Один день из жизни француза XVI века

По кварталу Le Marais, где в давние времена находилось древнее русло Сены (а попросту болото, более-менее осушенное лишь в XIII веке рыцарями-тамплиерами), недалеко от дворца La Tournelle, отстроенного Карлом V специально для жития-бытия особ королевских кровей, шёл человек. Нельзя было сказать, чтобы одет он был очень бедно, но на фоне вычурного дворянства, чей костюм был феминизирован: колет приобрёл баух, на пышных рукавах появились манжеты, на трико стали надеваться кюлоты, украшенные множеством подвязок – на фоне всего этого он бы выглядел, признаюсь вам – странновато. На нём не было голубого или розового костюма, волосы были не завиты, тока из перьев на голове не наблюдалось, а «мельничного жернова» на шее – воротника-фрезы – и подавно. Ну, а дамы, дамы-то: одетые в абажурные юбки с узкой талией, со слегка прикрытой грудью из-за глубокого декольте, теребящие в руках складные веера и обязательно имеющие при себе какие-нибудь моднейшие часы-луковицы, шкурку-блоховку или другую интереснейшую вещичку (как говорится, «дворянство носит свои доходы на плечах») – повторюсь, эти дамы просто прошли бы мимо, скривив напудренный носик.
А между тем человек был настолько интересен, насколько может быть интересен обычный человек, неспешно прогуливающийся по Le Marais.
- Bonsoir, Monsieur!
- Bonsoir, bonsoir…
Человек оглянулся.
- Добрый вечер, месьё! – ещё раз поздоровалась маленькая девочка.
Одета она была неброско, может быть даже намного хуже, чем её братья или сестры, если они у неё конечно были. – Pardon, Monsieur!
- За что ты извиняешься? – спросил мужчина.
- За то, что потревожила Вас. У Вас были какие-то мысли, да? Я прочитала по лицу. Извините, я просто хотела serrer la pince.
И она сделала непонятный жест рукой. Мужчина с видимым облегчением пожал маленькую ручку.
- У меня не было мыслей. А может и были. Впрочем, это не столь важно – усмехнулся он.
- Instruisez-moi de ce qui se passe.
Мужчина или действительно удивился, или всё же сделал вид.
- Хорошо. Начну я всё же с того, что представлюсь. Зовут меня Жан. Наверное я тебя лет эдак на 45 старше. Впрочем, мне кажется, что всё это мелочи жизни. Потому что я покидаю Париж. Почему? Как тебе объяснить… У меня есть общехристианские представления о бытии Бога, его триединстве, о бессмертии души, о рае и аде. Я считаю, что первородный грех извратил природу человека. Но теперь это всё не имеет значения для этого места. Я покидаю Париж. Родился я здесь, некоторое время работал в Руане; восемнадцать лет назад вернулся обратно. Я много путешествовал по Италии, где изучал античную скульптуру. Я – скульптор. Я никогда не подражал мастерам античности, а всего лишь следовал голосу природы. Вместе с другом, Пьером Леско, работал в Saint-Germain-L’Auxerrois, Ecouen и Hotel Carnavalet; мы создали La fontaine des Innocents (тогда как раз было организовано праздничное оформление города по случаю торжественного въезда Генриха II) и работали над строительством нового здания du Louvre, где я создавал не только скульптуры, но и участвовал в самом архитектурном развитии… Я много читал, комментировал и иллюстрировал труды Витрувия. Я полезный человек?
Жан замолчал.
- Avantageux, - тихо сказала девочка.
В её глазах светилось такое искреннее понимание тех серьезных вещей, о которых говорил ей скульптор, что становилось поневоле немного страшновато и в то же время безумно интересно – а что будет дальше?
Жан молчал.
- Но куда Вы теперь?
- В Болонью. Наверно в Болонью. Если повезёт – там и умру. Смотри, уже темно. Тебе не надо домой?
- Nenni, – девочка только покачала головой.
Жан улыбнулся. Это устаревшее разговорное «nenni» его, откровенно говоря, позабавило.
- У тебя нет семьи? – спросил он.
Девочка неоднозначно пожала плечами. Ответ означал что-то среднее между «да» и «нет». Жан не стал вдаваться в подробности.
- Скоро этот квартал придёт в упадок. Не знаю – почему. Мне просто так кажется, - Жан смотрел куда-то вдаль.
- Vous etes la personne solitaire – прошептала девочка.
- Возможно.
Они шли вперёд, проходили мимо порталов полукруглой формы, стрельчатых аркад, где из темноты виднелись четырёхугольные и крестообразные окна. Архитектурные сооружения, которые представляли собой красивое слияние античних деталей с коренными национальными формами и радовали глаз при свете солнца, теперь угрюмо стояли в стороне, холодные и чужие. «Французский Ренессанс» утратил свои краски и, казалось, хотел сьежиться, спрятаться – так, как прячется в свою раковину напуганная улитка.
- Смотри, мы прошли La Rue de Rivoli. А вон там - La Seine. Эх.
- Вы завтра уедете?
- Да. Скорее всего, да.
- Pourquoi?
- Потому что здесь тяжело. Мне тяжело верить, мне не разрешают верить.
- Не разрешают верить? Как это?
- Это сложно объяснить. Ты веришь в сказки?
- Нет. А нужно?
- Не знаю. Может быть и не нужно...
Блажен, кто по полю идет своей дорогой,
Не зрит сенаторов, одетых красной тогой,
Не зрит ни королей, ни принцев, ни вельмож,
Ни пышного двора, где только блеск и ложь.
Ступай же, кто не горд! Как нищий, как бродяга,
Пади пред королем, вымаливая блага.
А мне, свободному, стократно мне милей
Невыпрошенный хлеб, простор моих полей...
- Это Вы написали?
- Нет, - ответил Жан. – Не я. Мой друг. Пьер Ронсар.
- Сhouettement.
- Я сегодня с самого утра здесь. Знаешь, любимые улочки, безлюдные местечки. Это здорово.
Жан не знал, почему он выливал всю свою душу этому ребёнку. Просто что-то такое родное, близкое было в ней. Даже не столько родное и близкое, сколько очень глубокое и понимающее. Девочка грустно улыбнулась. «Как тебя зовут?» - спросил он.
- Sophie Monnier.
Жан улыбнулся только уголками губ, отчего улыбка получалась по-детски наивной и очень искренней.
- Так Вы здесь с самого утра?
- Да. Решил один день своей жизни посвятить воспоминаниям. Я не думаю, что проживу ещё очень долго, а сюда уже больше не вернусь. Знаешь, в одной книге я прочитал: «Есть мысли, которые набухают, как тяжёлые кабачки или тыквы, и носить их всё тяжелее и тяжелее и руками не оторвать, ведь всем известно, что мысль бестелесна. А есть мысли, возникающие, как лёгкие шарики, ну что-то вроде мыльных пузырьков, но поднимаются они сразу вверх, сразу вверх и улетают, тают. Некоторые маленькие «сбулькиваются» в шарик побольше, но он улетает, уносится ещё быстрее. Вот если бы такими наполнить какую-нибудь оболочку и подняться и улететь... Но рядом набухают, вызревают, как дыни, как тяжёлые тыквы, другие мысли, казалось бы, бестелесные, но перевешивают и притягивают к земле и пригибают голову и тянут вниз плечи…». Вот так и у меня. Я не могу больше здесь. Но и я не могу уйти отсюда.
Они сидели под дождём, который крупными холодными каплями падал с неба; видна была Сена. Жан смотрел в никуда. Софи тихо дремала рядом.
***
Прошло двадцать лет. Софи смотрела на рельефы с резвящимися нереидами, в которых был воскрешен дух эллинского искусства, проникнутого идеей метаморфозы, единства природы и человека. Смотрела на гибкие тела нимф, на музыку ритмов, на мерцающий трепет складок одежд, и на струящиеся пряди волос – и чувствовала душу быстрых прозрачных ручьев, водопадов, вольно текущих рек. Смотрела не отрываясь и ей казалось, что она стоит под проливным дождём, роняющим на неё крупные капли.
И тут Софи поняла, чего стоит лишь один день жизни – день, когда ты встречаешь человека, в котором воплощено твоё самое сокровенное и в котором ты находишь себя.

На следующий день Софи взяла у знакомого мастера кусок глины, и её пальцы сразу подсказали ей, что это значит - жить по-настоящему.