Челюсть

Аркадий Николаевич в собственном гараже починял свой многострадальный «Запорожец», как обычно поминая чью-то мать. Чья это была мать, значения он не предавал. Да и так ли уж это важно, когда постоянно появляются лишние детали, бесполезные звенья и другие ненужные части, должного места которым найти невозможно.
В это же самое время Иван Петрович Васюков неуверенной походкой брёл к Аркадию Николаевичу, с трудом передвигая ногами. Он так же часто поминал мать. Но, в отличие от Аркадия Николаевича он очень хорошо знал, чья эта была мать. И мать эта злобно лыбилась из луж, по которым шагал чем-то обескураженный Петрович, грозила коряво изогнутым перстом, когда он останавливался, чтобы приглядеться – неужто и здесь она его достала. Оказывалось – так и есть. Она – матерь её! Её! Её мать! Будь она не ладна, - бормотал под нос Петрович, растирая хмельные мужские слёзы вперемежку с осенними лужами, оказавшимися на его давно уже не юном лице.
А куда деваться? Молодость – недостаток, который очень быстро проходит,— пытался себя утешить Петрович. Но это у него плохо выходило. А вернее не получалось совсем.
Так, тщетно лопоча, добрёл он до знакомого гаража и обессилено уткнулся лбом в ворота, - Аркаша, дружище…
Голос Аркадия Николаевича смутно донесся из-под машины,-
- О, Иван! Заходи, заходи. Как раз вовремя. Поэксплуатирую тебя.
-Не могу.
-Что значит, не могу? – удивлённая физиономия Аркадия Николаевича показалась на свет.
- Ничего не могу…
-Э-э, да ты чего это, братка? Всерьёз обеспокоенный Аркадий Николаевич выбрался из-под своей развалюхи и, наспех вытирая замызганные руки, подошёл к Ивану Петровичу.
Тот стоял, всё также прижавшись к гаражным воротам.
- А ну, проходи, проходи, - Аркадий Николаевич затянул друга внутрь. Тот бессильно рухнул на видавший виды стул и утопил свои сухенькие кулачки в бороде.
- Да ты на кого похож?
-А какая разница? Доставай стаканы, - обречённо промолвил Иван Петрович, вынимая из внутреннего кармана початую бутылку водки.
Понимая, что разговор сложится только после принятия на грудь, Аркадий Николаевич засуетился по хозяйству. По-быстрому чокнувшись, друзья опорожнили рюмки.
-Это ж, какой коварной змеёй надо быть! Всё жизнь лгала! Всю жизнь! Аркаша, понимаешь? Нет, не понимаешь. И я этого не разумею. Ехидна лукавая. Ну, погоди, погоди. Я тебе этого так не оставлю. Не пущу! Вот! Оторву руки, ноги и скажу, что так и було! Так и було, Аркаша. Эх, Аркадий…
-Петрович, да что ты, в самом деле? Чего стряслось-то, скажешь?
-Э-э, да ты не знаешь ещё Аркаш, не знаешь…Э-эх! Наливай ещё по полной! Хуже не будет. Куда ж хуже? Куда?!
- Да ты хоть закусывай, - Аркадий Николаевич пододвинул Васюкову наспех приготовленную закуску, - кого ты так хаешь, хоть скажи. Кто ж так тебя прогневать-то мог?
Понимаешь, Аркаша…Понимаешь,- тут Иван Петрович не смог сдержать душившие его рыдания, - только тебе, другу сказать могу. Это ж срам какой. Какой срам! Курам на смех! Наливай!
-Да ты пореже, без фанатизма. Не части так.
-Да что там пореже. Наливай, говорю! И сам не пропускай.
Наполненные доверху рюмки пронзительно скульнув стукнулись и обжигающая жидкость отправилась в организмы приятелей.
- А теперь слухай, Аркаша, слухай, и радуйся. Что твоя померла и тебя в позор такой не втянула как моя. Змею на груди всю жизнь таскал. Гадюку подколодную. Опозорила седины мои, опорочила!
- Это ты часом не про Семёновну говоришь?
- Про неё самую. Про неё любезную. Позор на мои седины. Помереть спокойно не дала. Стыдоба, Аркаш. Не знал, что до такого бабка моя докатится на старости лет. Курица безмозглая. С пацаном тридцатилетним попуталась бестия. Иди, говорит, старый хрыч, надоел ты мне, я с тобой и так всю жизнь промучилась. Хватит, говорит с меня. Желаю для себя, понимаешь, пожить. Во чего понесла, мегера! Я на дачу уехал. Думал, перебесится. Может, маразм старческий у неё начался или этот климакс их бабский так на неё влиять стал. Возвращаюсь через неделю, она ни в какую. Пошёл вон, говорит. Я Кирюшу люблю. Ну, не дура, а?
- Ну и дела… Ты часом не шутишь?
-Да какие тут шутки… А тот дегенерат сидит в моём саду в моём любимом кресле и мою настойку мне же и предлагает. Ну не гад, а?! А бесстыжая жена моя вся расфуфыренная, как не знамо кто, крутится вокруг него и глаз своих срамных не сводит. Аркаша, она на меня никогда так не смотрела! Никогда, понимаешь?!
- Ну, может это, как говорят, седина в бороду — бес в ребро. Может у твоей, как у мужиков, а?
- А мне что, как бабе поджидать? Пока благоверный нагуляется? Ну, уж нет, не дождутся. Я ещё покажу, на что Васюков способен! Век помнить будут, нечестивцы!
- Да, дела… Тут уж точно без ста грамм не разберёшься, - Аркадий Николаевич вновь наполнил посуду, - Давай, Иван. Слов нет…
-Какие тут на фиг слова…
Иван Петрович пропустил очередную стопку и через минуту отрубился тяжёлым и беспокойным сном.
  Действие 2
А в это время в саду Евдокии Семёновны происходило более занимательное действо. Богатырским сном почивал Кирилл Говоров, вальяжно растянувшись на плетёном диване Ивана Петровича.
- Не правда ли, он ангел. Кудри беленькие. Дышит, как дитя. А щечки-то, какие розовенькие, словно у младенца, - безостановочно ворковала Евдокия Семёновна, горделиво поглядывая на свою соседку Прасковью Дмитриевну. Она и пригласила её к себе с одной лишь целью – похвастать перед этой, как она считала, старой клушей. А меня, мол, вот какие красавцы любят.
-Хорош, хорош трофей, - по-хозяйски разглядывая спящего говорила Дмитриевна,- Поиграться дашь?
- Я тебе поиграюсь! Моё! Она заботливо укрыла его пледом, и уже ласковей, обращаясь только к нему, – Моё сокровище. Кирю-ю-ша. Ненаглядный мой. Любименький…
- Так уж и любименький! Не выдумывай.
-Что, завидуешь?
- Да чему тут завидовать? Позабавлялась и гони его. Хватит ему тут барствовать. Мужика-то своего, зачем обидела? Верни его, Евдокия. Не хорошо это. Старик шатается не знамо где. Всё ж таки всю жизнь прошли вместе.
- А ты знаешь, какая это жизнь была? Знаешь?! Что я с ним хорошего-то видела?! Он и слов ласковых не говорил. И ласкать, толком не ласкал.
Ничего не мог. Дёрнулся пару раз и заснул. Разве это жизнь была? Мужлан поганый! А как сам по бабам таскался?! Я ещё молодая была, в самом соку, а ночи одна-одинёшенька коротала. Им, значит всё можно, мужикам этим, а нам нет?! Всё, хватит! У меня теперь матриархат! Вот так вот! А Кирюшенька ласковый как котёнок. Я с ним хоть женщиной себя почувствовала. И будь что будет, а я его соколика не пущу от себя ни на шаг.
Евдокия Семёновна вновь поправила сползший с плеча Кирилла плед, поцеловала его в лоб,- Ласточка моя ласковая. Моя ласковая ласточка.
-Да ладно тебе. Это уже не смешно.
-А я и не смеюсь. Ну, как эту чудо не любить? А тебе если завидно, иди к себе в хату и не порть мне настроение. Всё равно не выйдет!
- Эх, Евдокия, смотри не доиграйся. Молодёжь ныне ушлая. Почём ты знаешь, что он не мошенник какой? Его-то в селе нашем никто не знал до сих пор. Поди знай, что у него на уме.
-Ух, ты злыдня, Прасковья. Иди со двора. Так и знала, что не рада ты счастью чужому. Ох, как не рада. Ну, тебе же и хуже.
- Смотри, Семёновна, ещё плакаться ко мне прибежишь. Ох, принесешься, - предрекала обиженная Прасковья Дмитриевна выходя со двора Евдокии Семёновны.
- Что за люди? Ироды, а не люди! – намеренно громко произнесла в след соседке Семёновна и громко захлопнула за ней калитку.
Действие 3
Иван Петрович очнулся с уже привычной за эти непростые для него дни тяжестью в голове. Порыскал по углам в поисках спасительного в его состоянии зелья, но так ничего и не нашёл. Посидев некоторое время в угрюмой позе, и прислушиваясь к храпу Аркадия Николаевича, он решил идти. В его больной голове созрел план. Как он понял – гениальный. Не находя причин откладывать дело в долгий ящик устремился к выходу. Аркадий
Николаевич что-то произнёс. Петрович, было, испугался,- не хотелось ему сейчас делиться задуманным, даже с лучшим другом. Но, на его удачу, друг бормотал во сне.
Выйдя из гаража, он внимательно огляделся и первым делом направился за лучшим в деревне самогоном. Он, конечно, очень хотел немедленно привести свой план в действие, но организм требовал лекарства. Уж, какое есть. Наспех подзаправившись зелёным змием, Васюков стремительным шагом рванул в сторону когда-то своего дома. Наступившая безлунная ночь, казалось, помогала осуществить тайный замысел мстителя. Спрятавшись за раскинувшейся осиной, он чутко вслушивался в ночные звуки. Оказавшись в своём саду он чуть не лишился былой решительности, но ещё один- другой глоток живительной влаги привёл его в боевую готовность и ко всему прочему Иван Петрович представил рядом со своей женой того желторотого подонка… Это было выше его сил! И он, осторожно крадясь, переступил порог дома.
Цель его находилась в ванной комнате. Там, на туалетном столике в гранёном стакане Евдокия Семёновна уже с десяток лет хранила свою вставную челюсть, которую он ей некогда подарил. Причём приобрёл по совету районного стоматолога лучшую и самую дорогую. Для неё, для любимой жены. Не одну пенсию пришлось за неё уплатить. В долги влез. Не дешёвое ныне удовольствие – стоматологи. Пускай теперь этот щегол ей купит.
Вдруг его воспоминания прервали шаги. От неожиданности у Ивана Петровича громко застучало сердце. Не зная, куда спрятаться он заметался по ванной комнате. Но не нашёл ничего лучше, как забиться в корзину для белья. Какое-никакое, а убежище,- решил он, зарылся в грязных тряпках и прикрыл голову крышкой.
 Дверь в ванную отворилась. Петрович затаил дыхание, сердце стучало так громко, и он опасался, что будет услышан. Кто-то включил краны, покрутился какое-то время в помещении. В это время Петровича переполняло праведное негодование, - У, супостат, шастает как у себя дома. Но, его гневливые мысли прервались после того, как открылась крышка бельевой корзины и в возмущённую физиономию Ивана Петровича полетели вонючие носки Кирюши. Но буря прошла мимо, Кирилл вышел из ванной, а никем незамеченный Петрович выкарабкался из корзины, плюясь и чертыхаясь.
Не желая ни на минуту больше здесь задерживаться, он схватил из стакана вожделенную челюсть неблаговерной и резво смылся.
Действие 4
Евдокию Семёновну пробуждали ото сна приятный птичий гомон, доносившийся из сада и нежные руки Кирюши, скользившие по её спине, напоминавшей шкурку шарпея, особенно с утра. Она бы ещё нежилась и нежилась с ним в постели, но нужно было идти в ванную и приводить себя в порядок. Сегодня же на беду она проспала. Обычно Евдокия просыпалась задолго до пробуждения своего ненаглядного. Добавилось ей забот с молодым любовником. Нужно держать себя в форме. К тому же, в отличие от Ивана Петровича Кирилл не знал о тайне Семёновны – вставной челюсти. Но она всегда незаметно успевала её утром вставить на место.
Евдокия томно потянулась и, выскользнув из рук Кирилла, отправилась в святая святых – ванную комнату. Напевая, она умылась и, не глядя, по привычке потянула руку к стакану на туалетном столике. Но стакан был пуст. Не находя в нём искомый предмет пальцы её судорожно задрожали, глаза рыскали по всем углам, но не находили то, что должны были найти. В этот момент дом огласил её нечеловеческий крик, на который примчался Кирилл.
То, что предстало перед его глазами -- повергло в шок. По середине ванной комнаты стояла взъерошенная седая старуха, с бешеными глазами и совершенно беззубым ртом. Вначале он оторопел. Не мог понять, что перед ним та самая Евдокия. Он, конечно, понимал, что она давно уже не девочка, но, что бы настолько.
За неделю, которую он провёл в её доме она выглядела вполне сносно. Но эта… яростно вопящая ведьма испугала его не на шутку.
-- Ты же любишь меня, Кирюша, да? – вопрошала она истеричным шепотом и тянула к нему свои скрюченные пальцы.
Он не мог осознать, что перед ним та, с кем он делил ложе и пятился, отступая всё дальше и дальше от этого кошмара.
--Иди же ко мне! Ты же меня не бросишь? Не бросишь меня?! Да?!! – она ухватила его за рукав, но ошалевший Кирилл вырвался и залился истеричным смехом.
-- Ого, беззубая чаровница. Так ты обманывала меня? Какой позор! Вот это влип! То-то ты меня всё спаивала. И правда, некрасивых женщин не бывает, как говорится. Видимо водки было в самый раз. Так пить нельзя, так пить нельзя, -- повторял Кирилл Говоров, сбегая из страшного дома.
 Вслед ему неслись проклятья, а опороченный своей пустотой граненый стакан, в котором некогда покоилась вставная челюсть, отзывался глухим эхом.