Песочные часы...

... А лазуревое море совокуплялось с шифоновыми облаками там, где пробегает линия разреза слева направо пока хватает обзора. Он курил, высоко подняв голову, в широкополой соломенной шляпе, и в шелковом на голое тело халате. Огромные очки, слово мушьи глазищи, как две черных зияющих дыры (я, правда, признаться, никогда не видел черных дыр) воровали скудный солнечный вечерний полусвет. Подошёл он. Он. Подошёл. Сам. (так и сказал: «Сам. Подошёл.») И (как это пишут в слезливых романах, что заставляют подернуться мелкими вдохами грудь) разряд электричества пронзил их тела и невозможно было бы устоять и хорошо, что он сидел в тот момент, потому что сила его взгляда и его рук сводила с ума молниеносно и бесповоротно. А потом (повторяясь слезливым романом) руки на талии, глаза напротив глаз, прикосновение шелкового бриза к шелковому халату, его рук к его телу, его губ к его шее, халат на полу, черные дыры сами с собой на песке, шляпа тоже где-то там, он на его руках, обхватив шею, увязая в песке, босиком к морю, шепчущему песню рассвета любви, и вот уже волны касаются тел, тела касаются волн и только соль разъедает глаза, но добавляет пикантности поцелую…

       В толстом свитере с горлышком, высоко подняв голову и кокетливо закатив глаза, в которые так и норовили попасть сигаретные кружева, он, увлекаясь рассказом, словно немое кино, показывал мне минутки личного счастья, которого, может, и не было вовсе, достав их то ли с антресолей памяти то ли из сундука со сновидениями. Его сердце болело от воспоминаний так и не случившейся любви на века, от сладости соленого поцелуя в тот далёкий день, от коньяка с сигаретами и какой-то тяжелой сердечной патологии, названия которой я так и не понял, хотя мне хотелось верить, что это всего лишь очередной плод его воображения, измученного нескладностью характера, внешности, жизни … Он выплетал ажурные узоры рассказа из красивой и правильной русской речи, заставляя забыть, что створки моих губ неприлично распахнуты, и вспоминать о них только тогда, когда хотелось их, ссохшиеся, увлажнить языком. За рассказом рассказ: о любви и не очень, о победах и так себе поражениях, о взаимовыручке и более частом предательстве, о друзьях, что есть, о деньгах, что были, о том о сём; он читал свои стихи, медленно полушепотом, и мои губы окрашивались бескровными сухими морщинами, моля о влаге, но мне было не до них, я слушал … Слушал и видел аншлаги на его концертах, королевские подарки поклонников, болезненных завистников, одежду, что своими руками сшита, но чужими стразами усеяна. Слушал и видел жизнь другую, которая коснулась не меня или меня не коснулась, удивляясь превратностям судеб и закономерностям жизни …

       А потом он вставал, медленно, держась рукой за стул или спинку кресла, и больное сердце и спина кололи его лицо, заставляя морщины передернуться мелкой дрожью, а глаза вспомнить возраст. Поднимая свой тяжелый громоздкий портфель с инструментом, чтобы ехать к очередному немногословному клиенту причесать-подстричь, он грустно улыбался и просил прощения. За что? … За то, что отнял время рассказом? За то, что стихи слишком длинны и больны? За то, что любви в море и не было или за то, что она не так кончилась как в тех душно-душевных романах? А может за то, что … он есть? Такой нескладный, некрасивый, немного заумный и бескомпромиссный, немного занудный, но интересный, немного влюбчивый и расстраивающийся по пустякам, с больным большим сердцем и спиной и любящий, пускай и странною любовью, меня, сидящего рядом, того, кто ласкал его в море, тебя, которого он ещё не знает, но обязательно полюбит всем порваным сердцем, всей уставшей душой …? Он уходил, медленно, но горделиво шагая намозоленными ногами, неся громоздкий портфель с тяжелым инструментом, и спина его, ссутулившись под гнётом историй и мыслей, мечтаний, сотканных из снов, и снов, сотканных из реальности, приковывала к себе взгляд до тех пор, пока он не удалялся из вида. И мой пустой, но глубокий, грустный взгляд ещё долго провожал давно исчезнувшую его тень и запах его сигарет, и начинало казаться, что и не было его вовсе, и никто мне ничего не рассказывал про «любовь и не очень», и что губы мои ссохлись от огромного количества выпитого кофе и выкуренных сигарет, и всё мне мерещилось ...

... И эта чашка кофе на столе, и скомканная пачка в пепельнице и непонятно чей и откуда взявшийся пустой коньячный бокал …