Записка отставного полковника

Зазвенел звонок. Старый такой, советский. Телефон с диском.
-...Я слушаю.
В ответ тишина. Холодная. Устал я от нее, сволочи. Потом гудки.
Квартира пуста. Жена-то опять по делам к дочери. А звонил ведь внук… Думал, бабка трубку возьмет, а как меня услышал так и подумал, что ее нет, а бред старика ему, молодому слушать не хочется. Досадно. Жаловаться грех, а хочется.
Осень пока теплая. Свои ноги, как стеклянные, волоку волоком на балкон и сигаретка дешевая в зубах. Чирк. Смотри не упади…
Пару годов назад хоронили мать моего зятя, и пришел внучек ко мне. Выпили водки за упокой ее души. Тогда-то я и стал собираться в путь-дорогу. Вернее только наметки стал делать…
И уже жалко – путь тот торный, страшный. Говорят, пути, кроме торного, нет. Но, Боже, страшно же. И не понятно куда ведет он, наверняка.
Тишина и водка. Звонки без персоны и боль в спине. Адская. Чую грехи мои горбом невидимым о себе дают знать.
Я старый полковник. Отставной давно. Без водки проклятой мне кусок в горло не лезет теперь. Телевизор теперь уже на другом языке говорит, понять ни черта. А глаза с руками все больше ссорятся.
Плохо мне, доченька. Струнка-веточка моя родная…
А день тот в августе хороший выдался. Внук-то приехал! А я голый, как дите, хожу по квартире. Ты, веришь ли, подгузники уже стал носить я!.. Как ползунок какой-нибудь сопливый.
Я так и вышел в коридор. Внук оторопел, одел меня. Да вижу, как ему в тягость все это. Заварил он мне кружки четыре раствора кофе. Двери-окна, краны-вентили проверил, как начальник проверил. А после, что-то мне приготовил и сели мы рядом. Он понурый, как на похоронах, и все жует свой кусок.
Тут я понял – смерть стучится в окна. Темнеет.
Ежели ты, родимый, меня схоронил заочно, то осталось мне три-четыре месяца. Горестно, умирать уже не хочется, а жить больно. В болезни такой жить – не масленица. Вот тебе и атлетика, вот тебе и холодильник на спине до квартиры и жену на руках в подвенечном до девятого этажа. Молодость, а теперь позвоночник то стонами, то охами мне откликается.
Внук-то курит, пьет и баб себе ищет. Не до меня ему и рад я, что молодой он. Одного хочу, чтобы не запамятовал он, что дед его раньше в военной инженерии патенты имел как видный ученый; как дед ему о своем военном детстве расписывал (в немецкой осаде дед твой маломерком на полях искал патроны и стволы); как Некрасову тебя учил и шахматы объяснял.
Помнишь, ситный, как я тебе мечи, шиты и кинжалы на даче мастерил, а ты радовался детской звонкой радостью. Ты уж прости меня, что кричал на ухо, когда ты газ плохо на проселочной дороге давил в моей легковушке, а ты слезы стал лить. Чуткий ты был и хороший. Взрослея же теперь, теряешь это. Глаза суровее смотрят.
А я вот весь в шрамах да пулевых лежу, болею тяжко, а ты доел со мною и ушел. Ничего. После вспомнишь, молодость – он зеленая. Времени на воспоминания тебе с лихвой будет. Кортик свой я тебе оставил, как и давно обещал. Лет пятнадцать уже, как обещал. А вот пистолет свой я потерял – не взыщи. Поройся, может, ты найдешь, на антресоли ли на балконе. Найдешь – твоё.
От чего под потолком белым так пасмурно? Память мутная, зыбкая, туманная. Встал я с койки своей, пытаясь вес свой удержать, но, как током, от поясницы до мозга. Завращалось все вокруг и исчезло на пару секунд, но меня таки увезли в белые палаты.
В каждой больнице найдется такой отставной, как я, а то и не один. Жену видел, дочь видел, врача видел. Кого только не видел… Тебя только. А ты правильно сделал, что не пришел. Незачем тебе. Мать да бабка твои – вроде спокойны, а за спокойствием я видел звездочки слез вперемешку с безысходной тоской и непониманием.
Хотя, что тут не понятного? Умер я в декабре, в начале. Врач хотел, мне ногу отрезать, но жена возразила и точка. Хорошо, что так. Мертвецу без трех недель какой резон резать? Хоть целым схоронили…
С военной формой и отпеванием. С диабетом, слабоумием, грыжами, пролежнями, но все равно любимого, т.к. видел я в ваших глазах ту горечь. Рад я еще, что хоть иконку дома успел примостить. Николай Чудотворец. Христос со мной и Бог мою душу, авось, да и примет, хотя сам я его долго принять не хотел. Не хотел, т.к. был под воздействием суррогатных идей вверенных мне временем и партией. Все почти тогда так делали. А что за суррогат такой был, из чего, и какой по своей сути, я уже и не помню.
Белые мухи за окном меня манили очень долго. Отдыхает мое отставное тело.