Рассказ от первого лица

За окном пансионата в голубом небе медленно плыли облака, отражаясь в далеких барашках волн. По бирюзовой дали моря скользил катер. В небе кричали чайки.
Шел последний день моего отдыха. Впрочем, не я один уезжал прочь от моря - сегодняшний день провожал и все левое крыло пансионата. Кончалось лето.
Старый деревянный пансионат у моря, построенный бог знает кем и когда, почему-то был дорог мне особенной памятью. Здесь отчего-то было особенно спокойно и мило отдыхать. Ничего не происходило, никто не тонул и всегда было не столь жарко, как в других местах по побережью. Я приезжал сюда уже в третий раз, и, казалось, каждый раз заново понимал всю прелесть этого места.
Я спустился по скрипучей дубовой лестнице, прошел по коридору, пересек холл первого этажа и вышел во двор. Под навесом несколько престарелых интеллигентов играли в шахматы - так уж заведено; на лавочках у кафе, находящегося в пристройке к тому же левому крылу, какие-то милые старушки, забросив вязание, вели ожесточенную интеллектуальную беседу. В кафе играла музыка - совсем тихо, так, что до меня доносились лишь случайные обрывки мелодии и слов. Я задумчиво помахал поднявшим головы интеллигентам, поздоровался с умолкшими при моем появлении старушками, хотя полагалось наоборот, и вошел в кафе. На меня моментально пахнуло холодом и чем-то невообразимо приятным.
Сев за столик я механически заказал кофе и булочки, хотя очень хотелось есть и не хотелось уезжать.
Кажется, я думал о том, почему дверь черного хода левого крыла в конце коридора (а, наверное, и правого тоже) всегда закрыта. Поток постояльцев ежедневно утром и вечером вынужден был штурмовать центральные двустворчатые ворота (так я подумал, увидев впервые двери пансионата) с голубыми зайцами. Почему именно с зайцами, так и осталось для меня загадкой.
Потом я, как обычно, сумбурно и как-то сразу, подумал о нескольких вещах: о теплом море в предпоследний день лета, об усохшей от времени и жары герани на моем окне, о пиве, которое месяц назад, выезжая в пансионат, к морю, я забыл забрать, и теперь оно наверняка прокисло, о своем соседе с третьего этажа, который каждый месяц приводит себе новую подружку, и тут же незаметно переключился на холодное питерское небо. Оно мне очень нравилось своей живописностью, но никогда еще мне не удавалось изобразить то, что я в нем видел. Я писал красками с натуры, установив мольберт как пюпитр у окна, широко размахивая кисточкой. Рисовал карандашом, надеясь, что простой карандаш сумеет передать все оттенки серого. Я рисовал, лихорадочно отбрасывая стирающиеся угольки, с фотографий, момента для которых я сам очень долго ждал и впоследствии тщательно отбирал наиболее удачные. То ли дилетантские фотографии выходили уж очень неудачными, то ли я не видел в недвижных, вмиг затвердевших облаках той прелести, что интриговала меня, но эти серо-черные рисунки чем-то напоминали натянутые на раму мешки из-под угля.
Вдруг, до безумия, мне захотелось рисовать это небо, но не в холодной пустоте тесной питерской квартиры постылого восьмого этажа, а здесь, на берегу теплого летнего моря, на втором этаже деревянного пансионата.
Когда я сознательно сфокусировался, я увидел напротив себя взгляд холодных серых глаз, и только потом я различил в полумраке кафе всю фигуру.
-- А, это вы, -- мне казалось, что она меня не слышит, потому что сам себя я не вполне слышал и оттого говорил громко.
-- У вас заложило уши, глаза и память, -- сказала она низким грудным и каким-то невыразительным сегодня голосом, слегка склонив голову, -- Вы уже поздоровались со мной полчаса назад.
-- Задумался, -- признался я, -- Мне вдруг пришло в голову, что я плохой художник.
-- Отчего же так? - спросила она, сделав странное ударение интонацией на «так».
-- Не знаю. Всегда хотел написать питерское небо и всегда неудачно.
-- Хотели неудачно?
-- Да. Нет. Хотел-то сильно, только сделать не смог. То ли в руках силы нет, то ли в душе уменья.
-- Не хватило вдохновенья? - она сказала это так, будто я уже никогда не стану рисовать и сегодняшним признанием подписываю себе смертный приговор.
Я посмотрел на нее с удивлением и сказал, так сказал, будто только что открыл истину, сказал и реально представил комнату, куда мне предстояло вернуться: забитое подручным мусором ведро у окна - в те дни, когда я рисовал, не отходя от мольберта, и там же ел и пил, полупустой холодильник, брикеты сухих растворимых супов на полке… Да, вдохновенья в этом маловато…
-- Да, наверное. Я только сейчас понял, как тамошний воздух отравлял мне существование.
-- Правда, здесь другое дело?
-- Правда. Только летом здесь нет холодных питерских облаков.
-- А вы приезжайте зимой. Тут неплохо кормят, и отопление жилых этажей. Будет вам и небо и вдохновение. И может быть, своя муза.
«Только зимой здесь не будет такого покоя и умиротворения», подумал я.
-- А что, здесь и зимой живут?
-- Бывает, что нет, но в основном горожане возвращаются на дачи именно зимой, рыбаки выходят в море и ловят удочками макрель, или как ее… Или приезжайте весной, тут богатая палитра голубого и зеленого. Только ранней весной, когда еще холодно и пасмурно.
-- Вы бываете здесь в другое время года? - я был сильно удивлен, почему-то я был уверен, что она здесь в первый раз. Уж очень независимо и холодно она относилась ко всем постояльцам и даже владельцам пансиона. Впрочем, что я мог знать о ней, кроме того, что она француженка, вдова, на редкость крупная для Франции, решила раздать красоту миру, везде вызывая удивление и зависть какой-то странной древней и могучей женской статью. Ее звали Мари, но местное мужичье беззастенчиво называло ее за глаза Машкой. Я думаю, она бы не удивилась, узнав это, настолько неадекватной по отношению к мужчинам она была. Высокая, крепкая фигура, одетая в строгое черное, слегка открытое в плечах и на груди, короткое до колен платье, манила мужские взгляды, ровно как и сама неприступность - умы.
Почему-то, закрывая глаза, я видел ее шуршащей длинным корсетным платьем начала того века, когда кринолины по причине своей пышности уже вышли из моды, но длина еще не пострадала. Как-то глупо было представлять с ней рядом себя, и еще глупее какого-то эфемерного мужчину в одной постели с ней. Причем я думал не о ней с кем-то, а о ком-то рядом с ней, как о неком придатке, возвеличивающим своей низостью по отношению к ее возвышенной мудрости и спокойствию.
-- Вы опять задумались? Это Питер?
-- Нет, нет. Это… скорое возвращение. Вы вечером свободны?
-- Как всегда, карты?
-- Нет, я хотел бы сводить вас на прощанье к морю.
-- Романтично звучит. Я с удовольствием прогуляюсь.
На том мы и расстались. Я вернулся в номер и стал лихорадочно приводить себя в порядок, потом вдруг вспомнил о вещах в стирке и помчался забирать. Вернулся с охапкой влажных носков, маек, рубашек и прочего барахла. В течение получаса я пытался разместить все это добро для просушки на немногочисленной мебели: диванчике, кровати, кресле, стульях, столе… Чего-чего, а одежды у меня предостаточно, учитывая, что мне приходится иногда ходить на выставки, по приятелям, знакомиться с женщинами, бывать на презентациях и всякого такого рода представлениях, в которых я обязан принимать участие… и должен представительно выглядеть - я, простой питерский художник, в прошлом - хулиган и задумчивый задира. Мне часто разбивали нос, когда я отвлекался на пролетающую мимо мысль. Я вообще частенько увлекался всем подряд. И, похоже, мое новое увлечение ничего хорошего мне не сулит. Зачем-то позвал солидную вдову на свидание, от которого кроме неловкости и злости на свою неуклюжесть ничего не останется. Да и черт с ним.
Кое-как я погладил джинсы и подсушил старую любимую футболку, почистил кеды, потом засунул их в сумку и вытер дочиста сандалии. Потом немного помаялся и вышел на улицу. Старушки ушли на обед, старички резались в карты. Я сидел на лавочке и сочинял речь. Мимо меня проходили люди, пролетали листья и за шиворот сыпалась всякая мелочь. Речь не выходила и чувствовал я себя препогано.
Вечер подступал медленно. Сначала вернулись старушки, потом старички достали домино, высыпала ватага босоногих ребятишек и унеслась к морю. Я поднял голову и увидел Мари. Она была в узком строгом платье до колен с пуритански закрытым воротом. На голове у нее была смело закрученная шляпка с длинным острым пером. Я не решался посмотреть ей на ноги, чтоб она не подумала, что я ее разглядываю.
-- Я не заметил, как наступил вечер. Простите, Мари, я должен был Вас встретить.
-- Ничего страшного, вечер еще не наступил. Пойдемте.
Мы пошли к морю. Дул ветерок и приносил соленый запах. Песок под ногами сыпал в сандалии, я осторожно опустил глаза и увидел на ее ногах плетеные сандалии.
-- Вы хотели поговорить?
-- Я? - я немного растерялся. В этот самый момент я раздумывал, что сказать Мари. Не жаловаться же мне опять на тяжелую и безнадежную жизнь молодого бездарного художника.
-- Вы же не просто так меня позвали пройтись к морю?
-- Мари, скажите, а почему я не могу Вас просто позвать пройтись? - кажется, мое вдохновение возвращалось ко мне. Я даже почти вспомнил, чего хотел от сегодняшнего вечера. И понемногу мне становилось стыдно. Нет-нет, я не хотел чего-то, что хотят все мальчишки в восемнадцать - чтоб быстро и без последствий. И не того, что хотят мужчины после сорока - чтоб долго, но без обязательств. Меня вовсе не интересовала эта сторона этой женщины. Я искал душу. Я искал музу. Я был глубоко разочарован во всем мире и искал покоя. Она не давала мне покоя, она приносила трепет, но именно этого я и жаждал. Сумятицы и беспокойства. Тревогу и … Не знаю. Чего-то, берущего за сердце. Передо мной она была не женщиной, а образом, ненаписанной картиной, несложенными стихами, непонятным волненьем. Она была музой и вдохновеньем творца. А мне очень хотелось хоть раз в жизни закончить начатое.
-- Почему вы молчите?
-- Мари… Я не знаю… -- больше всего на свете мне хотелось сейчас подойти к ней близко и сделать какое-то провоцирующее движение, чтоб она возмутилась, оттолкнула меня, словом, переломила мой барьер недо-. Чтоб я смог дожелать до конца, суметь выплеснуть из себя картину. Хоть как-то сумел. Внутри меня сидела стая черных ос, и они яростно гудели, причиняя боль неисполненности. Мне все время не хватало какой-то капли. Мне нужна была буря чувств, всплеск эмоций. Сильный и волнующий.
-- Мари, знаете, я плохой художник. У меня не хватает вдохновенья написать одну-единственную картину. Я … у меня нет слов. Я просто хочу…
-- А вы не думали о том, что это может быть совсем не та картина? Что вы просто пытаетесь сделать заведомую глупость? Возьмитесь за другую. Разве вокруг мало образов? - она оборвала меня и странно посмотрела мне в глаза - так невыразимо скорбно, -- Разве это первая ваша работа? Разве вы не знаете, что делать в подобных случаях?
-- Вы не понимаете! Я годами думал об этом…
-- А, Вы все о том же. Послушайте, я расскажу Вам одну печальную нравоучительную историю. Давайте сядем.
Мы присели на скамейку и Мари с улыбкой заглянула мне в лицо.
-- Вы поймете, что то, что происходит с вами - еще не самое страшное, не потому, что бывает хуже. Просто некоторые люди добиваются того, чего хотят. И уже тут главное - вынести это до конца. Потому что самое страшное - это конец. Хотя нет. Мир полон нерассказанных историй… -- я вдруг услышал собственные мысли и смутился. Всегда хотелось верить, что ты знаешь и понимаешь что-то недоступное другим, -- … а потому мне не следует вас пугать. Многие такие истории оканчиваются в разных случаях по-разному. Я знаю только одну историю, которая уже закончилась и повтора не ожидается. Потому что человек, с которым эта история произошла уникален в своем роде. Он был вроде вас, воодушевленный и тревожный. Хотя…
В моей далекой молодости… не перебивайте, это невежливо. Так вот, в моей молодости, в Париже, на самой окраине жил один паренек лет тридцати. Нам, взбалмошным девчонкам на велосипедах все казалось удивительно легким - и обучение, и гонки по улочкам, и работа - я тогда еще не работала. И этот мальчик - сейчас, глядя на Вас я понимаю его мальчишеский фанатизм - был очень ответственным, может, потому он всем так нравился - своей энергией и деловым жаром. Мальчик писал неплохие картины…
Я смутился. Этот тридцатилетний «мальчик» показался мне отражением моего Я и нескромным намеком на мою персону.
… но его затруднение заключалось в том, что художников в Париже пруд пруди. Как Вы сами понимаете, любое творчество требует внимания. Чего он мог добиться - один из тысячи? Тогда он занялся скульптурой. Это принесло ему немного денег, но опять не удовлетворило его. Что такое деньги? Ничего кроме средств к существованию - гипса и пластилина. На вырученные деньги он снял маленький ресторанчик, как раз под его квартирой. Помещению требовался изрядный ремонт и средства для первоначального существования - поварам и официантам требовалось платить, необходимо было закупать посуду и продукты. У него была маленькая, но очень удачная предпринимательская жилка - он побегал по меценатам и выпросил немного денег. К сожалению, этого было слишком мало. Он закрылся в мастерской и слепил несколько отчаянных скульптур - другого слова не подберешь. Одна из этих скульптур была его любимой - самой первой и самой желанной. Она воодушевила его на дальнейшие действия. В рекордное время он предоставил проекты памятников некоторым вовремя подвернувшимся заказчикам и заимел еще некоторое количество средств. Конечно, это сухо сказано, но именно так и возможно разъяснить ситуацию. Сделал ремонт в ресторанчике - так, на скорую руку. За неимением больших средств украсил его, как мог - то есть вылепил стены, покрасил, понаставил везде невостребованные скульптуры, еще немного подзаработал и открыл заведение. Как сейчас помню - стены, расписанные в стиле дель арте, ходят официанты - многие из тех же неудавшихся художников, артистов, писателей - молодых дарований, не прижившихся на неблагодатной почве пресытившегося аристократизма. Официанты в масках и костюмах, настенное освещение - он очень выгодно продумал освещение. Если включать одни фонари - стены выглядят комичным образом, если другим - трагичным. Стиль обстановки отражал все его увлечения -сначала, как у всех мальчишек с двенадцати лет -- карты, впоследствии в юношеском возрасте -- театр, позже искусство. Бокалы на кривых ножках, сумасшедшие бутылки с лихо искривленными и перекрученными горлышками, и прочее. Ума не приложу, откуда он добыл средства для изготовления всего этого, ведь все приходилось делать на заказ - особенно мне запомнились вилки с изящно искривленными зубцами - одни изображали пиковую масть, другие - трефовую и волнистые ложки с червовой и бубновой мастями. Я очень смеялась, глядя, с какой гордостью и счастьем в глазах он демонстрировал это нам.
Что ж, помаленьку дело пошло в гору, он стал неплохо иметь, правда, подозреваю, что все это время он раздавал долги.
У самого входа он поставил эту свою самую любимую и удачную статую. Точнее, посадил, в позе мыслителя Родена, черно-белого человека в натуральную величину. Лицо комичного человека было разрисовано черными вертикальными ромбами в одну линию. Он сидел на таком же гипсовом ящике в белом матерчатом костюме с жабо и протягивал белую ручку к толпе, неизменно собиравшейся вокруг. Автор любовно огородил гипсового человека (забыла, как зовут этот персонаж, для меня он навсегда останется Пьеро из сказки про Буратино), он очень любил эту статую - очень комичную и анатомически достоверную. Впоследствии он признался мне, что лепил статую с самого себя, так как бесплатных натурщиков под рукой не оказалось.
Как-то раз он похвастался, что его заведение приобрело свою популярность именно благодаря этой своей выдумке. «Это мой талисман. Я давно пытался сделать что-то подобное, и вот, наконец, сумел. Я не просто смог, успех окрылил меня и результат превзошел все мои ожидания. Я так благодарен шансу, выпавшему мне». Конечно, он имел в виду успех с открытием ресторана, но мне казалось, что он благодарен именно гипсовому человеку, давшему ему уверенность в своих силах. Он был страшно влюблен в свое дело, которое он, наконец, нашел и, кроме того, сумел не потерпеть в нем фиаско.
Так прошло около полугода, дела шли неплохо, он даже купил себе новую шляпу. Каждую неделю мы с девчонками приезжали, бросали велосипеды у входа и бежали объедаться пирожными - цены у него были совсем смешные. Однажды я приехала раньше. Хозяина на месте не было. Я огорчилась - хозяин всегда угощал меня еще одним новым лакомым кусочком по старому знакомству.
Возле холодильника, где я выбирала сласти, остановился сторож.
-- Мадемуазель выпьет со мной кофе? - сторож тоже хорошо знал меня и всегда кричал вслед «Привет, маленькая принцесса!», когда я проносилась мимо на велосипеде и не успевала поздороваться.
-- Мадемуазель благодарит! - с готовностью отозвалась я, не только потому, что была вежлива, но и потому, что из-за кофе я должна была отказаться еще от одного пирожного, кроме хозяйского угощения.
Сторож взял мне чашку кофе, и я присела с ним за столик еще более довольная - продавец, добродушный толстяк с умиленным розовым лицом, наградил меня подарком. Оказывается, хозяин выехал по делам из города, но строго-настрого наказал «этой милой барышне» каждый раз давать по одному пирожному как обычно.
-- Странные дела, мадемуазель, -- сказал сторож, -- Сегодняшнюю ночь я вообще не спал.
Я с интересом смотрела на сторожа, который не спал на работе.
-- … Я ходил, ходил вокруг и вернулся ко входу. Я чаще всего стою здесь. Откуда же еще влезать ворам? И тут я вижу… только коробка стоит! А статуи-то нет.
-- Как?! - ахнула я. Я своими глазами только что видела фигуру в белом одеянии с ниспадающими рукавами, колыхающимися при каждом дуновении ветерка, на своем привычном месте у входа. И тут же краем глаза глянула на дверь. Рукава были на месте.
-- … Я бегал, бегал вокруг, искал - вдруг упала…
« Да он же был пьян!» -- подумала я, -- «Как можно на асфальте не заметить белый гипс, разбитый на осколки?»
-- Я не нашел ее. Я задремал у двери, потому что не могу не спать по ночам. А когда проснулся, она была на месте. Точно такая же, как была. Я даже близко не подходил - а ну как он живой.
-- Он же гипсовый.
-- Гипсовые статуи не бегают по городу. Я никому не сказал, боюсь, хозяин уволит меня - он так печется об этом куске гипса. Или… что еще хуже… вдруг он знает про статую. Тогда он точно меня уволит, чтоб не болтал.
Я доела пирожное и совершенно не заинтересованная историей сторожа, пошла домой.
Еще не кончилась неделя, как я снова оказалась в ресторанчике. Статуя была на месте. Сторож - за столиком. Я прогуливала первое занятие и поэтому пришла как раз к открытию ресторанчика. Сторож снова предложил мне кофе - ему было скучно после работы, спать уже не хотелось, а уходить было еще рано. Мы немного поболтали о школе, о маме, папе, собаках, пирожных, снова о школе, а потом сторож сказал:
-- Вы не поверите, но эта статуя - точно заколдованная. Каждую ночь она пропадает, а к открытию снова появляется. Официанты почуяли неладное. Со дня на день, если хозяин не появится, половина клиентов останется без обслуживания.
Тут я обнаружила, что опаздываю уже ко второму занятию, извинилась и побежала к выходу. В дверях я столкнулась с подвыпившим мужчиной, который с боем прорывался в ресторанчик за очередной порцией выпивки. Его здесь хорошо знали и предпочитали не впускать вовсе, чем потом требовать тишины и возмещения убытков. Подоспевшие официанты, удерживающие его, пропустили меня. Тут пьяный схватил меня за руку и стал кричать, что пока его не впустят, он меня не выпустит. Официанты бросились было к нему, но он дернул меня в сторону и закричал, что сломает мне руку. Я испугалась и заплакала. И что же вы думаете? Вдруг белая фигура, сидящая на гипсовом ящике, встает и идет к нам. Потом мне рассказали, что сторож не преминул упасть в обморок с криком «Я знал!»
Пьяный, конечно, не испугался. Они вообще редко чего-то пугаются. А вы?
Я не понял, что она обращается ко мне, а не продолжает повествование.
-- Что? Я? Нет, я не пугливый.
-- Нет, я не то хотела спросить. Вы пьете?
-- Н-нет. Как-то не пришлось по душе. - я конечно, солгал. Мои депрессии иногда заканчивались попойками, но редко. Кажется, я покраснел, но она уже не смотрела на меня.
-- Он не испугался, и меня не выпустил. Мало того, закричал, что потусторонним тут не место, здесь проблема местного масштаба. Фигура в белом одеянии с черными помпонами шла на него и вдруг закричала на непонятном языке. Все бросились прочь. Пьяный отпустил меня и тоже побежал, оглядываясь и угрожая святой церковью и инквизицией. Я упала. Белая фигура опускается своими белыми одеждами прямо в свежеполитую утреннюю грязь и успокаивает рыдающую меня, снимает дурацкий островерхий колпак и вытирает мне слезы. Под колпаком оказываются нормальные человеческие каштановые волосы. Я в шоке, официанты отступили вглубь ресторанчика и только продавец хохотал, наблюдая эту картину. Он давно все понял: это переодетый хозяин.
Когда все успокоилось, выяснилось: кто-то очень меткий кинул в статую монетку и отбил мизинец. Когда хозяин это увидел, он был так расстроен, что его самый ценный экспонат пострадал, что он решил тут же его подремонтировать и вечерком, после закрытия, забрал его домой. Но, к несчастью, раздосадован он был больше, чем ловок с тяжелой неудобной статуей, и на лестнице разбил ее окончательно. Потеря талисмана тяжело отразилась на его чувствах, так, что он тут же уверовал, что без талисмана его заведение придет в упадок. За одну ночь он, конечно же, не мог успеть сделать новую статую. Но он мог стать статуей сам. С раннего утра, когда сторож спокойно храпел у дверей, что было ему на руку, и за что он был ему безумно благодарен, он сидел на гипсовом ящике и олицетворял собой живейшее явление актерского искусства. В раскрашенном лице невозможно было узнать черт лица, да и кто бы стал подозревать его в подобном. Хотя с другой стороны, статую он делал с себя, почему бы им не быть похожими? Так он и проводил свой день. А по ночам он в неистовом ажиотаже лепил новую статую и боялся, что вторая статуя не будет похожа на первую, или не станет приносить успех его предприятию. Он почти закончил, когда произошел этот инцидент.
 Мне было его жалко. Хорошо еще, что поза у статуи была относительно несложная. Необходимо было просто не засыпать и не ронять протянутую руку.
Тогда я была восхищена им - человеком, уверившемся не в собственных силах, а в силе собственного духа. Сейчас я понимаю, что он был несчастен и счастлив одновременно. Он не верил, что человек добивается всего сам, и никакие талисманы ему не помогут, если внутри ничего нет - никакой уверенности, никакого стержня. Но он был окрылен надеждой и имел немалые силы - это стало для него делом чести, а честь, как известно, толкает не только на преступления, но и на подвиги.
Мы помолчали. Я покивал головой, как бы утрясая историю. Потом мы расстались и ночью я во сне видел белую фигуру в балахоне с развевающимися рукавами, протягивающую мне тонкую белую ручку.
Из окна поезда мне видна была только ее рука, но я сразу понял, что это она. Я вылез в окно по пояс и помахал ей в ответ. На ней было удлиненной серое платье с закрытым воротом.
-- До свидания! Приезжайте следующим летом! - крикнул ей я.
-- Это вы приезжайте, я теперь здесь живу. Это мой пансион. - она не кричала, и мне казалось, что она говорит шепотом мне на ухо, -- Приезжайте весной.
-- Так как мне быть с облаками?
-- Притворитесь. Только не будьте ахроматом.
-- Мари! Кем?
-- Что? Ахроматом.
-- Мари! А что он кричал?
-- Кто?
-- Ну, этот ваш, скульптор!
-- О-о! - она очень весело и легко рассмеялась, -- Это был русский мат. Он был русский, Сережа Завьялов. Хороший мальчик. До свидания!
Вернувшись домой, я первым делом полез в словарь иностранных и заимствованных слов, потом в толковый словарь. Бедняги ахроматы -- обманутые люди. Они видят мир в серых тонах, всю жизнь в черно-белом цвете, а я не могу закончить начатую черно-белую мысль.
Я написал питерские облака. Я поехал на море весной. Я понял мир. Мне было хорошо. Я написал весенние дожди и летнюю гладь неба. Море, катер и одинокую фигурку на фоне моря и неба в позе мыслителя Родена с протянутой вперед ладошкой.
2006-09-24