Глиняная птица. или Начало пути

Он все же умер – не тогда и не так, как, вероятно, нужно было, совсем не так, как сам мечтал (очень давно, когда еще думал об этом). Он умер в яме, в дыре какой-то, не далеко от чьих –то сортиров, скрючившись как полоумный младенец, захлебнувшись не то собственной кровью и гноем, не то чужими, чужих полумертвецов, копошившихся рядом – под ним, вокруг него. Улыбки вовсе не было на его лице, да и самое лицо мало походило на что-то, давно превратилось в некий мясной блин со смешными бугорками и язвочками по краям, которые, впрочем, смазались и расплющились только что, когда его, шутя, втаптывали в кроваво-поносную жижу, этими тяжелыми солдатскими ботинками, подошвы которых он запомнил, сквозь смерть, запомнил свинцовую литую литеру «М», зачем-то вплавленную в каблук, и, неудержимо и неумолимо превращаясь в труп, он думал об этой букве, убивавшей его…
       Вспоминал ли он о чем-то, думал ли, плакал ли о себе, в сущности полумладенце - дите, мальчике, жалевшем нарисованных зверюшек и птиц, вылепленных из глины, дарившем им жизнь, отпускавшем их, смеясь – каким он не был, каким он так и не стал.
       Мозгов у него, конечно, давно не было, а думать и вспоминать о чем-либо без их посредства он просто не умел и не мог, и потому смерть его в умственном отношении была заурядно - легка, ее как бы и вовсе не было, вернее он не мог думать о ней…
       Впрочем, до самого конца он вполне ясно воспринимал происходящее, даже пытаясь увернуться от ударов, даже размышляя – скорее полутрупно, механически телесно - об этой литере «М», парадоксально напомнившей ему о тех временах, когда он умел читать, умел ходить на 2-х ногах и говорить, а не только блевать и испражняться, грубо говоря о тех временах, когда он, если можно так выразится, был человеком…
       Сейчас он не считал себя человеком, не считал себя деревом, или лягушкой, даже не считал себя огненным идолом, как раньше, он приполз на эту помойку, оказавшуюся то ли кладбищем, то ли огромным стадионом для трупов, чтобы повалятся здесь в тепле, исходящих от гниющих тушек, в том числе и зверей, перекусить все равно чем. Ведь, в отличие от людей и крокодилов, он давно уже перестал разделять мир на съедобное- несъедобное.

       В сущности, все это время он не жил, а умирал. Умирал, когда ел и блевал, умирал, когда костылями давил червяков, умирал, когда чесал себе затылок или живот (задницы у него не было), умирал, даже когда занимался мастурбацией (как ни странно, он был способен и на это, хотя об эротизме здесь, конечно, не могло быть и речи – вместо оргазма он всегда испытывал боль, отчего засыпал, и пел во сне песню – всегда одну и ту же, без слов и мотива, которую никто не знал, только один странный ангел часто нашептывал ее влюбленным перед смертью). Он умирал и от этого пения, хотя и не помнил о нем, причем умирал реально, в самом деле лишаясь части своего существа – глаза, куска кожи, пальца, или чего-то более важного – носа, или, может быть, души.
       Он умирал даже сейчас, умирая уже окончательно, и эта настоящая смерть была для него всего лишь смертью, ничем больше, продолжением этого обыденного процесса, от которого он давно уже стал чем-то ходячим – как-то существующим и как-то воспринимающим мир, но – отрешенно и опять же – механически, словно то сознание, которое оставалось в нем, было сознанием трупа не человека. И вот сейчас и это сознание угасало в нем.
       А солдатам этим он совсем случайно попал под ноги, просто на этом полигоне никто не должен был выжить, это была свалка для доходяг человеческих, благо недостатка в них не было – их свозили отовсюду – вылавливали в подворотнях, во дворах, выковыривали из чердаков подземелий.
       Их скопилось немеренно – тела многих были взъерошены пулями, перемотаны кусками ткани – это были те, кого выскребали из горящих городских развалин, из коридоров огромного белого здания, ставшего коричневым от копоти и крови, они уже не могли сопротивляться, может поэтому их и не расстреляли сразу, выбросив пока здесь, оставив на потом, когда до них дойдут руки.
       Все-таки он не захлебнулся в крови, ему, трупу, повезло умереть по- человечески (или там по-собачьи), просто кто-то из солдат устал от этой длинной ножной работы, да и подошвы было все же жалко марать…
       Удивительно, но он, безглазый, не видевший даже пульсации тьмы в пустых глазницах смог как-то почуять выстрел, желтую вспышку за своей спиной, даже как-то осознал пулю – не полет ее, конечно, мгновенный, а только пятнышко, почему-то изумрудного цвета, застывшее, как на фотографии… Это пятнышко еще довольно долго мерцало в сероватой мгле, оставаясь недвижным, лишь расплываясь и тускнея, вскоре оно угасло совсем, и тут же исчезла мгла, и тогда же угасло сознание – мертвяще-стеснительное, как плотские оковы, но это не принесло свободы…
       Он снова ощущал себя, и это новое бытие его был каким –то шершавым, недвижно-каменелым, словно впечатанным в чью-то застывшую реальность…
Нельзя сказать, что трупное сознание вернулось к нему, нет, у него не было уже сознания, но что-то все же продолжало мерцать, некое чувство, ощущение абстрактной реальности не оставило его…
       Он ощутил себя сковано - недвижным, словно растворенным в некоей предметности… Так мог бы ощущать себя камушек, статуэтка какая-нибудь, ваза, или - игрушечная фигурка – птица, вылепленная из глины…
Глиняные крылья не давали взлететь. Грубо вылепленная плоть сковывала пространство, мешала зародиться движению. Он был игрушкой на ладони ребенка. Мальчик улыбнулся, дунул на свою игрушку – и раскрыл ладони, подбросил ее как мог высоко вверх…
В следующий момент всё изменилось.
Он увидел, как мальчик играет в поле, не далеко от большого валуна, нагретого солнцем. Ему было так приятно гладить эту теплую каменную плоть… Увидел птицу, расправившую крылья в полете, ощутил ток крови в ожившем теле. Некое новое чувство, новое, всеохватывающее сознание вдруг открылось ему, и он сам был в этом сознании, пронизавшем его и все вокруг… Этот безумный, невероятный поток захватил его, полонил всего, не давая мыслить и удивляться (а ведь он мог, мог теперь мыслить, и не так, конечно, как раньше, трупно-безумно, а по-другому, по-настоящему), но где-то в самой глубине вновь обретенной, подаренной ему души промелькнула и укрепилась, запечатлевшись до времени, мысль о начале пути.
        март 2001 г.