Гл. 3 мужание - 1140 дней

       гл. II1 М У Ж А Н И Е

       1 1 4 0 дней

       1) ПРИЗЫВ

       1140 дней, столько дней я прослужил в нашей Советской Армии. Это больше, чем три года. Призвали меня 16 октября. Направили на автобусе в Саратов, в областной военкомат. Там на территории военкомата, который находился недалеко от Крытого Рынка и цирка, нас собирали со всей области, пока не набрали на целый эшелон. Разбили на команды (каждая команда – вагон). Представителей каждой команды выпустили в город по магазинам, чтобы они купили необходимые для дальней дороги гитары, гармошки, разные принадлежности, которые покупали в складчину. В один из таких походов с одной группой случилось происшествие. Их ограбили местные саратовские ребята. Потерпевшие призывники рассказали об этом всем, кто находился во дворе и в казарме. «Наших бьют!»

       Толпа из нескольких сотен молодых людей, часть из которых находилась в нетрезвом состоянии, кинулась к проходной, но дежурные своевременно закрылись изнутри. Толпа требовала, чтобы всех выпустили на улицу, рассчитаться с обидчиками. Когда требования толпы не были выполнены, все кинулись на штурм ворот. Ворота были металлические, двустворчатые и прогибались под натиском толпы. И вот, когда створки ворот в очередной раз раздвинулись, мои пальцы попали между ними. Створки сдвинулись, и мои пальцы оказались зажатыми между створками. Резкая боль пронзила мои руки. Толпа сзади напирала. Я подумал, что мои руки оторвутся, если створки опять не разойдутся. Я закричал от боли. Это возбудило толпу и, новый напор на ворота. Они, наконец, открылись, освободив мои руки. Мы выскочили на аллею к цирку. Грабители не ожидали, что возмездие наступит так быстро. Они даже и не пытались уйти или убежать после грабежа, так обнаглели. Впереди толпы бежали «потерпевшие», которые и указали на обидчиков. Гитару отняли и одели на голову одному из нападавших. Никто из них не устоял спокойно. Их тела отрывались от земли и, не успев упасть, вновь поднимались в воздух. Каждый старался хоть раз ударить обидчика.

       У меня руки были в крови и очень болели, так что я не смог даже дотянуться до тех, кого били. Через некоторое время на аллее остались лежать только три тела и разбитая гитара. Несмотря на большую толпу зевак и зрителей, которые были на стороне городских, никого больше не били. Мы стали возвращаться назад, на территорию военкомата, еще до прибытия сил милиции. Все покинувшие стены военкомата вернулись на свои места, что удостоверили две переклички, проведенные сразу после возвращения.

       Всю ночь сотрудники милиции искали зачинщиков, но даже потерпевших не могли установить, так дружно вели себя призывники. Да и кому хочется в чем-то признаваться, чтобы посадили и не взяли в армию. На второй день стало известно, что один из грабителей был сыном какого-то высокопоставленного чиновника, и его постигла жестокая кара толпы: от полученных телесных повреждений он умер. Мы были все глубоко возмущены, когда какой-то дядька с большими звездами вначале призывал нас, чтобы мы выдали тех, кто избивал саратовских, бедных, ни в чем не повинных молодых людей, а когда мы ответили гулом, стал грозить, что все равно найдут тех людей, которые избивали и им придется очень тяжко.

       Так продолжался весь второй день. Так как мы вели себя плохо, то нам запретили подходить к воротам, чтобы увидеться со своими близкими, которые пришли попрощаться с призывниками перед их отправкой. С этой целью около ворот изнутри двора поставили милиционера, который, по-видимому, сам в армии никогда не служил. Он был с резиновой телескопической палкой, которой бил по рукам женщин, а на ворота взбирались именно они. Были там и молодые девушки и пожилые женщины - матери. Этот милиционер никого не жалел, ничего человеческого в нем не было. Нас он к воротам тоже не подпускал и бил по рукам. К вечеру призывникам надоели эти издевательства. Пожаловались офицерам, которые были в военкомате. Они никак не отреагировали на наши жалобы. Около шести вечера из казармы вышла толпа призывников и направилась к воротам. Милиционер заверещал и стал бить палкой призывников. Толпа надвинулась на него,… и его перебросили через ворота к тем, кого бил по рукам. Больше этого милиционера мы не видели. Появились сотрудники милиции за воротами, но они вели себя лояльно к нашим провожающим.

       Наконец, к концу третьего дня нас набилось во дворе военкомата столько, что нас постоянно перекликали, и мы уже не заходили в казарму. Когда стемнело, нас всех разбили по командам (вагонам) и стали выводить на улицу за ворота. Посторонних на улице никого не было, видимо, перекрыли улицы, по которым мы проходили. На тротуарах стояли провожающие, которые, наверное, знали маршрут передвижения. Привели нас до станции Саратов-2. Там по группам посадили в пассажирские плацкартные вагоны, и мы поехали. У многих были атласы Советского Союза, а у меня был малый атлас мира, так как по разговорам нас должны отправить служить за границу. Мы все сильно сомневались и не верили этим разговорам. Повезли нас на север от Саратова. Довезли до Сызрани, где пересортировали, посадили в новый эшелон из 18 вагонов, и мы потихоньку поехали на запад. Вначале к Москве, но после Тулы повернули к Смоленску и – в Белоруссию. Ее пересекли и приехали во Львов. Думали, что оставят здесь, но мы проехали до Ивано-Франковска, где всех разделили. Часть куда-то отправили, а нас высадили, провели по городу, завели в какую-то часть, где нам и предстояло первое время служить. Необходимо пройти курс первоначальной подготовки или курс молодого бойца. По другому «карантин».

       2) КАРАНТИН

       Пять дней пути, и мы прибыли в нашу первую часть. Все в своей гражданской одежде. В первую очередь после подъема, а ночевали мы в спортзале на матрацах, построение, и нас повели в баню. Когда шли по городу, вели себя, как дикари, рвали на себе и на соседях одежду, так, что пришли в баню все разорванные, хуже беспризорников. На нас все показывали пальцами и смеялись. Я представляю, что они говорили, глядя на полуголую, оборванную толпу будущих защитников Родины. Я не националист, но раньше все время думал, что по всему Советскому Союзу надписи и вывески на русском языке. Но в Ивано-Франковске в 1965 я не встретил ни одной вывески на русском языке. Встречали нас неприветливо. Это еще ласково сказано. С неприязнью, наверняка. Население в городе в основном говорит на каком-то смешанном украинско-гуцульском языке с примесью румынского и венгерского. Здесь нам предстояло служить непонятно сколько времени. В бане всю свою гражданскую одежду – в угол, кто желает отправить домой, собирает отдельно. После помывки все выстроились в очередь к старшине, получать форму. Выдали нижнее белье, полушерстяные гимнастерки и галифе. «Знатоки» зашептали: «ПШ» дают только тем, кто поедет за границу. Обслуживали нас солдаты, одетые в простое «х/б». Выдали кожаные! ремни, а у всех дерматиновые или из кожзаменителя. Потом выдали по две пары портянок и яловые сапоги. Здесь же нас стали учить наматывать портянки. Я думаю, что до армии никто не носил портянки, в основном носили носки, но носки у всех изъяли: не положено. Потом мы узнали, что все-таки можно носить носки, но только старослужащим.

       Старшина объявил, что можно обменяться друг с другом формой, если кому не подходит. Выдали нам бушлаты и зимние шапки. Когда мы пришли в казарму, где были двухярусные койки, то каждый стал подписывать свою форму хлоркой, ставя фамилию, номер военного билета и дату получения обмундирования. Это было сделано для общего блага, чтобы никто не путался. Кто не успел или не захотел надписывать, поплатился в первый или во второй день. У некоторых не стало новой шапки, вместо нее старослужащие подсунули старую без надписи. У кого пропал бушлат с вешалки, у кого ремень. Может быть, это было сделано специально, но пропадали только неподписанные вещи.

       Впервые за несколько дней мы могли выспаться на кроватях. Кто, на каком ярусе будет спать, решали сами новобранцы. Наши казармы состояли из двух помещений, в которых жили по пятьдесят человек. Руководил нами в нашей казарме в первые дни ефрейтор Иван. Был он старослужащий, но, сколько он прослужил, мы не знали, а он не говорил. Мне показалось, что прослужил он только год и его «бросили» в виде наказания к молодежи. Старослужащие, жившие в других казармах, отдельно от нас, относились к нему с пренебрежением.
       Дав переночевать первую ночь спокойно, этот «капрал» приступил к учебе. Первый подъем, вставать никому не хочется, но надо вскочить вовремя, надеть штаны и сапоги с рубашкой (гимнастеркой). Никто этого за определенное время сделать не смог. Команда - «отбой!» Все раздеваются и ложатся в кровати. «Подъем!» Опять начинается сначала. Так продолжалось несколько раз. Выявив самых медлительных, тут же перед строем объявлял наряды: этот идет убирать территорию, этот убирает казарму – 1 гектар полов, этот – коридор, где тоже не меньше. Потом после подъема – туалет, умывание, бритье, кто не успел с вечера, тот утром на скорую руку подшивает воротничок к гимнастерке, чистка сапог и построение на завтрак. Это было в первый день. В последующие дни после подъема и туалета все на физзарядку. Занимались в брюках и сапогах, без гимнастерок, постоянно на улице, в любую погоду. В спортзал нас не водили, и мы бегали вокруг казармы, пока не становились мокрыми, а потом делали различные упражнения. С непривычки было очень тяжело, но постепенно день за днем мы привыкали. Это я понял по себе. Состояние здоровья приходило в норму от правильного режима и распределения физических нагрузок.

       Для приема пищи ходили в общую столовую вместе со старослужащими, которые к нам никакого внимания не проявляли. Кормили нас наравне со всеми. За стол садились десять человек. Один был «разводящим», то есть большим черпаком – половником делил на десять человек то, что стояло на столе. Хлеба постоянно не хватало, и его нам ставили, не жалели. Наш «капрал» требовал, чтобы мы не таскали в карманах куски, и не приносили их в казарму. За это строго наказывали, можно заработать несколько нарядов, мыть полы в свободное и в служебное время, а то и чистить в умывальнике краны после отбоя. Последнее было для нас очень строгим наказанием, так как мы постоянно не высыпались и засыпали на занятиях, особенно на политзанятиях.

       Было тяжело привыкать к армейской жизни, но в карантине еще, оказывается, было легче, чем на самом деле в войсках. Хотя некоторым казалось, что это предел, и они больше не выдержат, жаловались в письмах к родителям, родным на тяготы и лишения. Но все-таки все постепенно привыкали к службе, в которой были и светлые денечки. Мы не постоянно находились в казарме или на плацу, где занимались строевой подготовкой, что мне очень не нравилось. Нас несколько раз выводили или вывозили на работы. Возили на пивзавод, копать траншеи, у них трактор сломался. Мы трактор починили и вместо одной выкопали две траншеи. На следующий день нас опять пригласили туда же, но из нашей команды туда никто не попал, направили других, которые трактор сломали. Больше на пивзавод заявок не было. Траншеи копали и на территории телецентра в городе. Работа нас не сильно утомляла, больше утомляли занятия и капрал Ваня.

       Постепенно мы научились разбирать автомат, а вскоре съездили на стрельбы, где впервые стреляли из автоматов. Стреляли, чтобы привыкнуть к звуку выстрелов и к автомату. Всего нас возили на стрельбы несколько раз. К концу подготовки мы уже стали попадать в мишень и открывать глаза при нажатии на спусковой крючок.

       В казарме нас поучал один ефрейтор Ваня, фамилии его мы так и не узнали. Он ничего не знал кроме двух команд: «подъем» и «отбой». Прошло с начала службы недели две, как этот капрал нас достал окончательно. После очередного «сеанса» гипноза – «отбой-подъем» мы легли спать на целый час позже обычного времени. Когда все угомонились, и Ваня лег спать тоже, а спал он в одной казарме с нами на одиночной кровати, вся казарма поднялась, кто-то накрыл Ваню шинелью, и все стали долбить его сапогами в кровати. Правда, в сапоги никто утюг не догадался положить. Потом наполнили его сапоги мочой и улеглись спать. Ваня за все время экзекуции ни разу ни мяукнул и не вставал до утра. Мы еще подумали, что могли убить его, но он спал крепко, похрапывая и повизгивая во сне. Утром мы спали на час дольше и поднялись сами. Вани в казарме уже не было. Мы его больше не встречали. К нам пришли два сержанта, распределили нас на четыре взвода. В двух взводах командовали они, а в два других мы выбрали сами из своей среды наиболее верных товарищей, которые во всем слушались сержантов и передавали нам их команды. Они были как бы посредниками между нами и сержантами. В основном они следили за дисциплиной во всех четырех взводах. Наряды от сержантов мы получали тоже, но вели себя с нами они лояльно.

       Как-то незаметно подошел день, когда мы принимали присягу, после которой становились настоящими солдатами. Произошло это 14 ноября. Присягу принимали на плацу, где построили весь полк, в котором мы проходили первоначальную подготовку. Вынесли Знамя части. Мы выходили из строя, подходили к столу, зачитывали слова присяги, гордость била через край. Потом все прошли торжественным маршем мимо знамени. Родственников от солдат никого не было. Вероятно, ехать было очень далеко, а не все родственники были богатые, как сейчас, что могут приехать, хоть на северный полюс ради своего чада.

       После принятия присяги мы стали чаще ездить на стрельбы, с нами участились различные занятия, особенно по интернациональному воспитанию. В самоволку в Ивано-Франковске мы не ходили. Сержанты проводили свою работу по воспитанию правильно. Нам приводили множество примеров, что случалось с солдатами, если они попадали в руки к бывшим бендеровцам, которых там было, хоть пруд пруди. Никто из них живым не остался. Были страшилки и посильнее. Где-то в области вырезали караул с нашими солдатами. Так, что мы боялись выйти за ворота части. Недалеко от нашего расположения был четырех или пятиэтажный дом, из окон которого свешивались фашистские флаги со свастикой. Это было в порядке вещей, там находился какой-то их центр. Милиция на это никакого внимания не обращала, флаги никто не снимал. Все это наводило на мысль, что советская власть в этом регионе еще не завоевана до конца, несмотря на постоянное присутствие подразделений Советской армии. Кто знает, как жилось там нашим русским парням, которые постоянно несли службу, а русским жителям?..

       3) Я - В ВЕНГРИИ

       Пришел день, когда поступила команда собрать белье. Все собирали постельное белье и сдавали старшине. Взамен каждый получал вещмешок, котелок, ложку, кружку, запасные портянки, смену нательного белья, в том числе и теплого, так как надвигалась зима. Расписавшись за полученное, все укладывали свои нехитрые пожитки в вещмешки. Пообедав, вернулись в пустую казарму, забрали свои вещмешки и к вечеру покинули подразделение. Построили на плацу. Сюда же доставили других наших сослуживцев, которые проходили карантин в других частях. За нами приехали какие-то люди – офицеры и сержанты. Прошел слух, что это «покупатели», то есть представители тех частей, куда нас повезут служить. На плацу появились женщины - жены офицеров и сверхсрочников, вольнонаемные, работающие в столовых. Нас, оказывается, было кому провожать. Напутственные слова. Разбитые на команды, по вагонам, мы строем пошли на железнодорожный вокзал, нас посадили в вагоны, и в ночь мы отправились к границе.

       Первый город после Ивано-Франковска – Львов. Там длительная стоянка. Все сидят с атласами и думают, куда нас направят – в Польшу и Германию, или в Венгрию. В Чехословакию нас не увезут – там наших войск нет. Но когда проехали город Стрый, все поняли, что нас повезут в Венгрию. Привезли в Мукачево, потом в Чоп – последний пограничный город в Советском Союзе. В Чопе нас пересадили в венгерские вагоны, небольшие, как трамваи. Места только для сидения. Переезжаем через границу, мост, под которым легендарная река Тиса. Много написано книг про шпионов и пограничников, где действия происходят на этой реке. Бросаем монетки, пока движемся по железнодорожному мосту. Примета такая – чтобы вернуться назад. На три года расстаемся с советскими деньгами. Переезжаем мост и мы в Венгрии, станция Захонь. Пограничный контроль. Заходят два венгерских пограничника и наш сопровождающий офицер. Проверяют наличие военных билетов и количество проезжающих, вернее въезжающих согласно списку. Контроль прошел, и мы едем дальше в сторону Будапешта. Поезд останавливается в некоторых городах, группами сходят солдаты. Вероятно, они уже прибыли к месту назначения. Будапешт проезжаем ночью по мосту через Дунай, который делит столицу на две части, Буду и Пешт. Днем бы посмотреть на красоту этого старинного города, но, увы, ночь есть ночь.

       Днем, когда ехали по Венгрии, все нам в новинку, небольшие городки, красивые дома под черепичными крышами, приветливые жители, или это нам так показалось вначале. Но приветливо машут, разговаривают по-своему, по-венгерски: «пойташ, пойташ, сервус!» На нашем языке: «друг, друг, привет!»

       Проезжаем областной центр с трудновыговариваемым названием Секешфехервар. В нашем вагоне нас остается человек шестьдесят, когда поступает команда: «Приготовиться к выходу!» Ну, наконец-то, приехали. Станция называется Хаймашкер. Остановка, захудалый вокзальчик, как в Лысых Горах, но рядом магазин, корчма, пивная. Об этих точках мы узнали позже. Выгрузились на перрон, сделали перекличку, и пошли пешком. Идти было сравнительно недалеко. Поселок назывался тоже Хаймашкер, как и станция, о чем гласила надпись на табличке на стене вокзала. Буквы были латинские, немецкие, и читались нами легко, так как все мы в школе учили немецкий язык. Дошли до ворот какого-то старинного здания. Ворота открылись, мы зашли под большую арку, где нас построили, стали спрашивать про гражданские специальности, которыми мы владеем. Кто водитель, кто тракторист, кто строитель. Мы понимали, что это набирают в какие-то строительные, саперные или хозяйственные подразделения. Отчасти мы были правы. Все-таки нас осталось еще достаточно много, и нас привели, как потом выяснилось, в 5 роту второго батальона. Встретил нас старший сержант, который сразу представился: старший сержант Панин. Мы его прозвали мичман Панин, по одноименному кинофильму, который все смотрели в то время.

       - Часы, деньги, ценности сдать мне, кто не сдаст, за сохранность не ручаюсь. Вы только приехали и еще ничего не знаете, или потеряете, или могут украсть. Такое бывало с новобранцами.

       Все выполнили команду и передали, что считали ценным. Я отдал свои наручные часы «Маяк». – «А теперь, кто желает, в туалет, и спать. Команды «отбой» и «подъем» не будет. Спите до завтрака, пока не выспитесь». Это была самая лучшая команда за время службы. Все повались как убитые.

       Утром перед завтраком, когда мы все проснулись, Панин принес вещмешок и высыпал содержимое на одну из кроватей. Там были все наши вещи, которые мы сдавали ему на хранение вчера. Разобрали мы свои вещи и нас повели строем на завтрак. После завтрака – построение, перекличка, и нас стали распределять по подразделениям. Панин оказался заместителем командира артиллерийского взвода. Многих из нас он взял в подразделение артиллерии. Были все саратовские. Уже на месте мы разобрались, что со мной один земляк – лысогорский, из Большой Дмитриевки – Елистратов Владимир.

       Немного о нашем подразделении. До нашего призыва был в мотострелковом батальоне взвод противотанковых 45 миллиметровых пушек, а также минометный взвод. С нашим призывом нас переименовали – стал взвод ПТУРС (противотанковых управляемых ракетных снарядов), а мы стали операторами, но все равно артиллеристами, хотя и с малыми ракетами. Елистратов попал в минометный взвод. Жили мы в одном здании, но в разных казармах. Панин был у нас и за зам.ком.взвода и за старшину всех взводов. Его слушались все. Командиром взвода был у нас молодой лейтенант Игнатьев, который недавно окончил военное училище и прибыл в часть незадолго до нас. Так, что самым старожилом был Панин. Было три отделения, в которых командовали: сержант Кузнецов и младшие сержанты Милованов и Буриев.

       Я попал к Буриеву, « господину чурочке», как его за глаза называл Панин. Разговаривал он по-русски со своеобразным акцентом, глаза у него были раскосые, а призывался он откуда-то из Сибири, и был, то ли бурят, то ли якут. Вот ведь посылает бог таких командиров. Мы сразу же невзлюбили друг друга. Он меня – за то, что я плохо знал, умел и занимался строевой подготовкой. Как он любил выражаться: не можешь – научим, не хочешь – заставим. Меня он обещал вымуштровать и чтобы я на турнике «солнце» крутил. Взялся за меня индивидуально. Куда бы ни пошли, в любое свободное время: становись, равняйсь, смирно, шагом марш, кругом, направо, налево. Команды я научился выполнять хорошо, и налево – направо я ходил. Но не мог высоко поднимать ногу, а он все равно кричал: нога, тяни нога, тяни носок. Вот за эту фразу: «тяни нога» я стал его ненавидеть, но не настолько, чтобы не подчиняться. Если назначали наряд вне очереди, то мне – одна дорога – на плац и на спортплощадку. Вот так мы с этим «чурочкой» и прослужили первый год. Хотел перейти к Кузнецову, но тот всех своих подопечных решил сделать мастерами спорта по гимнастике, особенно на турнике, кольцах и на брусьях. Поэтому я расхотел уходить от Буриева.

       Приехали мы в Венгрию 27 ноября. 28 ноября нам всем выдали шинели, которые мы все надписали хлоркой. Приближалась зима, а мы все ходили в одних гимнастерках. Погода двигалась вместе с нами на запад. Так сложилось, что уборка территории от листьев повторялась. В Саратове подметали и убирали листья, которые начали опадать. Приехали в Западную Украину, в Ивано-Франковскую область там только начался листопад. Убирали постоянно листья и каштаны, которых там было больше, чем достаточно. Кончились листья, стало подмораживать, и нас перевезли в Венгрию, где листопад был в самом разгаре. Так, что и здесь пришлось потрудиться метлами. Когда нас призывали, то каждому писали какие-нибудь спортивные разряды. У кого по бегу, у кого по футболу, по баскетболу и волейболу, а у меня по лыжам. Я все ждал, когда наступит зима, чтобы всем показать, « на что я способен на лыжне». Но Буриев заявил, что я не буду «терять спортивную форму», а могу заниматься бегом на длинные дистанции, так как зимы практически в Венгрии не бывает. Иногда по утрам мы с ним бегали по дорожкам нашего гарнизона.

       4) ПЕРВАЯ САМОВОЛКА

       Наступило 5 декабря. Мы сидели в курилке, когда Панин вдруг спросил: « Кто пойдет со мной в самоволку?» Все ответили молчанием. Сам он призывался из Балаково, а поэтому уважал саратовских. Выбор Панина пал на меня. Стали готовиться. «Погоны снять, документы оставить, бегаешь хорошо?» Я ответил утвердительно. Пошли на разведку к забору. Забор каменный, высота метра два с половиной, а по верху колючая проволока. Изнутри городка вдоль забора ходит часовой. Подождали, пока он уйдет подальше. «Он теперь не раньше, чем через час вернется»,- пояснил Панин.
       Подошли к забору. Панин нагнулся и подставил руки. Я едва встал на руки, как он меня поднял наверх забора. «Смотри, нет ли кого на дороге». Я выглянул за забор. За забором другое государство, где я никогда еще не ступал ногой. Под забором была густая трава, далее метрах в пяти канава и дорога, которая вела вокруг всего гарнизона. Вдоль дороги столбы с горящими фонарями-лампочками. Вся дорога освещалась. За дорогой по улице стояли дома. У каждого дома – забор. «Никого». Я подал руку Панину, и он в мгновенье поднялся на забор. За забором, за дорогой был чужой поселок. Мне было страшновато. «Прыгай вниз, перебегай дорогу и прижимайся к забору!» Я по верху забора проскользнул под колючей проволокой и спрыгнул вниз, мухой проскочил через канаву и дорогу. Встал около какого-то дома. Панин повторил мой маневр и позвал за собой вдоль улицы. Освещалась только дорога, а дома все оставались в тени. Дошли до какого-то переулка. «Это здесь». Панин подошел в темноте к воротам и постучал. Через некоторое время открылась калитка в воротах. Сзади послышались голоса в темноте. «Патруль!» Мы проскользнули во двор и встали за углом дома. Панин что-то сказал хозяину и отдал деньги. Голоса приблизились до ворот, послышался стук в ворота. Мы притаились. Вышел хозяин. Один из подошедших стал спрашивать по-русски, где русские солдаты, куда они пошли или спрятались. Хозяин отвечал на венгерском языке. Из его речи можно понять, что он никого не видел и к нему никто не приходил. За воротами, видимо, не поверили, но заходить в чужой двор не стали: не положено. Когда они, ворча, отошли от дома, к нам вышел хозяин и стал жестами объяснять, что нас видели, когда мы зашли к нему во двор. Это был патруль во главе с майором. Нас хозяин пригласил в коридор, где горел свет и показал на стоящие около двери бутылки со спиртным. Я сложил их в вещмешок, который был со мной. Хозяин выглянул за ворота и махнул нам рукой – никого нет.

       Мы выскользнули из ворот и стали красться вдоль заборов к освещенной улице. Общались только жестами. Вышли из переулка. По дороге мимо проходил патруль: два солдата и офицер. Они видимо поджидали нас. Отойдя недалеко, они повернули назад. За то время, что они нас не видят, мы не успели бы добежать до забора и перебраться через него. Панин подсказал, что вначале надо перебраться через дорогу и спрятаться в канаве по ту сторону дороги. Потом еще один рывок и, к забору. Подождав, когда патруль отойдет от перекрестка, мы перебежали через дорогу, залегли в канаве и успели замаскироваться. Патруль шел по дороге назад. Когда они проходили мимо нас, можно было дотронуться до их пыльных сапог, но рисковать не стали. Как только патруль отошел на несколько метров от перекрестка, мы совершили бросок к забору. Панин опять подставил руки, я подтянулся и лег на заборе. Он подал мне мешок с бутылками, а я опустил ему руку, он подтянулся и тоже лег на заборе под колючую проволоку. Я вначале боялся, что загремят бутылки, а потом испугался, что могу не выдержать Панина, когда он ухватился за мою руку. Но все обошлось. Патруль, услышав какой-то шум, резко развернулся и ускоренными шагами приближался к перекрестку. Забор почти не освещался, так, что нас с дороги не было видно. Постояв на перекрестке и прислушавшись, они пошли дальше. А у нас новая напасть. Часовой внутри городка, что ходил вдоль забора, заподозрил что-то неладное. Он стоял недалеко от забора, освещенный светом от курилки, где сидели наши ребята. Его необходимо было отвлечь.

       Панин дал мне сигнал, чтобы я оставался на месте, а сам он скользнул с забора на землю. Часовой побоялся подходить к забору, где было очень темно от деревьев. Панин прокрался вдоль забора и вышел на свет неподалеку. Часовой сразу кинулся к нему, потеряв интерес к забору и к тому месту, где мы перебрались через него. Панин отвлек его и привел почти к нашей курилке, где часового подняли на смех, наблюдая, как он ловил Панина. Я понял, что мне пора следовать по маршруту, который проложил Панин. Наши ребята продолжали смеяться над часовым, а тот, сконфузившись, стоял и не знал, что ему предпринять, сообщать ли в караульное помещение или нет. Панин рассказывал, что -то смешное и показывал рукой в том направлении, откуда пришел сам и должен появиться я. Когда я вышел на свет, раздался такой взрыв хохота, что засмеялся даже часовой и пошел нести свою службу дальше. На меня он не обратил внимание.

       В вещмешке, который я принес, были бутылки с вином, водкой, пивом, и даже одна бутылка рома (шор, бор, палинка - пиво, вино, водка). Так как я был молодой, мне досталось несколько глотков пива. Все остальное выпили старослужащие, те, кто отслужил больше года. Собрались после отбоя в сушилке, куда пригласили и меня. Панин сказал Милованову: «Теперь, Милый, - так он его звал, - будешь ходить с ним», - показывая на меня. Оказывается, в самоволку за спиртным постоянно ходил Милованов. Так, что Панин обучил меня, как вести себя и с патрулем и с часовым. В этот день ребята отметили День Конституции.


       5) ПЕРВАЯ ЗИМА

       Осень выдалась теплая. Часто мы в декабре сидели в курилке и загорали. Но зима надвигалась, становилось холоднее, стали носить шапки и шинели. За теплые дни успели заняться строевой подготовкой. Когда шли строем, то обязательно пели строевую песню. Вначале мы разучивали старую песню, которую пели до нас, потом Панин разрешил выбрать любую другую, но чтобы все пели, и она понравилась командиру батальона. Долго перебирали, пока запевала Леша Елин, наш – саратовский, не предложил песню из своего репертуара – «Скрипач». Леха играл на гитаре, знал много песен разного жанра, много блатных, солдатских и разных других. И когда он только их все выучил. «Скрипач» была его любимой песней «Жил один скрипач, молод и горяч, буйный и порывистый, как ветер, и в любви горя, отдал он себя, той, которой краше не на свете…» Припев был такой: «Плачь скрипка моя, плачь. Расскажи ты ей о любви моей, может быть, она с другим счастлива». И еще «…Расскажи, как солнышко смеется. Расскажи ты ей о любви моей, может быть, она еще вернется». Дальше, что-то в этом роде. Песня нам очень понравилась. Мы выучили ее и распевали в свободное время. Командиру взвода и ефрейтору Голикову, старослужащему, песня не понравилась. Нам ее запрещали петь, но, когда мы заняли первое место за исполнение строевой песни на полковом строевом смотре, ее признали солдатской и строевой. Только после разрешения командира полка и заместителя его по политической части, мы стали исполнять ее постоянно.

       Первый Новый год провели далеко от дома. Перед Новым годом нам объявили, что мы идем разминировать полигон. 1 января нас погрузили на машины и вывезли на полигон. Задача наша состояла в том, что мы становимся цепочкой, несколько метров друг от друга, и идем по зимнему полигону. Выдали каждому по пять-шесть красных флажков. Мы должны идти и разглядывать различные предметы, что попадались на пути, в руки ничего не брать. Если обнаруживали неразорвавшийся снаряд или подозрительный предмет, то ставили флажки. Позади нас шли саперы и проверяли то, что мы нашли. Иногда сзади раздавались взрывы, это подрывали найденные боеприпасы. Прошли какое-то расстояние, и наступило время обеда. Откуда-то появились машины с термосами. Нас накормили, и мы отправились дальше. Шли рядом, шутили, веселились, катались в сапогах по замерзшим лужам. Ребята что-то стали кричать: «Не трогай, не трогай!» Один солдатик прокатился по луже и заметил вмерзший предмет в луже. Сапогом он пытался выковырять предмет. Это была неразорвавшаяся головка от ПТУРСа. Раздался взрыв. Все мы, кто шел рядом, оказались в крови. На кустах висели остатки одежды, кишки. Одну ногу оторвало и отбросило метров на десять в сторону. Мы все были в шоке. Смерть в армии увидели впервые. Подъехала машина, мы погрузили останки в кузов. Прозвучала команда: «Продолжить разминирование!» Все пошли опять в цепочке по полигону. Тут я вспомнил выражение: «Пушечное мясо». Это касалось нас. Машина с трупом шла сзади, после саперов, как будто ждали, что еще кто-нибудь подорвется. Теперь мы шли молча, метров через триста то у одного, то у второго кончались флажки и ждали, когда саперы принесут новые. До этого некоторые проходили по километру, и все флажки оставались целыми. Ставили флажки у любой подозрительной кочки и у найденного металлического предмета. Когда стало смеркаться, подошли машины, и мы поехали в гарнизон. Там нас уже ждали. Тех, кто шел рядом с подорвавшимся – человек шесть (я заметил, что только те, кто был в крови) направили в штаб. Оттуда нас по одному вызывал особист Кочкин и опрашивал, что и как мы видели.

       На второй день мы опять ездили на разминирование, но в этот день никаких происшествий не произошло. На третий день состоялись похороны погибшего солдата. Гроб поставили в машине на плацу, а мы проходили мимо в скорбном молчании, играл траурную музыку оркестр. Проводили его до КПП. Повезли его на солдатское кладбище в город Веспрем, километров в 15 от Хаймашкера. Туда поехал комендантский взвод с оружием, отдать последние почести. После похорон мы еще ездили раза два на полигон, на разминирование, а потом пошел снег, и наступила настоящая зима.

       Снегу навалило очень много, а техники, чтобы чистить снег в нашем городке не было. Зима в Венгрии бесснежная, снег выпадает на день-два и тает. Только в горах выпадает его достаточно. Такой зимы не помнит никто. Даже солдаты не могли очистить все дороги и аллеи, хотя очень старались. Вся наша часть, кроме танкистов и нас – артиллеристов, выбыла в зимние лагеря. Нас переселили временно в танковый батальон, подразделение, находившееся за территорией городка в трехэтажном здании. На первом и третьем этажах жили танкисты, на втором – мы и батарея ПТУРС, которые жили там постоянно. За первые дня два или три очистили снег от КПП и дорожки к штабу и столовой, которая работала одна. За воротами, после КПП, снегу было очень много, выше забора. Так, что строем мы шли только от КПП до столовой. А мой командир Буриев и здесь нашел выход, чтобы заниматься со мной строевой подготовкой. Приходили с ним в гарнизон и на малом плацу, около КПП, на чужой территории, другая часть, опять «тяни нога…» В связи с тем, что основной личный состав в гарнизоне отсутствовал, всю внутреннюю службу приходилось нести нам. Мы ходили дневальными по этажу (самая легкая служба, постоянно в тепле), дежурство по кухне и караул.


       6) НАРЯДЫ В СТОЛОВОЙ

       Дежурство по кухне заключалось в том, что наше подразделение обслуживало солдатскую столовую. Рабочая команда – чистить картошку, привозить уголь, работа в посудомойке. Эти места доставались всегда молодым. Кто постарше – были дежурными по кухне (сержант), помощник дежурного, он же помощник повара и ночной кочегар. В солдатском фольклоре его называют «багдадский вор». Сюда ставили наиболее расторопного солдата, из числа старослужащих. Хуже всего было кочегару, который постоянно должен находиться в кочегарке в подвале столовой и поддерживать огонь под котлами. Чтобы поддерживать огонь, необходимо постоянно подбрасывать уголь в топку. Уголь был на улице, его нужно было опустить вниз, но достаточное количество, чтобы место оставалось для шлака, который выкидывается наружу, а вместо него опять уголь вниз. Работа очень тяжелая и не престижная. С 5 часов утра приходилось растапливать котлы, если пом.деж. был нерасторопный, и котлы потухли или еле тлеет огонь. А к завтраку необходимо, чтобы один котел постоянно кипел (это для чая), а во втором котле варили завтрак. К обеду нужно было сделать так, чтобы горели три котла. К вечеру опять два котла. Поесть приносил пом.деж. в кочегарку. После окончания работы кочегар был похож на шахтера, блестели только зубы и глаза. Мне пришлось испытать счастье опробовать эту профессию раз пять за службу. Очень тяжело было только в первый раз. В рабочей команде, которой доставалось чистить картошку, надо было владеть ножом и уметь чистить картошку. А картошки надо было очень много. Поэтому туда дополнительно ставили еще людей, которые помогали основной группе. Вначале чистили картошку вечером на завтрашний день, на завтрак и часть на обед. Одной команде чистить картошку очень тяжело. Работали до 2-3 часов ночи. Поэтому к ним дополнительно посылались солдаты, помогали. Все вместе заканчивали работу около 10-11 часов вечера. Успевали и отдохнуть до подъема. Потом чистили дополнительно к обеду и на ужин. Если на ужин были каша или макаронные изделия, то после обеда у рабочей группы заканчивалась работа, и они уходили в казарму отдыхать.

       Самая веселая служба в столовой была в посудомоечном цехе. Посудомойка называлась «музыкальным цехом», так как посуда в солдатских столовых была металлическая, алюминиевая, железная. От нее было много звука, как от музыкальных тарелок. Тем, кто имел наряд в посудомойку, веселого было мало. Работа начиналась вечером, после шести вечера, перед ужином. Вначале пом.дежурного принимает посуду. Считает чашки, тарелки, ложки, кружки, бачки и подносы. Проверяется чистота посуды. Пом.деж. должен быть хитрым. Грязную или жирную посуду заставляли перемывать, иначе смену не принимали. Перед ужином, до расстановки посуды на столы, ее чистоту проверял дежурный по части или, что еще хуже, заместитель командира части по тылу. И тогда посуду приходилось перемывать новой смене, если попадалась хоть одна жирная чашка.

       Установив, что посуда чистая, начинают заготовку, выдают чашки, ложки рабочим по залу. Они ставят на столы по десять предметов (десять чашек, ложек, кружек). После ужина всю грязную посуду носят к окну («амбразуре») в посудомойку. Чашки чистят, моют в двух водах, потом ополаскивают в очень горячей воде и выставляют в сушилку. Утром после завтрака также моют посуду. Особенно тяжело мыть посуду после обеда, остатков много, посуда очень жирная, приходится перемывать несколько раз. Молодежь шла в «музыкальный цех» с удовольствием. Многие не наедались после гражданки и там отъедались. Последние – рабочие по залу. В каждой столовой, а у нас в части их было две, по два зала. Один – малый, там работали два человека, и большой, где работали три человека. Большой зал размером с половину футбольного поля. Необходимо вначале расставить посуду, потом сахар, хлеб и масло. Потом разносили еду в бачках. После приема пищи начиналась уборка, посуда сносилась к окну в посудомойку, передавалась туда. Убирался мусор и, в обязательном порядке, мылись с хлоркой полы, в любую погоду. Если вся часть находилась в гарнизоне, то столовые работали в две смены. Можно представить, как работали дежурные по залам, а в особенности в посудомоечном цехе. Надо успеть убрать, помыть и расставить вновь. А после первой смены обычно около столовой уже стояли голодные солдаты, которые обедали во вторую смену. Так, что работать приходилось в упор до тех пор, пока не придет смена.

       Кроме солдатских столовых был еще наряд в офицерскую столовую. Туда обычно посылали солдат второго года службы, которые уже научились безразлично относится к еде. Вечером чистили картошку, приглашая молодежь, или желающих помочь. Заканчивали они часов в восемь – девять, если начинали пораньше. На следующий день помогали опять, если нужно было чистить картошку, и вывозили в баках отходы. Служба там была клевая. Убирались и посуду мыли там официантки и посудомойщицы. К концу моей службы на кухнях появились машины по очистке картофеля, хорошая сушилка для посуды. Посудомоечные машины появились в каждой столовой, но не справлялись эти машины с потоком посуды и часто выходили из строя.


       7) КАРАУЛ

       Кроме нарядов в столовую, был еще наряд в караул, то есть для несения караульной службы для охраны различных объектов. Эту службу могли нести только те, кто принял присягу. А у нас были и такие, кто не принимал присягу в карантине. Кроме этого, в караул допускались лица, умеющие обращаться с оружием и знавшие его, а также допущенные к несению караульной службы. Кто давал этот допуск, я не знал, но караульную службу несли не все. Тут, наверное, влияли и взаимоотношения молодых солдат со старослужащими и с сержантами. У меня сложилось все нормально, и меня взяли в караул с первого раза, как только молодые стали нести караульную службу. Сейчас уже нет ни нашего гарнизона в Венгрии, ни постов, поэтому то, о чем здесь рассказывается, уже не является какой-либо тайны или секретом.

       Утром на построении объявляют, какое подразделение, куда заступает в наряд (видимо, по графику из штаба). Если мы заступали в караул, а их было два: первый (большой) и второй, то в казарме нас распределяли по постам и по сменам. Кто стоит в первую смену, кто – во вторую, кто - в третью. Осматривалось и чистилось оружие – автоматы. Потом перед разводом часа за два шли в учебный городок, где были указаны дислокации всех постов и рассказаны все легенды, то есть, что охраняется, как охраняется, описание поста, его макет. Заучивали каждый свой пост наизусть. После того, как мы сходили в караул более 15 раз, все посты были уже знакомы. В пять часов вечера на центральном плацу проводился развод гарнизонным караулам и нарядам. Тут были все наряды: по кухням, по батальонам, ротам (дежурные, дневальные), наряды на КПП, патрули, дежурные подразделения, караулы. Дежурный по части (он же дежурный по гарнизону) вместе со своими помощниками проверяли личный состав, знание уставов и прочее. Особенно проверяли тех, кто заступает в караул с оружием. Потом старый дежурный передает полномочия новому, уже успевшему познакомиться со своим суточным нарядом. Если на разводе присутствовал командир части, то докладывали ему и все подразделения проходили мимо него торжественным маршем. Так же было, когда присутствовал какой-либо заместитель командира части (вероятно, ответственные от руководства по графику). После прохождения марша все расходились по своим рабочим местам. Если заступали в первый караул, то шли в караульное помещение.

       В шесть часов вечера производился первый развод по постам. Шел старый разводящий и новый разводящий со сменой часовых по маршруту. На одном маршруте было три – четыре поста, а всего было четыре маршрута. «Стой, кто идет?» - «Разводящий со сменой!» - «Разводящий ко мне, остальные на месте». Подходит старый разводящий, снимает часового. Подходит новый разводящий с новым часовым. «Заступить на пост!» Часовой подходит к старому. «Пост сдал» - «Пост принял». С этого момента часовой является лицом неприкосновенным, никто не может его сменить или снять с поста, как только разводящий. Если не узнает разводящего в темноте, то последует команда «разводящий, осветить лицо». Ну, вот и сменили всех часовых на одном маршруте. Другие разводящие сменили постовых на других маршрутах. Два часа бдения – несения службы, не отвлекаясь ни на что. На некоторых постах время летит незаметно, а на других тянется очень медленно. Я первый раз в карауле нес службу на посту в автопарке. Хорошо, что еще поставили в первую смену, а то пришлось бы меня всем караулом искать. Было сравнительно светло, когда я принял пост и пошел в обход парка. Столько машин и бронетранспортеров, что все осматривать не было смысла. Я забрел в середину парка и все не мог найти дорогу к выходу, где меня должна ждать смена. Наконец, догадался выйти к забору и идти вдоль него. Так я миновал двое ворот, заодно проверив замки, и вышел к проходной, в которой несли службу дневальные и дежурный по КПП.

       Вот у них дежурство, так дежурство. Сидят себе в будке, играют всю ночь в домино или шашки, на улицу не выходят. А их охраняет один часовой, огромный парк, да еще их. Все время я в душе возмущался против такой несправедливости. Но все ссылались на то, что это один из постов, где разрешалось применять оружие по бегущим в сторону забора правонарушителям и не останавливающихся на предупредительный окрик. Стреляли за мою службу в этом парке раза два, но никого не ранили и не убили, тем более не поймали. Говорят, что это были свои солдаты-шофера. Вот я и вышел к КПП, смены еще не было, но уже слышался стук солдатских сапог по асфальту к автопарку. Этот стук ни с чем не спутаешь. Всех солдат, чтобы дольше сохранялись подошвы сапог, заставляли прибивать подковки к носку и каблуку сапога. А мы привинчивали не слишком сильно, но так чтобы подковы не цокали, а звенели. Так что солдата можно услышать издалека. Сменившись, я встал последним в шеренгу, и мы пошли в караульное помещение. Во дворе команда: «Разрядить оружие».

       Пока разводящий не проверит у каждого автомат, в караулку ни ногой. Приходим с постов и – в бодрствующую смену в отдельном помещении, кому заступать в третью смену – ложатся спать в другом помещении, а мы вроде бы бодрствуем и их охраняем. Два часа пролетают, и наша очередь ложиться спать, чтобы в 12 часов ночи идти на пост. Потом все повторяется. За сутки четыре раза успеваешь поспать и четыре раза побывать на посту.

       На этом же маршруте еще три поста: один круглосуточный и два – ночных. Круглосуточный пост – склады артвооружения, продовольственные склады и мастерская артвооружения. Один из ночных постов – охрана трех крупных мадьярских магазинов и несколько мелких на территории городка, на базарной площади между двумя солдатскими столовыми. Хоть их и охраняли, но в мою бытность два магазина обворовывали, правда, не во время несение службы нашим караулом. В первый раз обокрали продовольственный магазин, где взяли только спиртное, которое по нашим меркам стоило дороговато. На солдатскую получку в 42 форинта можно было купить пива, на ефрейторскую – 56 форинтов, - вина, а на сержантскую – в 70 форинтов, можно купить бутылку водки «Столичная» или «Московская». Ефрейтор с солдатом могут купить в складчину бутылку рома и пива, а сержант с солдатом бутылку коньяка и пива. Самые дешевые венгерские сигареты «Мункаш» - «Товарищ», «Друг», стоили три форинта, столько же и «Беломорканал».

       Во второй раз обокрали промтоварный магазин, куда завезли какие-то импортные шмотки. Солдаты в этот магазин не заходят, там такие цены, что уже от двери хочется уйти. На этих постах я никогда не стоял. Стояли только блатные или старики, так как, якобы, при закрытии магазина продавцы давали деньги часовым, чтобы лучше охраняли. Когда произошла смена продавцов в одном магазине, то новые продавцы перестали давать деньги и магазин обокрали. Тоже произошло со вторым магазином. После этого всё успокоилось. Начальство ничего не знало, а солдаты передавали из поколения в поколение друг другу эту денежную эстафету. Вот только давали деньги не каждый день, а только на выходные. Так гласила солдатская молва. Третий пост – ночной, пост в замке (старинное здание, где жили офицеры с семьями). Там же был магазинчик для солдатских надобностей (крем, паста, вакса, одеколон, щетки, иголки и так далее). Стоял я на этом посту раза два. Не понравилось. С вечера всё нормально, всё тихо, а ночью иногда такое начиналось…. В общем, как в большом многоэтажном общежитии. Скандалы, ссоры. Кто-то, кому-то бил морду, дикие крики, вопли посреди ночи. Иногда женщины обращались к часовому с просьбой помочь. Но мы принимали присягу, стояли на посту и не имели права его покинуть. Единственное, что могли – нажать на кнопку тревожной сигнализации и вызвать разводящего и помощь часового. Звонок означал также нападение на пост или на часового. Были случаи, когда часовой вмешивался в драку между мужем и женой, тогда муж, а это был всегда офицер, вызывал дежурного по части и начальника караула, и горе-заступника снимали с поста и сажали на гауптвахту. В дальнейшем списывали в другое подразделение, где вместо автомата давали кирку и лопату.

       На другом маршруте был пост по охране водонапорной башни – по-солдатски ее называли «Тура». Своими очертаниями она напоминала шахматную фигуру. Этот пост назывался «на семи ветрах». На этом посту негде было спрятаться от постоянно дующего со всех сторон ветра. Никем не любимый из-за погодных условий пост. На этом маршруте было еще два поста: медсанбат и санчасть. Около медсанбата мы службу несли, а у санчасти всегда ставили часовых из других подразделений. Медсанчасть была в непосредственной близости от нашей казармы, недалеко от курилки. Часовому вменялось в обязанность охранять внешний забор, но с внутренней стороны. Через этот забор весь наш батальон ходил в самоволки, поэтому охранять его от нас же нам не доверяли. А этот пост поставили еще вероятно потому, что в 1956 году во время путча или переворота в медсанчасти вырезали всех больных. После того, как мы узнали об этом, стало страшно спать в казарме даже под охраной дневальных. А еще на этом маршруте в летнее время был пост по охране бассейна. Там стоял часовой без автомата, но со штык-ножом на поясе. Этот пост был для того, чтобы никто не купался в бассейне в ночное время и, не дай бог, утонул. Один солдат все же умудрился тайно пробраться в бассейн и утонуть.

       В первом карауле самые отпускные были два поста: танковый парк и склады ГСМ, откуда мадьяры всегда пытались что-то стащить. Танковый парк был за гарнизоном, там, где танковый батальон, и где мы зимовали первую венгерскую зиму на втором этаже. В танковом батальоне был такой же парк, как и автопарк, но все танки стояли под навесами и были подключены к автономной системе электроснабжения. То есть аккумуляторы всегда на подзарядке, а двигатели в зимнее время на подогреве. Что там воровать, не знаю, но мадьяр ловили на территории парка несколько раз. Кто поймал мадьяр, отправлялся в отпуск без промедления. То же самое было и на складах ГСМ, которые находились неподалеку от батальона в скалах. Основные емкости стояли внутри, в глубине горы, а в скалах сделали площадку, где емкости стояли на земле. Из этих емкостей и воровали бензин. Часто по ночам с той стороны раздавались автоматные выстрелы и очереди. Пули рикошетили от скал и разлетались как огоньки в разные стороны. Кто-то зарабатывал себе отпуск. На территории склада стрелять было нельзя. Поэтому, чтобы поймать пойташа (то есть мадьяра), упускали его в скалы, а в ту сторону стреляй, сколько хочешь. Вот и стреляли по скалам, где висел с канистрой какой-нибудь ворюга, до прихода подмоги для задержания. Убить никого не убивали, но воров ловили неоднократно.


       8) ПОСТ № 1

       Кроме других постов самый важный был пост №1. Это был пост по охране полкового знамени. Пост этот находился в штабе на втором этаже. Около штаба постоянно топтался часовой (пост по охране штаба и радиостанции). В любую погоду он находился на улице и не мог зайти даже погреться в зимнее время, это было бы нарушением устава караульной службы, где категорически запрещено покидать пост и тем более заходить в помещение.

       Кроме этого часового, в штабе у входной двери постоянно находился дежурный по штабу из числа сержантов, а в его отсутствие – посыльный по штабу. На втором этаже в углу стояли в стеклянной пирамиде два, иногда три знамени в чехлах. Одно -знамя нашего полка, второе – знамя дивизии, третье знамя то ли переходящее, то ли постоянное, так как дивизия была краснознаменная. Флаги – знамена были постоянно в чехлах и вынимались и разворачивались только в особо-торжественных случаях.

       На первом посту стоять было почетно, и там могли стоять солдаты, не имеющие замечаний по дисциплине, отличники Советской армии. На этом посту мне пришлось стоять за все время службы около десяти раз. Первый раз пришлось стоять очень тяжело. Рассказали, что если первый раз все пройдет хорошо, то меня внесут в списки тех, кто может постоянно стоять у знамени. Мне это, конечно, не особенно нравилось, но пришлось стоять.

       В первый раз я смог отстоять все положенные первые два часа по стойке «смирно». Это, когда в штабе находились люди, военнослужащие. Обычно работники штаба на часового внимания не обращают. Если кто и посматривает на него, то это кто-нибудь из руководства части (по долгу службы), да дотошные различные офицеры, приходящие в штаб по каким- либо делам. Этим больше всех надо. Ходят, разглядывают часового как манекен, только не нюхают и не щупают – далеко дотянуться. Тут надо держать ухо востро. От них можно ожидать, чего угодно. Могут вступить в разговор: здесь ли командир, много ли у него народа, можно ли к нему попасть. Обижаются, когда не отвечаешь на вопросы, ходят, жалуются дежурному по части. А если заговоришь, то могут за нарушение устава снять с поста. Лучше всего стоять на первом посту в воскресенье, когда в штабе никого не бывает. А так, в любую смену приходилось стоять четыре часа днем, когда в штабе всегда много народу.

       Уже в последующем, когда я стоял на этом посту, я наглел больше и больше. В ночное время снимал сапоги и сушил портянки на батарее. На второй этаж вела металлическая лестница, так что если кто поднимался, то было слышно. Ночью, пока никого нет, можно погулять по коридору, размяться. Конечно, это было категорически запрещено, но, говорят, солдат на выдумку хитер. Однажды, когда я снял портянки и стоял босой, по лестнице послышались шаги. Я прыгнул в сапоги, но портянки намотать не успевал, они остались на батарее. Пришел дежурный по части, проверить, как я несу службу. Дежурный был из службистов, которые вечно суют свой нос туда, куда не следует. Он стал приставать с расспросами: кто здесь ходит, топает по коридору, сейчас вызовет начальника караула, а тот меня снимет с поста и посадит на гауптвахту. Провоцирует, чтобы я ему ответил. Я стою, помалкиваю. Нарушений у меня никаких он не видел и не зафиксировал. А ходить может и домовой, а может быть ему (дежурному) показалось. Ходил он вокруг меня, принюхивался. Я боялся, что увидит на батарее мои портянки, так как принюхивался он наверняка к «аромату» моих портянок. Но он не увидел и ушел вниз.

       9) ВТОРОЙ КАРАУЛ.

       А еще был второй караул. Охрана складов с боеприпасами. Склады находились километрах в восьми от городка на полигоне. Там же рядом находился летний лагерь для свиней. На лето туда вывозили свиней из гарнизонного свинарника. Свинарник – это подсобное хозяйство части: мясо, сало. Отходов от столовых много и их скармливали свиньям. Была специальная команда свинарей, а вот желающих попасть в эту команду я не встречал. Но кто-то и там служил. На складах было три поста и две сторожевые вышки. Склады были огорожены двумя рядами колючей проволоки, между которыми ходили часовые. И еще был пост около караульного помещения. В этот караул обычно ходил наш взвод. Начальник караула – командир взвода лейтенант Игнатьев. Помощник – Панин и два разводящих: Кузнецов и Милованов.
       Около караульного помещения обычно ставили старослужащих, так как летом этот пост перемещался в дневное время на крышу. Да и вообще в теплую погоду днем несли службу на крыше. Она была плоская с барьерами и навесом от дождя. На других постах, кроме двух вышек, никаких навесов не было. Зато кнопок тревожной сигнализации было много на каждом посту. Днем службу нести еще можно было хорошо. Прогуливаешься вдоль проволоки, да по сторонам поглядываешь. Зато ночью было жутковато. Ходишь от фонаря к фонарю, весь на свету, а за колючей проволокой темень, хоть глаз выколи, и различные шорохи. Так и кажется, что кто-то крадется, ползет, шуршит. Но это различные твари: то зайцы, то суслики, то ползучие – змеи, ящерицы. Со стороны леса, конечно, страшнее, там и звуки другие, а особенно, когда свиней в лагерь привезут летом. К ним в гости дикие кабаны захаживали, а убегали оттуда напролом. Кидались и на колючую проволоку ограждения. Вот тут часовой не должен зевать. За каждого убитого дикого кабана на колючей проволоке полагался отпуск в 10 дней с выездом на родину. Кабаны приравнивались к нарушителям, и стрелять на колючей проволоке разрешалось всех. Люди, правда, не попадались, а кабанов истребили достаточное количество. Иногда попадались и домашние свиньи, ушедшие из лагеря в «самоволку». Далеко от лагеря они не уходили, но иногда забредали к складам.

       Недалеко от караульного помещения на краю полигона стояла старая артиллерийская вышка, еще со времен войны для корректировки боевого огня. Высота была огромная, наверху площадка, с которой было видно далеко. Мишени были на полигоне. А вообще-то здесь неподалеку располагался испытательный артиллерийский центр фашистской Германии. Здесь они испытывали свое сверхмощное артиллерийское оружие. На полигоне до сих пор стоят железобетонные надолбы, пробитые из неведомого оружия. Как простые спичечные коробки пробиты эти надолбы. И вот среди этих бетонных монстров расположены каменные склады с нашими боеприпасами, обнесенные двумя рядами колючей проволоки.

       В свободное от службы время мы играли в шахматы, шашки и «вонючку». Это такая игра на шахматной доске с кубиками – «костями» и шашками. Подробно объяснять эту игру нет смысла. Важен результат. Проигравший лезет на вышку и оттуда кричит: «Я - вонючка!», три раза. При мне Игнатьев проигрывал несколько раз. Он залазил на вышку, первый раз с Паниным, и кричал. Других он тоже отпускал на вышку покричать, чтобы не было обидно.
 
       Второй караул проверяли из части редко. Приезжал иногда дежурный по части на дежурной автомашине, привозившей завтрак и обед. Ужин мы брали с собой. И совсем редко дежурный приезжал в неурочное время. О том, что выезжает дежурный, нас своевременно предупреждал свой человек со штабной рации.

       Дорога в караул была одна и проходила она по краю полигона. Если ехала машина, то клубы пыли показывали, что к нам едут гости. Посторонние машины проезжать не могли, так как въезд на полигон запрещен, а венгры (мадьяры по ихнему) законопослушные граждане. Была еще одна дорога на полигон, где проходила танковая трасса. По этой дороге мы ходили пешком из гарнизона, когда работали на складах. Она короче на километр, чем та, по которой возили караул. Эта танковая трасса проходила недалеко от мадьярского караула. Там тоже были склады с боеприпасами. Было много вышек, на которых стояли мадьярские часовые в полном боевом снаряжении.

       Если у нашего часового автомат да подсумок с магазинами, то у них часовой стоит с автоматом, подсумком, противогазом, шинелью в скатке, набором гранат, ранцем и биноклем. Мы очень их жалели. В любую погоду: в жару и холод, стоять в полной экипировке очень тяжело. Но и служили мадьяры 1-1,5 года недалеко от своего дома. А у нас на Крайнем Севере или в горах никто не живет, а службу несут, потому, что на местных жителей надежды никакой нет. Они могут перестрелять друг друга, или перебежать на ту сторону. Потом оттуда будут постреливать в наших, из наших же автоматов.

       Так вот, когда появится на дороге пыль, в карауле наводят порядок, прекращаются азартные игры, службу несут более бдительно. Постовой с крыши постоянно докладывает, какая машина едет. В бинокль разглядывает, кто сидит в кабине, а кто в кузове. Если в кузове двое-трое солдатиков, то ясно, что в кабине сидит дежурный по части или его помощник. Иначе никогда не бывало. После сдачи смены караул возвращался домой, в гарнизон, уже затемно. Но в столовой нас всегда ждал дежурный, который охранял наш ужин, чтобы его не съели.


       10) ДРУГИЕ НАРЯДЫ

       Как уже говорилось ранее, ходили мы в различные наряды, а я не миновал ни одного. Несли службу на КПП. Дежурный по КПП - офицер, а мы – дневальные, или как-то там по-другому назывались. Наша задача заключалась в том, чтобы вовремя сообщить особисту Кочкину о номерах, проезжавших мимо КПП машин иностранных государств. Венгерские номера мы знали, а иностранные, в основном американские, английские и западногерманские. Вероятно, разведки этих стран интересовались, как мы несем службу, как себя чувствуем. Появлялись они с понедельника по пятницу и ни разу в выходные дни. Были все легковые автомашины. Окна были постоянно открыты и оттуда всегда блестели стекла аппаратуры. Что-то снимали постоянно. Иногда Кочкин нас информировал, что в Будапеште задержан какой-нибудь консул или полпред иностранного государства за действия, противоречащие международным договорам (по-другому за шпионаж) и выдворен за пределы Венгрии. Что этот дипломат еще навертел, неизвестно, но то, что он проезжал мимо нашего гарнизона – это точно.
       Еще мы должны проверять увольнительные, если таковые были и ловить самовольщиков. Но ни один дурак еще не возвращался через это КПП из самоволки. Были узаконенные самоволки, то есть идет строй солдат во главе с сержантом, Подходит к КПП, сержант докладывает, что вверенное ему подразделение по приказу командира батальона передвигается на стадион для принятия зачетов по бегу на средние дистанции. Какому дежурному придет в голову звонить командиру батальона и спрашивать, отпускал ли он определенную группу солдат. Это целый геморрой. Если не отпускал, то дежурный по КПП должен доложить дежурному по части, вызвать дежурное подразделение, найти, задержать и как самовольщиков доставить все подразделение в часть. Потом после разборок выясняется, что командир батальона запамятвовал и отпускал солдат. Весь сыр-бор заканчивался тем, что дежурному по КПП делалось строгое внушение, и он уже больше никогда не ставился на этот пост.

       Через это КПП в часть прибывали отпускники: и офицеры, и солдаты, и сверхсрочники. Каждый из них вез что-то запретное, а тут «таможня» должна проверить, что и в каком количестве везет или перевозит. Отпускной билет считался недействительным без отметки центрального КПП о прибытии в гарнизон. А это было чревато последствиями, неприятными для каждого: нудные разговоры и проверка со стороны особиста Кочкина. Поэтому на КПП отмечались и оставляли часть груза или валюты. Вроде все по закону. Приехал из отпуска, поставь ребятам, или заплати, чтобы они отметили твой приезд. Ребятам редко, что доставалось. От офицеров и сверхсрочников – тем более.

       Еще один наряд, в который мне суждено было попасть, так как я бегаю хорошо, это патруль. В патруль от нашего батальона старшим ходил начальник штаба батальона майор Ященко. Мне все время приходилось ходить в патруль с ним. Было с ним два солдата или сержант и солдат. Выходили через центральный КПП на улицы Хаймашкера. Было два маршрута: один – до вокзала, где расположена корчма, мимо четырех магазинчиков и еще одной корчмы, где постоянно продается спиртное. В магазинчиках, где официально продавали спиртные напитки, частыми и постоянными клиентами - покупателями были наши советские военнослужащие. Было еще с десяток мест, где нашим солдатам продавали спиртное на дому. Все эти места Ященко прекрасно знал, и мы их с завидным постоянством обходили. Вместе с ним мы ходили как гончие псы. Каждый раз во время патрулирования мы кого-нибудь догоняли. Но я не припомню случая, чтобы мы кого-нибудь поймали и доставили на КПП.

       Второй маршрут был по дороге вдоль гарнизона. Эта дорога была мне знакома, через нее мы ходили в самоволку. Все дома в этом районе, где продавали спиртное солдатам, наш начальник штаба знал. Но эти места мы посещали реже, так как сюда ходили ребята из нашего батальона, а поймать своего – настоящий позор. Хотя были случаи, когда какие-то служивые солдаты и их офицер, начальник патруля, ловили бедных солдатиков и сажали на гауптвахту. Отпуск за это не давали, так, что не было понятно рвение этих патрульных. Хотя, кто знает, может быть, какую-то пользу для себя они находили, выслужиться, показать себя героем.


       11) СПОРТ

       В армии очень много возможностей заниматься спортом. В каждом подразделении имеется спортплощадка, иногда даже не одна и спортзал, для занятий в сильные холода или прикладными видами спорта – штанга, гиря, борьба. На территории гарнизона имеется много волейбольных, баскетбольных площадок, площадок для игры в ручной мяч (гандбол). Имеются гимнастические площадки, где есть брусья, турники, кольца и другие спортивные прибамбасы. Футбольное поле было только в Хаймашкере за нашим гарнизоном. Там играли товарищеские встречи с мадьярами, да иногда между собой. У нас в основном был развит ручной мяч. На этих маленьких площадках тренировались и футболисты.
       Чтобы солдаты не скучали по выходным, начальство каждое воскресенье организовывало спортивные мероприятия: кросс или марш-бросок. Весь полк выходил за КПП на улицу Хаймашкера, что шла вдоль нашего гарнизона. Здесь мы бегали кросс. Забег начинали по подразделениям. Бегал даже командир части – полковник Баранов, что я неоднократно наблюдал. Правда, бегал он в спортивной форме. Но ему прощалось, все-таки боевой офицер. Потом, когда приходила очередь бежать нашему батальону, солнце достаточно разогревало воздух и становилось не то, чтобы жарко, а очень жарко. Впервые я едва уложился в положенное время, так тяжело было бежать в жаркую погоду. Тех, кого снимали с дистанции, забирали санитары. На такой жаре некоторые не выдерживали напряжения и падали в обморок. Но медики были на всей трассе.
       Со временем мы начали хитрить. Предлагали командованию свои условия бега, заключали как бы пари. Нас выпускают самыми первыми, и мы бежим все расстояние за более короткое время, чем полагалось по нормативу. Кто побивает наш рекорд, то на следующее воскресенье бежит первым, а мы в самом конце, в самую жару. Наша хитрость удалась. Командир взвода бегал как лось, а у нас был приказ – от него не отставать. Кто слабо бегал, того ставили в наряд, а остальные – на старт.
       И вот нас выпустили первыми, засекли время, после нас через десять минут второй старт и так далее. У финиша со списком подразделения стоят специальные люди, которым, прибегая, говоришь подразделение и свою фамилию. Засекали время по последнему прибежавшему. После первого кросса мне поставили задачу: бежать в числе последних и подтаскивать отстающих. Я был не из числа «лосей», но от троих «лосей», которые шли в авангарде, старался не отставать. После старта мы рванули впереди всех, чтобы на обратном пути экономить силы. Бежали по той дороге, через которую мы перебирались, когда ходили в самоволку.

       Необходимо было добежать до камня, который был на углу гарнизона, и возвращаться назад. Там стояли ребята с рацией, которые сообщали на старт, сколько человек и из какого подразделения добежали до камня. Вдоль забора, где располагалось наше подразделение, уже находились несколько человек на подмену. Это место не было видно ни со стороны старта, ни от камня. Те, кто сильно уставал, оставались на месте, а подмена бежала до камня. Там называли подразделение, если надо и фамилию того, за кого он бежит. Добегая до места, они менялись, и подменка шла через забор в часть, а отдохнувший солдат бежал дальше. С этого места всех, кому очень тяжело бежать, мы вдвоем хватаем за ремни и тянем «на буксире» к финишу. Иногда и мы отдыхаем, чтобы тащить за собой уставших. За нас бежит подменка. Все на финише видят, какой плотной группой мы бежим, да еще и тащим за собой отстающих. Так нас никто ни разу не раскусил, а первое место было всегда наше.

       Кроме кросса, который бежишь в гимнастерке с ремнем, был еще один удивительный вид бега – марш-бросок. Его бегали один раз в месяц вместо кросса. Вот здесь нужна выносливость. От подразделения должно бежать 75 % личного состава. Я бегал только три раза. Потом как-то не приходилось. Или в наряде, или в командировке. Бегали от тыльных ворот гарнизона на полигон и обратно. Бег был в полной боевой экипировке, с автоматом. Привязывали автомат, противогаз, чтобы не били по спине и – вперед. Впереди, конечно, наш командир взвода, а за ним сержанты, как гончие псы, и мы. Это на первом этапе до половины пути. Когда прибегали до середины, там уже сидели, курили Панин и Милованов, иногда с ефрейтором Голиковым, древним «стариком». Дождавшись нас, они вместе с нами трогались в обратный путь. По дороге нас подбадривали, подталкивали, то криком, то командой. Тут были и уговоры и нецензурщина в наш адрес, чтобы не сходили с дистанции. Иначе на следующий выходной – опять марш-бросок. Очень тяжело было пробежать первый раз. Потом стало как-то привычно.

       За то, что мы занимали первые места в кроссе, нашим артвзводам разрешалось выходить в поселок Хаймашкер на сельский стадион для тренировок по бегу на средние и длинные дистанции. Там мы могли вволю погонять мяч, играли между взводами в футбол. Иногда встречались с местными мальчишками, с которыми устраивали матчи – турниры. Мальчишкам очень нравилось играть с нами в футбол. Они иногда приглашали молодежь из соседних деревень и тогда мы играли в футбол против «сборной Венгрии». На эти матчи собиралось очень много местных жителей. Но, как всегда, хорошее начинание не нравится командованию. То замполит, то парторг захотели устроить эти встречи на высоком уровне, с «помпой», но молодые ребята из соседних сел и деревень отказались играть с солдатами из других подразделений, кроме нашего. Наше руководство с этим не согласилось. Нам запретили играть с местными ребятами, а потом и перестали разрешать официальный выход на стадион. Но мы все равно продолжали ходить на стадион до осени, пока наши «старики» не демобилизовались.


       12) ЛАГЕРЬ В УЙМАЙОРЕ.

       В первую зиму нам «не удалось» попасть в зимние лагеря, чему мы были несказанно рады. Но лагеря эти были, оказывается, не только зимними, но и летними. В мае месяце нам, небольшой группе, по выбору Панина, предоставили командировку в лагерь «Уймайор», так назывались наши военные лагеря, расположенные в местечке с одноименным названием. На опушке леса большая, пребольшая поляна, на которой стоят каркасы для палаток. Шириной около ста метров, а длиной более трех километров. Вот такой палаточный город. Нашей части принадлежало около одного километра территории. Остальное – другим частям. В каждой палатке на десять человек деревянные нары, печка-«буржуйка». Нет только самой палатки. В отсутствии личного состава палатки убирали.

       Мы – охранное подразделение, которое охраняло каркасы, «буржуйки», столовую и штаб (отдельные помещения) от набегов мадьяр. Им вечно не хватало дров, досок, а «буржуйки» были у них на вес золота, очень дефицитные и дорогие. Мадьяры постоянно пытались что-нибудь украсть из нашего лагеря. В других частях были свои подразделения по охране. Но эти «охранники» все время пытались украсть с нашей территории и у других какую-нибудь печку или полностью нары. Так, что нам приходилось охранять территорию не столько от мадьяр, сколько от своих же солдат. Солдаты могли украсть печку и тут же ее продать подъехавшим или подошедшим мадьярам.

       Нам пришлось с нескольких рядов палаток на границе с другими частями, снять печки и поставить их на склад, который был рядом с караульным помещением, в котором мы и жили и несли службу. Службу несли по восемь часов, подменяя друг друга для приема пищи. Служба была не тяжелой, скорее всего легкой, но требовала упорства и постоянного нахождения на территории палаточного городка. Мы кражами не занимались, но иногда ловили своих воров – солдат из других частей. Его приводили вместе с краденым в караульное помещение (иногда двоих). Наш Панин шел на переговоры в соседнюю часть, откуда был этот незадачливый солдат. Оттуда приходил, обычно, конвой, а Панин возвращался либо с выкупом в виде денег, либо со спиртным. За задержание воров полагалось «штрафную» и на сутки выходной без выхода из караульного помещения.

       В самоволку здесь нас не брали, а ходили или сам Панин или разводящий Милованов. Все-таки здесь в лагере был караул. Начальник караула Панин, разводящий Милованов, впоследствии его сменил Кузнецов, и нас шесть человек часовых. Два передвижных поста, оба двухсменные, и пост у караульного помещения. Продуктов брали с собой на неделю, готовили сами. Проверяли нас один раз в неделю, когда привозили продукты. Тогда и проводили смену караула. Разводящих меняли через две недели. Нас – по указанию Панина. Я пробыл в «Уймайоре» две недели, как в доме отдыха. Другие – кто больше, кто меньше. Мы на это не обижались. Отдохнуть надо было и другим.

       Через несколько дней после моего возвращения, приехали из караула все наши, стали готовиться к учениям. Всю нашу часть марш-броском направили в зимне-летние лагеря в «Уймайор». Расстояние от нашего гарнизона до лагерей около пятнадцати километров. Прошли быстро, всего с одним привалом. На месте получили палатки, матрацы, постельные принадлежности и до обеда должны доложить о готовности. Палатки поставили, внутри пирамиду для оружия, навели марафет перед палатками, подмели и посыпали песком дорожки и пошли в столовую на обед. После обеда уже были тактические занятия.

       На следующий день опять марш-бросок, на стрельбище. Стреляли через два дня. Видимо, учения уже начались, так как летний лагерь был уже переполнен. Люди то уходили дня на два-три, то возвращались. Нашу часть пока не трогали: мы были в резерве. Из лагеря уже никуда не выходили, занимались на местах, около палаток или на плацу за столовой. На полигоне двигалась техника, ревели танки и САУ, раздавалась артиллерийская стрельба, доносились взрывы. В общем как на войне. Нам, новоиспеченным солдатам, очень хотелось попасть на учения, в гущу событий, где стреляют. Наше подразделение направляют в оцепление на полигон. Мы обрадовались, наконец-то, вблизи сможем увидеть учения.


       13) ОЦЕПЛЕНИЕ

       Меня с двумя солдатиками, один из которых был радист с рацией, вывезли куда-то по дороге через полигон и лес. Поставили на перекрестке лесных дорог и категорически запретили пропускать, кого бы-то ни было по дороге в сторону полигона. Только уехала наша машина, из леса выезжает на лошади пойташ и просится проехать в сторону полигона. Как будто специально его подослали, чтобы проверить нашу бдительность. Машина еще не успела скрыться, а он уже тут, как тут. Мы, конечно, так и подумали, что это подстава. Мужик долго нас уговаривал, чтобы разрешили проехать, но мы стояли на своем и не пускали. Тогда мужик, что-то объясняя на своем языке, потащил меня с собой по одной дороге в сторону полигона. Прошли мы метров пятнадцать, и я увидел большую кучу хвороста. Пойташ показал, сто он хочет ее забрать и увезти на повозке. Мы поняли и разрешили ему погрузить дрова.

       Едва только он скрылся по дороге, подъехали наши, которые поставили где-то еще один пост и возвращались назад. Нас опять строго предупредили, чтобы на полигон никто не выползал, так как начинаются танковые учения с боевой стрельбой, и находиться на полигоне опасно для жизни. Нам оставили сухой паек на три дня и по фляжке воды. Мы оборудовали себе место, где уже было старое кострище и место под палатку. Но палатки у нас не было. Мы заготовили дров на три дня и вдвоем пошли на разведку по той дороге, по которой поехал мадьяр на лошади. Метров через тридцать лес кончился, и мы оказались на краю лесной деревни. Прошлись немного по околице, нашли колодец. Значит нам специально не оставили воды, надеясь, что мы ее сами найдем. Мы сходили за котелками, набрали воды и приготовились к ночевке. Для предосторожности нашли какое-то дерево и перегородили дорогу на полигон.

       За трое суток нас никто не тревожил и не приходил. Ночью в лесу кто-то шуршал и топал, но к нашему костру никто не выходил. По-видимому, мелкие зверюшки. Потом нам сказали, что в этих местах водится очень много кабанов. Они здесь непуганые. Охотиться на зверей запрещено, так как это была территория полигона, а поэтому зверье развелось и ничего не боялось. Изредка попадали под обстрел. Но потом, вероятно, привыкали и при открытии стрельбы все звери скапливались около населенных пунктов, где их не достают ни пули, ни осколки.

       Кроме рева моторов танков и канонады пушечной стрельбы мы ничего не слышали и тем более не видели. Но уже были причастны к учению: были на полигоне во время учений.
       Едва привезли нас с полигона из первого оцепления, как отправили еще раз. На этот раз нас оставили нам термос с водой. Мы поняли, что поблизости населенных пунктов не было. К нам никто не приходил и не приезжал. Зато мы могли видеть танковые учения: полигон был неподалеку. Танки выезжали откуда-то сбоку из низины, выстраивались в линию, открывали стрельбу из пушек, потом шли в атаку, расходились в разные стороны. Навстречу им ехали другие танки, стреляли. Вначале мы думали, что они могут дострелить до нас, но разрывы были видны на полигоне. Потом мы заметили там мишени. Грохот в первый день стоял такой, что закладывало уши. Так продолжалось три дня. Потом нас сменили и привезли в лагерь.


       14) УЧЕНИЯ.

       Нам объявили, что наш полк вступает в учения, и будет подыгрывать танковым частям, воевать с ними. Ночью нас посадили в бронетранспортеры и повезли в район дислокации. Там нас высадили, мы прошли пешком часть пути, и вышли к вертолетам. Их было там штук десять. Все наши артиллеристы погрузились в вертолеты: мы со своими ранцами и минометчики со своими минометами. Нас должны выбросить в тыл или на передовую, где мы должны окопаться и держать оборону. То есть первыми принять атаку танков на себя. Мне опять пришло в голову старое избитое выражение: «пушечное мясо». Что могли мы противопоставить танковой лавине.

       Выбросили нас на зеленой луговине, оказался ложный аэродром. Вертолеты зависли на небольшой высоте, а мы прыгали с них, как кузнечики в болото. Пара бронетранспортеров, спешивших к нам на помощь, сели «по уши» на краю болота. Что с ними было дальше, и кто и как их вытаскивал, я не знаю. Чтобы не утонуть в болоте самим, мы должны бежать до ближайшей горы. Там никакого болота уже не было, а был твердый грунт с ячейками для огневых позиций минометчиков. Вероятно, они были приготовлены на предыдущих учениях. Наши «птурсята» должны были расположиться поблизости от танкового прохода через эту гору. Больше нигде прохода для танков не было. Слева – болото, справа – ущелье, а дальше лес. Все наши подразделения расположились на склоне горы в стороне от дороги, а наш командир расчета доблестный «чурка» Буриев решил, что нам или нас будет плохо видно, и выдвинулся на самый косогор, на танковую дорогу. Там, в скальном грунте была выдолблена щель, в которой едва уместилось три человека. Мы почистили щель и забрались туда. На каждого приходилось по четыре сигнальные ракеты и белый флажок, который поднимался над окопом-щелью и служил ориентиром для танкистов, чтобы не наехали случайно. Флажок Буриев воткнул себе в сапог. Ракеты служили ориентиром для танкистов и для посредников, а вообще означали подбитые танки. Установили и зафиксировали пульт.

       Начались учения. Все шло по плану. Наше подразделение «гибло» на глазах, то в одном месте, то в другом, посредники ставили белые флажки, то есть поражение. Если «погибло» 75 % личного состава, то все подразделение считалось «погибшим». Так нас в штабе посредников уже посчитали «погибшим» подразделением. Мы выбывали из учений и могли потихоньку перебираться к своим бронетранспортерам. Но, говорят, что и один в поле воин.

       Когда танки вошли в сектор нашего обстрела и были в видимости нашего визира (прицела), мы начали пускать ракеты. Таким образом, наше «мертвое» подразделение ожило. Посредники нас не зафиксировали, так хорошо мы замаскировались, и поэтому остались «живы». Ракета за ракетой вырывались из нашей щели. Посредники «уничтожали» танки, наступающие в нашем направлении, и выводили их из игры. Танковая атака захлебнулась. Вместо победы танкисты «праздновали» поражение. То на одном танке, то на другом ставились белые флажки.

       Мы победили, как «панфиловцы под Москвой», но какой ценой…. После танковой атаки оставшиеся танки передислоцировались дальше, учения продолжались. Танки пошли в атаку на наш расчет. Теперь механики-водители засекли нашу щель, откуда вылетали ракеты и стремились направить танк именно на это место, на нашу щель. Мы замешкались и вовремя не покинули щель, хотя и не были поражены. Но танки уже были в непосредственной близости, и мы решили пережить танковую атаку в своей щели. Сколько танков прошло над нашими головами, неизвестно. После этого я получил легкую контузию и плохо слышал дня три. Голова раскалывалась от боли. В виду того, что мы не «погибли», нашему подразделению не засчитали поражение, и мы мыкались по полигону еще дня два. Нас «передали» в другую часть и мы еще повоевали.

       Эти учения были самыми длительными в моей памяти. После были еще учения, обычно раза два в год, то полковые (раз в год обязательно), то дивизионные, то групповые (всей Группы войск), как только, что прошедшие. Один раз были учения стран Варшавского договора на нашем полигоне, с боевой стрельбой. Я уже служил в другом подразделении нашей части и в учениях не участвовал, находился в городке, где вдоволь насмотрелся на маршалов, генералов из разных стран. На этих учениях отличились наши артиллеристы (взвод ПТУРС второго батальона). На нашу дивизию дали три пуска. Два из них выполняли Игнатьев и Кузнецов. Оба пуска на «отлично». Кузнецову дали отпуск и присвоили старшего сержанта, а Игнатьеву присвоили внеочередное звание.


       15) ВУАР

       Когда пришел приказ Министра Обороны о демобилизации, то у нас демобилизовывались Панин, Голиков, Гладков и еще два человека, которые отслужили по три года. Из разряда «стариков» они переходили в «дедов». Мы из «салаг» переходили в «молодых». Те, кто отслужил на год больше нас, назывались уже «старики». К нам стали поступать «салаги», которых называли еще и по-мадьярски «копас» - лысый. Всех нас переводили в другую категорию торжественно. После отбоя Панин зачитал приказ, свое резюме к нему, и отвесил всем бляхой солдатского ремня по удару по заднему месту. Наносил удары чисто символически.

       После приказа меня перевели во взвод управления артиллерии радиотелефонистом. Я стал обслуживать стрельбы артиллеристов, учения, где принимали участие артиллеристы. В основном моей задачей было установление полевой связи начальника артиллерии с другими подразделениями. Земляк мой из минометного взвода Елистратов Владимир «перебрался» в хозяйственный взвод, он стал работать кладовщиком на складе артвооружения. Я в конце года «перепрыгнул» в штаб, где стал служить старшим писарем артвооружения. Жил я во взводе управления артиллерии (сокращенно ВУАР), подчинялся непосредственно командиру взвода лейтенанту Белецкому и зам. ком. взвода старшему сержанту Прикоп Ивану. Иван был наполовину румын, наполовину молдаван. Он знал венгерский язык, но скрывал это до того момента, пока ему не пришлось демобилизовываться. Им я подчинялся по распорядку дня, по дисциплине в казарме. По службе начальником был начальник артвооружения Чудаков, впоследствии Даниленко, помощники Багранов и Бирюков. А самый заглавный был начальник артиллерии подполковник Юшкин Сергей Алексеевич, у которого я был личным телохранителем, а Петя Новотарский, из нашего взвода, его адъютант, потом личный водитель.

       Моя служба изменилась к лучшему, в том смысле, что я перестал ходить в наряды по кухне, в караул, дежурным и дневальным по батарее, а жили мы в казарме зенитной батареи. Ходил в наряд только дежурным по штабу. В остальное время ходил по подразделениям, проверял наличие и состояние стрелкового оружия, его учет, правильность выдачи и несения службы по охране оружия. Со временем меня стали знать все командиры подразделений. Занимались мы с Елистратовым также учетом и правильностью хранения оружия на складах. Следили, чтобы хранящиеся боеприпасы и оружие содержались в надлежащем порядке. Ходили пешком во второй караул мимо мадьярских складов. На наших складах хранились боеприпасы. Их надо было постоянно осматривать, чтобы не было дефектов, не нарушались сроки хранения. Когда это было нужно, смазывали снаряды. В случае истечения сроков хранения, боеприпасы убирались в сторону, чтобы в дальнейшем отправить в Союз для утилизации. На территории Венгрии уничтожать запасы боеприпасов запрещалось.

       Мне, Елистратову (заведующему складом), в дальнейшем Кириченко разрешалось беспрепятственно выходить из гарнизона без увольнительных и особых записок. Такое нам было оказано высокое доверие, и мы его всегда оправдывали, никогда не подводили своих начальников. Я часто выходил в Хаймашкер, постепенно узнал, где, какие находятся магазины, где продаются различные спиртные напитки, свежее пиво. Офицеры редко останавливали. Если идет солдат по улице, застегнут по уставу, честь отдает, значит, он не в самоволке, а по каким-то делам. Патруль останавливал пару раз, проверяли военный билет, но отпускали. И я понял, что надо вести себя смелее, независимо, не бояться патруля, офицеров, и не шарахаться по подворотням и переулкам.

       Часто я ходил по магазинам с вещмешком. То краски купишь, то растворитель, то чернила и канцпринадлежности. В вещмешок ко мне за все время заглядывал один раз какой-то дотошный «кусок» (сверхсрочник) из танкистов. Офицеры и даже патруль до такой низости не доходили. Поэтому я носил иногда и пиво, и другие спиртные напитки в своем вещмешке. А еще я несколько раз ходил пешком в магазин города Варпалота, это в шести-семи километрах от нашего гарнизона. Я смело останавливал военные машины, идущие в попутном направлении. Меня подвозили, и никто особенно настойчиво не допытывался, куда и с какой целью я иду. Спиртное я обычно приносил на склад к Вовкам (Кириченко и Елистратов). Если не было заказа, обычно от ребят, где я служил первый год, то мы распивали эти напитки на складе сами, растягивая удовольствие на несколько дней. Спиртное брали в складчину и не так часто.

       Своему зам. ком. взвода Прикопу я предложил вариант узаконенный самоволки. В субботу мы с ним подошли к начальнику артиллерии и попросились назавтра выйти в Хаймашкер на стадион, заняться спортом. Он удивился, но разрешил, предупредив, чтобы после возвращения со стадиона зашли к нему и доложились. Хотел посмотреть на наше состояние. Мы построились и под командой Прикопа пошли в самоволку. На КПП спросили, кто разрешил. Услышав ответ, нас пропустили. Не знаю, звонили ли, чтобы проверить или нет. С собой у нас были два или три вещмешка, в которых находилась спортивная форма, кеды, мяч. Так сходили мы один раз, всем понравилось. Мы стали чаще уходить по выходным. Когда проводили полковой кросс, мы выходили пораньше, иногда завтрак брали с собой, всем на КПП говорили, что идем прокладывать трассу. С собой у нас пара красных флажков. Нас пропускали без сомнения.

       Эти флажки навели меня на мысль, вывести за территорию всю зенитную батарею. Я посвятил в это сержантов батареи и в одно из воскресений к КПП подошел строй солдат. Впереди и сзади, как положено при передвижении строя, два сигнальщика с красными флажками. Во главе - наш Прикоп. Доложил, и нам открыли ворота. Перед обедом мы все в том же порядке вернулись в строю обратно. Нас пересчитали, мы спокойно дошли до казармы. После обеда Прикопа вызвал к себе Юшкин, устроил легкий разнос, почему тот без разрешения увел всю батарею. Обещав всю батарею не уводить, Прикоп отказался ходить с нами.
       Мы стали ходить без него, под руководством Пети или сержанта Петренко. Нас никто не ругал, даже сам Юшкин. Однажды, когда мы возвращались с очередной прогулки, нас догнал ГАЗ-69. «Что за орлы?»- раздался из машины голос Юшкина - «А, это свои, - увидев Петю Новотарского, проговорил он. – Все живы, здоровы?» Он проехал, а мы вошли через КПП в городок. После этого Юшкин уже совершенно спокойно относился к докладу дежурного по батарее, что взвод управления артиллерии отсутствует на построении. «Эти придут, не волнуйтесь». Мы старались не подводить своего шефа. На учениях мы ездили в его машине. Петя – радист, я – разведчик и водитель Тырцев Борис.



       16) В ГОСТЯХ У МАДЬЯР

       1 июля я попал в одну компанию с начальником артиллерии Юшкиным. Он решил совершить поездку к венграм в деревню. С кем и когда он договаривался, мне неизвестно, но в этот день с раннего утра наша команда выехала из Хаймашкера. Конечным пунктом нашей поездки оказался населенный пункт под названием Зирц. Кроме шефа, водителя Тырцева Бориса и меня, в нашей машине присутствовали: секретарь парткома майор Петриченко, секретарь комитета комсомола старший лейтенант Панасюк, некто Руденко и комсомолец Виталий Пай. Встречу назначали, как я потом понял с молодежью – комсомольцами какой-то деревни (Зирц). С какой целью с нами ездили некоторые товарищи, я не знаю.

       В этой поездке я впервые столкнулся с бытом и образом жизни простых венгров (мадьяр, как они сами себя называют). Мы их называли «пойташи». Приехав в деревню, мы долгое время сидели во дворе общественной столовой, в тени. Наши офицеры ушли куда-то на встречу. Длительное время не было переводчика. Потом он появился, но общался только с офицерами. Мы были предоставлены сами себе. Уже хотелось кушать, но попросить мы стеснялись, думали, что нас все-таки пригласят отобедать. Наконец все зашевелились во дворе, а там собралось человек тридцать мадьяр, но ни одного комсомольца я не увидел. Нас знаками пригласили в столовую. Все сели за один общий стол в виде буквы «Т». Как у нас поминальный или свадебный. Офицеров увели в другой зал вместе с переводчиком. Нас посадили во главе стола. На столах стояли большие вазы с фруктами (яблоки, персики, груши, еще что-то). Было все украшено очень красиво, мы подумали, что это муляж. Смотрели на соседей по столу, что они будут делать. Подали всем пиалы, там грамм по сто жидкости и плавает сваренная вермишелина (спагетти). Это у них называется суп. Долго не приносили хлеба и ложки. Но, как оказалось, хлеба не положено, а суп пьют так. Когда выпили суп, принесли десертные ложки, потом маленькие горшочки с каким-то варевом (по виду овощное рагу). Хлеб нам так и не подали. Принесли стаканы и графины с холодным напитком (напоминает наше ситро) и каким-то соком красного цвета. Мадьяры начали уплетать содержимое своих горшочков и запивать напитком и соком. Все время они за столом беседовали, а на нас не обращали никакого внимания. Рагу оказалось очень острой едой, много перца, по-венгерски паприка (горький болгарский перец).

       Вышли мы из-за стола с чувством голода и двинулись на улицу. Рядом со столовой находилась корчма, которая состояла из двух залов. В одном зале было много столиков, за которыми сидели одни мужики, были и молодые, но мало. У каждого на столике то рюмка с каким-то напитком, то кружка пива. И обязательно пачка сигарет. Справа вдоль стены на полу какой-то аттракцион: катаешь большой шар, он скатывается назад и попадает в различные ячейки с цифрами. Смысл я так и не понял. У дальней стены был буфет, где наливали спиртное и разносили по столикам. Этот зал соединялся открытой дверью с другим залом, который напоминал танцплощадку. Небольшая эстрадка, но никаких музыкальных инструментов, ни проигрывателя, ни магнитофона, ни патефона или граммофона.

       Мы зашли в корчму, надеясь купить какие-нибудь бутерброты. С собой мы взяли несколько десятков форинтов на каждого, на всякий случай, попить пива. Бутерброты были. Мы взяли по бутерброту (кусочек батона с ветчиной) и по кружке пива. Едва мы появились в корчме, как весь народ загудел: «Русс, русс». Нам тут же освободили столик, за который мы уселись втроем. Четвертое место никто из мадьяр не занимал. То один, то второй подходили к нашему столику и ставили нам кружку пива. Один старый мадьяр подошел к нам и стал говорить русские слова: «Россия, война, Сибирь». Мы поняли, что он воевал против нас, попал в плен и был в Сибири. За это он принес нам три стопки водки и три бутерброта. Мы выпили залпом свои стопки за его здоровье, чем вызвали огромный восторг посетителей.

       Оказывается, мадьяры приходят в корчму пообщаться, на вечер им хватает рюмки водки и пачки сигарет. Иногда вместо водки они берут грамм по сто вина, которое разбавляют водой, чтобы оно не было кислым. Так и сидят, пока корчма не закроется. Следующий пойташ принес нам три стакана вина, которые мы так же под одобрительный гул голосов употребили быстро. Так повторялось несколько раз. Боря уже перестал употреблять из рюмок и стаканов. Мы решили перейти в другой зал, где уже собралась молодежь. Может быть, они собрались из-за нас, но переводчика у нас так и не было.

       Возглавлял молодежь какой-то парень, которого все слушались. Был он в костюме, в белой рубашке и галстуке. Мы с ним подружились. Он оказался секретарем комсомольской организации этого населенного пункта. Как мы не спрашивали, так нам и не могли пояснить, что это за организация в этой деревне: колхоз, совхоз или еще что-то. Русский язык никто из них не изучал. Корчи, так звали молодого венгра, пригласил нас на молодежный костер (как у нас на пионерский костер). За деревней на поляне собралась молодежь. Были и совсем юные и в возрасте до 20 лет.

       Во время общения мы выяснили, что некоторые молодые мадьяры хотели бы изучать русский язык, но нет учебников. По желанию, они, кроме родного языка изучают иностранный язык, обычно немецкий. Так как мы все поголовно изучали немецкий язык, но в программе средней школы, общаться было легче. Мы могли рассказать про себя все, что изучили в школе, а вот чисто разговорному языку нас почему-то не обучали. Так, что, как мы учили немецкий, так его учили и мадьяры. Ведь это же не их родной язык. Но кое-как общались. Познакомились с девушками, ребятами. Они пригласили нас на вечер в молодежный клуб (оказалось рядом с корчмой).


       Когда начало смеркаться, мы собрались в «танцзале». Наших офицеров нигде не было видно, боевой ГАЗ-69 стоял на месте. Его охраняли молодые ребятишки. В зале по-прежнему было много молодежи, да еще пришли с нами. Появились музыкальные инструменты: две скрипки и какое-то подобие мандолины. Начали играть, молодежь танцевать. Было что-то похожее на пародию танца. Я представил себе, как у нас в России до революции на посиделках в деревнях играли на балалайках и танцевали.

       Ближе к ночи принесли все-таки по нашей просьбе аккордеон. В сопровождении аккордеона скрипки звучали нормально. Мы даже успели по паре танцев станцевать (танго), когда появились наши бравые офицеры, и раздалась команда: «По машинам!» Мы попрощались, как могли, с молодежью и поехали в Хаймашкер. Во время разговора со своим новоиспеченным другом Корчи я узнал, что он в армии еще не служил и его должны призвать в армию. Служить он будет в Варпалотском гарнизоне. У них уже известно, где и сколько будешь служить. Служить он будет год, а потом еще шесть месяцев через некоторое время. Он узнал, что я служу в Хаймашкерском гарнизоне в артподразделении. Мы с ним сфотографировались на память у костра.

       Я уже стал забывать про нашу встречу, но на день Советской армии к нам в гарнизон приехала группа солдат и офицеров из соседнего гарнизона города Варпалота. Утром, как всегда в выходной день, я после завтрака досыпал второй сон. Меня разбудил дежурный по батарее и сказал, что меня спрашивает какой-то пойташ-солдат. Я очень удивился, так как не знал, что приехали солдаты-мадьяры. Все они собрались в нашем солдатском клубе, где общались через переводчика с нашими солдатами. Корчи пошел по гарнизону, искать меня! Он знал только фамилию. Расспрашивал всех, где можно найти меня и показывал, что у меня на эмблеме две перекрещенные пушки, а у него два ружья (пехота). Наши солдаты оказались смышленые и направили его в наши казармы. Там-то меня знали. Я набросил первую попавшуюся шинель и вышел на улицу.

       На улице стоял венгерский солдат, в котором я узнал бывшего вожака молодежи из Зирца Корчи. Он с гордостью рассказывал своим сослуживцам в нашем клубе, что у него есть друг – советский солдат, которого он хотел найти в Хаймашкере. Ему, конечно, никто не поверил, пока он под торжествующие возгласы своих соплеменников не подвел меня к ним. Я показал фотографию, где мы с ним сфотографированы, еще до начала его службы. Видно было, что его сослуживцы завидуют ему.

       Венгерских солдат повели по всему городку, они побывали в нашем музее, комнате боевой славы. Даже на гауптвахту их водили для знакомства. Потом привели их в нашу столовую. Они удивились, что им дали много хлеба. Наши знаменитые щи им очень понравились, макароны по-флотски они не доели, попили кисель, и остались очень довольны. Потом через переводчика спросили, почему не дали пива. У них по праздникам дают пиво. Оказывается, у нас кормят лучше. В казарме, куда я его привел, он удивлялся двухъярусным кроватям и большому количеству солдат в казарме. У них в казарме по 10-12 человек и помещения более свободные. После обеда все пойташи погрузились на свой «Чеппель» и отправились домой.


       17) ГАУПТВАХТА.

       После 23 февраля, ближе к весне участились самоволки. К 8 марта несколько наших товарищей из минометной батареи ушли в «дальнее плавание», то есть длительную самоволку. То ли денег у них было много, то ли слабы здоровьем, но напились они до чертиков. Пили последний раз в корчме на вокзале. Наши патрули в то время где-то шлялись и не видели их. Один из наших солдатиков кинулся останавливать проходящий скорый поезд, как трамвай, но неудачно и лишился ноги. Второй схватил эту ногу и стал требовать от железнодорожников, чтобы они ее пришили. Третий упал на рельсы, как Анна Каренина, и вопил, что не пропустит ни одного поезда. ЧП на всю вселенную.

       Отпуска всем артиллеристам отменили, в том числе и мне. Нас всех взяли под жесткий контроль и не давали пикнуть. Так продолжалось до майских праздников. Попал в опалу и я. Однажды, задержавшись, я вернулся в казарму после отбоя, что у нас обычно не возбранялось. Дежурный по батарее пересчитал всех по головам, обнаружил, что одной головы на подушке нет. Дежурному по части уже все доложили, что проверка проведена и весь личный состав на месте. И вдруг меня нет. Дежурный, а это был молодой сержант, моментально побежал докладывать дежурному по части. Дежурный по части был в «очень хороших» отношениях с начальником артиллерии и сразу позвонил ему, поздравил с происшествием. Я в это время захожу к дежурному по части и докладываю, что я на месте и никуда не пропадал. Наш дежурный по батарее еще находился у него. Дежурный вновь звонит Юшкину и докладывает, что все нормально, и я нашелся. По телефону донесся отборный мат и команда: «На гауптвахту! » Дежурный по батарее пошел в казарму, а я поблагодарил его и отправился на гауптвахту. Около караульного помещения меня уже ждал начальник караула, которому позвонил дежурный по части.

       В караульном помещении я отдал военный билет и курительные принадлежности, курить на гауптвахте запрещено. Потом выводной повел меня на второй этаж, где располагались камеры, столовая, туалет и помещение для топчанов. Сержантов сажают в одиночные камеры. Так как их было всего четыре, и они были заполнены, то меня водворили уже к сидевшему в одиночке сержанту. Вначале мне разрешили взять топчан и принести его в камеру. В камере помещались только два топчана. Были еще две камеры для солдат, человек на 12-15, но, сколько умещалось там топчанов, я не знаю. Разбудив сокамерника и познакомившись с ним, я завалился спать на свой топчан.

       Подъем на гауптвахте на один час раньше, чем у всех. Быстро убрали свои топчаны в специальную комнату, туалет и опять в камеру. Бриться не разрешали. В камере одна тумбочка на двоих и по табуретке на каждого. Мой сокамерник, а он был из другой части, (гауптвахта была межгарнизонная), рассказал, что сидит последний день (сутки) из десяти. Его освободили, как только за ним приехали из его части. Я остался один. Тут же вспомнил революционеров, декабристов всяких, которые до отправки на каторгу сидели в одиночках в Петропавловской крепости. Камера размером 2х3 метра, высота до потолка более трех метров. Над дверью, примерно в 2,5 метрах ниша с решеткой, за которой горела постоянно электрическая лампочка. В противоположной от входа стене под потолком было узкое окно, в котором была неизменная решетка. Толщина стен была около полутора метров наружная и не менее одного метра толщина внутренних стен. Тут, пожалуй, и граф Монте Кристо не справился бы. На первом этаже караульного помещения располагались помещения для отдыха, для бодрствующей смены и кабинет начальника караула. Над этими помещениями на втором этаже располагались две солдатские камеры, столовая и комната для топчанов, которая запиралась на замок, ключ у начальника караула. Под нашими сержантскими камерами находились камеры для следственных задержанных и кабинет начальника гауптвахты.

       Режим содержания отличался от распорядка дня всех прочих военнослужащих. Подъем в пять утра, вместо шести. Днем можно сидеть только на табуретке. Пол бетонный и очень холодный, так что на нем не полежишь. Пороги высокие. Иногда для непокорных наливали воды на пол, чтобы не укладывались, как йоги, на ледяной пол. Завтрак, обед и ужин на один час позднее приема пищи караулом. Приносили в караул еду в термосах всем вместе, но нас лишали белого хлеба и масла, а сахара давали половину порции – два кусочка. Перед помещением в камеру каждый раз обыскивали, чтобы не было посторонних предметов: ложек, спичек, окурков, кусочков хлеба и т.д. Мы все смеялись: поправиться не дадут, постоянно талию ощупывают. Никаких газет, книг и журналов, даже уставы не давали. Ущемление прав человека. Но, как нам постоянно внушал начальник гауптвахты, мы не имеем никаких прав, и не можем пожаловаться на свою судьбу, на содержание, отношение к нам, режим и проч. Жалуйтесь, говорит после освобождения, хоть самому министру обороны. Если, кто жаловался дежурному по части, который иногда проверял содержащихся на гауптвахте, то ему автоматически меняли режим содержания, как злостному нарушителю. В обед урезали пайку (не давали второго), не давали сахара. Это все были происки «губаря» - начальника гауптвахты. Очень зловредный был человек.

       После того, как мой сокамерник освободился, меня вызвал начальник караула и сказал, чтобы я принес записку об арестовании на себя из штаба. Я отправился в штаб, нашел начальника артиллерии Юшкина, который мне «влепил» сколько-то суток «губы». Получилось, что я сам ходил, выписывал в строевой части записку об арестовании на самого себя, подписывал, ставил печать. Все смеялись, а особенно Сергей Алексеевич: «Ничего, посидишь, отдохнешь, зато будешь знать, что это я тебя посадил, всех сажают ни за что, а я тебя сажаю за дело, за то, что не дал поспать с женой». В записке, конечно, указали, что за нарушение дисциплины, за уход из казармы после отбоя. Получив записку, я принес ее в караульное помещение и отдал начальнику караула. Теперь я был узаконенным «узником».

       Сержантов на работу не выводили. Разрешалось только с их согласия. День я провел один, ночь – тоже. Наутро я попросился на работу, чтобы меня не вызывали в штаб, где для меня тоже была постоянная работа. Но, чтобы навредить начальству, я решил уйти на добровольные работы: красить емкости на складах ГСМ (самый отпускной пост в карауле). В первый день я, как стахановец, трудился и перевыполнил норму: емкость покрасил за один день. Выводной, он же и конвоир, вначале покрикивал: «Давай, давай, быстрее!»

       На другой день меня подгонял другой служивый. Я решил на все наплевать, закрасил емкость вокруг себя серебрянкой, оставил наверху чистую площадку, улегся на весеннем солнышке и стал наблюдать за самолетами, которые делали «налет» на наш полигон. Мне сверху было хорошо видно, как самолеты заходили на бомбометание, выпускали бомбы или РС (реактивные снаряды), а затем доносились звуки взрывов. Вероятно, шли какие-то учения. Часовой на меня орал, но достать не мог, так как все вокруг было закрашено. Потом я подремал до обеда, а после обеда отказался от работы.

       Ко мне в камеру подселили очередного «арестанта». Он был веселым парнем. Вначале мы с ним пели песни, но потом оказалось, что петь нельзя. Тогда мы решили придумывать различные пакости часовому, так как он не захотел отходить от нашей двери. Мой сокамерник и я по очереди пытались на время забираться внутрь тумбочки, Мы были не геркулесы, и нам это удавалось. После очередной удачной попытке мы громко аплодировали друг другу и кричали. Часовой заглянул в «волчок», дырка в двери, через которую за нами наблюдает часовой, и увидел в камере только одного арестованного. В это время была моя очередь залазить в тумбочку. Сокамерник предупредил меня и подвинул тумбочку дверцей к стенке. Я, скрючившись, сидел в тумбочке, что мне не каждый раз удавалось. Часовой вызвал разводящего, и они осмотрели камеру. Налицо был один человек. Они закрыли камеру и побежали докладывать начальнику караула. До его прихода я выбрался из тумбочки и сидел на табуретке. Все были на месте. После второго раза, когда мы повторили свой фокус, часового сняли с поста. Мы не решились больше издеваться над часовыми, тем более, что пришел старослужащий. Он открыл все камеры, а сам ушел на первый этаж, «охранять губаря». Мы вышли все из камер, бродили по коридору, общались между собой. В другую смену на пост вообще никого не поставили, а нам пришлось сидеть в своих камерах.

       Когда мы находились в столовой и принимали пищу, мой товарищ по заключению поймал паука и принес его в камеру. Мы стали его откармливать, но он кроме мух ничего не ел. Была весна, мухи появлялись только в столовой. Поэтому там появились и пауки. На следующий раз я принес другого паука. Прятали этих пауков в тумбочке. Когда ее проверяли, то на них не обращали внимания. Подкормив пауков, мы стали устраивать паучьи бега на тумбочке. Потом бои. Пауки оказались способными бойцами. Один паук был белый, второй – серый. Каждый болел за своего. Мы так входили в азарт, что ничего не замечали. Вот так, однажды, крича и толкая друг друга, болея каждый за своего паука, мы не обратили внимания, что дверь камеры открылась, и зашел начальник гауптвахты, заинтересованный нашими криками. Ничего не поняв, он стукнул кулаком по тумбочке и заорал: «Прекратить!» Мы замолчали, так как болеть было уже не за кого, ударом кулака «губарь» убил обоих пауков.

       Когда прекратили наши паучьи бои, нас рассадили по одиночке. Но так сидеть нам долго не пришлось, так как мой срок – 8 суток, подошел к концу, и меня освободили. Я на следующий день пришел в караульное помещение, благо дежурили знакомые, и передал пайку масла и сахар своему сокамернику.


       18) ПЕРВЫЙ ДЕМБЕЛЬ.

       Если в армии первый год службы привыкают, то второй – служат, а третий год – готовятся к дембелю. Самый сложный, длительный и тяжелый первый год службы. Самый легкий и короткий – второй год службы, а третий год может длиться целую вечность, пока не сядешь в дембельский эшелон. Поэтому и запомнился в основном первый год службы. Пролетел второй год как-то незаметно. Вот и приказ министра о демобилизации, вот и ушел последний эшелон на Родину из Хаймашкера, вот и мы стали «стариками». Старше нас никого нет. Нам осталось служить год. После Нового года счет до приказа пошел на дни. От Нового года до приказа осталось служить 250 дней. Но наш год призыва оказался экспериментальным. Первый приказ о демобилизации вышел в мае. Часть отслуживших до мая могла демобилизовываться, а остальная часть – дослуживать до осени.

       Нам поставили условие, что из нас уедут в мае только двое. Кириченко дома ждала невеста, сказала, что выйдет замуж за другого, если Вовка не приедет в мае. У Елистратова дома остались старые, больные родители и младшие брат с сестрой. У меня «не было» невесты, «не оставался» младший брат, да и мать - фронтовичка была «абсолютно здорова». Из-за жалости к моим армейским друзьям я решил, что они едут домой в мае. Мне предстояло еще полгода пробыть в армии после их отъезда. Может быть, моя жизнь сложилась бы по - другому, если бы я демобилизовался в мае. Но от судьбы не уйдешь, и я дослужил.

       В мае к нам хлынул поток молодежи, призывников первого года. Но это уже была не та молодежь, что была раньше. В этот призыв к нам пришла молодежь, которой в первое время мы не могли подобрать эпитет. С самого начала они стали готовить дембельские чемоданы. Они прибыли не служить, а отбыть время, выбрать место получше и прикупить что-нибудь из импорта. Они старались отлынить от службы, «сачкануть», вечно жаловались на притеснения, что им тяжело служить, их незаконно назначают в наряды. Кляузное, скользкое и противное попалось пополнение. Если раньше у нас служили призывники из Саратовской, Воронежской, Куйбышевской областей, Урала, Средней Азии и Украины, то теперь это были призывники из Москвы и области, Ленинграда и области. Очень избалованная молодежь. У нас участились случаи краж вещей у личного состава, употребление наркотиков, что раньше никогда не наблюдалось.

       Переход на двухлетнюю службу внес огромную сумятицу во взаимоотношения солдат. Солдат первого года службы, только, что призванный, мог не выполнить приказы и указания старших. Жаловались по любому поводу высшему начальству, внося нервозность и неразбериху в ряды солдат. Потом оказывалось, что служить стали ранее привлекаемые к уголовной ответственности и даже судимые. Нас в свое время служить за границей отбирали как в отряд космонавтов, без единой помарочки в биографии и с хорошей репутацией. Даже не разрешалось иметь судимых родственников. Мне кажется, с той поры и пошла так называемая «дедовщина». Не успел отслужить один год, а стал считать себя «стариком». А кто же тогда мы, кто отслужил почти по три года. Нас они считали за своих ровесников. Хотя к концу службы мне уже было более 22 лет, а им едва исполнилось по восемнадцать.



       19) ЧЕХОСЛОВАКИЯ

       В мае изменилась обстановка в Европе, мир стоял на грани войны. Беспорядки в Чехословакии, «пражская весна». В связи с событиями в Чехословакии нас подняли с насиженных мест, и мы стояли вдоль границы, готовые выступить «на защиту интернациональных интересов» братского чехословацкого народа. От кого, правда, надо было их защищать, мы не знали. По данным нашей разведки войска ФРГ и всего НАТО сгруппировались на границе с Чехословакией и готовы в любое время вторгнуться на ее территорию. Противостояние держалось до августа месяца. Мы стояли в полной боевой готовности, а с 18 августа спали в машинах и бронетранспортерах.

       19 августа поступил приказ из Москвы перевести все часы на московское время. В 00 часов 20 августа началось вторжение в Чехословакию. Многокилометровые колонны войск стран Варшавского Договора стали входить в Чехословакию со всех сторон. Мы вошли в Чехословакию из Венгрии со стороны города Комаром. Огромный мост через Дунай, который, как говорили, был заминирован, но все обошлось. Граница проходила по Дунаю. Пограничников со стороны Чехословакии не было видно. Со стороны Словакии, так называлась часть Чехословакии, куда мы вошли, за мостом был город Комарно.

       После Комарно вся наша колонна направилась в сторону Братиславы – столицы Словакии. Словаки – это те же славяне, понимают русский язык. Улицы ночного Комарно заполнили обеспокоенные граждане. Они что-то говорили, жестикулировали, но мы проезжали без остановки и поэтому ничего не слышали. Следующий город – Медведово. На улицах, несмотря на поздний час – народ. Братислава. Проезжаем по улицам. На стенах домов различные надписи. Для нас – «Гитлер – 1938, Брежнев – 1968», «Русские – оккупанты», «Убирайтесь вон!» Только эти надписи и плакаты наводили на мысль, что как-то неправильно мы делаем. Я никогда раньше вживую не видел в Союзе надписи на стенах такого большого размера. Более, чем двухметровые буквы на стенах древней Братиславы гласили: «Русские, уходите из Братиславы к себе в Москву!» Это было организовано не простыми одиночками, а всей системой.

       В Братиславе остались наши войска. Часть за городом, часть в городе, в парке, в старинном замке. Мы отправились дальше, в сторону Праги. Проезжали еще несколько городов, один из которых Сеница, других не помню. Подошли к Карпатам. Очень тяжело дался нам перевал. Русская техника не выдерживала нагрузок и больших высот. Двигатели «ГАЗонов» перегревались, радиаторы закипали. Мы двигались очень медленно. До этого перевала исколесили всю западную и северную Словакию. На границе с Чехией была территория под названием Моравия. Из разговоров с местными жителями стало известно, что им в Словакии живется не сладко, и они хотят отделяться. Чехам платят гораздо больше, чем словакам, а жителей из Моравии считают третьим сортом. Перебрались через перевал и оказались в Южной Моравии. Поколесив по дорогам в сторону Брно, нас вернули к Карпатам, и мы остановились около города Годонин.

       Вся наша часть расположилась в окрестностях города Годонин. Окопались, поставили палатки. На внешнем кольце охранной линии закопали танки. Вначале питались сухим пайком, разогревая банки в котлах солдатских кухонь. Потом в походных солдатских кухнях стали готовить нам еду, добавляя что-то из сухого пайка. Сыр, колбасный фарш, тушенка, различные каши с добавлением мяса, кипяток. Конечно, сахар, масло. Это все входило в состав сухого пайка. Начали варить супы, картошку-пюре, каши. Иногда к нам в лагерь просачивались словацкие ребятишки, которых кормили у солдатских кухонь. Были они очень довольны.

       Среди молодежи были случаи дезертирства. Уходили из лагеря с оружием, чтобы вообще не вернуться. Но у нашего командования был налажен хороший контакт с руководством частей чехословацкой армии, дислоцировавшихся в Годонине. Они вылавливали советских солдат и передавали в нашу комендатуру. Никто дальше города не ушел. Но был случай, когда солдат не успел добраться до пригорода и застрял в лесочке, окруженный нашими ребятами. Скрывшись за дубом, он начал отстреливаться. Это уже были боевые действия. Задержанием руководил военный комендант Годонина Юшкин. Мы, как обычно, его охраняли. Он разрешил применять оружие, но необходимо было стараться, чтобы не поразить солдата, а заставить его сложить оружие и сдаться. Мы открыли такой огонь по дубу, что с него сбили почти все ветки и изрешетили его. Дезертир закричал: «Сдаюсь!» и встал с поднятыми руками. Его связали, но пальцем не тронули.

       Некоторое время он сидел под охраной в палатке, потом его отправили в Венгрию, в расположение части, где его поместили на гауптвахту. Больше его никто не видел. Остальные солдаты, решившие почувствовать запах западной свободы, были отправлены после суда военного трибунала в дисбат. Судили за дезертирство по законам военного времени. Так нам, по крайней мере, объясняли. Кто уходил без оружия, признавался как в самовольной отлучке и получал до десяти суток ареста.

       Как уже говорилось, военным комендантом города Годонин был назначен подполковник Юшкин Сергей Алексеевич. В городе нам отвели помещение под комендатуру. Во дворе стоял бронетранспортер, пулемет которого был направлен в сторону ворот. Службу в комендатуре нес комендантский взвод. Если Юшкин выезжал из лагеря в комендатуру, то обычно ехал без охраны, а когда выезжали в город или окрестности для осмотра различных объектов, представлявших военный интерес (электростанция, радиостанция, какие-то склады), то охрана была обязательна. Наш комендант нашел общий язык с главой администрации города или, возможно, мэром города, и часто бывал у него в гостях. Иногда с ним выезжал командир части, но это было крайне редко. У главы дома было очень хорошо. Наш шеф вместе с хозяином и приглашенными гостями обычно садились в зале, где у них были свои разговоры, наверняка, о политике. Мы втроем, водитель Боря Тырцев, Петя Новотарский и я, сидели в прихожке, смотрели по телевизору Олимпиаду, которая в это время проходила. Нам давали поесть, иногда вина и пива.


       20) ДЕМБЕЛЬ

       В Чехословакии мы пробыли 72 дня. Там остались войска, которые прибыли из Союза, а мы отправились в Венгрию, к месту своей дислокации. Прибыли в часть 30 октября. К нам в часть стало прибывать новое, совсем молодое пополнение. С 1 ноября из Хаймашкера пошли эшелоны с дембелями. Мой эшелон на Саратов-Ташкент был самым последним – 22 ноября. Как стало медленно тянуться время …. Я ходил, провожал друзей, знакомых. В наряды меня уже не ставили. Стал я настоящим «дедом», прослужил больше трех лет. Никто меня уже не тревожил, вставал, когда захотел, на прием пищи ходил по желанию. На меня смотрели сквозь пальцы. Чемодана у меня не было. Была спортивная сумка, в которую сложил нехитрые солдатские принадлежности, да кое-какие подарки родным: ручки, платок, чулки. На большее денег не хватало. И вот, наступил день 22 ноября. Нас привели к штабу, где был великий шмон. Я пережил около часа позора, когда нас обыскивали и проверяли даже белье, чтобы не увезли чужого. Потом мы пошли на плац, где уже сошлись солдаты из различных частей для распределения по вагонам. Демобилизовывались со мной солдаты, отслужившие три года, два с половиной и даже два года. На плацу нас построили, и мы прощались со знаменем. Этот торжественный, но печальный ритуал для всех, кто покидает часть, демобилизуется на гражданку.

       С плаца мы последний раз прошли по центральной аллее до погрузочной площадки, перрон ее находился в нашей части. Погрузились в вагоны, заиграл дембельский марш: «Прощание славянки». Прощай Хаймашкер, прощай навсегда. Поезд тронулся, и мы поехали вон из этого гарнизона. На железнодорожном вокзале к нам прицепили тепловоз помощнее, и мы поехали через Будапешт и Чоп, через русскую границу на восток. Проезжая через Тису опять бросали монеты. На этот раз для того, чтобы никогда сюда не возвращаться.