На дороге

       
       - Сидорчук! – позвала диспетчер, - слышь, Сидорчук! Я тебе в путевку пассажира впишу.
Немолодой, плотный мужичок в замасленных брюках и пыльной кирзе выплюнул окурок и неторопливо повернулся:
- Ну и че?
- Ниче. Начальство звонило. Говорят – взять.
- Взять так взять. Кто? – поинтересовался, - мужик?
- Не, Гриша, женщина.
 - Молодая? – засмеялись шофера.
 - А вам-то что, жеребцы! – отрезала диспетчер, - накурили тут!
- Не знает, значит, - миролюбиво заметил кто-то, - знала бы – сказала. Ну, чего, Сидорчук, повезло тебе. Все ж веселей! – похлопали его по плечу. – Журналист, поди, интересуется трассой. Ты уж не подкачай, загни поцветастее о пургах, о морозах, о мужестве не забудь!
- А ну вас, к монаху, - спокойно отвечал Сидорчук.
       Предстоял обратный рейс. Порожняком. Сюда, на строительство ГЭС, Сидорчук возит цемент. За семь месяцев работы здесь он сделал шестьдесят пять рейсов. Восемнадцать тонн берет «КаМАЗ» с прицепом за одни раз. Вот и подсчитать – какую ж гору материала он один перебросил. А сколько всеми шоферами доставлено? Как в прорву летит. Много надо цемента, очень много. Вот и гоняет Сидорчук туда-сюда. Переночует - и в путь.
- Дядя, опупеешь! Большую деньгу сшибить мыслишь? – подначивают его молодые шофера.
- А чего здесь делать, в потолок плевать? А потом, и заработаешь – шиш.
А у Сидорчука двое детей. Дочь взрослая, помогать надо. Врачом хочет стать. И то- дело хорошее. А сын – чтоб летчиком. Он, Сидорчук, мечтал когда-то, даже в училище поступал. А здоровье возьми, да и подведи. Плакал даже от обиды. Ну и решил: не штурвал, так баранка. С тех пор и шоферит. Работу любит, уважает тех, кто лишней смены не бегает. Вон, на плотине-то, ребята, как одержимые вкалывают. И днем и ночью. Это ж надо? – на реке Колыме ГЭС возводить – фантастика. Здесь, в Синегорье, сейчас, вроде, как сердце всей области. Вся страна об этой стройке знает. И Сидорчук гордится этим. Если ГЭС – сердце, то они, шофера, как по сосуду, трассой грузы доставляют. Это не на черной «Волге» начальников по асфальту от подъезда до подъезда развозить, на мягких сиденьях спать, да импортную музыку слушать. Музыку тебе мотор сочинит. Хорошую музыку. Верную и правдивую. Петь Сидорчук любит. Когда один, и пятьсот километров впереди – само собой как-то поется. Все ж веселей. Вдвоем ехать - совсем хорошо – не замечаешь, как время летит.
       Вскоре подкатил замызганный управленческий «Газик», лихо выстрелил из-под колес веером грязных брызг, тормознул и застыл. Неуклюже вылезла женщина, ей подали сумку, кивнула шоферу. «Газик» легко взял с места и умчался. Женщина взглянула из-под тяжелых стекол очков на Сидорчука, поздоровалась, уточнила:
- С вами поедем?
Сидорчук кивнул. Женщина протянула руку:
- Маркова.
- Здравствуйте, Сидорчук Григорий, Идемте к машине.

       Было около двенадцати дня. Ближние сопки отливали режущей глаза голубизной, из-под грязного снега, вдоль дороги сочилась холодная влага и в бегущих мутных ручьях отражалось безмятежное небо. Весна!.. Сидорчук помог женщине забраться в высокую кабину. Она устроилась, расстегнула шубу, сняла шапочку – от курчавых с сединой волос, широкоскулое лицо ее казалось бледным и худым. Сидорчук, протирая стекла снаружи, украдкой поглядывал на нее. «Ровесница, - с удовлетворением отметил, - лет сорок с небольшим. Вот и хорошо, будет, о чем поговорить. С девчонкой какой-нибудь – пустая болтовня. Возил он, бывало, и студенток, и журналисток. Однажды, даже артистку вез. Экзотики, видать, захотелось, по трассе прокатиться. Через сто пятьдесят кэмэ и разговор иссяк, и восторги закончились, и в глазах – тоска…Замучила: «Ну, скоро приедем?» Стала жаловаться, что всю душу вытрясло, и проклинала себя, что зря время теряет. Поинтересовалась, ходят ли до аэропорта поезда, быстрей все ж…Ух, и обозлился тогда Сидорчук крепко. Остановил машину. «Вылезай, - говорит, и жди. Через миллион лет, когда климат здесь изменится – глядишь, и пустят электрички». Потом жалко стало девчонку. Понимал – тяжело по трассе. Однако злорадство было: сиди, раз экзотики захотелось. Вот она, экзотика: сопки, сопки, сопки. Да жратва столовская поперек глотки. Лето было - пыль столбом. Комар жрал – экзотика!.. Под конец дамочка уснула, обессиленная, и Сидорчук, отвлекаясь от дороги, следил, чтобы она не упала с сиденья. Морока!
       Эта, видно, не из тех. Не понравилось одно: представилась уж больно официально – Маркова. Нет, чтобы по имени, а то – Маркова…
Он обошел машину, потуркал носком сапога по плотной тугой резине, внимательным взглядом окинул «добавку к премии» – так прозвал прицеп, и быстро вскочил в машину. Обернулся к пассажирке, приветливо улыбнулся:
- Поехали?
- Поехали, - отозвалась Маркова и, отвернувшись к окну, произнесла, - ну, Синегорье, прощай…
Слова ее потонули в рыке, дребезге, пыхтеньи – кабину затрясло, закачало – «КаМАЗ» тронулся.
       Проехали Дебин. Сидорчук ходил обедать один. Пассажирка отказалась, она даже не вылезла из машины. Сквозь пыльные стекла столовой Сидорчук видел, что она без конца курит. «Нервничает» - решил, - Может, торопится», и, сам того не замечая, заспешил - обжигаясь, хлебал борщ, проглотил «второе» и пошел к машине.
- Поели бы…- участливо начал он.
- Спасибо, мне не хочется. Мы сейчас едем?
- Сейчас, сейчас, - торопливо успокоил Сидорчук, с неохотой влезая в кабину: соснуть бы часок…Не понимал – чего нервничает? Не нравится – летела бы самолетом…

…Въехали на мост через Колыму. Река лежала под снегом, вся в колеях.
- Своенравная! – с напыщенной гордостью, точно гид, произнес Сидорчук, - во-он там, глядите… слева… зимой трансформатор для первого агрегата переправляли. Сто восемьдесят пять тонн! За сорок один день пятьсот кэмэ прошли. Газеты писали, по телевизору показывали! – и, довольный, взглянул на пассажирку. Она улыбнулась:
- Я знаю.
Сидорчук, обрадованный, что «отреагировала», подлил масла в огонь:
- Об этом все знают. А я вот, всех этих ребят знаю. С Уптару они. А вы, значит, с Магадана?
- Нет, я из Ленинграда, - ответила женщина и спросила, - мы в порт часам к двенадцати успеем?
 - Должны…может, чуть позже, если все будет хорошо, конечно. А у вас борт?
- Да, в три.
- А вы ни разу еще не ездили по трассе?
- Ездила. – неожиданно добродушно отозвалась женщина.
- Журналист?
- Почему – журналист? Я геодезист. А в этих краях еще двадцать лет назад работала. Наша партия топографическую съемку для гидроствора делала, - она закурила, - а потом я уехала.
- Ну и как? - оживился Сидорчук, - теперь-то не узнать, наверное, тогда-то и поселка не было…
- Не было, - согласно кивнула Маркова, - а вот узнать – всегда узнаю. Места-то не меняются. Это только люди могут меняться.
- Это верно, - поддакнул Сидорчук, - а, правда, красота здесь у нас! Особенно по осени – лиственницы желтеют – сопки, точно золотые…Так, значит, говорите, с Ленинграда будете?
- Да, я давно в Ленинграде, Пришлось все-таки уехать, дочь должна была в школу пойти…мама моя еще жива была… старенькая, ей за ребенком трудно глядеть стало, за самой уход нужен был. Еще и здоровье у меня подкачало… - она примолкла на минуту, продолжила печально, - сердце у меня того… оперировалась даже…По виду не скажешь, правда?
Сидорчук кивнул.
- Я в свое время врачей правдами-неправдами обошла, как вьюн. Сейчас уж не обойдешь, умные стали. Вот и сижу теперь в институте. Весело, верно?
- Уж куда… - сочувственно вздохнул Сидорчук, - но вы это…не расстраивайтесь, авось, все хорошо будет, глядь, все и обойдется. А муж-то, что – тоже по вашей специальности, или геолог?
 - Муж… нет, муж я меня… он не геолог… он шофером был.
 - А чего – был? Работу, что ли сменил?
 - Может, и сменил…Не знаю, ничего о нем не знаю… расстались мы, - тихо ответила женщина и отвернулась.
- Это… как же это… пил что ли?
- Нет, не пил. Хуже. Знаете, - губы ее задрожали, - я все могу понять и простить… измену даже, - она горько усмехнулась, - если переспал мужик с кем-то, это еще не всегда измена, простите, уж разговор такой. Ну бывает, ну все бывает…Мне вот, когда операцию сделали, - Маркова глубоко и нервно вдохнула, как человек, собирающийся нырнуть, - он мне… он мне сказал… знаете, как сейчас лицо его вижу – загорелое, зубы крепкие… у меня-то, - невесело улыбнулась, - коронки на пеньках…детство-то наше, сами знаете, на что выпало…Ладно, чего уж там…Так вот, операцию мне сделали, а он и говорит: ты, говорит, Лида, теперь как латаная камера…Латаная камера! Такое сказать! Не я, говорит, тебе нужен теперь, а мужик, чтоб при тебе был, чтоб нервы на него не изводить… а я, говорит, не такой. Работа у него, видишь ли, дорожная, на одном месте не удержишь. А я разве держала? Здоровая была – нужна, а как больная, так на обочину? Разве можно так, скажите мне? Разве по человечески? Чего мне-то делать оставалось? – губы ее побледнели, она быстро закурила, но забыла о сигарете и не двигалась, глядела себе под ноги. Сидорчук молчал. Ужасно неловко было: влез, получается, в чужую душу, ворохнул больное. «Дурак! – клял себя, - Спинным мозгом соображаешь!»
- Нервы не изводить! – резко повторила вдруг женщина, - нервы… вот такие-то, пироги…
- Вы уж простите меня…Да вы это… может все еще хорошо… вы это… не переживайте так… - Сидорчук понятия не имел, что надо говорить в таких случаях, чувствовал себя крайне неловко.
- Чего теперь-то…- женщина подняла голову, - тогда мама еще была жива, говорила: плюнь на него, Лида, ты молодая, дочка растет, береги себя для нее…Сколько с тех пор прошло? Лет десять, поди, не видела его… что и как – ничего не знаю…А ведь он у меня из этих краев сам-то. Вот такие, пироги…А сейчас у меня командировка была сюда, в Синегорье…
 - Вам бы на самолете надо от Синегорья-то… сердце все ж… машиной больно тяжело…- переменил разговор Сидорчук, смутно подозревая, что не столько в командировке дело, - его, мужа своего, поди, надеялась повстречать. И вдруг почувствовал злобную ненависть к нему…
- Самолетом? Не знаю, - отозвалась женщина, - оно, конечно, на самолете надо б. Ну, ничего, авось, моторчик мой не забарахлит. А потом – вдруг я больше не увижу всего этого… - она повела рукой, - Апрель-то какой яркий!
- Да-а, наш, колымский…
- Колымский – эхом отозвалась женщина и замолчала.
       Миновали Стрелку, Мякит, в Атке заправились, Уже темнело. Бледная на еще светлом фоне луна, похожая на гигантскую головку одуванчика повисла над сопками и следовала за машиной. А справа все еще тянуло из распадков свои усталые крылья исчезнувшее солнце. Кое-где размыло грунт на дороге, и образовались обширные мутные водоемы. «КаМАЗ» ревел, недовольно погружая колеса в черную воду, и Сидорчук напрягался, вслушиваясь в натужный рев мотора: застрянешь в такой поганой луже – приятного мало. Выезжая на сухое и переключая скорость, вздыхал облегченно.
       Маркова, похоже, спала. Голова ее подрагивала на ухабах, волосы закрыли лицо. Одна рука держалась за поручень, напряглись тугие жилы. Сидорчуку нравились ее руки: широкие ладони, пальцы крепкие, - такие бывают у женщин, которые не чураются физической работы.
 «Хороший, она, наверное, человек, - думал Сидорчук,- всяко повидать-испытать пришлось. Теперь, вишь, края поглядеть решила, где молодость прошла. Оно и понятно – тянет человека в те места, где прожито-пережито…Муж был… Что ж он, дурак, а? Где же он теперь? Эх, встретить бы, да поговорить по –нашенски!..И дочка есть… поди, как моя Танька… - домысливал Сидорчук судьбу Марковой, - а вишь ты – не клеится жизнь-то…» Очень ему хотелось, чтобы у этой женщины все было по-людски: и муж, и ласки его, и хлопоты домашние. Работа у ней есть, неплохая, похоже, даже любимая. Дочь есть. И собой Маркова ничего. Крепкая, статная, седина не портит, и очки не портят. Лицо смуглое, как у якутки – широкое – так это даже красиво. И умная, видно. А что серчишко больное – так беречь его, серчишко-то, не нервничать, в санаторий почаще. Хорошая женщина…Мне б такую… - невольно грешным делом подумалось ему, он даже сконфузился от таких мыслей. Его Сима была маленького росточка, злющая, как овод, бабенка. И то – не так. И это – не сяк! Прошлый рейс два мешка картошки привез – на трассе в поселке купил – взъелась, что мелкая. Позапрошлый рейс луку доставил – вопила, что мокрый да мерзлый. А где он ей другого возьмет? Здесь что – базары на каждом повороте? И на работе, вроде не потеет особо Симка – на почте сидит. А эта – поглядывал на пассажирку, - и голоса не повысит. Ишь, притомилась… - с заботливой теплотой думал он о женщине и клял разухабистую дорогу – везти бы ее по гладкому шоссе. И чтоб спалось ей покойно и радостно. Так и ехал он, мысленно беседуя сам с собой. Не впервой ему так…

…Взвизгнули тормоза. Что такое?! Чуть не врезался в торчащий на дороге «МАЗ». «Размечтался, идиот!» – обругал себя Сидорчук. Машина стала. Женщина дернулась, едва не ударившись о лобовое стекло, открыла глаза, удивленно посмотрела на Сидорчука, затем в окно:
- Что там?
- Да ничего, - смущенный Сидорчук открыл дверцу, соскочил на дорогу, - разомнитесь, если хотите, я сейчас. Погляжу, может, помочь, чем надо… - и зашагал к маячившей впереди машине. Щебенка рассыпчато хрустела под его сапогами, и это был единственный звук, нарушавший безмолвие. Почти стемнело. Лиственницы застыли на розоватой кайме неба неровной зубчатой стеной. Ни дуновения, ни шороха. Было покойно и чуть тревожно от этого покоя. Вишневые пыльные стеклышки «габаритов» стоявшего впереди «МАЗА» тускло глядели в пространство, как налитые мутной кровью глаза. Машина казалась настороженным живым существом. Маркова тяжело спрыгнула на землю, хрустнула затекшими суставами и с наслаждением вдохнула чистый холодный воздух. Прошлась взад-вперед. Шофер не возвращался. Посмотрела на часы – половина десятого: «Боже мой, сколько проспала!» – закурила. Послышались торопливые шаги: Сидорчук возвращался, о чем-то озабоченно разговаривая сам с собой. Лицо его было испуганным.
- Что-нибудь случилось?
 - Там с шофером что-то… - взволнованно пробормотал он, - не пойму, жив ли… сердце что ли…может…
Не дослушав, женщина выплюнула сигарету, решительно направилась к «МАЗу», обернувшись, приказала:
- Из сумки моей пакет целлофановый достаньте.
Сидорчук бросился исполнять.
       Маркова с трудом влезла в кабину «МАЗа». Темная фигура неуклюже громоздилась на сиденьях. Лицо запрокинуто. Подбежал Сидорчук, подал пакет. Тревожно спросил что-то, – она не разобрала.
 - Включите здесь свет. Да что же вы стоите! – извинилась, - простите за грубость.
Сидорчук замахал руками: «О чем вы, такое дело…» В кабине зажегся свет. Маркова склонилась над лежащим. Отпрянула, точно ее ударили.
- Воды, дайте, воды, есть вода? только быстрей! – с изменившимся лицом тонко вдруг крикнула она. Схватила кисть мужчины…Пульс… где пульс?! На лбу ее выступила испарина. Господи!.. – закусив губу, она перебирала пальцами по безжизненной руке…Есть! Томительно тянулась минута. Едва ощутима была ниточка пульса. Прибежал с водой Сидорчук. Маркова плеснула в лицо больного, рванула ворот рубахи, приникла к груди. Распрямилась, застонала. Выдохнула и, схватив пакет, извлекла ампулу, шприц.
- Для себя вожу, - процедила сквозь зубы Сидорчуку, - Давайте, свою машину подгоняйте, в ней повезем. Сколько отсюда до Карамкена?
Сидорчук ответил. Мгновение подумав, она бросила отрывисто:
- Сейчас перетащим в «КаМАЗ» и - гнать! Что есть возможности! Должны успеть, понимаете? – она сделала укол, побрызгала на платок нашатыря, прижала к носу мужчины. Тот вздрогнул, застонал.
Взревев, выпустив облако жара, дверца в дверцу остановился «КаМАЗ».
- Осторожно, - хрипло просила Маркова, голос пропал, остался натужный хрип, - за плечи, за плечи берите… там тяжелее, а я за ноги…
Обдирая руки, ударяясь лбами о стенки кабины, они протащили, наконец, стонавшего водителя из кабины в кабину. Маркова села, положив голову больного себе на колени.
- Очнулся, - облегченно вздохнул Сидорчук.
Женщина накапала в кружку лекарства, разбавила водой, надавила на углы рта больного, чуть разжала челюсти и осторожно влила. Тот слабо глотнул, половина потекла мимо.
 - Ничего, ничего, - она вытирала ему лоб, - потерпи, потерпи.
Мужчина стонал, пытаясь открыть глаза, сказать что-то. Судороги пробегали по его впалым щекам.
 - Молчи, молчи, не волнуйся, все будет хорошо, все будет хорошо, - настойчиво твердила женщина, - все хорошо, тебе уже легче…Господи, Господи, да что ж это такое… Ты потерпи только… - по лицу ее бежал пот, стекла очков были мокры.

       Сидорчук погнал. Это была бешеная езда, безумная по такой трассе сквозь ночь. Больной еле слышно стонал, Маркова смачивала ему губы, поддерживала, обхватив его тело, стараясь уберечь от выворачивающей душу тряски, на ухабах упиралась ногами в передок кабины так, что трещало в коленках, ныла спина.
- Довезем? – лишь раз спросил Сидорчук, впиваясь глазами в повороты трассы.
- Должны! – отчаянно крикнула женщина.
«Это не наш… своих я всех знаю… - судорожно соображал Сидорчук, - номер у «МАЗа» якутский. Что ж это делается-то… - он искоса глянул на женщину. Это была уже не та – усталая и больная, судьбу которой он сегодня неторопливо пытался домыслить. Эта была – пружина! Как она больного удерживает! – теперь он восхищался ей, но вдруг испугался: Господи, сама бы концы не отдала, бледная, аж светится, пот катит… И вдруг точно током его прошило: а вдруг мужик-то – ейный муж и есть! Беда-а… - и, еще раз бросив взгляд на женщину, закусил губу и больше не отрывался от дороги. И уже ничего не осталось в нем от злобы к незнакомому мужу Марковой. Было одно – успеть!

       Фары редких встречных машин, вырастая вдали, превращались в огромные желтые круги и проносились мимо. Дорога плясала под колесами многотонного «КаМАЗа». Громыхал и толкал пустой прицеп. Стонал больной. Глухо твердила женщина «Потерпи, потерпи, я знаю, ты сильный, ты должен жить… потерпи,…тебе уже легче, - и еще крепче обхватывала беспомощное большое тело. Голова ее беспрестанно стукалась о стенку, – она не замечала.
Яркая луна в испуге застыла над сопками. Фары вгрызались в тьму. Разбегались в ужасе лиственницы.
- Потерпи, ты должен жить, жить… - твердила женщина. По лицу ее струился пот и капал на скулы мужчине, как слезы.
       Казалось, конца не будет этой проклятой дороге. «КаМАЗ» с ревом мчался по трассе, как неистовое обезумевшее чудовище. И рев его был страшен. Он дробился в распадках. Метался по дрожавшим сопкам…
- Скоро, скоро, - бормотал Сидорчук, - еще километров десять…еще два поворота…

       Наконец, впереди засверкали огни Карамкена.
       - Миленький, теперь скоро… - онемевшими руками женщина удерживала грузное сползающее тело, - куда везти знаете? –обернулась к шоферу.
Сидорчук кивнул. Стремительно летели навстречу огни поселка. Заскрежетав, завизжав, машина резко свернула, и, проколесив немного, тормознула у небольшого белого здания.
 - Скорей! – выдохнула женщина.
Сидорчук выскочил. Через минуту к машине подбежали люди. Женщина разжала сведенные судорогой руки, больного осторожно вытащили, положили на носилки…
       Маркова, скорчившись, глотала воздух. Сидорчук что-то быстро объяснял людям в белых халатах. Молодой врач вскочил в машину. Обеспокоено заглянул в лицо женщине:
- Что с вами? Вам плохо?
- Его… увезли? – едва расклеив посинелые губы, прошептала она, вздрогнув от едкого запаха нашатыря, - он будет жить?..
- Будет, будет, не волнуйтесь… вы как раз вовремя успели… все обойдется… вот, выпейте, - он приставил к ее губам стаканчик с лекарством. Жидкость потекла мимо.
- Вам нельзя ехать дальше. Вы должны остаться здесь. – Врач считал пульс, тревожно глядя в ее лицо, - Вы слышите меня?
- Да, - отозвалась женщина, открыв глаза, - слышу… - отпихнула руки врача, - поймите… мне надо… я должна… я…
- Сюда! – заорал врач, высунувшись из кабины, - сюда! Скорей!
- …не встретила… - женщина сползла на сиденья. Безвольно повисли руки, закрылись глаза. Из-под ресниц выкатились две слезы и застыли на мертвенно-бледных скулах навсегда…


       А с черного неба падали крупные колкие звезды. И где-то там, далеко-далеко остались Синие горы, притаившаяся подо льдом Колыма, километры мучительной трассы, как годы недолгой человеческой жизни.