Одной тоскливой ночью

Она улыбнулась, протянула руку и провела ладонью по темным жестким волосам, затем по щеке и уютно устроила руку на плече, к которому неожиданно для самой себя нежно прижалась лбом. Он не проснулся. Он никогда не просыпался посреди ночи, это только она могла не спать и смотреть то в окно на ночной город, то в потолок, то на лицо на соседней подушке. Лицо, при взгляде на которое в такие вот моменты, в слабом свете от ночных фонарей неспящего города, у нее начинало щемить от нежности в груди.
- Почему? – одними губами спросила она, приподнявшись на локте, у безмятежно спящего человека. Конечно, он не ответил, но она почему-то обиделась. В этом был весь он – человек-не-отвечающий-на-вопросы, человек, живущий в своем мире, в котором ей не было места.
Она легла обратно, крепко прижалась к нему, закрыла глаза, снова прижавшись лбом к чужому плечу, и мысленно повторила вопрос.
Почему?
Почему, когда она смотрит на него, спящего, почему в такие минуты ей хочется плакать от нежности к случайному гостю в ее судьбе? Почему она знает, что наступит утро и он исчезнет на некоторое время из ее жизни – и ей будет легко без него, она даже не вспомнит об этом, но почему тогда она совершенно не думает об этом факте сейчас? Почему, когда он рядом, она растворяется в нем и все становится неважным, перестают существовать ее проблемы, люди из ее и его жизни. Остаются только они. И ночной город за подавляющем звуки стеклом.
Что-то с грохотом упало, на секунду наступила тишина, и звук падения повторился, правда, более тихий и мягкий. Она вздрогнула, замерла – но нет, он не проснулся – и, тихо соскользнув с кровати, подошла к столу в углу, у окна. На полу валялся толстый журнал, на столе – висевшая до этого прямо над ним рамка. Она наклонилась, подняла сброшенный рамкой журнал, положила его на место и медленно взяла рамку в руки. Она напоминала об Эндрю, и от этого в душе снова начинало щемить, но не от нежности, а от тоски, от боли. От предательства. Своего предательства.
Рамка падала каждый раз, когда он ночевал у нее. Иногда она просыпалась ночью от звука удара дерева о дерево, иногда обнаруживала рамку на столе уже утром, когда за ним была закрыта дверь, а с губ улетучивалось ощущение поцелуя.
Она улыбнулась старому воспоминанию. Тогда, ночью на южной набережной ей совершенно не понравилось, как он целуется. Она тогда долго смеялась, долго, даже не подозревая, как надолго этот человек войдет в ее жизнь.
Воспоминание сменилось другим. Ее рука лежит на локте Эндрю, они идут по центральной Рамбле, а ей хочется лететь. Или петь. И совсем не хочется просыпаться, потому что это сон! Такой прекрасной реальность быть просто не может, не бывает так, чтобы все мечты сбывались… а они сбываются. Они вместе. И это Эндрю позвал ее сюда, это его глаза светятся, когда они смотрят друг на друга…
Она повертела рамку в руках и прижала ее к стене. Двусторонний скотч моментально схватился с темно-синими обоями и диплом об окончании курсов испанского вновь висит на прежнем месте. Она обернулась и с какой-то тихой грустью посмотрела на спящего на ее кровати мужчину. Когда она впервые пришла в группу по изучению испанского языка почти два года назад и впервые увидела Эндрю, то удивилась, насколько они похожи. Насколько тот, кому она отдала свое сердце был похож на того, кому она доверяла свое тело.
Она моргнула, отгоняя воспоминание, и снова зачем-то повернулась к висящему на стене диплому. Диплому с подписью и именем Эндрю. Зачем? Чаще, чем один раз, рамка за ночь не падала.
Она вернулась в кровать, заползла под одеяла и снова прильнула к теплому телу человека, рядом с которым она позволяла себе непозволительную роскошь. Рядом с ним она не думала. Жила настоящим и наслаждалась пустотой в голове.

- Можешь называть меня Андреем. Тебе так будет привычнее. – Эндрю произнес это на русском почти без акцента и по-детски непосредственно засмеялся, глядя, как округлились у нее глаза.
- Андреем?
- А что ты удивляешься? – Она бы и правда не сказала, чему больше удивлена – тому, что Эндрю предлагает называть себя русским эквивалентом своего имени или тому, что они говорят не на привычном испанском, а на ее родном языке. – Что, я не могу быть русским? Между прочим, у меня мама из Петербурга и язык Пушкина для меня второй родной.
Она только молча хлопала глазами и глупо улыбалась, а он снова рассмеялся и порывисто обнял ее.
За спиной шумел фонтан и мириады крохотных брызг висели в воздухе. Радуга. И солнце. В тот момент она впервые поняла, что это такое – безграничное, затапливающее тебя до краев счастье.

Он перевернулся во сне и, не просыпаясь, обнял ее. Терпкий, приятный запах одеколона и надежные, нежные руки. Она задрала голову и поцеловала его в подбородок. Жаль, что вся надежность и нежность напоминает бальное платье Золушки. У той били часы, здесь звенел будильник, хлопала дверь и заводился мотор машины.

- Хватит смеяться, а то я чувствую себя дураком.
Она запрокинула голову и снова беззаботно рассмеялась. Не над ним, нет, что вы. Просто впервые в жизни на нее напало то, что в простонародье называется «смех без причины». Вокруг шумел маленький портовый городок, а ей было хорошо как никогда в жизни. Это был волшебный вечер, когда незнакомые люди становятся друзьями, едва знакомый юноша – возлюбленным, а она – королевой бала. И от этого хотелось смеяться, смеяться в темнеющее южное небо.

Она не любила его тогда. И сейчас не любит. Единственный, кого она любила, любила по-настоящему – это Андрей, но что-то произошло, что-то надломилось… Когда? Когда она впервые оказалась в одной постели с человеком, который сейчас мирно сопел ей в макушке? Когда она вернулась, ее мысли были заняты им, а Андрей встретился с ней и она впервые увидела в глазах испанского русского тот огонек, что горел в ее глазах до той злополучной поездки.

- Я не хочу ехать.
Над городом бушевала гроза и шел настоящий тропический ливень, а они стояли в окружении красных огней товарищей по пробке.
- Глупости. Почему? Ты же уже все решила, тебе нужно отдохнуть.
Она смотрела на Андрея и пыталась понять, маска ли это или он и правда хочет, чтобы она ехала, правда ей верит. Ведь она честно пожаловалась ему, что там, на отдыхе, она столкнется со старыми знакомыми. Андрей тогда отшутился, посоветовав ей получить от отпуска максимум удовольствия. Она тогда осталась в недоумении. Она никогда не могла понять Андрея, для этого ей просто не хватало жизненного опыта.
- Я надеюсь, что мы опоздаем, и фирма закроется. Я буду рада, если не поеду. – Дура, дура, трижды клятая дура, но ей по-прежнему не хватало смелости, сказать ему в лицо, что она хочет остаться тут, с ним. Что она из-за него не хочет ехать… Хотя, она была в этом совершенно уверена, он и так все прекрасно понимал.

Может быть, тогда? Или когда они встретились на Плаце де Каталинья, и Андрей долго держал ее глаза взглядом, а потом нарочито-небрежно произнес «а ты знаешь… я соскучился.». Ведь до этого ничего подобно не говорилось, это только она жаловалась ему в сообщениях, что соскучилась. Что хочет встретиться. Что ей никто, кроме него, не нужен…

Ложь. Грязная, отвратительная ложь, которой она посмела пачкать любовь.
Нет, такими темпами она до утра не заснет. Эти идиотские воспоминания, от которых никому легче не станет и от которых сон позорно бежит, поджав хвост.
Она снова выползла из-под одеяла, влезла в большую футболку – откуда эта странная любовь, она даже не предполагала, но с раннего возраста обожала спать в футболках, в которые ее можно было завернуть пару раз – и босиком отправилась на кухню курить.
Еще одна отвратительная черта их отношений. Когда он рядом, она хватается за сигарету по любому поводу, а вот когда рядом был Андрей, она даже не хотела курить. Ее бывший преподаватель испанского ненавидел, когда женщина курит. Правильно делал, наверное…
В квартире было почти светло, даже странно, что раньше она боялась темноты. Темноты как таковой, ведь и нет. Она просто не может выжить в не минуты не спящем мегаполисе, разве что шторы плотные купить и задергивать их… Но на ее окнах вот уже много лет висел только тонкий тюль.
Это получилось случайно – сделали ремонт, а нужные шторы найти никак не могли. Вначале было тяжело засыпать в светлой от фонарей комнате, потом привыкла. Потом шторы купили и повесили, но она так ни раз их не задернула. А когда переехала в собственную квартиру, даже покупать их не стала…
Вместо кухни она свернула во вторую комнату, которую гордо именовала студией. Там не было мебели, только стоял штатив с фотоаппаратом, мольберт и пианино у стены и табурет. Да что там мебели, в этой комнате и ремонта-то почти не было. Наспех покрашенные стены и старый, от прежних хозяев, линолеум на полу, лампочка вместо люстры… Родители, когда приезжали в гости, злились, а ей нравилось, она всем повторяла, что ей так лучше работается, но ее никто не слышал. Слушали, кивали, а когда она замолкала, говорили, что сюда подойдут зеленые в полосочку обои. И тот старый диван из холла.
Она прикрыла за собой дверь, открыла окно, закурила лежащие на подоконнике сигареты и села за пианино.
Когда ей было плохо, она всегда играла эту пьесу. Эту грустную песню, песню без слов.

- Сибелиус. Ты не знаешь, кто такой Сибелиус? Ян Сибелиус – великий финский композитор. – Сухонькая строгая старушка, к которой она чувствует необыкновенную привязанность и расположение, сидит рядом и разглядывает ноты, которые ей предстоит играть на экзамене. Выпускном экзамене в музыкальной школе.

Она словно наяву почувствовала запах, «старушечий дух» той квартиры, увидела маму с газетой, которая ждала их в маленькой кухне, вкус чая и торта – после занятий очень хотелось есть и пить. Календарь на стене, поверх которого висели бусы из искусственного жемчуга. Столько лет прошло, а память бережно сохранила барина, маленькую собаку у его ног и катающихся с горки детей на заднем плане, жертвуя всякой шелухой вроде экономики и математики, которую нужно было сдавать в ВУЗе.
Ноты память тоже не сохранила, музыку сохранили пальцы. Если задуматься, пальцы собьются и она ничего не сыграет, потому что не помнит. Поэтому нужно всего лишь правильно положить руки на клавиши и не думать.
В стоящей на крышке пианино пепельнице тлела сигарета, а мелодия плакала. Любила и плакала о своей любви…

Соседи по плацкарту давно уже постелили белье и спокойной обедали, а она по-прежнему сидела на своей пустой полке, а перед глазами продолжали стоять написанные синими чернилами на белом листке слова.
Возвращайся, я буду ждать.
На глаза все норовили навернуться слезы, потому что, какой бы наивной и влюбленной она ни была, она прекрасно понимала, куда едет. К кому едет. И как именно будет выглядеть ее отдых на морском побережье.

На самом деле ей дико хотелось, чтобы он проснулся. Услышать за спиной шаги, чтобы он ее обнял и уговорил не бродить по ночам, куря и будя соседей игрой на фортепиано. Но, увы. Она доиграла «песню без слов», немного посидела, прислушиваясь к тишине квартиры, и заиграла еще более тоскливую и надрывную «love story», которая могла звучать жизнеутверждающим гимном любви, а под ее пальцами становилась криком об одиночестве.
Когда она успела превратиться в то, чем является сейчас? Когда она успела растерять всю чистоту души и превратиться в такую, каких она сама всегда осуждала?

Она гуляла по темному парку с собакой и старым, давно забытым знакомым и доказывала, что «мужчины – увечная половина человечества». Естественно, она имела в виду одного, но никому и никогда бы в этом не призналась.
- Девушки тоже хороши. – Горячился собеседник, решивший всерьез доказать ей, что она не права. – Для некоторых в порядке вещей спать с одним, любить второго, изливать душу третьему и тянуть деньги из четвертого.
Она немного помолчала, думая о том, что, слава Богу, до четвертого пункта пока еще не докатилась, а когда молчание затянулось и, казалось, оба уже забыли, о чем говорили, она небрежно бросила.
- Значит, я отношусь к тому типу девушек, которых ты не одобряешь.

Она все-таки нашла в себе силы закрыть крышку пианино, затушить сигарету и вернуться в постель, прижаться к нему – да-да, он все-таки не проснулся - и даже заснуть с мыслью о том, что на сон осталось всего три часа. Потом прозвонит будильник, он встанет, оденется и уедет. Чтобы она опять о нем забыла. Чтобы снова вернуться через неделю, месяц, год. Вернуться, потому что они связаны крепко-крепко и не в ее и не в его воле разорвать этот шов.
Утром, закрыв за ним дверь, она какое-то время постояла, прижавшись лбом к дереву входной двери.
А потом дотянулась до телефона и набрала номер Андрея.
С ним они тоже накрепко сшиты и эти нити она разорвать тоже не в силах.