Фанфик

— Иногда мне кажется, что моя жизнь должна стать опровержением слов из популярной некогда песни и закончиться именно завтра. Бывают минуты, когда я был бы этому только рад. А иногда, вспомнив, что самое худшее уже позади, я начинаю верить, что разбойничья гримаса упрямой действительности — всего лишь карнавальная маска, под которой скрывается лукавая улыбка красавицы. Я бы хотел, чтобы память обо мне сопровождала первых межгалактических переселенцев — людей в серебристых костюмах, глядящих в звездную пустоту сквозь линзу иллюминатора, на пути к объективно новым мирам, где кислород — дефицит, а туманное утро над осенним лесом — не более чем голограмма в рекреационной камере. И пусть эти люди знают, что фотография старика, прикрепленная на стене в капитанской рубке, есть не столько память об их прародителе, сколько материальное свидетельство того, что путешествие во времени так же легко осуществимо, как поездка на велосипеде. Как бы я хотел, чтобы мои потомки были среди этих обитателей корабля, уносящего их, быть может, к погибели, но такой далекой и никем не обещанной, что путь к ней кажется светлой бесконечностью среди звезд. И пока ангелы несут службу на рубежах моей веры…

— Простите, веры в кого? — спросила девушка во втором ряду и непонимающе улыбнулась. Профессор вздохнул, взял со стола губку-стиратель и повернулся к белой доске, исписанной маркером.

Первой исчезла тема лекции «Как я сделался мистиком». Затем — символы Солнца, Луны, Земли и еще чего-то космического. Наконец, были стерты комментарии к символам вместе с жирными кометообразными стрелками.

— На сегодня всё, — сказал профессор. — Не забудьте, консультации для первого курса у нас по средам.

Когда аудитория опустела, профессор подошел к окну и выглянул во двор, обнесенный решетчатым забором. Студенты шли к воротам проходной, за которой на солнце блестели припаркованные автомобили.

«А ведь она права, — думал профессор. — В кого же я верю? Да много в кого, всех не упомнишь. Взять, например, духов. Но что они могут? Их тонкая субстанция против одного моего мизинца — как паутинка против трактора. Почему бы астральным жителям не обладать такой же мощью, как вон у того джипа? Что толку верить в духов, если они беспомощны, как тень? Вон, садятся в машины, поедут веселиться, пить, трахаться. А я так и буду стоять тут и думать, что моя миссия потерпела крах, потому что…»

Почему его миссия потерпела крах, профессор сформулировать не успел. Кто-то вошел в аудиторию. Он обернулся и увидел ту самую студентку, которая одним простым вопросом столкнула его, профессора оккультных наук, последователя великих магистров Ордена розенкрейцеров, в омут тягостных размышлений. Девушка замерла в нерешительности.

Желтая майка с надписью «Don’t fuck yourself» и зеленые брюки обтягивали ее худощавую фигуру. Глядя на студентку, профессор вспомнил передачу о плотоядных растениях, виденную им по каналу «Дискавери». Перед его глазами на миг раскинулись джунгли острова Калимантан. Сходство девушки с растением, на взгляд профессора, состояло главным образом в том, что ее волосы, сплетенные во множество тонких косичек, шевелились при малейшем движении головы, как жгутики хищного цветка в ожидании жертвы.

Студентка приблизилась к кафедре в ответ на примирительный жест профессора.

— Владимир Петрович, мне так неловко, что я перебила вас своим глупым вопросом.
— Ну, почему же глупым? — снисходительно улыбнулся Владимир Петрович. — Искренность слишком ценный дар, чтобы заковывать его в кандалы приличий.
— Вы говорите прямо как Альбус Дамблдор. И голос почти такой же, как в фильме.
— В каком фильме?
— Гарри Поттер и орден Феликса. Альбус Дамблдор – это директор спецшколы, где учится Гарри.
— Значит, тебе нравится эта английская писательница… Джоан Роулинг, да?
— Да, но мой кумир вовсе не Гарри. Он слишком сложно устроен для мальчика, – девушка как будто уже вполне освоилась наедине с преподавателем, сняла с плеча сумочку и положила ее на стол в первом ряду. – Я обожаю умняшку Гермиону. Она мой духовный близнец. И не только духовный. Мы даже лицами похожи. «Вконтакте» я Гермиона Данилкина…

Профессор заметил, что косички-жгутики качнулись в его сторону. Он не подал виду и прервал студентку, когда она мечтательно рассказывала о своем желании лично познакомиться с Джоан Роулинг и, быть может, дать ей несколько рекомендаций относительно дальнейшей судьбы Гермионы Грейнджер.

— Подожди-ка, я сейчас вернусь, — сказал он и направился в комнату, расположенную слева от кафедры и служившую лаборантской во время занятий алхимией.

Профессора обступили высокие, до самого потолка, металлические стеллажи с различными склянками, штативами и колбами. Он схватил с полки старый шприц-распылитель, сделал несколько возвратных движений поршнем и, убедившись в исправности, положил его на стол. Затем достал из холодильника, где хранились реактивы, пивную бутылку с наклейкой «H2SO4». Крышка намертво приросла к горлышку, так что пришлось его отбить молотком. Самым трудным оказалось наполнить распылитель кислотой. Она разъела пластмассовый наконечник, а поршень в стеклянном цилиндре и вовсе заклинило…

Кое-как управившись, Владимир Петрович извлек из шкафа судейскую мантию и облачился в нее поверх костюма. На шею он повесил серебряную цепочку с золотой эмблемой мистического ордена Розы и Креста.

Когда вооруженный распылителем профессор, оставляя за собой дымящиеся капли кислоты, вошел в аудиторию, перед ним предстала жуткая картина. На том месте, где он оставил студентку, шевелилось нечто среднее между деревом и скорпионом. Мощные корни, уходившие в проломы в полу, держали туловище монстра. Существо имело два длинных змеевидных отростка, на концах которых медленно сходились и расходились, словно разминаясь перед схваткой, зеленые клешни.

Брюхо чудовища раскрылось, как бутон. Из центра ядовито-желтого цветка на Владимира Петровича смотрела голова Джоан Роулинг.

— Профессор Дамблдор, прекратите истерику! — сказала голова.
— Что ты сделала с Гермионой? Отвечай! — крикнул профессор и наставил распылитель на знаменитость. Вместо ответа Роулинг разразилась смехом. Хохот сотрясал все ее древовидное тело, змеиные отростки ходили волнами, а клешни тряслись, как погремушки. Немного успокоившись, она спросила:
— Что это у вас в руках, профессор? Вы что, голубчик, решили избавить меня от насекомых? Помилуйте, но их тут нет. Я всех съела! – и снова расхохоталась.

Профессор прицелился и нажал на поршень. Струя концентрата ударила прямо в переносицу цветка-мутанта. Роулинг издала шипящий вопль. Лепестки сомкнулись над ее оплывающим, точно воск, лицом. Владимир Петрович хотел было крикнуть что-то победное, но клешня произвела в воздухе сложный маневр и схватила его за горло. Распылитель выпал из рук, зазвенели осколки разбившегося цилиндра. Остатки кислоты выплеснулись на пол, несколько капель прожгли в мантии порядочную дыру.

Профессор упал на колени. Обхватив ладонями основание клешни, он обратил взор к скрытым потолком небесам. То ли чудовище уловило исходившие от Владимира Петровича флюиды смирения, то ли оценило прикосновение мягких профессорских рук, так или иначе, хватка клешни ослабла – ровно настолько, чтобы профессор мог говорить. Он прокашлялся и сказал:

— Уважаемый читатель! Не верьте тому, что я вам сейчас скажу. Потому что с вами не я говорю, но автор. Верьте ему. А мне, застрявшему в живой гильотине, остается только молиться. Ключевая фигура в романе всегда убийца. Если не он, то уж точно — первоклассный садист, истязатель рассудка. Здравый смысл либо корчится на крюке, либо тихо плачет, прикованный к батарее. Вот того бы на крюк, кто впервые воспел искушение взяться за острый предмет наподобие ланцета, чтоб мучить бумагу! Острие разрезает бумагу — и синяя кровь вопиет об отмщении. Будьте ж благоразумны! И не верьте лжецам, у которых на пальцах пятна крови с постыдным названьем «чернила». Вариант: декорации те же, костюмы — на выбор. Руки к небу воздев патетично, с прискорбьем: «О, не верьте лжецам, у которых на пальцах пусть не кровь, а мозоли от клавиатуры!» Пой, окурок, летящий с балкона, пой, красный плевок! Пой о прелестях лета, когда уже собрана жатва, и заройся в сухую листву, чтобы дым был широк, точно голос Шаляпина, эхом умноженный на два!