Глава 6 Небольшое отступление

 НЕБОЛЬШОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

       Илья Фёдорович оторвал голову от стола, вернее, от сложенных на столе рук. За окном, по-прежнему, тарабанился нескончаемый дождь, также заунывно гудел в проводах шквалистый ветер, и глубокая, неспокойная ночь полноправно хозяйничала на отведённом для неё кусочке планеты. В комнате было тепло, темно и относительно тихо. Уютно урчал холодильник, где-то, что-то поскрипывало, непонятно, с какой стороны, шелестели необъяснимые шорохи. Он протянул руку к пульту, включил втиснутый на подоконник окна, разделяющего кухню с балкончиком, телевизор, уменьшил звук до минимальной слышимости. Поднялся, прошёл в ванную. Глянул на своё отражение в зеркале. На лбу, покрасневшими полосками, отпечатался след от рукава плотной вельветовой рубашки.

       «Сколько же я так просидел?» - подумал он, сполоснул лицо прохладной водой, растёр его жёстким и сухим полотенцем и вернулся на кухню. На экране телевизора в буйном экстазе, словно в двух шагах от оргазма, метались какие-то заграничные певички. Полистав каналы, он остановился на «Культуре». Шла интересная передача о раскопках в районе прежней Месопотамии. Включил свет. «Кофейку попить? Всё равно спать не хочется, и вряд ли уже засну». К своему теперешнему возрасту, он посчитал бы за высшее благо проспать кряду часов восемь, а ещё лучше – десять, но как раз это ему уже на протяжении нескольких лет не удавалось. «Почему так?» - размышлял Илья, - «Ведь внутренне я стараюсь быть спокойным, спорт не забрасываю, излучаю сплошной позитив и олицетворяю примерную доброжелательность ко всему окружающему».

       «А это всё потому» - нравоучительно и с досадной осанистой готовностью ответствовал внутренний голос, - «что ты, батенька, никак не можешь разобраться со своей личной жизнью! Ты не можешь и не вправе махнуть на неё рукой, хотя бы, скажем, из тех же физиологических соображений, потому как ты ещё полон сил и жизненная энергия твоя плещется через край! Ты же пытаешься, по-страусиному, спрятаться от давно уже требующих однозначного решения накопившихся, в целую гору, в целую Джомолунгму, проблем, врёшь самому себе, что всё как-то расчудесным способом, в твоей запутанной жизни, образуется, тихо уляжется, мирно устаканится, валокординисто успокоится, дальним эхом отгрохочется и так далее, в том же духе. Не выйдет, дорогуша, как ни крути, необходимы какие-то действия, причём, они уже настолько необходимы, что у тебя, просто не осталось практически никаких, пусть даже самых хитроумных, вывертов…»

       «Да, это верно, - подумал он, - но неужели вот так, просто, всё бы сразу и решилось?» Илья представил себя с другой женщиной. Получалось не очень. Он заранее раскручивал цепочку более чем вероятных событий, могущих иметь место, в случае его знакомства и сближения с кем-то ещё. Он заранее предвидел удручающую обязательность неминуемых диалогов, мимики, жестов и прочих, совершенно его не вдохновлявших, атрибутов канонического поведения пытающихся сблизиться людей. И ему становилось грустно, немного неуютно, конфузливо, да что там говорить – некомфортно даже. При всём оптимистическом складе его натуры, сама вероятность возможного сближения с новой женщиной, снежной метелью вымораживало его душу, и в полном одиночестве оставляла в бескрайней пустыне ледяного пессимизма.

       Конечно, раньше он был другим. Было время, когда у окружающих его знакомых складывалось о нём мнение, как о герое-любовнике. Сам он никогда не пытался производить подсчёты одержанных побед, суеверно полагая, что такие подсчёты могут отвернуть от него удачу. Но годы шли, и на смену фонтанирующей чувственности и бьющей через край любвеобильности стала подкрадываться отрезвляющая житейская мудрость, и иронический угол зрения на интимные стороны собственной жизни, в итоге, возобладал над юношеской восторженностью и неосмотрительной безоглядностью. И, как ни горько было это признавать, Илья приходил к выводу, что той любви, любви, которую он искал на протяжении всей своей жизни, у него не было. В этой, земной жизни.

       «Выходит, не повезло… И снова, туда же – найди себе женщину! Дурак, ты, батенька, дурак, да и только». – Криво усмехнувшись, он вновь попытался представить себя с какой-нибудь новой, симпатичной, женщиной.
       «Вот распрекрасная будет картина, когда я, измаявшись на ложе любви, вдруг захраплю оглушительным храпом! А она будет нежно, внутренне матерясь, расталкивать моё обмякшее тело. Смех, да и только…»

       «Нет, что ни говори, а в холостяцкой жизни есть свои, безусловные, плюсы…»

       Но внутренний голос, как часовой на посту, отреагировал незамедлительно:

       «Ага, и преогромные минусы – тоже. Что, в очередной раз пытаешься хитроумно подсластить горькую свою пилюлю? Да ведь дети на тебя – молятся, какой же ты, к чёрту, холостяк?»

       «И всё-таки, забавная, выходит, ситуация, - размышлял Илья, - за столько лет семейной жизни, я стал закоренелым холостяком! То, что я, на грани самопожертвования, занимался воспитанием детей, - не в счёт. Семья – это, в первую очередь, что, жена, или дети? Нет, я понимаю, что в идеале это - и то, и другое. А в моём случае?»

       «А в твоём случае, разлюбезный ты мой, надо просто признать, что жены, то есть, Жены, в исчерпывающем смысле этого понятия, у тебя никогда и не было. – Угодливый внутренний голос всегда был очень находчив. - «Ты всю жизнь хотел простой женской ласки – и не находил. Ты мечтал об искренней любви, а получал некое вымученное её подобие. За все эти годы ты исстрадался, не находя элементарного соучастия и искреннего сопереживания, долженствующего быть в любимом тобой человеке. Ты всегда бодро старался твердить себе, что вполне и по-человечески счастлив, но сам никогда в это по-настоящему не верил. И твоей главной ошибкой, скорее всего, было то, что ты воздвиг женщину на сооружённый тобой же пьедестал. Зачем? Ты одурачил сам себя, ты уверовал в иллюзию, ты загнал себя в безвыходную ситуацию, в тупик, а теперь сам себе задаёшь глупые вопросы и пытаешься прежним бодрячком шагать дальше по жизни. А ты знаешь, дурья твоя башка, что шагать-то, возможно, осталось совсем немного? И куда ты притопаешь? Будешь ждать последнего, уже не способного поменять что-либо в твоей жизни, озарения? И, уже сейчас предугадывая смысл и суть этого озарения, ты надеешься, что с облегчённым, в конце концов, сердцем, с просветлённой душой, ты тихо и без проблем переместишься в мир иной?»

       «Да, там будет хорошо и спокойно… Господи, Боже, что за чушь лезет в голову?» - Илья прошёл в комнату, приоткрыл окно, но тут же запер, так как его буквально окатило холодными каплями частого дождя, и ледяной ветер в одно мгновение выстудил всё помещение.

       «Вполне может быть, что эти мои посещения Музея, общение с Великим жрецом и, самое главное, любовь к Иштариани, стали главной причиной, или, лучше сказать, особенностью, моей жизни.»

- Иштариани, Иштариани, - прошептал Илья, рассматривая сквозь стекло клокочущее ночное ненастье. Произнеся эту странную фразу, он стал (в который уже раз!), размышлять о необъяснимом факте посещавших его, к сожалению, очень редко, сновидений. Откровенно говоря, это трудно было назвать обычными сновидениями. Просто всё происходящее во сне было настолько реально, что он иногда всерьёз сомневался, а сон ли это был на самом деле? Могло ли это быть перемещением в пространстве, путешествием по параллельным мирам, существованием в ином измерении? Как бы бредово не звучало подобное допущение, Илья, с каждым прожитым и оставленным за плечами годом, всё более склонялся к его допустимой правдоподобности.

       «А почему бы и нет? Мир полон таких загадок и тайн, о которых мы, люди, даже и не подозреваем. Великий жрец говорил, что мы воспринимаем нашу вселенную исключительно в рамках доступных нам ощущений, в той только мере, которой нас ограничил Творец. Но мир не просто может быть иным, он на самом деле, совершенно не тот, каким мы его видим. Это – наше, ниспосланное нам, восприятие! Но за рамками этого восприятия может существовать и, скорее всего, существует, нечто другое, гораздо более сложное, таинственное и прекрасное».

       Илья сплёл руки на груди, встал посередине комнаты и, медленно раскачиваясь с пяток на носки, впал в долгую, хаотическими волнами набегавшую, задумчивость. Вернулся на кухню, закурил очередную сигарету и невидящим взглядом погрузился в экран почти без звука работающего телевизора.

       «Так какое же событие, случившееся в моей жизни, могло спровоцировать саму возможность таких путешествий? Несчастье, произошедшее со мной в раннем детстве? Может быть, что и так…».


       Произошло это, когда Илюшка едва научился ходить на собственных ножках. Семья жила в большом собственном доме, в котором стояли три печи, топимые дровами и углём. Газа в ту пору ещё ни у кого не было. В отдельно располагавшейся небольшой комнатёнке, используемой, как кухня, помимо квадратной печи, верхом которой служил толстенный чугунный лист, стояли также, на небольших табуретах, две керосинки. На этих керосинках готовили еду, кипятили воду и даже варили на Новый Год холодец. В то утро родители Илюшки, как всегда, торопились на работу. На улице стоял трескучий мороз, но все три печи, растопленные ещё с вечера, исправно давали тепло, и внутри дома было даже жарко. Но, поскольку Илюшка был ещё крохотного роста, а холод, как известно, всегда стелется по полу, на нём, помимо обычной одёжки, был ещё повязан большой мамин пуховой платок. Илюшка смешным комочком передвигался сначала по большой комнате, называемой залом, потом, прихватив с собой любимого плюшевого мишку, двинулся в сторону кухни. Илюшке было жарко и хотелось пить. Детским своим умом он уже зафиксировал, что пить ему всегда наливали из чайника. А чайник, скорее всего, находился на кухне. И дорогу туда Илюшка уже знал прекрасно.

       Кто-то из родителей, недавно заваренный, разрисованный яркими цветами, чайник, чтобы тот не остывал, поставил на горящую слабым огнём керосинку. Но чайник так давно там стоял, пусть даже на небольшом огне, что, в итоге, закипел. Жидкость в нём утробно и гулко булькала, то, что не помещалось, и должно было вылиться из носика, уже вылилось. В утренней суматохе про чайник забыли, в сторону Илюшки иногда летели фразы:

- Илюша, ты где?

- Опять куда-то спрятался?

       А он в это время тянулся ручонками к кипящему чайнику. Табуреты, на которых стояли керосинки, были совсем невысокими, и Илюшка, изо всех сил потянувшись, дотянулся-таки до раскалённой ручки чайника. Судорожно отдёрнул вытянутую руку и невольно потащил за собой кипящий чайник. Содержимое опрокинулось прямо на голову, на мамин пуховой платок, особенно, на правую его сторону, мгновенно впиталось, и Илюшка рухнул на пол, потеряв сознание от страшной боли. Он даже не успел вскрикнуть. Родители сбежались на грохот перевёрнутой табуретки, на шум покатившейся керосинки, на звон вдребезги расколовшегося чайника. Мама закричала страшным голосом, отец замер в шоке, и только бабуля, не растерявшись, подхватила Илюшку на руки, перенесла в зал и стала снимать с него пуховый платок. Лоскуты кожи с лица Илюшки, остались на платке. Лицо было страшным, особенно, правая сторона. Завернув ребёнка в одеяло, оба родителя бегом, что было сил, бросились к ближайшей больнице, благо располагалась она неподалёку.

       Как впоследствии рассказывала Илье его мама, операция была сложной, сварившуюся кожу Илюшкиного лица врачи буквально выскабливали. Вердикт хирурга был неутешителен:

- Мальчик может лишиться зрения, в лучшем случае, видеть сможет одним глазом, и ещё неизвестно, какие очки ему понадобятся. Не исключено слабоумие. Шрам на лице рассосётся, кроме того места, куда попала основная часть кипятка. Но сейчас для него самое главное – выжить. Как же вы так, мамаша, не уследили?
       Мама сама была на грани обморока, отец даже не пытался прятать лицо, омываемое слезами.

       Прошло два, или три месяца. Илюшка всё это время лежал в зале, в своей кроватке. Он дышал, его кое-как кормили, но на окружающее у него не было никакой реакции. Мама, едва сдерживая душившие её рыдания, регулярно обрабатывала ошпаренное лицо прописанными врачами средствами, заботливо вычищала обильно собирающийся на глазах гной и подолгу и ласково с ним разговаривала. Отец вечерами рассказывал ему, как прошёл день, что было хорошего, какая погода на улице и как поживают соседи. Илюшка не реагировал. У отца текли слёзы, мама не находила себе места, одна только бабуля не теряла присутствия духа и постоянно повторяла, что, Бог даст, всё будет хорошо. Жизнь всей семьи была подкошена этим страшным событием, и веселье надолго исчезло из Илюшкиного дома.

       Но вдруг однажды…

       Мама зачем-то зашла в комнату, где лежал Илюшка. Привычно скользнув взглядом по его кроватке, она охнула от неожиданности, зажала рукой рот, раскрытый в немом крике и без сил опустилась на стул. Илюшка сидел в кроватке, лицо его было озарено самой настоящей улыбкой, кулачками он стирал остатки гноя со своих глаз и, широко раскрытыми обоими глазами глядя на маму, звонко сказал:

- Мама, чай!

- Сейчас, сейчас, солнышко ты моё, - не веря в происходящее, слабым голосом ответила мама. Силы оставили её. Она просто не в состоянии была подняться со стула. Но в следующее мгновение она уже бежала, она летела на кухню, где всегда наготове стоял, накрытый чистой марлей, охлаждённый Илюшкин чай.

       Илюшка стремительно восстанавливался, прекрасно видел всё вокруг себя, кожа лица менялась прямо на глазах. И, если до произошедшего с ним несчастья, он едва выговаривал несколько слов, то теперь лопотал без умолку, каждый день преподнося сюрпризы произношением ранее не знаемых им слов.

       Позади остался счастливый период в детском садике, затем была школа, где, при соответствующем контроле со стороны родителей, Илья мог бы стать круглым отличником. Знания давались ему легко, он рано и помногу стал читать, запоминая иногда наизусть понравившиеся целые куски из прочитанных им книг. И не было, слава Богу, никаких отклонений, когда-то предрекаемых хирургом, и зрение было прекрасным, и в умственном развитии Илья не отставал, а даже опережал своих сверстников. Но единственным, страшным напоминанием о когда-то перенесённом несчастье, был широкий, с палец толщиной, тянущийся от правого виска к подбородку, неровный, тёмного цвета, шрам, и засевшее глубоко в сердце паническое чувство при виде кипящей жидкости.

       Тогда в их доме стоял старинный, тяжеленный, таинственный бабушкин сундук. Как-то летом, просушенные во дворе одеяла, занесли в дом и сложили на сундуке. Окрепший и оправившийся уже от пережитого Илюшка, придвинув к сундуку стул, вскарабкался на него, после чего взобрался на расстеленные, пахнущие солнцем и летним теплом, одеяла. И тут же заснул сладким и крепким сном. Бабуля, искавшая его по всему двору, и уже начавшая было испытывать нарастающую тревогу по поводу Илюшкиного исчезновения, облегчённо вздохнула, обнаружив безмятежно спящего внука на одеялах, аккуратно разложенных поверх её сундука. Но с этого самого дня он наотрез отказывался спать в своей кроватке и требовал, что бы ему стелили на бабушкином сундуке. Потому, что именно здесь, именно отсюда, он отправлялся в своих снах в загадочные космические путешествия, он видел себя как бы со стороны, парящим в бесконечном звёздном пространстве, и бабушкин сундук нёс его вдоль какой-то, в белом тумане, линии, и столько ликования и звонкого, детского счастья было в этих космических сновидениях, что просыпался Илюшка в неизменном прекрасном настроении и торопливо, увлечённо, внятно, в деталях, пересказывал родным виденное во сне. Те только диву давались бурным фантазиям сынишки, а бабушка постоянно повторяла:

- Растёшь, Илюшенька, растёшь, оттого и летаешь во сне. Ты только, в полётах-то своих, крепче за сундук держись, а то, не ровён час, не удержишься, да и окажешься на незнакомой планете. И где ж бабулька твоя искать тебя станет?

- Бабулечка, знаешь, а сундук сам меня держит, я даже и не боюсь ни капельки, а красиво как кругом, а звёздочки такие! Вот бы тебе со мной полетать!

       Чтобы во сне Илюшка, вдруг, не скатился на пол, к бабушкиному сундуку, с двух сторон, приставляли стулья с высокими спинками, а на стульях раскладывали подушки. Две другие стороны предохраняли домашние стены. Так что Илюшка, на странном своём ложе, путешествовал по космосу в полной безопасности.

       Потом Илюшка заметил странную закономерность. Стоило ему захворать, почувствовать недомогание, простыть, приболеть – и на бабушкин сундук лучше было бы и вовсе не ложиться. Заснув, он так же улетал в дальние дали на своём удивительном, космическом транспортном средстве, но вдруг, где-то в пути, из необъятных глубин вселенной, на него тёмным облаком неожиданно начинал надвигаться Ужас. Он не имел образа, не имел очертаний, просто он был ледяным, кошмарным, с каждым мгновением догоняющим его, Ужасом. Спасало Илюшку то, что сундук внезапно открывался и прятал в своих недрах насмерть перепуганного путешественника. Поэтому в короткие периоды разных, детских своих недомоганий, Илюшка временно перебирался на свою кроватку. Там было спокойно, и сны снились самые обыкновенные. Родители относились к его капризам с пониманием и готовностью. И продолжалась эта история несколько лет, до самой школы, пока Илюшка не вырос настолько, что уже попросту перестал умещаться на любимом сундуке. Впрочем, и кроватка его уже стала для него мала, поэтому родителями куплена была новая, прямо как для взрослого, кровать. С тех самых пор скитания по бескрайним космическим просторам покинули Илюшку на долгие годы. Вплоть до самой армии.

       И сейчас, посреди ночи, сидя в одиночестве в чужой квартире, находясь в чужом городе, Илья Фёдорович мог бы вспоминать о чём и о ком угодно, тем более, что вспоминать было что, но армейская тема была важней именно потому, что здесь, в самом начале непростой и нелёгкой службы, состоялось его первое путешествие к Музею. К Музею Десяти Источников. Это уже были не простые, детские полёты по бескрайним просторам Вселенной, это было его первое посещение конкретного, не знакомого миру, объекта, посещение, имеющего продолжение, с живыми, на грани реальности, персонажами, с бесчисленными диалогами и, самое главное, связанное с его встречей с Иштариани. Глубоко запрятанная на все последующие годы в душе Ильи любовь к этой женщине, к этой полубогине и получеловеку, любовь, оторванная, как он сам прекрасно осознавал, от окружавшей его реальности, оставила в сердце глубокий след и жила, продолжала существовать, быть может, даже сильнее прежнего, до сих пор, до теперешнего, далеко не юношеского уже его возраста.

       «Она меня предупреждала. Она предостерегала меня. Но я не мог идти наперекор своему сердцу. Так. А теперь – самое время вспомнить, что же было дальше».

       И Илья вновь вернулся в события, более чем тридцатилетней давности…