минус двадцать диоптрий

Длинная сутулая жердь. Ни груди, ни бёдер. Да и откуда им взяться. Юность – голодная война – «Всё для фронта, всё для победы!». Молодость – на благо народного хозяйства. Добровольно-принудительно – «Партия сказала – надо. Комсомол ответил – есть!». Вместо еды – и д е и и песни.

Дусю тогда с остальной деревенской молодёжью – всех подчистую – забрали на восстановление Сталинграда. В семье из четверых детей она одна девчонкой родилась, чуть опередив самого младшего братишку. А после войны осталась старшей. Мать, получив три похоронки – на мужа и двух старших сыновей, совсем сдала. Есть старики – жилистые, несгибаемые, как пруток стали – сколь их не гни, только гибче делаются. А Дусина мама – Матрёна, была маленькой и слезливой. Вроде того платочка, что туго собирал пышные некогда волосы, не давая разлететься им в разные стороны, был всегда опрятен и весело торчал в стороны завязанными в маленький узелок уголками. До поры...

А потом те уголки обвисли, узелочек развязался, свалился платочек на плечи… а под ним уж седина вовсю, да кожа старушечья сквозь неё проглядывает.

Дуся не была похожа на маму. Ростом пошла в отца. Да и характер у неё был отцовский – такие вот горячие с войны-то и не вернулись. И Дуся бы не вернулась, кабы вышел ей год к призыву. Но мала была. И из-за худобы своей никак не могла сойти за взрослую, чтоб обмануть чиновничьи заслоны. Всю свою бедовость тратила на общее дело, каким считала и тяжёлые полевые работы, и активную комсомольскую жизнь. И братишку младшего опекала со всей своей энергичностью, никому не давала его в обиду. Младшой рос тихоней и увальнем. Как знать – если бы не характер старшей сестры, случилось бы ему быть другим?
       
Когда им обоим – и Евдокии, и Пантюше, как тепло называла Пантелея мать, приказано было явиться с тёплыми вещами и запасом продуктов к сельсовету, Дуся поняла – мать в деревне не оставит. Вот и потащила с собой двоих, считай, малых дитяти.

Работала оголтело – не только идеи ради, но чтоб и карточки дополнительные получить – мать прокормить. За Пантелеем некогда было присматривать. А его, холёного избалованного материнской любовью к единственному оставшемуся в живых родному мужчине, вскормленного заботой и доппайком, как сытого кота, потянуло на «сметанку». Работал - абы как; зато прилагал много стараний, чтобы «вылизаться» перед танцами. Проводил ночи напролёт в шумной компании. В кругу себе подобных слыл щёголем. Девчонки (из тех же) вокруг вились, как пчёлы над ульем. Одна пчела прилипла, да не схотела дальше лететь. Зачем по полям мотаться, пыльцу крохами собирать, когда можно беззаботно вкушать мёд, собранный другими…

Девка видная была – стать, масть, - ничем не подкачала. Такие на стройке никогда не горбатятся. Везде находят тёплое местечко. Тайка (так звали ту пчёлку) пристроилась в молодёжной библиотеке – городская была барышня и образование успела получить, хоть библиотечный техникум, а всё ж ни чета Евдохе. В библиотеке тепло и уют. На руках ноготочки розовенькие. На губках бантик помадой нарисованный. В глазах – липко и влажно. Горячее сердце призывно вздыхает из высокой груди, - кто ж мимо такой пройдёт…

Вот и Пантюша не прошёл. Попался. Прилип. Увяз крепко. Опомнился – поздно. Повязан, уж, по рукам и ногам. Что делать? Матери повиниться, - что ж ещё?…

Ясное дело, мать пожалела, поняла, приняла…
Дуська только рукой махнула – устала уже нянчиться: «Взрослый мужик. Делай, что хочешь!»

Её (Дуськина) жизнь никак не изменилось от того, что братишка обженился и привёл в их комнатёнку, где они были расквартированы, молодую гонористую жену. Дуська по-прежнему больше трудилась, чем была дома. Приходила, чтоб отдать матери карточки, провалиться ненадолго в глубокий без сновидений сон, и опять уносилась куда-то, где она всегда была нужна, где без неё останавливалась работа, не разгружались вагоны, стыл раствор, курили без перерыва грузчики...

И поговорить-то толком с матерью некогда было.

А между тем Матрёна таяла. Под глазами залегли тёмные круги, от губ порезами глубокие складки. Кожа на руках стала тоньше пергамента…

Заметив эти перемены в матери, Евдокия не сразу поняла, в чём дело. Думала – хворь какая, напасть приключилась – оно и понятно – и возраст, и лишения, и горе неизбывное...

Оказалось, тем горем была Таисия – розовеющая день ото дня щеками, меняющая наряды, наглая… бессовестная. Появившись в этой семье, она сразу просекла бессилие свекрови, безволие мужа и удачное для неё постоянное отсутствие Евдохи. Все заработанные Дусей карточки, врученные для ведения хозяйства матери, Тайка прибирала к своим рукам – на откорм своего драгоценного белого тела и в обмен на модный крепжоржет, шляпки- шпильки, сумочки-перчатки…

Мать боялась невестку. Боялась и признаться дочери, что у неё отнимают все до одной карточки, что сидит уже давно на воде и объедках, какие незаметно схватит со стола во время гуляний, какие, с одобрения Пантелея, часто устраивала невестка.

Узнав, как обстоит дело, Евдокия решила отвезти мать обратно в деревню к тётке Наташе – родной сестре матери – хоть молоко, а будет с гарантией. Ну, не волосы же выдирать этой стерве, в самом деле…

Дело осталось за малым – отпроситься у начальника.
       
…

Начальник, хозяин… слова из тюремного жаргона. А чем отличается воля от тюрьмы? Да ничем – тот же каторжный труд, та же скудная пайка. И поняла это Евдоха очень скоро.

Начальник не хотел отпускать ни в какую – боялся, что Дуська не вернётся обратно. За себя боялся - дезертир во вверенном коллективе, это же тюрьма!
А она – горячая головушка, - пересилив свою правильность, начхав на нужность и незаменимость, решила: «Всё равно поеду! Мать важнее. Скажусь больной, за пару дней обернусь, они и опомниться не успеют».

…

В деревне Евдокию уже ждали. Те - неулыбчивые, прошивающие немигающими прозрачно-голубыми глазами…

Эти глаза Дуся запомнила надолго.
И много позже, даже через толстые до уродливости линзы в минус двадцать диоптрий - наследство, оставшееся ей от лагерей, чувствовала этот взгляд, пробирающий до костей.

…

Матрёна умерла от истощения, спустя всего несколько недель по приезду в родную деревню. Скончалась тихо и незаметно, так же как жила.

Евдокия освободилась через десять лет по амнистии. Родила дочь, которая и до сей поры отстраивает славный город Волгоград.

Со своей близорукостью, ревматизмом и хроническим бронхитом, Евдоха помогла дочери, потерявшей мужа, поставить на ноги трёх пацанов – выросли богатырями.



Стальной прут согнуть – много силы надо. А заглянуть человеку в глаза? Не прикрываясь линзами в минус двадцать диоптрий…