавшись, Фрол сполз с кровати на пол и горько задумался – ведь приди сейчас Ада в себя, она бы вновь избавилась от плода. А уж как ему хотелось сына! Не найдя решения, он заплакал, но тут Ада позвала его и сказала:
- Ты видишь, что со мной. Сейчас я светла и во мне нет тьмы. А в чреве моем твой сын. Через минуту я стану собой, а пока этого не произошло, послушай меня. Я скажу тебе что следует делать, чтобы сохранить сына. И она прошептала ему в ухо слова, а когда он отодвинулся от нее, то увидел как темная сторона возвращается на ее лицо. Та, которую он любил больше всего на свете еще успела улыбнуться ему, а потом та, которую он ненавидел, скрыла ее от него.
       Он заплакал, потому что только сейчас понял, что такое любовь, освобожденная от ненависти. Но проплакал недолго, потому что все его мысли теперь занял сын. Сын, которого нужно было беречь, словно зеницу ока.
       На следующий день Ада встала и в считанные дни набрала и вес, и свою темную половину. Но стоило ей взбеситься и заявить, что не хочет этого ребенка, Фрол шептал слова, подсказанные ею, и тогда Ада замирала, надолго уставясь в стену перед собой, и забывала о своем дурном желании.
       Так день шел за днем, Фрол укрощал ее таинственными словами, значения которых не понимал, но от одного звучания которых сердце становилось камнем, во рту пересыхало, а руки становились ледяными. Когда говорил их, ему хотелось умереть. И с каждым днем ему все труднее и труднее давалась его миссия. Но мысли о сыне поддерживали.
Смысл же этих слов, язык которых знают только ангелы и бесы, был прост и страшен. Как бутылку вина можно разлить по рюмкам, так и тьму Ады можно разлить по дням. В каждый темный день он своим шепотом изгонял зло из нее, но зло это не могло пропасть просто так. Это зло шло прямиком к их сыну. И если на первом месяце тьмы в нем было с горошину, то на девятом много больше. Всего же тьмы, полученной от матери набралось в нем на 135 дней – столько раз Фрол шептал слова.
Но Фрол не знал правды, а если бы и знал, все равно продолжил. Ведь что такое 135 дней тьмы против небытия, в которую Ада хотела отправить их ребенка.
       Наконец Ада разродилась, Фрол вздохнул с облегчением и обнаружил, что начисто забыл заклятие. «И Бог с ним - решил он – Главное до берега доплыть, а на земле и камень не тонет».
       Сын получился прекрасным и здоровым. Крестили его на третьи сутки и назвали Яном.

***
       До 12 лет Ян рос обычным мальчиком, веселым и быстроногим. Гонял голубей, таскал кошек за хвосты и часто бил посуду, но это были обычные мальчишечьи шалости. Хорошо учился, рисовал, занимался музыкой и чтением. Обожал отца и мать, а они баловали его, как могли.
В 12 же лет, после Великого поста, Ян подошел к отцу, царапнул сухим взглядом и сказал ему так:
- До этого дня я не видел, что во мне есть тьма, теперь вижу. 135 дней своей жизни я не буду принадлежать себе, но буду становиться дьяволом. И в эти дни буду совершать грехи. И к концу жизни будет на мне ровным счетом 135 грехов.
135 – это много. И один грех способен потопить душу. Поэтому я решил начать каяться уже сейчас, дабы успеть к концу жизни замолить все то, что натворю. Два года буду молиться, а потом приму монашество. В виду всего вышесказанного начну ка каяться уже сегодня, авось таким образом до осени отмолю пару десятков грехов.
С этими словами встал на колени перед образами и простоял так три дня.
С этого дня началось каянье Яна, и продолжалось два года.
       Фрол затосковал. Ему было тяжело смотреть, как сын, вместо того, разорять с друзьями птичьи гнезда, протирает колени перед образами, как бежит поутру на службу, и как возвратившись с нее, снова молится. В эти дни чувства Фрола - любовь и ненависть к Аде - дрогнули и пошли на убыль. Сколько убывало от ненависти, столько от любви. Зато все сильнее любил он сына.
       Ян же перед тем, как читать молитвы, целовал деревянные четки, каялся, пил святую воду и держал особый пост. Рацион его был скуден. Обычно ел рис без соли и пил настои трав. Спал мало, иногда по четыре часа, а иногда по часу в день. И был сильным и здоровым, как молодой бычок.
И за эти два года ни разу не согрешил.
       Когда же настало 14 лет и пришла пора вступить в монашество, Ян сказал отцу:
- Ангел молвил мне, что если я продолжу каянье и стану монахом, то не смогу тогда совершить положенные мне грехи. А совершить я их должен, это моя судьба, которую индусы называют кармой. С сегодняшнего дня и до 28 лет я буду обычным человеком. И 135 дней из этих лет буду дьяволом. Так повелел мне Ангел, и я исполню его волю.
Сказав так, Ян открыл бутылку вина, выпил с отцом по стакану и ушел из дома. А когда вернулся, отец понял, что сын согрешил первый раз.

***
       Прошло еще три года и когда Яну было 17, во Фроле полностью иссякла и любовь и ненависть к Аде. Посмотрев однажды на жену, Фрол увидел обычную женщину, с простым и скучным лицом. И тогда заболел и умер, потому что не мог жить без своих чувств. Ада, впав в горе, рыдала семь суток подряд и все платки, наволочки, простыни, рукава и жилетки в доме были пропитаны ее слезами. Лицо ее пересохло от соли, а губы потрескались. Она начала сереть и тускнеть, как давно не чищеное серебро. Ян целовал ее руки и лоб, накладывал на голову венки из цветов, щекотал ступни, дарил ей котят и птенцов, но она лишь слабо улыбалась, понимая, что сын не заменит ей мужа. Большую часть времени Ада теперь разглядывала рисунки мужа, читала его письма и записки, нюхала рубахи, целовала его перстни. Иногда отшвыривала вдруг все вещи и начинала проклинать его за то, что бросил ее. Но продолжалось это недолго – с годами ее стороны так же тускнели, как и она сама, и эмоции слабели. Всего зла ее теперь хватало лишь на то, чтобы залепить пощечину кухарке, пнуть кошку, да испортить воздух в церкви. Да и добра тоже было на копейку.
       Пришло время, когда она совсем перестала вставать с кресла. Однажды она посмотрела на второе такое же кресло, стоявшее напротив и увидела, что в нем сидит Фрол. Так поняла, что сошла с ума. Фрол улыбался и постоянно шептал слова, язык которых понимают только ангелы и бесы. От этих слов было больно и сладко одновременно.
- Откуда ты знаешь эти слова? – спросила она.
- Ты подсказала мне.
- Я? – удивлялась Ада и хохотала, потому что хотелось плакать. Она знала, что скоро умрет и думала о своих грехах. Две стороны, что жили в ней вечно, вдруг увидели друг друга и Ада полюбила саму себя и саму себя возненавидела. Иногда гладила себя по голове, а иногда била по щекам. Втирала в руки крем, а потом царапала их до крови. Ян мрачнел все больше и находил для матери то одного, то другого врача, но никто не мог помочь, потому что врачи не могут излечивать душу.
       В день смерти Ада проснулась так рано, как никогда не просыпалась. Долго лежала, расшифровывая сон, в котором отразилось будущее ее сына. Когда она встала, то знала, что делать.
- Возьму на себя еще один грех, но помогу сыну.
Она открыла шкатулку с драгоценностями и взяла алмазную фамильную брошь, которая досталась ей от матери.
Подержала ее, зажав между рук, а потом приложила на мгновение к пупу. Затем проколола иглой от броши мякоть указательного пальца, ткнула им сначала в землю, затем в небо и сказала:
- Да будет так!
И позвала Яна к себе.
- Эта брошь прошла через семерых женщин моего рода. Три из них были прекрасны, три ужасны, а я надвое. Ты не видишь мою ужасную сторону, но отец видел, от того и мучился. Если бы я родила дочь, то брошь перешла бы к ней. А так может перейти только к твоей жене. Возьмешь ее и будешь хранить. Подаришь той, которую возлюбишь так же сильно, как и Бога. Если не исполнишь, прокляну – сказала она.
Ян кивнул, он был бледен, как лунный свет.
- Иди теперь – сказала она – Завернешь ее в ткань и никогда о ней не забудешь, никогда не потеряешь. И не вздумай искупать в святой воде.
Ян ушел, а она перебралась в кресло, посмотрела на Фрола и сказала:
- Мы любили и ненавидели друг друга и каждый любил и ненавидел себя самого. Но если думаешь, что в этом мире бывает иначе, ошибаешься. Черное – суть белого, белое – суть черного. Инь и Янь, добро и зло, день и ночь. Все идет по кругу и даже прямая не прямая, а всего лишь часть огромного круга, постигнуть который в силах только те, кто не боится потерять жизнь. Сейчас я умру, и мое зло отойдет ко злу, а добро к добру, я же предстану пред судом. И я готова платить. О, я готова.
Сказав так, Ада умерла, но еще сорок дней просидела в кресле, хотя тело ее на третий день похоронили. Сорок дней она провела во мраке сером, словно мышь и думала о том, что если таково чистилище, то каков же будет ад, который ей предстоит. Фрола рядом с ней уже не было.

ПЕРВЫЙ ГРЕХ ЯНА
(Записанный им в особой тетради)

Сегодня я подошел к отцу и сказал ему так:
- Ангел молвил мне, что если я продолжу каянье и стану монахом, то не смогу тогда совершить положенные мне грехи. А совершить я их должен, это моя судьба, которую индусы называют кармой. С сегодняшнего дня и до 28 лет я буду обычным человеком. И 135 дней из этих лет буду дьяволом. Так повелел мне Ангел, и я исполню его волю.
Сказав так, я открыл бутылку вина, выпил с отцом по стакану и ушел из дома. А когда вернулся, отец понял, что я согрешил в первый раз. Но не понял как именно я это сделал. Я обманул отца. Ко мне являлся не ангел, но Дьявол.
И Дьявол сказал мне следующее:
- Грешить, каяться и тут же снова грешить - какой в этом смысл? Не проще ли согрешить разом и разом покаяться? Пока ты молод, можешь себе позволить пожить как все. Познать любовь женщины, родить сына, увидеть море и океан, проскакать на лошади сто миль кряду, вырезать из дерева флюгер, стать знаменитым. Твои грехи под эту дудку пройдут и вовсе незамеченными, потому что жизнь в миру и грех так же неразлучны, как мать и дитя. Или ты думаешь, другие не грешат? Грешат, и даже не понимают этого. Вот кому гореть в аду. Ты же счастливчик – знаешь, как выйти сухим из воды и чистым из жизни.
Не хорони себя, познай жизнь. Как без этого познать смерть? Как понять белое, не познав черное?
Помни, что 135 дней ты будешь принадлежать мне. Хочешь или не хочешь, ты совершишь эти грехи. Я не отпущу тебя.
Если ты останешься в миру, обещаю тебе и счастье, и славу. В своих объятиях будешь держать женщину, которая стоит тысяч других женщин. Если будешь писать, то станешь лучшим, если сочинять музыку, от нее будут плакать и спустя тысячу лет. Что бы ни делал, во всем будешь лучшим.
Если согласен, не принимай пострига, не кайся и не молись столько лет, сколько тебе сейчас.
Тут Дьявол исчез.
А я крикнул ему во след:
- Я согласен!
Потому что дух мой был слаб. Потому что мир манил, а в 14 лет сложно сопротивляться миру, даже если судьбой тебе предназначено быть монахом.
И потому что был слишком мал и неопытен, чтобы понять в чем подвох.
Ведь Дьявол никогда не дает, он только берет.
Вот мой первородный грех. Я променял Бога на мир. Я поверил, что смогу пройти по миру, как водомерка ходит по воде – бежит по поверхности, но не тонет.

14 ЛЕТ В МИРУ

       Ян вырос в красивого, сильного мужчину. От матери в нем была утонченность и красота, от отца крепость и сила. Волосы цвета свежей соломы стягивал на затылке в хвост девичьим чулком, коих у него всегда было предостаточно, так как каждая встреченная им женщина любила его, и оставляла на память то чулок, то платок, смоченный кровью, то локон волос. Глаза имел голубые, правый был немного зелен – в отца, левый же зрачок часто расширялся, не соответствуя правому и в эти дни Ян становился дьяволом.
       Он был талантлив во всем, призванием же своим счел рисование и теперь дом походил на мастерскую. Расхаживал по квартире в льняной рубахе, испачканной в красках и масле, напевал, рисовал одновременно по три картины и каждое утро внимательно рассматривал левый глаз, желая узнать, станет сегодняшний день адом или нет. Если зрачок был спокоен, вздыхал с облегчением.
       День обычно проводил так. Если вставал с правой ноги, то умывался холодной водой, выпивал настой мяты, завтракал и отправлялся работать. Готовил краски, крестил полотно и, насвистывая под нос, принимался кровь мешать с небом, а снег с солнцем. Днем прерывался на обед и съедал одну горсть пищи и выпивал один стакан разбавленного водой вина. После обеда еще работал, а перед ужином шел прогуляться. В правый карман насыпал мелочи для бедняков, в левый зерна для птиц. Первый час раздавал монетки всем встреченным нищим, причем выбирал их так. Один раз давал мужику, второй бабе, третий старику, четвертый ребенку. Пятый же раз кидал монетку на землю, дабы нашел ее тот, кого Бог приведет. Второй час кормил всяких птиц, какие попадутся.
После прогулки ужинал. На ужин съедал полгорсти пищи и выпивал полстакана вина с водой. После раскуривал трубку у камина, и если заходил друг, то играл с ним в шахматы или карты. А если никто не приходил, читал книги. Засыпал же в эти дни на спине и сны были хороши и покойны.
       Если вставал с левой ноги, день почитал за выходной. Тогда не работал, а занимался другими делами. Проверял счета, читал и писал письма, ездил по магазинам, а вечером шел в театр или на оперу, в зависимости от сезона. А порой шел в гости, благо каждая дверь города была перед ним открыта. В гостях ловил женские взгляды, словно бабочек и складывал за пазуху, чтобы смешивать потом с красками. Свои же взгляды сыпал как горох, и порой горох этот застревал в женских корсетах, рукавах и подолах так, что дамы смеялись и стряхивали их. Танцевал лучше всех и умел за время одного танца влюбить в себя кого угодно, даже старуху. Сам же предпочитал брюнеток и найдя себе по душе, осыпал такими пламенными поцелуями, что дама впадала в лихорадку.
Засыпал в эти дни на боку и сны видел яркие.
       В дни же, когда просыпался дьяволом, падал с кровати, больно зашибив то почку, то локоть. Не умывался, на завтрак выпивал рюмку водки и съедал кусок сырого мяса. После набивал карманы деньгами и выходил на улицу.
Ходил по городу, смущая девиц тем, что глазел, не скрывая, на их прелести. Порою зажимал в темной подворотне тех, что попроще, да проверял руками, все ли у них на месте. Девицы сопротивлялись, а чаще всего нет, потому что Ян был богат и хорош собою. Обычно они хихикали и позволяли ему лишнее. Уходя, зажимал в их пальцах золотые монеты и говорил: «Это тебе от Дьявола».
Обедал и ужинал в кабаках, пил водку с перцем и свиную кровь, ругал официантов, бил посуду и буянил как мог. Ночью же ходил по притонам, да творил мерзости.
Домой приходил далеко за полночь, озверелый, с оскалом на лице и грязный с головы до ног. Прислуга боялась в эти дни встречать его и не выходила из комнат, да только специально вытаскивал их, и заставлял то плясать, то петь хором.
Потом заваливался спать, спал на животе, как собака, и видел кошмары.
На утро читал заповеди Божьи*, перебирая их, как четки и плакал. Каяться же и молиться не мог.
По городу тем временем шли слухи, что Ян снова вел себя словно дьявол, хотя во все другие дни он словно ангел.

***
       Когда ему было 23 года, совершил самый тяжкий свой грех – убийство. Очнувшись наутро, он заскулил, как раненый щенок. Затем принялся хлестать себя по щекам. Хотел бить много раз, но после семьдесят первой пощечины упал в обморок.
Когда же очнулся, то умылся и стал жить как обычно, но впал с тех пор в хандру.
       Начал с того, что перестал говорить и молчал теперь, как рыба. Плохо ел, каждое вино теперь казалось кислым, всякая вода горькой. Воздух всюду казался душным, звуки чересчур громкими. Прислуга раздражала суетливостью, и он выгнал всех на дачу, никого не оставив. Квартира, таким образом, быстро заросла пылью, никто не отрывал поутру окон, не приносил газет. Если звонили в дверь, некому было открыть, а он сам никого не хотел видеть, и на улицу выходил редко и только в дождь. Перестал ходить к цирюльнику и зарос бородой. Картины забросил, и начисто позабыл, как какой цвет называется. Позабыл все числа, все слова на букву «А», и имена всех предков. Не читал, не писал стихов, не рисовал гербов, не строгал из дерева, не чистил перья, не пел песен. А по большей части сидел у камина, курил трубку, да смотрел в огонь.
Выходил же только в дождь, и через каждые пять прогулок приводил в дом бродячего пса. Встретив их на улице, говорил им так:
- Эй, пес, я не обещаю тебе райской жизни, в дни, когда твой хозяин будет превращаться в дьявола, жизнь будет казаться адом. Но все остальные дни гарантирую тебе крышу над головой и хорошую еду. Я разрешаю грызть зонты и ботинки, гадить на половики и царапать двери. Все, чего я хочу от тебя – немного любви и преданности.

Так и жил с этими псами, и они гадили на паркет, скреблись в двери, словно большие мыши, изжевали всю обувь, разбили всю посуду, потому что бегали по столам. Ими пропахла вся квартира, но они платили обещанную дань – обожали Яна. И куда шел Ян, туда шли и они.
Когда дожди почти совсем прекратились, Ян стал жечь в камине вещи. Письма, чеки, деньги, шелковые ленты, носки, перчатки, рисунки, книги, кружева, карты, открытки, записки и чулки любовниц, пригласительные билеты, гербарий, волосы и ногти. Накопив целый кувшин пепла, Ян обернул его тканью и спрятал в шкаф, как девицы прячут свое приданное.
       В день, когда волосы, усы, борода и ногти отрасли так, что стало его совсем не узнать, в день, когда число псов стало тридцать три, начал говорить вслух. Сорок дней и сорок ночей произносил монологи, а на сорок первый сказал так:
- Ну и медведь же я. Так много думал о своих грехах, что совсем забыл о любви. Я спятил, если не вижу, что 33 собаки это вовсе не жена, а жена это не 33 собаки.
Сказав так, написал письмо, прося прислугу вернуться в город, вымылся и спустился в цирюльню. Там цирюльник приветил его словно незнакомца, а обрив бороду и усы, узнал и приветил уже как старого клиента.
- Клянусь, у Бога, семь дней создававшего мир, к концу этого занятия борода была короче, чем у вас - воскликнул он.
- Бог был занят благим делом – ответил Ян.

После купил новый костюм и трость, начистил перышки как заправская барышня, и отправился на поиски.

КАК ЯН ВСТРЕТИЛ АННУ

Прошло шестьдесят шесть дней. Ян побывал на 66-ти балах, приемах, вечерах, чаепитиях, пикниках, обедах и ужинах. Женщин за это время видел столько, сколько звезд на небе.
Каждая из них была хороша одним и плоха всем остальным. Одна была красива, но глупа. Вторая умна, но завистлива. Третья весела, но обжорлива. По большей же части они напоминали вино – пока не вскроешь бутылки и не попробуешь, не узнаешь вкуса. Ян смотрел на них и думал:
- Женитьба это лотерея. Лишь после свадьбы узнаешь, выиграл ты или проиграл. И если проиграл, то становишься обладателем сварливого, брезгливого, скупого, злого, лживого или коварного сокровища, которое некуда деть. Больше же всего пугает фальшивый блеск, в который, как начинка в тесто, упрятаны все женщины. Если она смотрит на небо, то лишь за тем, чтобы показать свою красивую шейку. Если поет, то для того, чтобы явить голос. Когда танцует, думает о том, как бы не поскользнуться. Выбирая мужа, приближает сразу нескольких, чтобы хорошенько пообсмотреть товар да выбрать.
Он не хотел играть в брачные игры – присматриваться, вызывать доверие, пить чай с их матушками, бесконечно обедать и ужинать, слушать игру рояля, выяснять приданное, клясться в любви и не любить, целовать жеманные руки. Он хотел увидеть и полюбить сразу, навсегда.
Хотел такую, которая была бы золотом, а не подделкой. Чтобы в нее можно было войти, как в омут, с головой и потонуть, а не только ноги замочить. Чтобы лишь прикоснувшись к ней, можно было закричать от наслаждения.
Он хотел встретить не женщину, а судьбу.
На шестьдесят седьмой день Ян без всякой надежды пришел на ужин к старому приятелю. Застав у него набившее оскомину общество, Ян решил, что неплохо будет хотя бы поглазеть на молоденькую племянницу друга. Но даже не успел найти ее взглядом, как наткнулся на то, что искал все это время. Молния пронзила его, все пуговицы пиджака расстегнулись сами собой, руки задрожали, а язык зачесался.

       Она стояла возле рояля, макая пальцы в стакан с вином и облизывая их. Рот ее был ярко красным и дерзким, а взгляд жгучим, как крапива. Когда ей наскучило вино, вылила его в кадку с фикусом, уронила стакан на пол, медленно, рисуя каждый шаг прошла до кушетки и села. Раскрыв веер, на котором был изображен черный дракон с красными глазами, так сильно начала им обмахиваться, что у дам, стоявших за кушеткой, испортились прически.
       Верх ее платья был белым, а низ черным, пояс же был красным, как ее рот. К нему были пристегнуты часы, зеркало, портсигар, чехол с мундштуком и позолоченная рыбья кость на цепочке.
В декольте правой груди был засунут вырванный из Библии и сложенный вчетверо Псалом №138. А в декольте левой – бумажка со стихом грязного содержания. Вот текст этого стихотворения:

Когда я приду к тебе в гости,
Не корми меня вином и хлебом,
Не суши мою промокшую шляпу,
Не спрашивай зачем я пришел.
Просто подними свое шелковое платье,
И покажи мне дорогу.
Клянусь, я буду идти по ней,
Пока не сломаю ноги.

Если читала псалом, то плакала, если стих, то смеялась.

       Звали ее Анной. Все перемешалось в ней, как в супе бедняка. От грека-отца были черные волосы, смуглая кожа и нос с горбинкой. От матери альбиноски чересчур светлые глаза и белые ногти. Рот достался от бабки, которая любила поесть бродильных вишен. А рост - от деда, который за свою жизнь стукнулся об притолоку не меньше тысячи раз, отчего и умер.
       От отца была горячая кровь и крутой нрав, от матери мистическая сила, проницательность и пронизывающий взгляд, от бабки любовь к роскоши и мужчинам, от деда доброжелательность и спокойствие. Она поочередно становилась то матерью, то отцом, то бабкой, то дедом, и в эти минуты совершала поступки, которые совершили бы они. Когда же была сама собой, была похожа на пустое ведро, которое, неловко выпущенное из рук, катится с горы и грохочет. Эту пустоту и стремилась заполнить. Поэтому искала мужа так же упорно, как Ян жену. Но и она не находила нужного.
Про всех мужчин, которые встретились в жизни, говорила так:
- Когда смотришь с ними на небо, знаешь, что смотрят только на твою шею. Когда поешь, знаешь, что слушают только голос. Когда танцуешь, боятся наступить тебе на ногу. Ходят к тебе в дом на чай, обед и ужин, втираются в доверие, слушают рояль, беседуют с матушкой, клянутся в любви и не любят, выясняют приданное, торгуются и постоянно норовят зажать в уголке и сорвать пару поцелуев. Большей частью стары, страшны собой, нездоровы и скупы. А те кто молод и, не дай Бог, хорош собой, тщеславны и самонадеянны, хотят всего сразу, но ничего не могут дать взамен. Я же ищу такого, который вошел бы в меня как в воду, с головой, а не только ноги замочить. Чтобы прикасался ко мне и кричал от наслаждения. Чтобы был и ангел и дьявол одновременно. Чтобы был моей судьбой.

       Защелкнув веер, она взглянула на Яна, внимательно рассмотрела его с головы до ног, а потом с ног до головы. Потом закрыла правый глаз и посмотрела на него, а потом то же самое проделала левым глазом. Затем закрыла оба и посидела так минуту.
После достала из чехла мундштук с папиросой, подошла и попросила прикурить.
Затем вынула из декольте псалом и дала прочесть Яну.
А после сказала ему:
- От любви женщины так же сложно уклониться, как и от любви Бога.
- Сложно – согласился Ян.
- Невозможно - сказала она и испустила струю дыма в потолок. Дым поплыл, превратившись в козу.
- Я расскажу вам историю, которую рассказывала мне моя бабка. Это история о козе и о козле, которые встретились однажды.

ИСТОРИЯ О КОЗЕ И КОЗЛЕ

Она была козой. Длиннорогой, белой и капризной. Паслась на южно-украинских полях, любила задумчиво пожевать клевер, и временами шептала слова, услышав которые, юный пастушок впадал в долгий сон.
Пастушка звали Янушек, веснушки покрывали его лицо и был он крапчатый и шершавый,
словно огурец. Волосы жесткие как солома, кололи шею. Весь день он играл на дудке, а
когда кувшин с молоком оказывался пуст, прятал ее в кувшин до следующего утра.
Янушек знал наизусть песни ветра и трав, но не знал, как из трех монет вычесть две.
Однажды на поле, где он пас свое стадо, забрело другое стадо. Его пасла Ганечка, чернявая и вертлявая, словно муха. Пока другой делал шаг, она делала их три, пока другой делал вдох и выдох, успевала спеть песню. В ее стаде был черный козел, рога которого были словно бечевка, перекрученная в бешенстве. Его борода нюхала землю вперед него. Коза и козел, Янушек и Ганечка увидели друг друга одновременно. Коза и козел, косясь друг на друга глазами, стали ходить по кругу. Янушек стал играть на дудке, а Ганечка плясать. Потом Янушек сунул дудку в кувшин и задрал Ганечке платье. Она плюнула ему в руку и дернула его за нос. И они побежали по полю. А коза с козлом сцепились рогами. Так простояли они с минуту, глядя друг другу в глаза. И на ее белой морде вдруг появилось черное пятно, а на его черной – белое. Потом коза прошептала козлу слова, от которых он превратился в человека. Это был средних лет мужчина, бритый наголо. Был он одет в монашескую рясу. Он взял козу за веревку и пошел на Восток.
Больше их никто никогда не видел.

- В чем же смысл этой истории? – спросил Ян.
- Смысл в том, что женщина легко может сделать мужчину козлом, и так же легко может сделать из козла мужчину. Стоит ей только захотеть. Смысл в том, что я коза, а ты козел, и мы нужны друг другу. Я сделаю из тебя человека, а ты из меня. Но знай, у этой истории может быть разный конец. Бывает так, что не человек ведет козу, а коза человека. И чаще всего ведет она его вовсе не на Восток, а на Юг.
- Какой же конец будет у нашей истории? – спросил Ян.
Анна долго молчала, пытаясь окинуть внутренним взором будущее. Но будущее двоих так же непредсказуемо, как и будущего одного.
- Знаю одно – если пойдем в разные стороны, то веревка между нами порвется – сказала она.
Кинув окурок на пол и затоптав его, словно таракана, Анна вернулась на кушетку, но уже не просто Анной, а будущей женой Яна. И он, и она знали это.
Вернувшись тем вечером домой, Ян увидел, что все его 33 собаки исчезли. Стал расспрашивать прислугу, но они не понимали о чем речь. Тогда понял, что их и не было.

       В следующий раз встретились в ресторане, куда он пригласил ее. Она заказала рыбу, сваренную в молоке, а он рыбу, сваренную в вине.
Когда перед ними в тарелках остались лишь рыбьи скелеты, Анна сказала:
- Я вижу в тебе черное пятно, похожее на жабу. Я знаю, ты грешен. Но и я грешна. И отныне будем грешить вместе, потому что муж и жена – один дьявол.
Она взяла его руку и посмотрела на ладонь.
- Ты из тех мужчин, что с рождения идут на Восток, не сворачивая ни на запад, ни на юг. Но Путь твой был прерван. Тут не обошлось без Дьявола.
Она посмотрела ему в глаза.
- Монах не должен иметь жены и детей. Но ты хочешь на мне жениться. Скажи, значит ли это что ты решил оставить Путь? Или это значит что однажды ты бросишь меня ради своего Бога?
Ян молчал, потому что не знал, что сказать. А потом указал на рыбьи кости в тарелках:
- Посмотри на эти кости. У нас разная плоть, но суть одна. Бог всегда важнее родителей, жены и детей. Тот, кто не посмел оставить их ради Бога, не посмел спасти свою душу. И жена, которая не отпускает мужа на Восток, безумная жена и грешна дважды: тем что не спасает себя и тем, что не дает спастись мужу.
- Не думай, что я не отпущу тебя – сказала она – и не думай, что я отпущу тебя так просто. Сама не знаю, как будет. Всю жизнь будешь гадать, кем я была тебе послана – Богом или Дьяволом. Но поймешь лишь в последний момент, как и я сама.
Тут протянула руку к его шее и провела пальцем так, что Ян вздрогнул от наслаждения. Затем быстро уколола его палец золоченой рыбной костью, что всегда висела на поясе, и Ян вздрогнул от боли.
- Запомни, со мной будет и сладко, и больно. И одно будет рядом с другим. И разорвать этот круг никто не в силах, потому что такова суть вещей. За слезами следует смех, за болезнью выздоровление, за жизнью смерть. И я знаю, что ты будешь любить меня так, что забудешь и мать, и отца, и детей своих… и Бога – добавила, но проговорила последние слова лишь губами – И я знаю, что именно это тебе и нужно.
Сказав так, выскользнула из-за стола и медленно, рисуя каждый шаг, пошла к выходу, смеясь на ходу.

       Выйдя из ресторана, Анна дошла до церкви, и купила одиннадцать толстых свечей. Девять поставила за упокой девяти праженщин, по линии которых родилась. Каждой шептала слова благодарности за те их добрые поступки, которые привели к ней Яна. Потому что дети и внуки платят за грехи предков, но и от добра их получают добро. Десятую поставила за здоровье своей матери. Последнюю же Матери Божьей.
Всех благодарила за жизнь и дарованную ей любовь. Ибо уже любила Яна так, как только способна любить женщина. Спасителю же ничего не поставила, лишь посмотрела в его глаза и сказала:
- Если отпущу его к тебе, то вот и будет тебе свеча. Потому что в нем достаточно света, чтобы гореть вечно. Если же не отпущу, то прямая дорога мне в ад, и тогда ни одна свеча меня не спасет.

       Придя домой, она позвала мать на балкон, окруженный со всех сторон стеной цветущей черемухи, разлила по стаканам черный русский чай, облокотилась о перила и начала так:
- Мне 20 лет. Первые три года я ела да спала и снов той поры не помню. С трех до пяти я постигала мир, узнавала слова и числа, и мир казался мне бесконечным. Снилось мне тогда неведомое, такое, чего я не находила, когда была вне сна. Была я тогда кристально чистой, как алмаз.
С пяти до девяти продолжала узнавать мир, но он уже казался мне меньше. Тело мое росло, но душа оставалась той же. В сердце копились мелкие обиды, которые можно было сдуть, словно пылинки, такими мелкими были. Я была чиста, но уже не как алмаз, а как хрусталь.
С девяти до тринадцати я превращалась в женщину. Еще не знала, как появляются дети, а случайный прохожий уже мог специально задеть мое платье, чтобы посмотреть, как я краснею. Мир сжался, а я увидела, что в нем полно уродливых вещей. Но все это мерещилось мне лишь в темные минуты, когда ты, например, наказывала меня за украденный пирог или когда отец кричал за то, что не могла запомнить молитву.
В остальное время я была счастлива, потому что хотя взрослый мир и потянул меня к себе за краешек уха, я все еще паслась на стороне детства. Еще не рассталась с куклами и еще волновалась на уроках географии.
       С тринадцати до пятнадцати время убыстрилось и день шел за неделю. Я отбросила детство как задушенного котенка – когда видишь со стороны, жалеешь о нем, но если держишь в руках, чувствуешь омерзение. Я быстро стала женщиной. Мне нравилось быть тем, кто я есть. Платья, шелка, ленты, шляпки, банты, пояса, шали, кудри, бархат и атлас, золото и рубины, чулки, туфли, пудра и духи – все это захватывало. Поклонение, обожание и взгляды восхищения - вот за чем я неосознанно гонялась. И радовалась каждому мужскому взгляду, падавшему в меня, как камень в воду.
Однако я все еще была чиста. Не как хрусталь, но как обычное стекло, только что вымытое горничной. Меня еще не коснулся мужчина, я не познала ни горечь потери, ни вожделения, ни боли, ни страха.
       В шестнадцать меня «вывели в свет», и дальнейшее было пошло и предсказуемо. Меня тут же стали добиваться. Я была в восхищении и гордилась собой, думая, что моя популярность это моя личная заслуга. Откуда мне было знать, что юность – расхожий товар. Я ждала любви и проверяла каждого мужчину, увиденного мной. Делала это так. Закрывала правый глаз и смотрела на него левым. Так мне представал образ того, на кого смотрела. Часто видела козлов, медведей, волков, псов, но ни разу человека. Потом закрывала левый и смотрела правым. Так видела во что превращусь сама если буду с ними. Обычно я была жалкой, удрученной, голой или избитой. А потом я закрывала оба глаза и так видела самую суть. Но всегда видела тьму. Прошло три года, а я так ни разу и не влюбилась, не считая одного странного случая.

КАК АННА ПОЛЮБИЛА ПРИЗРАКА

       Помнишь призрак того мальчишки, что вечно слонялся по коридору нашей бывшей квартиры? Того, что ходил в белой рубахе на голое тело? Он был бледным и истощенным. Тонкие русые волосы струились по его плечам. Вокруг шеи намотан шарф. Над губой – не дозревшие усы. На кадык можно было вешать зонт. Глаза беспокойные и похожие на два костра.
       Вид у него был несчастный, как у побитого пса и одновременно жуткий, как будто под рубахой прятал нож и искал случая всадить в кого-нибудь. Он никогда не замечал меня, до той поры, пока я вдруг неожиданно для себя не заинтересовалась им. Однажды встала на его пути и стала смотреть в глаза. Приблизившись, он довольно холодно взглянул. Я поздоровалась, а он промолчал. Я подняла руку, чтобы прикоснуться к его лицу и он отпрянул. Он, призрак, отпрянул от человека! Это было так странно, потому что это я должна была бежать от него без оглядки, а не он от меня.
Тогда я лишь фыркнула от смеха и пошла к себе. Но через день снова его встретила. На этот раз, лишь завидев меня в конце коридора, остановился и стал смотреть в упор.
Я прошла к себе, но дверь не закрыла. Стала поливать цветы, напевать песню и делать вид, что мне нет до него дела. Тогда краем глаза заметила, что он подошел к порогу и следит за мной. Я села в кресло, открыла книжку со стихами и начала читать вслух. Увлеклась так, что совсем забыла про него, а когда очнулась, увидела что сидит напротив меня. И клянусь, в этот момент мне показалось, что он стал более осязаемым. Я все еще видела сквозь него стены, но уже смутно.
Я замолчала и стала смотреть на него. Он же сказал что-то, но слов я не услышала. Я боялась переспрашивать, боясь, что он обидится. Тогда он встал и медленно протянул ко мне руку, но на полпути одернул ее, изменился в лице и убежал.
Четыре дня его не было.
       В следующий раз я увидела его ночью, когда проснулась от кошмара. Он сидел в кресле рядом с кроватью и наблюдал за моим лицом. Я, сама не знаю от чего, заплакала.
Он, увидев мои слезы, нахмурился, а когда мне вдруг стало смешно и я рассмеялась, улыбнулся. Тогда я подвинулась и показала на место рядом с собой. Он лег. Я стала водить пальцем над его лицом, обводила контуры губ и глаз, считала ресницы, но не прикасаясь, потому что также боялась притронуться к нему, как и он ко мне. Я чувствовала пальцами потусторонний холод, который ни с чем не сравнишь – ни со снегом, ни с замороженной рыбой, ни с морозом. Он закрыл глаза и на губы его легла легкая улыбка. У меня защемило сердце. Когда он улыбался, был прекрасен. Я вдруг отчетливо увидела его таким, каким он должен был быть при жизни.
Мне захотелось сделать что-нибудь хорошее, что могло бы утешить его. И я снова начала читать стихи, по памяти. Прочла несколько сонетов и одну поэму. Он очень внимательно слушал, а когда я закончила, повернулся ко мне лицом, долго смотрел, а потом… исчез, как исчезает сдутое пламя свечи.
Я прождала час, но он не вернулся.
       Однако на следующий день он был в доме с утра. Вид его улучшился, лицо стало спокойным. Он ходил по дому, заложив руки за спину, и губы его шевелились. Он либо свистел, либо пел, либо читал стихи – что именно, я не знаю, потому что сперва не различала от него звуков. Вечерами, после ужина, мы запиралась и читали книги. Однажды я нарисовала его портрет. На нем он был таким, каким я представляла его при жизни. Когда он увидел его, то сказал: “В момент, когда ты убиваешь себя, теряешь все то, что хотел бы иметь”.
       С этих пор я слышала каждое произнесенное им слово. Мы стали подолгу говорить, и с каждым днем узнавали друг друга все лучше и с каждым днем я любила все сильнее.
Любовь же тем сильна, что заставляет забыть обо всем. Так и мы с ним забыли, кто он такой. И конечно же настал день, когда мы по-особому взглянули друг на друга. Дом был пуст, ветер на улице шуршал листьями, из парка доносились звуки оркестра.
Я села на кровать и краснея от стыда развязала узел на сарафане и спустила до талии, открыв грудь. Больше всего я боялась, что он не захочет меня. Но глаза его загорелись, он встал и подошел. Я же сидела, откинувшись на подушку и ждала, когда его горячие руки впервые прикоснутся ко мне.
       Он встал передо мной на колени и улыбнулся. Это была улыбка мужчины, который знает свою власть и мужчины, который любит. В следующий миг он потянулся губами к моему плечу и поцеловал под ключицу. И в этот момент наш с ним мирок рухнул, потому что я закричала. Вместо теплого поцелуя я ощутила жуткий, пронизывающий холод, который причинил невероятную боль. И больнее всего было от того что я вспомнила, что он непоправимо мертв, мертв навсегда. Он тоже вскрикнул и схватился руками за голову. По лицу его потекли слезы. Бедный, как это должно быть ужасно, забыться, а потом вдруг вспомнить, что ты мертвец. Так, верно, люди в чистилище забываются на миг, вспоминая о жизни, а потом с ужасом спохватываются, вспоминая, что утратили жизнь навсегда.
Потом на моих глазах он выхватил из-под рубахи пистолет и выстрелил себе в голову. Именно в тот момент я поняла что это и есть мой двоюродный дядя, про которого рассказывали, что он убил себя из-за любви. Я потеряла сознание, а когда пришла в себя, все подушки были мокры от слез, а его нигде не было.
Два месяца он не появлялся, а потом мы съехали с квартиры и уехали жить сюда. Но клянусь, когда я оглянулась последний раз на окна квартиры, он стоял там и наблюдал за мной. И тогда я заплакала, потому как что может быть печальней, чем вся эта история.

       Мы переехали сюда и тут я познакомилась с двоюродной бабкой, которой рассказала о своей беде. О том, что никто мне не люб. Она посмотрела мои руки, заглянула мне в душу и сказала так:
- Будет у тебя любовь. Будет она такой сильной, что едва справишься. Будешь метаться между Богом и Дьяволом и бороться с ними за него, и не будешь знать, на чьей ты стороне. Застит он тебе весь свет и всю тьму. Он тоже тебя полюбит. Так же сильно. Но не будет тебе принадлежать до конца. Если захочешь оставить его себе навсегда, должна будешь погубить его душу. Если захочешь, чтобы душа его спаслась, то отпустишь и потеряешь навсегда. Потеряешь, но любить все равно будешь и умрешь с его именем на губах, потому что разумная умирает с именем Бога на устах, а неразумная с именем мужа. Узнаешь же его по глазам. Сам он как ангел будет, а в одном глазу его будет дьявол. Сопровождать его будут 33 пса его одиночества. Когда же встретитесь - от тебя зависит. Как только произнесешь один миллион раз слово Любовь, так он и появится. Ступай, да помилует тебя Бог.

       Так она сказала, и так я и исполнила – миллион раз проговорила слово Любовь, и ушел на это целый год.
Закончился же этот год четыре дня назад, в день когда я была приглашена на вечер к подруге. Оставалось мне произнести это слово 100 раз.
33 раза я произнесла его когда одевалась к вечеру. 12 пока ты трижды крестила меня на дорожку. 23 раза, пока ехала в коляске. 17 раз, пока поднималась по ступеням в дом. В гостях же я взяла стакан вина и сколько мне оставалось, столько раз обмакнула пальцы в вино. Пятнадцать раз я обмакнула их, а когда закончила и подняла глаза, то увидела Его.
У меня невольно опустились руки и вино из моего стакана вылилось в фикус, стоящий рядом. Потом стакан выскользнул из рук. Медленно, чтобы не упасть, прошла я и села на кушетку. Долго обмахивалась веером, чтобы успокоиться, а затем наконец взглянула на него еще раз. От него глаз нельзя было отвести, так был красив. Длинные волосы цвета зрелого меда были стянуты чем-то вроде женского чулка. Один глаз зеленее другого, а во втором глазу сидел Дьявол.
       Я закрыла левый глаз и увидела что ничего не изменилось. Как он был человеком, так и остался, лишь 33 пса стояли у него за спиной. Означало это что без любви гложет его тоска собачья. Я закрыла правый глаз и увидела себя, только стояла я к себе спиной и потому не видела, что со мной станет. Значило это, что будущее мое еще не написано. Когда закрыла оба глаза, то темно мне не стало, а было светло как при открытых глазах. Значило это что горит во мне огонь любви, который освещает душу.
Тогда подошла к нему и заговорила с ним.
- Было это четыре дня назад, а сейчас время готовиться к свадьбе.
Что ты скажешь на это, мама? – закончила Анна.

       Мать Анны сидела, облокотившись локтем на стол и жмурилась от горячего запаха черемухи. Вокруг летали шмели, принимая ее за цветок. Иногда путались в ее белых волосах, как в паутине и тогда она распускала пряди по ветру, чтобы освободить их.
- Что сказать тебе, дочь моя? – сказала она – Для того, чтобы встретить Анастасия, моего мужа и твоего отца, мне пришлось повторить Слово всего пятьсот тысяч раз. Ты превзошла меня, а значит твой муж превзойдет моего мужа. Мужчин же я проверяла иначе. Произносила в толпе тайную фразу одними губами и тем, кто не слышал, не давала даже руки поцеловать. Те, кто оборачивался, будто что-то услышали, становились моими любовниками. Тот же, кто подошел и ответил тем же, и стал моим мужем.
Белый же атлас на твое свадебное платье я купила еще неделю назад. Потому как ты моложе и быстрее, да я опытнее и вижу дальше.
С этими словами дочь поцеловала матери руку, а мать поцеловала дочь в лоб. На том и сошлись.

***
       Свадьба прошла успешно. Только во время церемонии черные перчатки Яна стали белыми, а белые перчатки Анны черными. Но на это никто не обратил внимания. Потому что все были счастливы и даже птицы в этот день славили Господа громче, чем обычно.
Въехав в дом Яна со своими сундуками, Анна заняла комнату его матери. Платья же ее не выкинула, а оставила себе, потому что если были в этом мире две похожие фигуры, то это были фигуры Ады и Анны. И даже вензеля на платках и белье не нужно было перешивать, потому что в обоих случаях это было:
А.Д.

       Сорок дней и сорок ночей Ян и Анна упивались друг другом. Они пили вино, смеялись и ласкали друг друга так, что все простыни в доме пропитались потом и семенем.
На сорок первый же день Анна встала ранним утром, повязала на голове льняную косынку и начала перекраивать под себя дом, словно чересчур тесное платье. Весь холостяцкий быт Яна тут же треснул, как кувшин.
Комнаты, серчая, неохотно отдавали в руки Анны привычные им вещи, а Анна лишь смеялась в ответ, когда половицы скрипели, диван ворчал, а занавески шептались.
Она пригласила маляров и они принялись переклеивать обои. Когда Анна проносилась, словно шмель, по комнатам, маляры раскачивались на своих стремянках, словно тюльпаны под ветром и забывали, зачем они здесь.
       Ян в эти дни по дому ходил боком, ел на ходу, спал где придется, и выполнял поручения Анны – забивал гвозди, сажал цветы, пересказывал содержание найденных Анной книг, и читал ей стихи то на русском, то на польском, то на французском. Ночью же, когда усталая Анна в ночной рубашке на голое тело лежала в постели, изображал ей сверчка да пел цыганские колыбельные.
Прислуга в первой половине дня собиралась на углах, щурилась, плевала на пол и перемывала Анне косточки. Во второй же половине дня путалась у нее под ногами, чтобы чаще видеть ее.
       Переделав дом по-своему, Анна принялась за супружескую постель. Выбросила старый матрас и заказала новый, в который вперемешку с травами набили мягкого сена. Поверх него постелила тонкую перину, набитую пухом. Подушки справила из хмеля с мятой, а одеяло из козьей шерсти. Над кроватью повесила перламутровый крест, а под кровать поставила фаянсовый таз. Свинтив металлические шары со спинок кровати, приделала на их место свечи так, что теперь горячий воск струился по ножкам кровати и капал на пол. Так казалось, что кровать врастает корнями в пол, словно дерево.
       Когда закончила она, шел второй месяц ее зреющего материнства. Тогда только Ян понял, что будет отцом и повел себя так, что насмешил весь дом. Сначала забыл проснуться, потом вместо завтрака поужинал, причем суп посолил сахаром. Затем вместо табака насыпал в трубку муки. Когда пошел гулять, вместо своих галош надел женские туфли. На улице снимал шляпу перед незнакомцами и игнорировал друзей. Хотел купить Анне кольцо с бриллиантом, а купил калач с маком. Задумал выторговать будущему сыну маленькую лошадку, а вместо нее купил корзину черепах. Забыл, как пользоваться зонтом и промок до нитки. Когда же пришел вечером домой, подумал что не туда попал, а когда понял, что дома, расплакался, потому что все: и беременная Анна в белом шелковом платье, с вплетенными в волосы ромашками, и новый запах счастливого жилища, и даже прислуга, смотревшая на хозяйку задобревшими глазами – походило на счастливый сон.
       Ночью же, в постели, пахнущей летним лугом, Ян со смехом целовал колени своей жены и забывал решительно обо всем, о чем только может помнить человек: о жизни и смерти, стране, болезнях, о матери и отце, деньгах, о друзьях, еде и питье, о боли, теле, о себе самом. Единственное что оставалось в нем было Любовь да Бог. И ничего ему больше не нужно было.
       Дни они проводили так. Если Ян просыпался на правой половине кровати, а Анна на левой, то она вставала первой и шла распорядиться о завтраке. После завтрака Ян шел работать в мастерскую, а Анна занималась домашними делами: писала письма, сверяла счета, шила ребенку платьица, вязала Яну шарфы и жилеты, вышивала салфетки и скатерти, выбирала фасон на новое вечернее платье, варила варенье, писала стихи и читала Библию.
       После обеда час они проводили в гостиной. Там Ян пытался уснуть послеобеденным сном, а Анна, которой днем не спалось, щекотала ему травинками лицо, шею и руки. Если не обращал внимания, приносила из кухни корзину, что всегда была полна котят и пускала гулять по нему. Когда котята переставали грызть пуговицы и начинали грызть его пуп, Ян просыпался и ругаясь, скидывал их на пол. Анна тогда, смеясь, подбирала их и заставляла Яна каждого поцеловать в пушистый лоб. Лишь сделав это, мог надеяться на поцелуй жены.
       После одевались и шли гулять на набережную. По пути Анна считала каждый женский взгляд, брошенный на Яна, и если среди них находила взгляды хорошеньких гимназисток, ищущих себе предмет для любви, то убивала эти взгляды прямо на лице Яна, словно мух.
Зимой катались на коньках и Ян часто падал на лед, потому что когда Анна проносилась мимо него, подобно ласточке, заглядывался на нее и терял опору под ногами. Анна же хохотала, показывала язык и танцевала на льду - лишь ледяные брызги били из-под ног.
Вечера проводили вдвоем. Читали друг другу, рассказывали сны, загадывали загадки и играли в игры.
       В дни же когда Луна бывала полной или когда ее не было вовсе, Анна посылала за двумя цыганками, что жили неподалеку и тогда гадали втроем по картам, птичьему помету и паутине. Ян пил в такие вечера гранатовое вино и тихонько пел под гитару. Анна прислушивалась к словам, а когда часы били десять, сама брала гитару и пела греческие песни, которым научил ее отец. В одной из песен были такие слова:

В прошлой жизни я была оливой
Ты был пастухом, спавшим у моих ног
Мои листья, падая, целовали тебя в губы
Ты поливал мои корни своим семенем
Мы были как брат с сестрою,
Забывшие свое родство

В этой жизни я тебя не нашла
Хотя искала на дне всех
Встреченных мною колодцев
Если в них отражались звезды,
Они обещали мне тебя
Если там была тьма,
То Дьявол звал меня за собою
Но ни разу я не увидела тебя
Хотя ты всегда стоял у меня за спиной,
Заглядывая в те же колодцы
Как мое собственное эхо…

       После гитара переходила в руки цыганок и те пели песни, от которых птицы, что пролетали за окном, забывали путь домой. Анна, слушая песни, плакала, а Ян гладил ее по голове, и левый его зрачок пульсировал. Одна из цыганок, та, что была постарше, смотрела тогда на Яна, качала головой и цокала языком.
Поздно вечером, когда цыганки уходили домой, Анна в руку каждой вкладывала по золотой монете, а Ян по серебряной.
       Такова была их внутренняя жизнь, так жили они для себя. В дни же когда Анна просыпалась на правой стороне кровати, а Ян на левой, почитали за дни, когда нужно жить для других, и посвящали их визитам. А иногда устраивали небольшие приемы у себя в доме. Тогда Анна с утра повязывала фартук поверх платья, связывала волосы носовым платком Яна и принималась за хлопоты. Дом в такие дни пах выпечкой и корицей, и к десерту Анна подавала греческий пирог – бисквит с изюмом и грецкими орехами, политый ракией и сиропом.

       Готовилась Анна к визитам так.
Сначала принимала ванную. Вливала в нее литр молока, вкладывала две ложки меда, вливала настой трав и кидала горсть соли. После обливалась холодной водой и выпивала стакан клюквенного сока, а затем ложилась и обкладывала тело свежими, порубленными да ошпаренными цветами: ромашкой, лепестками розы и тюльпана, васильками, маргаритками, незабудками.
       Затем смазывала локти, сгибы и подошвы льняным маслом, а лицо – жидким медом. После занималась волосами, втирала в голову крепкий травный настой, что достался от бабки. Добившись же хороших кудрей, собирала их на затылке, так, что казалось будто они вот-вот рассыпятся по лицу, а пару локонов отпускала на волю.
Затем готовила платье. Распарывала подол, вкладывала в него мяту с другими пахучими травами и кусочки ладана, и зашивала. Одевшись, капала одну каплю духов за левое ухо, другую за правое, и тогда была готова.
       Ян же собирался к визитам так. Мыл ноги, брился, чистил уши и зубы. Завязывал волосы жениным чулком, надевал костюм, проверял, как начистили ему ботинки. В карманы клал часы, трубку, кисет с табаком, спички, колоду карт, деньги, носовой платок, карманную Библию, зубочистку и карту города. Затем садился в прихожей на сундук, под дверью комнаты, где собиралась Анна и начинал дразнить ее. Читал дурные стишки, говорил скабрезности, хохотал, пел, подражая церковному хору, рассказывал анекдоты и сплетни, фантазировал или признавался в любви. А когда терпение его было на исходе, грозился ворваться в комнату и порвать ее платье.
Однажды, ожидая ее, прочел страницу из дневника своей матери следующего содержания:

       «Брак словно пирог на троих. Первый кусок съест ребенок, второй взрослый, третий старик. Ребенок, взяв кусок пирога, ест напоказ и пребывает в уверенности, что в эту минуту во всем мире нет человека, который ел бы пирог вкуснее. И что нет человека, который в эту минуту не хотел бы оказаться на его месте. Так, выбрав себе супруга, мы первое время похваляемся им, как ребенок похваляется новой игрушкой. В этой любви – страсть.
       Взрослый, взяв с блюда кусок пирога обязательно убедится, что начинка в нем не хуже, чем в других пирогах. Он пробует, сплевывает, сомневается и у него уйма времени может уйти на то, чтобы убедиться, что его кусок пирога это то, что ему нужно. Так, вступив в брак, мы начинаем сравнивать своих супругов с чужими. В это время мы склонны к изменам, потому что для того чтобы сравнить два сорта вина, нужно попробовать оба сорта. А если мы идем вдоль длинного винного прилавка, то к концу становимся пьяны. В этой любви – дьявол.
       И только старый, мудрый человек знает, что его супруг – единственное, что нужно ему. Эта старая, проверенная любовь и ей не нужны подтверждения. Она просто есть и она так естественна и проста, что сродни птичьей песни на заре или первому крику новорожденного ребенка. В этой любви – любовь. А в той любви – еще любовь. Словно отражение зеркала в зеркале или отражение глаз в глазах.
       И как порою на заре две вороны яростно спорят, деля мужа, так и земля с небом поспорили однажды, какая любовь лучше – та, что рождается старой или та, что растет постепенно, как и человек. Земля считает, что всякая песчинка должна пройти свой долгий путь, Небо же знает, что страсть порождает страсть, дьявол дьявола и только любовь порождает любовь.
       Остальные же слова, которые можно сказать по этому поводу следует размочить в воде и скормить птицам или выбросить на ветер.
Потому что человек склонен говорить о любви, природа – молчать о ней, и только Бог склонен Любить».

       На что Анна ответила ему так:
- Если пирог пригорел, никто не будет есть его. А тот, кому достался вкусный пирог, проглотит целиком и не подавится.


***
       На приемах Анну всегда окружали мужчины, а Яна женщины. Черная смоль Аннушкиных волос ставила точку в центре белых кителей, а светлый мед Янышкиных волос – запятую среди вошедших в моду черных платьев.
- Ты похожа на жениха в черном – говорил ей Ян – стоишь как посреди невест.
- А ты похож на невесту – говорила Анна – а вокруг тебя словно черные вороны, слетевшиеся на белую кость.
- Что домино, что карты – видишь белое на черном, черное на белом, но ни белого в белом, ни черного в черном – соглашались они оба и шли танцевать.

Когда после танцев садились ужинать, менялись тарелками, чтобы ее судьба познала его судьбу и наоборот.
       После, залив одну половину желудка крепким вином, а вторую коньяком, забывали обо всем и веселились так, будто были на свадьбе у самого черта. Тогда Ян кусал Анне локти, целовал дамам безымянные пальцы, танцевал краковяк до упаду и ломал хозяйские стулья. Анна же поливала хозяйские фикусы вином, курила папиросы, дергала мужчин за усы, да кружилась по паркету, словно волчок.
       Когда уходили из гостей, хозяева всегда теряли ключи от входных дверей, потому что забывали, где потолок где пол, где право а где лево. Когда же Анна и Ян наконец добирались домой, то легко засыпали и видели белые сны, как и положено тем, кто хорошо работал и хорошо отдохнул.
Так и жили, ни дней, ни ночей не считая, и измеряя мир лишь своей любовью.

ИЗ ДНЕВНИКА АННЫ (I),
найденного в ее городской спальне. Дневник хорошо сохранился, лишь страницы по краям пожелтели. Они переложены гербарием, письмами, открытками, рисунками и мертвыми бабочками. Если закрыть глаза и принюхаться, то можно уловить запах мяты и ладана. А если после этого открыть глаза, кажется, будто этот запах – плод воображения. Но каждому, взявшему в руки дневник, почудится что за спиной прошелестело шелковое платье. Но обернувшийся увидит лишь свое отражение в зеркале.

       «В последние, летние месяцы моей беременности мы жили за городом, на даче. Наш дом белел на холме как яйцо в гнезде орла. Его окружал сад в виде буквы О, а в саду росли вишни, яблони, груши, черешня, грецкие орехи и малина. Деревянную решетку веранды обвивал кислый виноград. По двору бродили козы. Одна из них была белой, другая рыжей, третья черной. Когда раз в месяц луна становилась полной, как новая монета, козы перекидывались и меняли цвет. Были куры, утки, гуси и индюки. Собаки гонялись за кошками, кошки за мышами. Мыши же грызли на чердаке старые охотничьи сапоги Фрола, в которых Ян однажды нашел змею.
Большую часть дня я лежала в гамаке, который покачивал ветер и свистела под нос греческие песенки. Дышала в эти дни так: начинала с выдоха, а заканчивала вдохом. Когда же ложилась спать и голова моя касалась подушки, вспоминала в эту секунду свой предыдущий сон.
       Все добрые мои мысли в те дни превращались в бабочек, целый рой которых всегда окружал меня, дурные же всплывали на моей коже, как письмена и к вечеру тех дней, когда бывала сердита, была словно рукопись. Тогда посылала за писарем и он списывал мои дурные мысли в тетрадь. Я хранила эту тетрадь под подушкой, читала каждую пятницу и трижды каялась в каждом дурном слове.
       Когда я не думала о Яне и его Боге, думала о будущем сыне.
Для укрепления его тела делала следующее. На заре крестилась три раза и читала семь молитв. Встав, клала в таз кусок серебра и кипятила час, потом в этой воде заваривала травы и каждый день выпивала по стакану. Каждый день слушала колокольный звон на таком расстоянии, чтобы щекотал кончик носа, но не давил на виски. Пела сыну песни и часто смеялась, чтобы ему не страшно было войти в этот мир.
Чаще же всего думала об имени, которое для него следовало выбрать. Целых сорок дней ломали мы с Яном голову и перебрали сотню имен. Каждое из них жгло нам горло, словно водка и царапало уши и ни одно не казалось правильным.
И целый месяц прошел, прежде чем нам удалось узнать имя сына. Случилось это так.

КАК ЯН ВЫВЕДАЛ У НЕБЕС ИМЯ СВОЕГО СЫНА

       Однажды за завтраком, намазывая брынзу на хлеб, Ян наклонился, чтобы поднять упавшую вилку, а когда выпрямился, то не узнал комнаты, в которой был, а напротив него сидел ангел. Тот отхлебнул из кувшина с козьим молоком, пролив часть себе в рукава, вытер усы и сказал такие слова:
- Имя ребенка пишется на небесах. Но не всякий родитель способен узнать это имя. От того в мире столько несчастных людей – родители дали им не их имена. Как же узнать верное? Древние поступали так. Нанимали для этого дела хорошего звонаря. Такого, чтобы был ни слишком молод, ни слишком стар. Каждый день в течение месяца перед тем как звонарю идти на колокольню, муж целовал звонарю правую ладонь, а жена левую. Так вкладывали в его руки свою просьбу, а он, дергая колокола за языки, заставлял доносить эту просьбу на небеса. По окончанию же месяца имя будущего ребенка просителей скатывалось с небес в рот звонаря, и он передавал его будущим родителям. Однако пока нес имя с колокольни на землю, оно путалось и вниз он доносил только кашу из букв. Задача родителей была теперь в том, чтобы правильно расставить буквы. Если все делали правильно, ребенок получал счастливую судьбу, если нет, то ожидали его несчастья. И сложно сказать, что бывало чаще. Я знавал одного Клауса, настоящее имя которого было Лукас. И Фаину, которой на самом деле снилось имя Афина. И много других людей, в чьих именах даже одна неправильно поставленная буква наделала им много горя.
Ангел глотнул еще молока, снова пролил в рукава и поскреб усы длинным ногтем.
-Однако дети звонарей всегда получали правильные имена, потому что по странному стечению обстоятельств, звонари никогда не путают имен своих детей. Это их дар.
Тут Ангел в третий раз пролил молоко в свои рукава, лукаво прищурился и сказал:
- Звонарь местной церкви замахнулся сегодня вилами на козу, а воткнул их себе в ногу. Бедняга всю неделю будет валяться воспаленным, и еще три недели будет притворяться больным, чтобы пить по утрам водку. Дьякон печален, потому как церковь без колокольного звона все равно что невеста без головы. Думаю, на те 30 дней, что звонаря не будет, он с удовольствием возьмет любого, кто попросится. Но если ты думаешь, что я здесь для того, чтобы помочь тебе, то ты много о себе думаешь. Я пришел смочить свои рукава в молоке, дабы напоить в раю одну взбалмошную козу, которая в обмен на глоток обещала мне поведать текст древней молитвы.
       Тут Ян снова уронил вилку, а когда поднял ее, то Ангела уже не было.
Ян задумчиво почесал бороду, потом закончил завтрак и отправился в церковь. Там дьякон, от которого сильно пахло луком, обошел вкруг него три раза, понюхал и осмотрел его ладони, а перекрестив затем каждую, сказал, что Ян может заступить на место звонаря, пока тот не излечит хворь.

***
       Каждое утро я целовала своему звонарю обе руки, обвязывала его в поясе веревкой, собирала ему узел с куском хлеба и сыра, крестила и отправляла восвояси. Ян же, взобравшись на колокольню, кланялся на Восток, закладывал в уши скатанный тополиный пух, правой рукой захватывал нити от трех малых колоколов, в левую – от двух средних и начинал работу.
       В первый день, вернувшись домой, он не отзывался на зов, потому что оглох на свое имя. На второй день оглох и на птичье пение и соловьи не будили его на заре, как прежде. На третий перестал также слышать шум ветра и травы. И каждый день далее глох еще на один звук или слово, и так на десятый день его чуть не зашибло лошадью, потому что не услышал, как она мчится на него. На одиннадцатый перестал слышать выстрелы. На двенадцатый звуки грозы. На двадцать восьмой день слышал только глаголы и числа. На двадцатый девятый только колокольный звон. А в последний день стал совсем глух, звонил в колокола, но слышал только тишину. Но тишина эта была для него новой, какой раньше и не мыслил себе. Она подступала издалека. Сначала скрыла горизонт, потом ближние поля, затем его дом, а потом съела и колокольню, и его тело. Тут Ян поднял голову и увидел, что руки его весь месяц дергали вовсе не языки колоколов, а соски огромной козы, голова которой упиралась в Север, а зад в Юг. Она жевала во рту ком из древних молитв, а почувствовав присутствие Яна, повернула к нему голову и плюнула ему на язык. Он свалился на помост, язык его горел огнем, как от жгучего перца. Почесав его передними зубам, он познал вкус имени своего будущего сына.
Затем кубарем скатился по винтовой лестнице и побежал домой, чтобы поскорее донести свое знание в целости и сохранности. А встретив по пути выздоровевшего от похмелья звонаря, Ян сунул ему в руки столько золотых монет, сколько было букв в имени его сына, чем сильно того озадачил.
Имя нашего сына было Яков».

***
       Родила Анна быстро, как кошка, за пять часов. Но они показались Яну столетиями, и он постарел за них ровно на пятьсот лет.
       Первое столетие он думал о своем собственном рождении и о том времени, когда сам находился в чреве матери. Вспоминал, как качался в жидкой колыбели и строил из пальцев мудры. Как слушал молитвы матери, и запоминал их ритм. Как учился различать ее смех от слез. Вспоминал голос отца, который, приложив ухо к животу Ады, загадывал ему загадки. Как пинал мать изнутри, прося спеть песню и как Ада, смеясь, говорила Фролу, что их сын разучивает краковяк.
Думал о детстве. Как лежал в саду, читая книги и используя вместо закладок листья деревьев и мертвых бабочек. Как жевал творог, воображая, что жует облака. Как подбирался к отцу во время сна и связывал его правый ус с левым. Как ловил ртом капли дождя, считая, что каждая капля дает дополнительный час жизни.
       Второе столетие вспоминал о сделке с Дьяволом и о своих грехах. Среди грехов его были такие: рукоприкладство, пьянство, воровство, брань, обман, прелюбодеяние, осквернение святынь, богохульство, гордыня, зависть, презрение, осуждение, ревность, ненависть, ересь, попытка самоубийства и убийство. А также множество других мелких грешков, пакостей и заблуждений. Всего же было их больше, чем он мог вынести.
Как человек носит суму, набитую камнями, так Ян носил свои грехи и каждое утро, прежде чем Анна целовала его в утренние губы, содержимое сумы выливалось на него, как грязная вода. И привкус этой воды был во всем: в воздухе, в воде, в пище, в его голосе, в следах, оставленных им в земле, во всех делах его. Он был отравлен и у него было только одно противоядие: Анна. Она целовала его и его губы очищались. Она проходила мимо и воздух становился чище. А пища, благословленная ею, приобретала другой вкус.
       Третье столетие он думал об Анне. О том, что Бог спасает душу на небесах, а жена на земле. И как скопидом, перебирал в себе Анну: ее колени, локотки, пальцы ног, ступни, кудри, ногти, шею, груди, ключицы, плечи, изгибы талии, ягодицы, губы, щеки, брови, ресницы. Голос, то как по-разному звучат ее слова в зависимости от дня недели. Ее смех и хохот – как много в них и ангела, и беса. Дерзость и смирение, которые были как огонь и вода: вода заливала костер и гасила его. А после огонь загорался вновь.
Думал о том, что зимой ее слюна имеет вкус вишни, так что если облизываешь ее губы, то будто наедаешься вишневого варенья. Как летом слюна имеет вкус минералов и тогда будто пьешь из источника. О том, что когда она сердита, вкус ее горек, как полынь, а когда весела, то сладка, как мед. О ее запахе – от кожи пахнет грецкими орехами, от волос – черемухой, от платьев – мятой и ладаном, а ступни ее пахнут дорогами, которые ведут только к счастью.
       Четвертое столетие он думал о сыне.
Представлял, как впервые увидит его крохотное красное тельце. Как встретится с ним взглядом. Как впервые искупает его. Как он будет расти на его глазах, словно гриб, так быстро, что заметно только со стороны. Как будет учить его плавать, взбираться на лошадь, стрелять из лука, читать молитвы. Как научит писать стихи, слушая шелест трав и листьев, угадывать погоду по солнцу, а свою судьбы по тому, как плывет рыба.
       Пятое же столетие не Ян думал о Боге, но Бог о нем. И чувствуя, как мысли Бога плавают вокруг него, словно огромные рыбы, задевая кожу мокрой чешуей, Ян плакал, а глаза его были сухими. Он качался из стороны в сторону, как дерево под ветром и ронял слезы в Бога, а слова в песок. Слова, упав, превращались в песчинки, что превращаются со временем в камни, из камня – в дерево, а из дерева – в животное.
Слова эти трудно перевести на язык человека, потому что в моменты, когда мы плачем у лотосных стоп Бога, буквы разлетаются, как бабочки и остается только суть, а суть лежит в той области, где слова не более чем труха.
Однако проследить путь его слез все же можно. Он плакал о том, что Любовь – это Бог. О том что вся земная любовь берет начало у этой Любви, как реки берут начало в океане. Рек становится все больше и больше и они мельчают, когда забывают о своем начале. Они перерождаются в замкнутые озера и болота. Они усыхают и становятся пылью.
И тот воистину глупец, кто пьет воду из лужи и надеется на блаженство. И тот мудр, кто помнит, где его начало.
Ян плакал о своей любви к Богу и о любви к Анне.
       Он плакал потому что в нем боролись мудрец и глупец. Потому что он вошел в Анну, как в реку, с головой, и как младенец кричит от ужаса, выходя из реки в которой рос, так и Ян ужасался моменту, когда ему придется вынырнуть из Анны и уйти.
Он плакал о моменте, который должен был наступить через 4 года, в день когда пройдут те 14 лет, что он обещал Дьяволу провести в миру.
День когда ему придется положить на левую половину весов Анну и сына, а на правую – Бога.
Он рыдал оттого, что боялся, что левая сторона перевесит.
Он рыдал оттого, что боялся, что перевесит правая сторона.
       
***
       Когда Ян услышал первый крик своего сына, крик этот ударил его наотмашь, как крыло мельницы ударяет зазевавшегося гуляку. От удара этого в глазах его брызнул свет, который застил ему весь другой свет и он понял: сын это корень, который он пустил в землю. И вырвать этот корень отныне невозможно.
       Потемневший от волнения Ян зашел в спальню, отодвинул старух и горничных, что помогали Анне родить, и увидел комочек своего сына. Красный от проделанной работы Яков, уже вымытый и уложенный в ворох белоснежных пеленок, сучил ногами и не мог выбрать – заплакать ему или засмеяться. Увидев отца, он посмотрел на него глазами голубыми, как летнее небо и взгляд этот, как рыба, нырнул в Яна и плавал в нем до конца жизни.
       Ян взял его на руки и прижал к груди. Яков пискнул, протестуя против таких объятий и схватил отца за нос. Так они и познакомились.
Измученная Анна, стерев со лба мокрые кудри, улыбнулась Яну бледными губами и сказала:
- Вот твой сын. Он залог того, что ты еще раз придешь на эту Землю, потому что только бездетный может уйти с Земли навсегда. Тот же, кто имеет детей, приходит на планету, чтобы искупить их грехи.

       Яков рос так быстро, как быстро летает ласточка. В два года был как пятилетний, а в три как семилетний. Ян дивился этому, а Анна мрачнела, потому что знала причину этого ускоренного роста – сын гнался за отцом, которого мог отнять Путь.
       Яков удивлял своих родителей не только этим. Про него говорили, что у него две правых руки, потому что левой делал все так же хорошо, как и правой. Голова его была так же быстра, как и сам. Правой рукой мог писать стих, а левой прозу. Причем делал это так скоро, что в день мог написать по целому тому и того и другого. Все молитвы запоминал с первого раза, и мог наизусть рассказать все псалмы.
       Жил с большим удовольствием, перегоняя в этом всех детей. Ничто не могло огорчить его и ничто не могло наскучить. С одинаковым удовольствием гонялся за бабочками и стоял всенощную. В церкви же был как рыба в воде: знал в лицо всех святых и почитал их за родню. Мог отличить благовест от перебора, а перезвон от трезвона. Когда становился голодным во время богослужения, то грыз церковные свечи, как мышь.
       Бегал быстро, как олень и был юрким как ящерица. Больше же всего любил улечься в поле и играть на дудке. Послушать его тогда приходили три козы Анны и наслушавшись музыки, начинали щипать губами пальцы его ног, чтобы играл с ними. Тогда они начинали играть в игру: козы убегали, а Яков ловил их.
Был похож тогда на лукавого эльфа – в льняной рубахе и штанах, с дудкой, висевшей на шее, с травинками в длинных светлых волосах, собранных в косички.
       Жили они как и прежде, зимой в городе, а летом в деревне. В городе Ян учил сына грамоте, математике, географии и закону божьему. Показывал, чем ямб отличается от хорея, красный цвет от розового, а число от цифры. Учил различать женщину от мужчины, ребенка от старика, доктора от гробовщика, а царя от нищего. Рассказывал притчи, по которым Яков научился добро отличать от зла, любовь от ненависти, правду от лжи, а Бога от Сатаны.
       Водил сына по городу и рассказывал о ремеслах. О том, что кузнец может ковать как счастливые, так и несчастливые подковы; точильщик ножей не знает, чему послужит наточенный им нож – для резанья хлеба или для убийства; портной вместе с нитями, которые он вшивает в ткань, вшивает свою жизнь; пекарь в каждый испеченный хлеб может вдохнуть жизнь, а может вдохнуть и болезнь. Рассказывал о том что одинокие прачки нюхают мужское белье перед тем как его выстирать, а замужние дамы роняют свои платки, желая узнать, кто их любит.
Показывая Якову город, Ян показывал ему храмы и церкви и уводил подальше от борделей и театров.
«Всему свое время – думал он – я покажу ему добро, а зло само его найдет».
       В деревне же они прятали учебники под кровать и доставали удочки, гарпуны, сачки, луки со стрелами и седла. Здесь сама природа помогала Яну воспитывать сына и Яков взрослел здесь быстрее, чем в городе.
       Показывая Якову лес, он учил его собирать травы, искать грибы и разбираться в следах. Набивая руку на работу с гарпуном и луком – меткости и владению собой. Ловя с ним бабочек в полях, развивал ловкость и азарт. Когда же Яков тридцать раз упал с лошади, прежде чем смог оседлать ее, то понял что такое цель и как ее следует добиваться.
       Анна тоже учила сына, но совсем другим вещам. Она учила его сначала жевать, а потом глотать; мыть руки до еды а не после; не есть вместо обеда жуков и не пробовать пальцы ног на вкус. Она учила его отличать альт от баса, липовый мед от малинового, греческий язык от французского, вкус земляники от вкуса клубники, облака от дыма, крик совы от крика лешего, звучание рояля от звучания пианино. Она учила его отличать слово «прощай» от слова «прощаю», а слово «прости» от слова «просто».
       Под руководством матери он учился играть на скрипке и рояле, а под руководство отца – смешивать краски и ловить рыбу.
       Перед сном же они рассказывали ему сказки, каждую из которых предваряли поцелуем, а конец которой топили в истине.

       За эти три года ни одной морщины не легло на лицо Яна, ни одна темная мысль не омрачила его сердце и ни одного греха не сотворил он – так был счастлив. По утрам просыпался с ощущением, что парит в небесах, как птица.
       Жизнь походила на беспрерывный смех, а ночи в днях были икотой среди смеха.
Счастье его ровно распределялось по телу, в кончиках же пальцев его было больше всего и он мог прикоснувшись к мертвой бабочке, оживить ее а прикоснувшись к дереву, сотворить на нем плод.
- Если от земной любви творю чудеса – думал он – То что могу делать, усевшись у стоп Бога?
Ответом ему был шелест трав и свет звезд.
Так жили они, пока 14 лет, отпущенные Яну для житья в миру не подошли к концу.

III
ИЗ ДНЕВНИКА АННЫ (II)
страницы, на которых расписаны последние месяцы их совместной жизни, содержат следы от слез Анны. Причем каждая четная страница пересыпана красным перцем, а каждая нечетная – черным.

       В день свадьбы я взяла холщевый мешочек, вышитый серебряной нитью и насыпала в него столько камней, сколько месяцев оставалось Яну прожить в миру. Проверив вчера содержимое мешка, я нашла его почти пустым. Лишь два камня высыпалось мне на ладонь, как две скупые слезы.
Тогда мне стало ясно, почему у Яна серое лицо, и почему отрывая каждый день лист в календаре, он подолгу смотрит на него.
Через два месяца ему уходить в монастырь – если я его отпущу. И сейчас тоска смертная гложет его, потому что можно любить жену и сына так же сильно, как и Бога, но нельзя любить их сильнее, чем Бога.
И он со страхом ждет моего решения, потому что однажды я сказала ему так:
- Не думай, что я не отпущу тебя – сказала я – и не думай, что я отпущу тебя так просто. Я сама не знаю, как будет. Всю жизнь ты будешь гадать кем я была тебе послана – Богом или Дьяволом. Но поймешь лишь в последний момент, как и я сама.
И этот последний момент еще не настал, еще не знаю я, как поступлю. Потому что нельзя любить мужа и сына сильнее, чем Бога, но я люблю их именно так.

КАК ЯН 40 ДНЕЙ ПОДРЯД БЫЛ ДЪЯВОЛОМ
И КАК ОН ПОНЯЛ ЧТО ДЪЯВОЛ ЭТО ОН САМ

       Сорок дней подряд Ян был дьяволом. Левый зрачок его становился все больше и чернее, и мир отражался в нем в перевернутом виде.
Он начал пить и пил каждый день. Начинал с вина, а заканчивал водкой, в которую подсыпал красного и черного перца – в зависимости от дня недели. Иной раз напивался так, что окно путал с дверью, а небо с землей. Сначала перестал говорить с домашними, затем обедать с ними, а потом и вовсе пропал из дому. Если же приходил, то под утро, неся с собой запах других женщин. Губы его были искусаны, а щеки и шея запачканы помадой. На груди и спине оставались царапины, по которым можно было читать позы, в которых он овладевал шлюхами. Карманы его были полны локонами блондинок и рыжих, а бумажник полон фотокарточек сомнительного содержания. Губы его становились все распутнее, а глаза все темнели и темнели, будто в них разливалось чернильное пятно.
       Ближе к концу месяца проходя по улицам он заметил, что от него шарахаются священники, цыгане и кошки. Псы подвывали, завидев его и убегали прочь. Бабки крестились, а дети плевали вслед. Даже девки в борделях, с которыми он проводил почти все время, стали избегать его. Недоумевая, в чем дело, стал их расспрашивать, но они прятались от него, как будто каждое пророненное им слово превращалось в жабу или змею.
       Обувь стала ему тесна и стянув однажды сапог, увидел что на ногах его выросли песьи когти, черные и крепкие как железо. Зубы его за одну ночь удлинились и стали острыми, так что мог шутя перегрызть вожжи. Язык его потемнел, как будто слова пачкали его, а соски на груди стали цвета дегтя.
       Он забыл кто он есть. Прошлого не помнил, настоящее презирал, а будущего боялся. Знал, что дома ждет женщина, к которой он привязан, как пес. И знал, что исполняет свое проклятие, которому скоро должен прийти конец. Но время играло с ним в свои игры. Оно удлинялось и тянулось, как во время тяжелой болезни. Он запевал песню и успевал спеть ее пока собутыльник чихал. Выпивал бутылку пока тот делал глоток. За день проживал неделю и каждую секунду был несчастлив и зол.
       Спустя же месяц этой сатанинской жизни настал последний день, который Ян должен был Дьяволу. День этот вместо солнца испустил на Яна лучи такой черной тоски, что Ян подумал о петле. Весь день с ним творились страшные вещи. Правый его глаз поменялся местами с левым, язык раздвоился, а ногти на руках превратились в бритвы. Ступни затвердели, как копыта, а зад зудел, словно там рос хвост. Вдобавок Ян заметил, что кровь его стала черной, как и слюна. Тянуло его теперь есть сырое мясо с кровью, а больше всего хотелось укусить женщину под грудью. Колокольный звон причинял ему боль, от купольного блеска чесались глаза, а если кто при нем крестился, то хотелось перегрызть тому руку.
       К вечеру был он полужив-полумертв. Силы иссякли и шел он с трудом, словно преодолевая течение времени. По лицу текли черные слезы, а все встреченные зеркала и стекла отказывались отражать его. Потратив последние силы, он забрался на колокольню церкви, где крестили его и где его женили. Обмотав вокруг шеи веревку от самого большого колокола, Ян посмотрел на Восток и сказал:
- 14 лет назад, в миг, когда я сказал Дьяволу «Да», зажегся костер, который все эти годы ждал меня. Я глупец, что пошел на эту сделку. Я дважды глупец, что женился и полюбил. Я трижды глупец, что дал сыну жизнь и отнял ее у его отца. Но все это мелочи перед тем, что я понял сегодня. Ни один Дьявол не может заставить человека творить зло, если этот человек не изгнал из себя Господа. Все эти годы я грешил потому что хотел грешить. Дьявол был внутри меня, я сам был им. Одна моя часть знала что делала, другая закрывала на это глаза. Я думал, что Анна погубит мою душу, но я погубил ее сам.
- И все равно, Ты Бог мой: буду славить Тебя. Ты Бог мой: буду превозносить Тебя – сказал Ян и опустился на колени. Веревка, словно змея, долго ждавшая добычи, обхватила его шею, а колокол под его весом издал печальный стон.

ИЗ ДНЕВНИКОВ АННЫ (III)

       В тот день, когда заканчивался срок быть Яну дьяволом, я ждала его у окна и боялась за него, как не боялась за своего сына. Услышав же скорбный стон колокола, такой печальный словно вздохнул сам Господь, и увидев, как от стона этого замертво падают птицы, я все поняла и побежала к церкви. Пока бежала, вся жизнь пронеслась передо мною. Я молила об одном – лишь бы был жив, а там хоть трава седой расти.
       Когда я прибежала в церковь, Яна уже спустили с колокольни. Он был жив, и хоть дышал с трудом, лицо его постепенно светлело, как светлеет виновная, но прощеная душа. Забрав его домой, я уложила его в чистые простыни и обмыла святой водой. Две недели лежал он в бреду, и каждый день я обмывала его, крестила и молилась. Наконец от него отпали все нечистоты и он стал тем Яном, каким и был. Встав на ноги, он покаялся в том, что хотел убить себя и стал жить дальше, как ни в чем не бывало. Я ждала, что он начнет разговор о монастыре, но он молчал, как рыба, набившая рот тиной.
       Каждый день я зарекалась сказать ему, что отпускаю его на свободу, и каждый день откладывала, решив, что еще один день проведу рядом с ним. Так день шел за днем, и я все не могла оторваться от светлого шелка его волос, от его губ и рук. Каждое его прикосновение пила как последний глоток воды в пустыне, и думала, что следующего уже не будет.
       Так шли дни и недели. Сначала шли не спеша, потом побежали, а затем понеслись вскачь, как погнавшая лошадь. Спустя время я и думать забыла и о проклятии Яна, и о его грехах, и о его душе. Так продолжалось до тех пор, пока пелена не упала с моих глаз. Однажды мы собирались в театр и я стояла перед зеркалом, прикалывая к платью алмазную брошь. Ян стоял позади меня и завязывал галстук. Я ловила в зеркале его взгляд, чтобы понять счастлив ли он. Поймав каждый счастливый его взгляд, я съедала его словно сливу и насыщалась. И тогда он тоже казался мне счастливым. До тех пор пока я не обернулась к нему и не увидела, что глаза у него на самом деле несчастные и потерянные. Ничего не понимая, я снова посмотрела в зеркало. Там был счастливый Ян. Я снова обернулась. И поняла, что даже зеркала испытывали к нему жалость и показывали не то, что было на самом деле. Весь мир жалел его, кроме меня. Меня словно ток ударил, такой мерзкой я себе показалась. В этот момент я поняла, что откладывать нельзя. Я отбросила от себя украшения, взяла его за руку и сказала ему то, что должна была сказать давным-давно…»

… Дверь со скрипом отворилась и Ян вошел в утренний туман, как входит в него нос лодки. Небо, стряхивая с себя зарю поскрипывало, словно паруса. Ян лизнул туман и на вкус он был как козье молоко с солью. Он посмотрел на мир так, как смотрят прощаясь навеки и повернул на Восток. Юг, Запад и Север смотрели ему во след и не могли наглядеться. А он медленно шел и смотрел на Восток так, как человек вернувшийся из пустыни смотрит на дно колодца. Однако у того колодца, в который глядел Ян, не было и никогда не будет дна.
Дойдя до угла улицы, Ян остановился и закрыл глаза. Время остановилось и он отразился в нем, как в зеркале и оно унесло его образ с собой в вечность –

Бритый мужчина идущий на Восток
с узлом на спине в котором хлеб, святая вода и кусок серебра
с чистой душой, пронзенной Любовью
и с улыбкой на лице, которую ангелы принимали за пищу

       В последний раз он вдыхал запах мяты, ладана и грецких орехов, которые принес ее взгляд. Взгляд, выпущенный ему в спину, словно птица, которую выпускают из клетки на волю.
Один шаг оставалось сделать ему чтобы уйти из ее жизни навсегда.
- Не оборачивайся – шептала Анна, глядя на него из окна – если обернешься, не сможешь уйти.
Он словно услышал ее и сделал этот шаг. Шаг, которого так долго ждали все трое – Бог, Ян, Анна.

***
- Поскольку Бог так торопился забрать его, что за ним исчезали следы, стоило ему ступить, путь его проследить невозможно. Одно известно – в миру его больше никто не видел. Анна спустя два года вышла замуж за другого, но умерла, как ей и предсказывали, с именем Яна на губах. Яков, пройдя свой собственный путь, вырос и женился на тебе – прабабка вытерла мокрый лоб Виктории платком – Что касается твоей болезни, то все дело в этой проклятой броши. Если бы в Анне взыграл Дьявол и она решила бы не отпускать Яна, то уколола бы ею палец и умерла. Но поскольку свет в ней возобладал над тьмой, то проклятие миновало ее и ослабело. Но не умерло, как не умирает крыса, даже если ее проткнуть ножом. Эта крыса и укусила тебя за палец. Сейчас я вылечу тебя, но я хочу чтобы ты запомнила эту историю, потому что когда-нибудь кто-нибудь так же будет платить за твои грехи, как ты сейчас платишь за грехи Ады.
       С этими словами прабабка положила брошь в блюдце, достала из чулка склянку со святой водой и вылила содержимое на брошь.











*ПРИЛОЖЕНИЕ 2

ПСАЛОМ № 138

Начальнику хора.
Псалом Давида

1 Господи! Ты испытал меня и знаешь.
2 Ты знаешь, когда я сажусь и когда встаю; Ты разумеешь помышления мои издали.
3 Иду ли я, отдыхаю ли – Ты окружаешь меня, и все пути мои известны Тебе.
4 Еще нет слова на языке моем, - Ты, Господи, уже знаешь его совершенно.
5 Сзади и спереди Ты объемлешь меня, и полагаешь на мне руку Твою.
6 Дивно для меня ведение Твое, - высоко, не могу постигнуть его!
7 Куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу?
8 Взойду ли на небо – Ты там; сойду ли в преисподнюю – и там Ты.
9 Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря, -
10 и там рука Твоя поведет меня, и удержит меня десница Твоя.
11 Скажу ли: «может быть, тьма скроет меня, и свет вокруг меня сделается ночью»;
12 но и тьма не затмит от Тебя, и ночь светла, как день: как тьма, так и свет.
13 Ибо Ты устроил внутренности мои и соткал меня во чреве матери моей.
14 Славлю Тебя, потому что я дивно устроен. Дивны дела Твои, и душа моя вполне сознает это.
15 Не сокрыты были от Тебя кости мои, когда я созидаем был в тайне, образуем был во глубине утробы.
16 Зародыш мой видели очи Твои; в Твоей книге записаны все дни, для меня назначенные, когда ни одного
       из них еще не было.
17 Как возвышенны для меня помышления Твои, Боже, и как велико число их!
18 Стану ли исчислять их, но они многочисленнее песка; когда я пробуждаюсь, я все еще с Тобою.
19 О, если бы Ты, Боже, поразил нечестивого! Удалитесь от меня, кровожадные!
20 Они говорят против Тебя нечестиво; суетное замышляют враги Твои.
21 Мне ли не возненавидеть ненавидящих Тебя, Господи, и не возгнушаться восстающими на Тебя?
22 Полною ненавистью ненавижу их: враги они мне.
23 Испытай меня, Боже, и узнай сердце мое; испытай меня и узнай помышления мои;
24 и зри, не на опасном ли я пути, и направь меня на путь вечный.