Из истории капитализма в россии

Старейшему сыну о прошлом тысячелетии, чтобы не забывал.

Жил да был на свете дед Пихто, в просторечии Пал Петрович, и так случилось, что пришла пора тому деду помирать. «Помирать, так помирать», - подумал дед, - «знать, пора рассказать внукам о жизни, чтобы осознать самому и им объяснить, что прожил я ее не напрасно». Кликнул дед жену, и повелел ей собрать детей, внуков и правнуков.
А надо сказать, что Пихтиха была стерва необычайная, и многие думали, что именно поэтому звалась она Варвара Бедуиновна. Если бы не дед, то и вообще не было бы с ней никакого сладу. Но Пал Петрович знал несколько заветных искусств ее укрощения. Понятно, что главным из них было кино.
Пришел к его изобретению дед Пихто еще смолоду, эмпирическим, так сказать, путем. Как-то вернулся Пал Петрович к молодой жене не только навеселе, что было бы еще полбеды, так еще и в пятнах помады на груди и других интимных частях тела. Неопытная жена сразу же в крик, мол, негодяй, подлец и прочие грубости. Пал же Петрович, выросший в простой раскулаченной семье к грубости приучен не был, оттого и саданул Бедуиновну промеж очей, так что у той искры посыпались, зеленые из левого глаза, а черные – из правого. Никто боле отродясь черных искр не видывал. Такое вот чудо Господь учредил, дай Бог ему здоровячка! С тех пор на радость Уотсону, Скиннеру и другим бихевеористам как только Пихтиха начинала дышать не в такт духовным запросам мужа, ему достаточно было осведомиться у нее: «Хочешь кино?», как в семье тут же воцарялся мир.
Но Бедуиновна укрощаема бывала только Пал Петровичем. Иной родственный, соседский и прочий знакомый люд настолько привык к ее шипению, что отчество ее воспринимал без всякого удивления. А ведь возникло оно из непритязательной смеси фантазии ее деда, самого большого в селе книгочея и романтика, малограмотности писаря и паров самогона. Дед Бедуиновны прочитал какую-то книгу о некоем короле Болдуине. Окончание чтения совпало с началом торжеств по поводу рождения сына, которому пьяная сельская Мойра вывела нетрезвой по случаю праздника рукой сельского писаря прожить жизнь Бедуином, хотя оный Бедуин так и не увидел в своей жизни ни одного верблюда. Да и не полагал никто в селе, что корни имени этого блуждают где-то в песках Аравии, а понимали все как есть: Бедуин, знамо дело, ведется от беды, то ли от нее заслоняет, то ли ее кличет. Кстати, не ведомо еще, как проще жизнь коротать обычной сельской женщине: как Бедуиновне или же как Болдуиновне. Да и то ведь, упреждь жития Бедуиновны, отец ее должен был малолетство перенести, что тоже не так просто с таким именем, службу солдатскую - дедовщина об ту пору была не чета нынешней, помягче, но покуражиться что над Бедуином, что над Болдуином всяк норовил. Правда, не всяк мог, потому что еще отроком Бедуин-Болдуин обидчивым не был, но все же не только мог, но и любил дать отпор обидчикам. Впрочем, житие отца Пихтихи – особый сказ.
Пока мы с вами отвлеклись на генеалогию семьи Пихто, Варвара Бедуиновна собрала, кого смогла, и дед, опираясь на подушки, приступил к рассказу:
- Много чего было в жизни. Было хорошее, было и плохое. А будут говорить вам, что сексу у нас не было, так и то правда, потому, что был то не секс, в переводе на общепонятный – половая жизнь, а в переводе на литературный русский – соитие или совокупление, ежели с отрицательным оттенком, а ежели с положительным, то слияние, соединение, но такое, что и слов нет, одни чувства… - тут дед закашлялся, и более к мысли этой не возвращался. Откашлявшись, дед продолжил.
- О чем хочу вам рассказать, так это откуда пошло-поехало наше богатство. – Надо сказать, что семейству Пихто принадлежали нефтяные прииски, алмазные копи, пара банков, что-то в алюминиевом бизнесе и какие-то небольшие металлургические комбинаты, не то в Магнитогорске, не то в Новокузнецке. – Дело было в далеком 88…
Был я тогда начинающий начальник в одной транспортной государственной фирме. Время было не простое, горбачевское, перестройка, гласность. Это вы теперь все грамотные, обо всем в книжках прочитали, а мы своими мозгами доходили, а у кого не хватало мозгов, то шкурой своей. Эх, все только начиналось. – Дед снова закашлялся. - И тут нашему Папе, так мы между собой звали директора, сватают американца на деловые переговоры. Что тут началось! В те времена американца можно было увидеть если не по телевизору, то только в страшном сне. Начали готовиться. Стол-поляна, как будто тот американец с голодного края, переводчик с трех языков, то да се.
Наконец прибыл американец. Скажу честно: сразу стало легче. Американец по-английски не в зуб ногой, все больше по-нашему, по-понятному, с юморком-матерком, так что переводчик к столу допущен не был. Ни к чему это – лишние рты да уши, пустое.
Первая часть прошла на «ура». Переговоры о поставках американских автобусов в обмен на украинский самогон увенчались полным успехом. Приступили ко второй части. Папа махнул рукой, мол, подавай на стол, что Бог послал. И тут чуть было не случился политический казус. Я сидел сбоку, потому видел все хорошо. После того, как Папа махнул рукой, распахнулась дверь платяного шкафа, и оттуда вышел человек. Вадим, так звали американца, как раз стопарь запивать собирался, да от неожиданности поперхнулся водой, уронил стакан и начал медленно подниматься. Лицо его стало белым как снег, а руки поползли вверх. Так рыба всплывает, ежели ее глушануть – плавники в растопырку, а глаза – набекрень. Но тут за первым мужиком из шкафа начали выпархивать девчата в передничках с улыбками рисованными да подносиками расписными, и Вадима слегка попустило. «Ага», - подумал я, - «не все тут просто».
На следующий вечер я встретился с Вадимом наедине в одном кабачке. Там он честно признался, что до сих пор не понял, как в одном шкафу может прятаться столько людей. Выпили еще немного, и он рассказал, что, когда из шкафа вышел мужик, он подумал, все, это КГБ, что его, стал быть, разоблачили. Да и то сказать, откуда знать бывшему закройщику в периферийном по мерке райцентра ателье, а ныне американскому безработному, что всяк уважающий себя начальник имеет, так сказать, комнату отдыха, вход в которую по старой доброй традиции, маскировался под одежный шкаф, а в учреждениях культуры – под шкаф, понятное дело, книжный. Тут я его и взял готового, мол, те-то ребята не из КГБ, а я вот… Вижу, парня опять глазами пучить стало, а физиономия - что твоя цветомузыка или осьминог на брачном пиру. Ладно, говорю, сейчас-то я не на работе, можем с тобой и просто как друзья посудачить, без протоколу. Ну, он без протоколу все и поведал, как есть.
Нет, Вадим не был шпион. Просто он был американский безработный. Парень был не глупый, но английский ему не давался, вот и решил съездить глянуть, что дома, то бишь, у нас, творится. И тут я понял, что с этим парнем мы кашу сварим. Под американский паспорт тогда можно было такие кредиты получать, такие фирмы совместные регистрировать… – И дед в горячке воспоминаний (а старший сын уж подумал, что в агонии!) закатил глаза и так и застыл с недвижимыми глазами и приоткрытым ртом.
Все почтительно, из уважения к кончине основателя финансовой династии, долго хранили молчание, наблюдая за слюной, медленно вытекающей из левого уголка рта.
Наконец, один из младших и любимейших правнуков, которому было ужасно страшно, вдруг прадед помрет, и он так никогда и не узнает о судьбе безработного американца, не выдержал и шепотом спросил:
- А где же этот Вадим?
Бледное, на глазах покрывающееся воском лицо вдруг открыло глаз, подсербнуло шумно слюну и вполне внятно промолвило:
- Скончался. – (Нет, это еще не агония, - догадался первенец Пихтов) - Когда пришла пора возвращать кредиты, он простудился и отошел, - вполне рассудительно пояснил умирающий. - Небось тепереча в раю. Меня поджидает. Кредиты-то на нем были, а собственность на мне. Так-то, сынки.
Дед Пихто помолчал немного, собираясь с последними силами, и уже совсем тихо добавил:
-Ну, я его не боюсь, ничего, скоро там с ним свижусь, вот и посчитаемся… - и умирающий поманил старшего сына едва заметным движением указательного пальца. Когда сын подошел, Пихто-старший цепко ухватил его за ухо и зашептал:
- Ты, того, в гроб калаша положи. Под правую руку. А в левую - мой кольт. И не забудь проверить, чтобы заряжены были под завязку. Пару обойм кинь под подушку. А то ведь чую, если есть там жизнь по новой, то по новой все и начнется. - И, дернув для убедительности сынка за ухо, добавил грозно: - И не шали, не экономь на патронах, а то ведь гляди у меня, из-под земли достану…
У постели дедушки повисла предгробовая тишина.
- Ладно, давайте прощаться. Подай-ка мне водки на посошок, Пихтушка, - молвил дед, как будто собирался в поездку на свою любимую сибирскую дачу.
Выпил Пал Петрович водки, облокотился на подушки и затих. Через некоторое время веки его приподнялись, замутневший зрачок скользнул по тенями собравшихся, и дед Пихто сказал:
- Берегите могилы, ребятушки.
Сказал, поворочался, устраиваясь поудобнее, и умер.
Но не совсем еще, потому что через минуту, уже не открывая глаз, напутствовал родных:
- И учите языки.
Только после этого Пал Петрович Пихто умолк навек.

С тех пор Варвару Бедуиновну никто больше Пихтушкой не называл. Некому стало.
Пока жива была старуха, на ней все держалось. А если что не по ней, то враз кино заказывала сообразно дедовым правилам, но с поправкой на время, по последней моде: сериал, коротенько, порций на двадцать, но что да, то - да, у лучших постановщиков. Когда же и бабка померла, то детки поделили все чин-чинарем, по завещанию, постреляли немного друг в дружку и стали жить-поживать да добро наживать.
Кто выжил, конечно.