В начале начал

Хорошо возвращаться, особенно, если это возвращение в юность. Но эта дорога коварна. Стоит только углубиться по ней в дебри памяти, и внезапная боль настигает в самый неожиданный момент. А потом становится нестерпимо тяжело возвращаться по этой дороге назад, ведь когда возвращаешься из юности, то ещё тянешь за собой непомерной тяжести груз раздумий, сомнений и разочарований. Но я люблю возвращаться, снова ловить счастливые миги и снова причинять себе боль, такую жгучую и сладостную...
Я любил бродить по улочкам старой Риги. Здесь всегда тянуло писать романы, или, хотя бы, повести или поэмы. Как будто вновь я вхожу в маленькое славное кафе «Пилс», притаившееся за крепостной стеной, глажу рукой ствол средневековой мортиры, стоящей здесь с незапамятных времён, и, сидя за маленьким столиком, потягивая горячий кофе, смотрю на серо-стальные волны Даугавы. Я снова возвращаюсь...
Нас было трое друзей-приятелей, непохожих друг на друга и таких почему-то близких тогда. Стасика мы звали Бывалым, потому что он никогда и ни в чём не сомневался, для него просто не существовало никаких проблем. О своих неудачах он не сожалел и никогда о них не вспоминал. Он был беззаботным славным малым, всегда солидным и самоуверенным, и этим придавал нашей компании вес.
 Вовик был самым утончённым из нас. Он всегда следил за своими нарядами, которые порой бывали просто кричащими, но именно этим привносил в нашу компанию какой-то особый колорит. Он был самым красноречивым из нас, и спорить с ним было просто бесполезно: он всегда умудрялся выкрутиться из самых безвыходных положений, находя немыслимые аргументы. Мы его прозвали Арамисом.
Я же был увлекающимся, слишком доверчивым, легко ранимым и фанатично преданным в дружбе и любви. Резал правду-матку, чаще всего, во вред себе и был максималистом, какими бывают только дети и неисправимые мечтатели, окончательно оторвавшиеся от земли. Меня они звали Романтиком.
Во время наших посиделок в «лягушатнике» мы с Арамисом спорили до хрипоты, а Бывалый при этом молча потягивал пиво из бутылки, изредка вставляя одобрительные замечания, сопровождавшиеся какими-то утробным бульканьем…
 А ещё незримо с нами всегда была она, моя первая любовь, девушка красивая, как акварель...
Я опять возвращаюсь. Меня гостеприимно встречает память о трёх «мушкетёрах» и о ней, моей и не моей, незабытой любимой акварели…
Впервые я встретил её здесь, в кафе, за соседним столиком. Тогда я даже потерял дар речи, увидев Её. Но Бывалый стукнул меня по спине своей тяжёлой рукой, отгоняя это наваждение…
Подойти к ней я не осмеливался, потому что чувствовал себя рядом с ней каким-то гадким утёнком. Когда я смотрел в её глаза, чистые и глубокие, как Голубые Озёра, то безнадёжно тонул в них…. Когда же её взгляд останавливался на мне, сердце сжималось от трепетного волнения. Порой казалось, что она всё знает обо мне и прекрасно меня понимает. От этого заблуждения душе становилось так тепло и уютно, и мне казалось, что люблю её. Я мечтал о ней. Воображение рисовало образы, и порой я сам не мог понять, где реальность, а где плод воображения…
Когда вековые липы и клёны на Бастионной Горке роняют свои последние ослепительно жёлтые листья, а на скамеечках в парке исчезают старички с газетами, колючий осенний ветер ожесточённо рвёт с тумб обрывки старых афиш, а летнее кафе закрывается до весны. От зонтиков над столиками остаются лишь печальные каркасы, а по площади вьются шуршащие водовороты опавшей листвы. Среди этой пустоты одиноко стоят старинные орудия, занесённые разноцветными листьями, словно закутанные маскировочной сетью...
Кончалось лето, и кончалась… наша дружба. Каждый из нас дальше шёл своим путём. Бывалый устроился на завод, Арамис - в политех, а я - в военное училище. Уходила близость. Но мы тогда этого ещё не понимали, особенно я, и это вызывало отчаяние, смешанное с раздражением. А может быть, я просто давно не видел Её…
Она выпала мне, как выигрышный шар в Спортлото: в постоянной надежде и совершенно неожиданно. Какой-то, отчаянно чихающий и, простужено кашляющий, разбитый, автобус вёз меня по вечернему городу. И вдруг я увидел Её совсем рядом, на соседнем сиденье, у окна.
Я, сам не знаю зачем, поехал с ней до самого конца чертовски длинного маршрута. А потом все вышло как-то само собой. Спрыгнув со ступенек, я подал ей руку, помогая выйти из автобуса. Она внимательно посмотрела мне в глаза, а потом взяла под руку и сказала:
- Пойдём, а то уже поздно!
 И я пошёл рядом, очарованный этой неотразимой простотой, потеряв всякую способность думать о чем-либо, кроме неё.
Потом был какой-то тёмный подъезд, в котором беззащитно моталась обсиженная мухами лампочка, были её горячие губы, которые в неистовстве цело¬вали мои глаза, губы, трепетные руки, с неожиданной силой, обхватившие меня, мокрые от непонятных мне слез щеки и странный вопрос: "Где же ты раньше был?!"
Потом были четыре пролёта по восемь ступеней, ободранная дверь без таблички и звонка, коридор коммунальной квартиры, велосипед на ржавом гвозде и маленькая уютная комнатка, наполненная улыбками Алена Делона и Франко Неро…
Потом занавеску, словно парус, надувал осенний ветер, за окном гудел последний автобус, уходящий в парк. Раскачивающиеся уличные фонари гоняли по комнате полоски света, освещая на стене то улыбающегося Алена Делона, то Франко Неро...
Её длинные каштановые волосы захлестнули меня словно водопад. Я вдыхал их аромат и меня, до самой последней клеточки, наполняло тепло и безбрежная нежность к ней. Всё было, как в прекрасном сне, как в дивной сказке. Ничего не нужно было говорить, потому что и так всё было понятно без слов, которые могли бы толь¬ко вспугнуть мгновения счастливого блаженства. Мы оба понимали это и молчали. И в этой оглушительной тишине было слышно, как колотится в груди сердце, готовое от счастья выскочить вон...
Ночь пролетела незаметно. Я любовался ею в застывшие предрассветные часы и думал о будущем, которого у нас не было…
Когда наступило утро, она встала, накинула халат, откинула назад волосы, подвязав их ленточкой. Я невольно залюбовался. О, боже, как прекрасна она была!
- Я люблю тебя, как никого никогда не любил!
- Я знаю.
- А ты любишь?
Она удивлённо посмотрела на меня и сказала:
- Чудак! Что такое любовь. Это опьянение, которое приходит и уходит. Оно хорошо в меру, чтобы потом не было тяжёлого похмелья.
- А ты сама, любишь?
- Считай, что это любовь, если тебе так хочется. Только ты не пытайся поймать её, как журавля, даже если он подлетит к тебе, чтобы доверчиво взять зёрна с ладони. Счастье приносит только свободная любовь. Не стремись обладать любовью, пусть она владеет тобой. Лиши её свободы, и любовь погибнет или просто перестанет быть любовью…
- Всё относительно и счастье тоже. Но сколько можно ждать журавля?
- А ты меня долго ждал?
- Всю жизнь!
- Глупости - одно лето.
- Это и была вся жизнь. Я не жил до этого.
- Ты рассуждаешь, как ребёнок. Человек с детской душой никогда не обидит журавля, мой милый Романтик!
- Откуда ты знаешь, моё прозвище?
- От Вовика...
- Ах, вот как...
- Ты только не удивляйся и ни о чём меня не спрашивай, я скоро выхожу замуж… за него...
- А как же я?
- А ты станешь военным. Терпеть не могу военных. Они забывают о журавлях и только требуют любви, ничего не давая взамен. Только ты оставайся таким, как есть, хоть это и невозможно.
- Но почему?
- Потому что тебя ждёт другая жизнь, беспокойная и трудная. Я хотела тебе дать сил для неё, но я сама слабая… и глупая. Я ничего не могу тебе дать, кроме этих мгновений. Со временем ты забудешь меня, и вспомнишь снова потом, когда все поймёшь, простишь меня и снова разлюбишь кого-нибудь, потому что ты уже больше никого не сможешь так полюбить.… Зато ты останешься моим и только моим навсегда. Это моё колдовство. Я тебя нашла такого, как ты есть только поздно. Но ты уже никому не достанешься таким, как мне. Прости, если можешь. Ведь я делаю тебе больно. Но ведь и я никому не достанусь такой, как тебе. Ты - мой первый и любимый. Вспоминай меня, хоть иногда, без грусти, легко и радостно, как хороший сон. Это все тебе только при¬снилось, и мне тоже, а теперь настало время пробуждения…
За ночь ветер намёл листьев к стенам домов. Дворники ещё спали. А я брел по улицам, подгоняемый ветром. Губы ещё хранили тепло от её прощального поцелуя, а разноцветные огни витрин преломлялись в глазах то ли от дождя, то ли от слез… Я возвращался, пересекая, словно жизнь, бульвары, улицы и пустые перекрёстки, зачем-то регулируемые светофорами.
Я снова возвращаюсь сквозь года, сомнения и разочарования в маленькое славное кафе «Пилс». Задумчиво глажу ствол средневековой мортиры. И вдруг - дыхание замирает в груди, сердце сдавливается от острой всепоражающей боли: я вижу в небе журавлей...