Мимолетное о Чехове

Пик моего увлечения Чеховым - возраст 20-21 года, когда жизнь показалась навсегда большим и неотвязным разочарованием. Тогда мне открылся катарсис писательского творчества. Задача культуры в том и состоит, чтобы претворить разочарованный вопль самоубийцы (а я серьезно, как технарь, изыскивал безотказный способ ухода, но Гамлет меня убедил повременить) - претворить этот вопль разочарования в терпимые, а то и прекрасные формы, когда человек несет свой крест по жизни терпеливо, преодолевает в себе горечь и унижение, недовольство не столько социумом, сколько самим мирозданием, ищет корень всего в себе, но находит его в Боге, понимая, что сказать об этом прямо невозможно, замыкаясь в себе и выставляя миру некое подобие себя, опрощаясь и добрея, стараясь найти тех, кто хочет жить и кому наше существование будет полезно...

Вспоминаю, как более десяти лет назад, незадолго до своей смерти, Вячеслав Шугаев предложил нам, своим литинстутским "семинаристам", прочитать лекцию о Чехове, который был его любимейшим писателем и которого он понимал очень глубоко и проникновенно. Как-то я слышал его реплику, в которой чувствовались следы какой-то старой, нам неизвестной полемики:
- Толстой - это остров размером, скажем, с Сахалин, а Чехов - материк...
Я сказал бы теперь, но без особой уверенности, что, скорее, все наоборот, - Чехов - Сахалин, а Толстой материк, но главное - то, что Шугаев нам так и не прочитал эту лекцию - то ли по причине нашей инерции: мы не тормошили его просьбами, и он не раскрыл нам свое интимное видение писателя, то ли по недостатку времени...

Мне теперь с особой ясностью открылась в Чехове тема кажущейся сдачи и гибели интеллигента перед грубостью и хамством, а также понимание, что этот жребий - все же лучше и достойнее, чем уподобление грубым и пошлым людям, принятие их принципов или их беспринципности. То что кажется гибелью (не обязательно физической гибелью, а переходом в категорию неудачников, "лузеров", "лохов"), на деле иногда оказывается путем спасения души, скрытой формой мученичества или даже тайным благочестием, образцом которого является Чехов, и о котором, как я теперь понимаю, хотел нам поведать В.М. Шугаев, который исповедовал те же принципы.