К началу

Утро было зимним, с легким морозом и голубоватым инеем. Солнце, небольшим кругляшом золотилось на белесом туманном небе, на него, с пологого берега широкой реки смотрел древний русский город.

К серому вокзалу подошел поезд. На перрон стали вывыливыться неопрятные сонные люди, от которых пахло потом и перегаром - видимо поезд ехал не одни сутки, издалека. Привезенные несвежие ароматы быстро смешивались с запахом горелых вокзальных пирожков и чуть заметной вонью, которая всегда бывает на грязных провинциальных вокзалах.

Пожилой седой человек приехал этим поездом, быстрым шагом прошел по перрону и, войдя в здание вокзала, остановился у газетного киоска. Долго, придирчиво выбирал, и наконец, разменяв крупную купюру, направился к выходу, а там к такси.
 
На центральной площади города, распологалось большое и тяжелое здание гостиницы, с трех сторон окруженное трамвайными путями. C самого раннего утра и до позднего вечера постояльцы жили под стук колес, скрип рельсов и звонкие трамвайные трели. Днем площадь оживала, но сейчас, ранним утром, была по-зимнему бела и пустынна.
Не доезжая до гостиницы такси остановилось, пожилой человек вышел, пересек трамвайные пути и, выпустив из себя облако густого белого пара, вошел в гостиницу. Освещение в фойе было скудным, мрачным и даже каким-то траурным, особенного после белого утреннего света.
Грузная женщина, в шали и черном парике искусственных волос,сидела за стойкой администратора, от настольной лампы ее парик блестел белыми синтетическими бликами.
- Мне, пожалуйста, номер, - негромко сказал пожилой человек, слегка облокотившись на полированную гладь стойки.
- Во-первых,с добрым утром - тяжело, ответила женщина, с клокотанием мокроты в груди -  а во-вторых, паспорт. И, взяв в руки протянутый документ, сузила свои уставшие опухшие глаза, пытаясь разобрать имя. – Иностранец что ли? Люкс занят.
- Подойдет любой номер, на сутки. А иностранец я всего несколько лет, – ответил он, оправдываясь.
Женщина снова принялась разглядывать паспорт, взяв длинную паузу. Здесь она имела на это право и пользовалась. Наконец, протянула серый короткий бланк:
– Заполните вот, обязательно укажите цель приезда.

Он поднялся на третий этаж и заметил, что ковровая дорожка лестницы заканчивается ровно на третьем, хотя есть еще четвертый. В номере стоял чуть кисловатый запах, смешивающийся с запахом дешевого курева и старой казенной мебели. Не разуваясь, подошел к столу, бросил газеты, повесил в маленькой прихожей пальто, с громким щелчком включил свет в ванной и скрылся в ней. Через несколько минут вернулся в комнату, оставив в ванной громкую струю воды. Теперь в комнате едко пахло свежими газетами, которые он, отдернув занавески, стал просматривать.

Он был невысокий, юношески легкий, вопреки своему возрасту, с бледным измученным лицом и белыми, удивительно изящными руками. Через полчаса, бросив пролистанную газету, он лег на кровать, поверх казенного покрывала и тут же заснул.
 
Ему снились голоса женский и детский: они сидят за столом, пьют чай, где-то рядом плещется вода. Жена уговаривает дочку: «Кушай булочку, папа смотрит, кушай!». Он садится с ними за стол, пьет чай, с крепким мятным ароматом и столько солнца и жара вокруг, что слепит глаза. А потом он уже в большом зале и все блестит электрическим светом, красавица певица, поет чисто, высоко. В соседнем кресле жена, на ней платье из синего бархата с открытыми плечами и нельзя удержаться, чтобы не поцеловать это близкое обнаженное тело и ее волосы пахнут таким знакомым пряным ароматом.
Он проснулся, провел рукой по лицу. Затем поднялся не спеша и выключил воду.

Город давно шумел. За окном громыхали трамваи, были слышны людские голоса, гул проезжающих машин и чириканье воробьев. Приветливо, но по-зимнему низко смотрело в окно солнце, на стеклах внешней рамы красиво переливался иней.

- Половина первого, - сказал он вслух, глядя на часы. И, надев пальто, вышел.

На улице пришлось сразу спрятать руки в карманы и поднять воротник. Он прошел уверенной походкой до перекрестка, шел некоторое время по улице, ведущей к вокзалу, потом свернул в узкий и бедный пустынный переулок, с него вышел на еще более обшарпанную и грязную улочку, сбегающую куда-то вниз, пройдя ее всю перешел деревянный мост, дрожащий от проезжающих по нему машин, через несколько минут вышел на широкий и сравнительно людный бульвар, и уже с красным от мороза лицом, вошел в большой магазин. В магазине было жарко и с мороза на него приятно пахнуло бытовой парфюмерией. На втором этаже продавали продукты, пахло хлебом, колбасами и курами-гриль... Он пробыл здесь не менее получаса и теперь в его руках тяжелели два огромных пакета с разными простыми и необходимыми продуктами – крупы, картофель, мука, соль, сахар, консервы. Купил столько, сколько смог унести с собой.

Он шел по зимнему бульвару и тяжесть пакетов придавала его походке что-то утиное, неуклюжее. Руки было уже не спрятать, от холода и тяжести они посинели. Голова втянулась в плечи, седые волосы растрепались от ветра. Так он прошел около трех кварталов, пару раз останавливался, бессильно опуская свою ношу на землю и потирая страдающие руки. В одной из улиц направился к старому кирпичному дому и вошел в угловой подъезд.
Внутри при входе, косо, в два ряда крепились почтовые ящики. Оставив пакеты у стены, пожилой человек стал искать ящик и, найдя нужный, погладил его, как живого, рукой. Он поразился тому, как обветшал внутри этот дом, старая лестница как будто покосилась,перила, отглаженные человеческими ладонями, ярко блестели. Цвет стен не поменялся, он остался таким же, как в далекие нереальные дни его детства и юности. Кое-где краска отошла от стен целыми кусками, да и штукатурка на потолке давно требовала обновления. В окна лестничных пролетов било солнце и по доброму, радостно, освещало этот, такой близкий ему и такой незнакомый подъезд.
 
В который раз, успев устать от тяжести, он остановился, надавил на кнопку звонка и прислушался к миру за старой массивной пыльной дверью. Через минуту послышались шаркающие шаги, а потом тихий старческий голос.
- Кто здесь?
- Это я, Анна Матвеевна, - поспешно ответил он, в горле у него встал ком. Этот голос  знакомый и так изменившийся со временем. Он знал, что женщина, которая откроет ему дверь, будет стара, неузнаваема и непохожа на ту, что он знал и любил когда-то. Громко лязгнул железный замок и дверь тяжело, со скрипом открылась. На пороге показалась совсем седая, сухая старушка, она протянула к нему негнущиеся руки с крючковатыми пальцами.
- Леня, Леня! - вскрикнула она. Он вошел и с горячностью обнял ее. – Боже! Неужели приехал, Леня? Двадцать лет, двадцать лет не видала тебя! – в ее глазах показались слезы. Он чувствовал, как громко бьется ее сердце, в маленьком высохшем от старости теле.

Час спустя они молча пили чай, а он удивлялся, что пьет чай из тех же синих чашек, с серебряными завитками. Все те же ложечки, с олимпийским мишкой на черенке, подаренные в восьмидесятом году после московской олимпиады, каким-то известным ее учеником -музыкантом. Расспрашивать о жизни не было смысла. Они знали все друг о друге из писем. Он писал ей в самолетах и поездах, когда перемещался по планете со своим знаменитым оркестром. И именно здесь, в ее квартире, почти пятьдесят лет назад, он заразился музыкой и болел ею по сей день, так же сильно, как раньше.

Он знал, что она уже давно не преподает, стала плохо слышать на одно ухо, да и руки уже не те – потеряли свою гибкость и чувствительность. Она из его писем, знала, что его бывшая жена, та милая девочка, которая когда-то пела у нее на уроках сольфеджио, имела абсолютный слух и которой прочили прекрасное музыкальное будущее, теперь работает в небольшом банке под Ниццей, живет с марокканцем – торговцем недвижимостью и считает себя вполне француженкой. Дочь успела вырасти, совершенно равнодушной к родителям и теперь проживает жизнь, где-то, то ли в Йоханнесбурге, то ли в какой-то другой нереально далекой точке земного шара.
После чая они сидели молча, иногда брали друг друга за руки. Это молчание не напрягало, а напротив, скрепляло их еще больше, как бывает, когда молчишь с очень близким тебе человеком.

- Анна Матвеевна, я уезжаю завтра утром. В субботу у меня концерт в Дюссельдорфе, новый зал, а я еще не слышал акустику. Времени катастрофически не хватает, будто жизнь где-то сама по себе, я сам по себе...
В ответ она чуть заметно кивала.
 
Когда совсем стемнело, он встал, тихо обнял свою старую учительницу музыки и, быстро одевшись, вышел. Он знал, что она не любит прощаться и не станет провожать его, как и тогда, когда он в первый раз уезжал навсегда. Знал, что когда он выйдет из подъезда, она встанет у окна своей тихой одинокой квартиры и как можно дольше будет стараться разглядеть его в темноте, удаляющегося. Так было двадцать лет назад, так было и сейчас. Он несколько раз обернулся, стараясь запомнить ее тонкий силуэт в электрическом свете оконного проема.

На улице стало еще морознее, но холода теперь он не чувствовал. Было еще одно место, где нужно было обязательно побывать. Шел он долго, по переулкам и в какой-то момент ему даже показалось, что он забыл дорогу и сбился с пути. Но все-таки пришел к знакомой узкой калитке, вошел и оказался перед зданием своей музыкальной школы. На все смотрел он теперь другими глазами. Неоднократно, бывал он здесь мысленно или во сне, представлял себе это место сотни или даже тысячи раз. Этот маленький клочок земли тянул его к себе магнитом много лет. И ничего не было в нем особенного, все оказалось гораздо хуже, чем он себе представлял и рисовал по памяти.
Пустой грязный двор, на котором он стоял сейчас, перед старым зданием музыкальной школы, был огорожен железным забором. Школа, еще действовала, хотя и требовала капитального ремонта. Как живое, заброшенное и бесцельное существо, смотрела она на него через печальные грязные окна, с нелепо громоздкой деревянной крышей, серого цвета с трещинами, с двумя крыльцами по краям, одно из которых всегда было заперто, второе же стало кривое и кособокое от времени. Он подошел вплотную, обнял один из столбов навеса и впервые, за долгое время, горько и бесшумно заплакал...
После, сидя на верхней ступеньке крыльца, размышлял, пел тихо под нос любимые музыкальные темы и чувствовал, что уже простужен, но никак не мог заставить себя уйти. Уже под утро, добравшись до гостиницы, долго грелся в номере горячей водой, водкой и, наконец, по времени, в такси уехал на вокзал.
 
С каким-то странным, необъяснимым чувством сидел он в своем купе, которое оставалось пустым даже, когда поезд тронулся. Было ощущение нервного облегчения, какое бывает, когда точно должен был опаздать, но чудом успел. В голове его уже мелькали планы репетиций, ближайший концерт в Германии, потом турне по Америке и Канаде, расписания, оркестровки. Поезд набирал скорость и он вдруг, обреченно понял, что был здесь последний раз в жизни.