Ай, нэ-нэ, дану данай!..

АЙ, НЭ-НЭ, ДАНУ ДАНАЙ !..

Я женщина умная. Сколько раз от соседей слыхала.
Сам Петр Иваныч, помню - за забором стояла - бабке Камынихе говорил: «Тамара, - тут он крепенькое словцо подпускал, - баба со смыслом». Это как? Петр Иваныч даром не скажет.
Такого бы мужика!..
Это я так. Пошутковала. Никакого не надо – ни медного, ни золотого. Одной-то как хорошо! Господи, встанешь поутру, кофию сваришь, сырку там кусочек, творожку ложечку. На творожок капельку повидла домашнего плюхнешь – яблочного, от него дух! – размешаешь все – и в рот. Юбчонку глаженую наденешь, или брючки – люблю брючки теплые, чтоб со стрелочкой – свитерок под горлышко, безрукавочку вязаную, шелковым шарфиком повяжешься – и на работу – цок-цок каблучками…
- Томк! Чегой-то сегодня рано? – крикнет с крыльца Камыниха – халат драный, фуфайка сальная. Тьфу, а не женщина. Разве женщина в таком наряде вылезет на крыльцо? Ну, ладно, бабка. А что бабка? Еще пуще себя надо блюсти. Волосенки пегие хной подмазать, стрижечку там забацать, перманент.
- Кто рано встает, тому Бог подает, бабушка! – а сама – тюк-тюк мимо Камынихи.
Она в своих калошах: шмыг-шмыг следом! Грымза старая.
Сплетница.
Придумала: Катьке я завидую! Ой, да на черта надо!
Ну, хороший у неё мужик – что теперь? Наизнанку вывернуться? Она его: «Петя, ты куда? Петя, ты, сюда! Петя, когда придешь?» Задергала совсем, сама невротичкой стала. Глазки бегают, щеки трясутся.
То ли дело я! Иду по улице – туфельками стук-стук. Асфальт у нас в поселке не везде – а от моего дома до работы – пожалуйста! Иду себе и думаю: «Для тебя, Томочка, такая гладкая дорожка! Для тебя, радость!»
Клены в обхват – для меня, березки, елочки – все для меня!
Вот такой я человек.
Радостный! И осень люблю, и зиму. И Пасху, и троицу. И покушать, и поспать. И телевизор посмотреть, и песни попеть. Караоке себе купила. Ди-ви-ди. Микрофон включу – и заливаюсь! «Хасбулат удалой, бедна сакля тво-оя!..»
- Томк! У тебя, никак опять праздник? А вырядилась ой-ой!
- Опять, бабушка!
Делом бы занялась, курва. Чем за другими следить.
С соседями не повезло. Дома у нас «финские», четырехквартирные. Одноэтажные, само собой, но оштукатуренные – все, как надо. У каждого – огородик четыре сотки. Мне хватает! Это другие с ума сходят – прирезают, прирезают по куску. Скоро от дороги ничего не останется. Не знаю, почему так названы, дома-то? Наверно, финны придумали так жить – с одной стороны две семьи и с другой – две. Ничего хорошего: сзади меня – Камыниха с сынком-алкоголиком, сбоку – Петр Иваныч с Катькой, а за ними не хочу и говорить, кто. Ведьма. Учительница она! Все прям толпами: «Лидия Федоровна, здрассте! Лидия Федоровна, как здоровье?» На первое сентября вся в розах! Фу-ты, ну-ты! На Восьмое марта – опять. А коробок тащит! Мать честная! Чай, кофе, а уж конфет – не счесть. Каких только нет. И все шоколадные, обертки блестят…
Как День учителя, Камыниха к ней – шасть: «Лидия Федна, с праздничком вас поздравить! Вовочка мой у вас учился». «Ой, заходите, Варвара Михайловна!»
Поздравить она. Конфет поесть, а не поздравить.
Разве ж с пустыми руками поздравляют?
Вареных астр, задохликов, букетик с грядки нарвет – и в гости.
Я б с порога спустила.
- Здорово, Томка!
- Доброе утро, Василий Иваныч!
- На работу?
- Туда!
- А веселая?
- Я всегда веселая.
Это ты, как битюг. Шварк-шварк сапожищами. Шофер с автобазы. Помоложе была – подъезжал: «Томка, покатаю?» Ой, ну покаталась. Двух разов хватило. От него бензином, как от деревенской лампы – у мамушки такая была. Керосиновая. Мы ведь не сразу в поселок переехали – в деревне сначала жили. Там я и родилась. Начальную школу окончила – мамушка моя, земля ей пухом, извернулась, избу продала – и в район. Какому-то начальнику в ноги бухнулась: «Не оставьте с дитём одинокую!» Папки у нас не было. День плачется, другой. Мужик-начальник плюнул: «На водокачку пойдешь?» «Пойду, - говорит, - касатик! Куды хошь пойду». Маманя, она такая. Завсегда своего добьется. Устроилась - и до пенсии на водокачке проработала. Два дня её смена, два дня – Камынихи, два – Катерины. Год промыкались мы на съемных, она опять в ноги: «Мил человек, помоги! С дитём ведь. Жилья совсем нет!» А не говорит, что деньги за избу на книжке! Хитрит. Тут как раз рабочих с машиностроительного в панельный дом поселяли, финские домишки освобождались – маманя уж прознала! Она пройда, маманя-то была. Своего не упустит. «Мил человек» спрашивает: «В финский пойдешь?» Чего не пойти? Вода, отопление, туалет. «Пойду, - говорит, - с радостью».
Так мы и вселились.
На припасенные денежки обставились, холодильник купили, телевизор. Я в техникум поступила, работать пошла. Одно плохо: больно мне не нравились электрички. Грязь в них собирать. От нас ведь до города тридцать километров, а смена на фабрике – в восемь. Мне в пять утра встань, до станции добеги, потом колтыхай туда-сюда. Пенсия подошла – матушка опять к начальнику – другому уж: «Томку вместо меня возьмите! Баба работящая, девчонкой ко мне на работу бегала – все приборы-манометры знает, радиотехникум кончила». И мне: «Чего тебе в город мотаться? Больше изъездишь – иди».
Я и пошла. Это когда ж было? Никак в восьмидесятом? Запамятовала. А! Ну, да. До перестроек - всё правильно. Я завсегда маманю слушала. Ни разу не пожалела. Чужие подскажут-посоветуют – я и в ум не беру, а мамины слова, что золото!
- Слышь, Томка!
- Ну?
Ой, герой-любовник! Аж посередь дороги застыл. Господи...
- Чего тебе?
- А зря ты тогда…. Ну, это…
- Чего «это-то», Василь Иваныч?
Умора! Расхохочусь сейчас.
- Ну, отказалась.
- От чего отказалась, Вась?
Ну не могу! Щас скажет: «от счастья». Он напьется, а мне сапоги с него снимай, чисть да готовь, да подтирай за ним. Счастье!
- Дура, у нас бы уже ребеночек это... школу кончил! Может, армию отслужил!..
- Умный какой! И в армии бы его ухлопали! Спасибо.
- Йех!
Размахался ручищами. Фырк-фырк! Иди по добру по здорову. «Ребеночек»! От такого алкоголика еще неизвестно, какой ребеночек. Маманя учила: «Перво-наперво, Томка, сама выживай. Никто тебе не поможет – только сама. Силы береги. Зря их не трать – ни на мужиков, ни на детей». Раскудахтался. Чуть настроение не испортил. Погодка-то? Светлый денек. Осень я люблю – красивая! А клены-то возле школы разрослись! Только заметила. Каждый день хожу – и только заметила. Огнем горят. Стволы-ветки черные, а листочки прям пепин-шафран. Алые, бордовые, полосатенькие. Я и дождь люблю – все…

- Тамар!
- Чего?
- На работу?
Еще одна. С ума посходили? Цепляются, цепляются с утра. День, что ли, такой?
- На работу, куда ж еще?
- Дак чего не напрямки-то? Погодь!..
- Я аллейкой.… Вон – на клены посмотреть.
Где хочу, там и хожу. Отчитываться буду. Соплюшкам всяким.
- Годи, я с тобой…
А намазалась-то! Господи, по телевизору одну дуру показывали – клоуна, так чистая Верка Быстрова. Щеки, гляньте, люди добрые, не свеклой ли припечатала? Вокруг глаз – фиолетово. Нос запудрила, а все одно торчит морковкой. Я вот не крашусь – чистенькая всегда, личико беленькое, волоски – стрижечка. На парикмахерских не экономлю. Маманя говорила: «Ходи, Томка, чисто. Чтоб и людям приятно, и себе. Главное – себе. Бельишко чтоб хрустело, трусишки – каждый день свежие, чулочки чтоб не чем-нибудь - лавандой пахли! Вот как!» Так и хожу. Травами умываюсь – не абы чем.
- Что он говорил-то, Тамар?
- Кто?
А то я не знаю, кто. Это я так просто спросила – Быстрову, дуру, позлить. Для него, поди, морду свеколит.
- Да Васька!
- Ой, что он скажет, индюк этот? Что ты – то и он: «На работу?» Будто я с утра на ****ки.
- Слышь, Тамар, чего спросить хочу. У тебя с ним… серьезно?
- А ты глаз положила?!
- Не, ну как. Если не нужен мужик, я подберу…
- Подберешь?
- Подберу, Том! Чего одной-то…
- Господи, да зачем они вам нужны, подбирать их? Не пойму я вас, бабы.
- Гы. Ну, как. Будто ты не баба. Не знаешь, для чего? Или все в девках, Томк?
Посмейся у меня! Матрешка крашена.
- Для кого ты её… бережешь? Уж за сорок, понимать должна…
- И-их! Рот раззявила. Поучи ученую. Для того, об чем у тебя мысли на роже написаны, их не надо подбирать! Сами подберутся. Приспичило дуре – пригласи в гости. Туда-сюда. На утро – выстави: «Топай, дорогой!» Вон тётка одна по телевизору советовала: до завтрака их выставлять. Чтоб не засиживались, не объедали…
- Скажешь тоже. Не по-людски как-то.
- А алкоголиков обстирывать по-людски? Давай-давай. Чего ты ко мне прицепилась? За разрешением?
- Ну, вроде, того. Дай, думаю, спрошу, будет Томка за Ваську держаться – нет?
- Ой. За что там держаться… Уржаться…
- И смейся! Наплевать. Я за что хошь подержусь. Надоело мне одной. Не понимаю, как ты живешь?..
- Весело!
- Или Володьку Камынина кадришь?
- Кого?! Сдурела?
- А чего? Годов на пять всего моложе. Боишься Камыниху в свекрухи получить?
- Иди, давай, Быстрова, пока я добрая! Двигай.
Смотрите-ка! Камынина сватают! Если Верка треплет, значит, по всему поселку звон.
- Дак можно мне Ваську-то?..
- Он мне не муж. Чего спрашиваешь?
- Ну, тогда…
- Откуда слух, что я Камынина кадрю? Колись, Верка, как на духу.
- Дак что…. Сама Камыниха болтала. Мать моя за пенсией пошла – она уже на почте торчит. Старух вокруг себя собрала: «Тамарка, - говорит, - Володьку моего замучила: то лампочку ей вкрути, то выкрути, то кран у титана подтяни, то шкаф отодвинь. А сама парню – глазки. Зазывает и зазывает!»
- Сука! Шкаф я сама двигала!
- Ну, я за что купила, Том.
- Еще чего? Говори!
- Проходу ему не дает – бегает. Володька от неё прячется!
- Паразитка…
- Жалуется: «Только и жизни, - говорит, - мама, пока эта мымра белобрысая, - прости, Тома, но, как было, - на дежурстве».
- Говнюк!
- Пойду я, Том. А то ключи у меня…
- Катись давай!.. Засранец! Лампочку вспомнил!..

Лампочку!.. Ой, мамушка моя дорогая! Да что ж это такое делается-то, а? Как мне теперь быть, родная моя? За что?! Ведь ничего мне от него не надо было, от козла вонючего! Проводку замкнуло, стекла во все стороны брызнули - а цоколь в патроне застрял. Я и так, и сяк – не выкручивается, зараза! Дай, думаю, Вовку-соседа призову, а он вон как! Ославил на весь поселок, надсмеялся. Маманя, милая! Третий год без тебя. Зачем так рано ушла? Не поболела, не пострадала со мной? Я бы на руках тебя носила – сколько б ни прожили – всё бы вместе. На крылечко б тебя вынесла, ты бы посмотрела последними глазами на земную-то красоту. Клены, матушка моя – огнем ведь горят. Каждую осень…
Да что б мне Сашку слесаря дождаться с краном этим! Господи, что ж я за дура за такая – все к людям, к людям. Со всеми по-доброму, по-соседски…

- Чего вы, Тамара Васильевна, опаздываете? Здрассте. На четверть часа меня наказали. Автобус теперь - тю-тю, следующий в десять. Вот журналы – распишитесь. С подстанции телефонограмма пришла: с 12.00 до 15.00 у них профилактика. Манометр фурычит – Сашка исправил. А вы это… чего? Плачете, что ли?.. Упали?
- Сам ты упал. С дуба. Давай журнал. Пыль в глаза попала – вот и заслезились. Накарябал, как курица лапой…
- Где? А, сойдет. Кому тут проверять? А то я думаю: Тамара Васильевна веселая такая женщина – песни поет! И вдруг слезы. Мне нравится, как вы поете, честное слово! Черт, где куртка-то моя?..
- На стуле валяется…
- А, точно. Вот блин. Да! В хлораторку я заглядывал, ключ на гвоздике. Подходишь к водокачке – а вы поете! Здорово. Тут еще эхо. «Ай, нэ-нэ дану данай, ой дану данай!..» Нехило получается. И вторая, как её?..
- Иди, давай, студент! Топай.
- Я не студент, я – заочник. Гы. Ладно, двину. Вспомнил! «Хасбулат удалой, бедна сакля тво-оя!..» Мой дядька напьется – и в гармонь: «Ей с тобой не житье!» До свиданья, Тамара Васильевна…

Наутро пошел дождь, и ей полегчало оттого, что кто-то плачет вместе с ней, пусть и не человек.
На водокачке было тихо: гудел еле слышно донный мотор, щелкали стрелки приборов. Шлепали о землю ядреные капли. За окном было мутно, на душе - муторно. «Зонт не взяла», - расстроилась Тамара Васильевна и полчаса до прихода Славки-сменщика неотступно думала: почему она не взяла зонт?
«Приду с дежурства – и к Камынихе. Или не ходить?» - всю ночь она ломала голову: идти, нет?
Дождь разошелся. «Налетный», - Тамара повернулась к окну. Дождь был похож на море – одна волна сменяла другую, накатывала и хлестала вместо берега по кирпичной кладке, противопожарному щитку и клумбе, обсаженной силикатными кирпичами. К стеклу прилипли три листа: один кленовый и два березовых. По ним стекали слезы. Она неслышно вздохнула: «Не пойду. Буду гордая».
- Здрассте! Ну, хлещет! Ваще…
- Вот ручка, - Тамара очнулась и подсунула Славке журналы. – Пиши да я пойду…
- Куда вы без зонта?! Намочитесь. Возьмите мой.
- Нет!
- Не, ну льет же. Завтра бы принесли.
- У меня накидка, - она натянула на голову надрезанный целлофановый мешок и хлопнула дверью. Свернула с асфальта на тропинку и побежала задами: ей не хотелось, чтобы её видели. Все спешат на работу. Та же Верка Быстрова. Встретится еще. Туфельки вязли в песке и вместо цоканья чмокали и шмыгали. Было свежо. Лицо у неё стало мокрое, холодное. Особенно щеки. Она успела подумать: «Хорошо-то как!» - но застыдилась: как хорошо, когда у неё горе? Брюки со стрелочками намокли. Куртка набухла, скукожился шарфик. Сумка с пустыми банками и термосом, в которых она носила суп и котлеты на дежурство, стукались зло и разобижено, точно переговаривались между собой и обсуждали хозяйку: «Куда, скажи, поперлась?» «Почему горе-то? – Тамара остановилась у косой оградки с острыми пиками и толкнула от себя воротца. – А! Она говорила, бегаю я за Володькой! Я – бегаю! Нет, горе, горе. Теперь весь поселок судачит: домой, мол, зазывает, лампочки…»

За оградкой росли березы, ниже – грудились кресты, в ногах у которых валялись венки со слипшимися бумажными розами.
- Мамушка, - плюхнулась Тамара на ухоженный холмик и обхватила его руками. – На кого ж ты меня покинула-а!..
Мешок сполз с головы. Она испугалась, что воет, подняла голову – огляделась, нет ли кого?
По желтым листьям бежала девочка в синем платье – маленькая, лет пяти. Ножки короткие, толстые. Босиком! «Не по погоде, - удивилась Тамара Васильевна. – Застудится!» Девочка прыгала вокруг могилки, размахивала руками. Локотки и пальчики у неё были пухлые, розовые. Лица Тамара не видела.
- Это…я, матушка?
- Не ты-ы…
Она хотела спросить: «А кто?» - но струсила.
Девчушка будто услыхала – повернулась к ней, захохотала. Мокрые волосенки откинулись со лба. «Лицо-то где? Нет совсем! - охнула Тамара Васильевна. – Отцы угодники!» Мутная луна вместо личика. Светится нехорошим светом, блестит. И там, где рот, глаза – пятна.
- Кто ты? – тяжелыми губами спросила она, а сама ползком-ползком с могилки.
- Никто! – захлопала в ладоши лунная девочка и побежала с подскоком. – Дед Пихто и баба с пистолетом!
Закружилась вокруг маминого холмика, закартавила, приговаривая темным пятном считалки: «Эн-ден-ду, поп на льду! - забила пяточками. - А собака на заборе – эн-ден-ду!»
«Вий!» - вспомнила Тамара кино – в детстве смотрела. Там Милославский хлопчика играл. – Надо круг очертить!»
- Не надо, не надо! – засмеялась девочка. – Я сама! Сама!
Выдернула из елового венка прутик и быстрыми ручонками пропорола прибитую листву вокруг распластанной на холмике Тамары Васильевны.
«Встаньте, дети, встаньте в круг, встаньте в круг, встаньте в круг!» - прогудело у неё в ушах и - стихло.