Клавиши
Зачем здесь снег лежит? Или это сахар? Слезы, может быть? Ангелы надрочили муки на поверхность-безысходность? Часто ли вы плакали от нелюбви? Было так, что вы роняли на пол когти с корнями, ресницы, - просто так, от грусти, невозможности быть? Любить или нет? Когда еще можешь любить – то надо любить, а потом уже можно падать вниз, как это сделала Катерина.
Он позвал её, и она полезла вверх по горке. Она продирала себя сквозь сугробы, ветки ломала. Спину держала, но внутри затаила восторг! Вот-вот они встретятся, будут целоваться! И плакать не надо! Зачем плакать? Борис ведь заберёт её прочь из этого лживого мира, от неправды, и будет такая любовь, которая знакома лишь розам! Розы – они любят только летом, а зимой они уходят в рай…
Заборы – не помехи, заборы помогают прятать нежность прочь от глазок-пуговок бездушных мертвецов! Катерина пряталась за чёрными досками-зубами-клавишами, и смеялась тихо, счастливо, - у неё была причина - любовь! А у кого её не было? У снега, забора! И не было её у Катерининых башмаков, и странниц странных, и у Кабанихи! А Катерина – она из тех, наверное, кто был и дурак, и дерево, зацветшее. И кинулась она потом с обрыва. Но была ли? Была ли Катерина?
Дети ничего не говорят. Дети – камни. Они собирают скрепки. Им до убийства Катерины как до смерти собственных внуков, - далеко и неведомо. Дети собирают ежей, а Катерину не видели. Она говорит: «Ты убил меня, даже если не ты, не меня, и не убил», - и всем странно это слышать, но не детям. Они и не слышат. Дети обнимали, любили её, как птицу, верили её рукам, но не понимали. Она им, на всякий случай, подмигивала, пальцами щёлкала, чтобы не выдали. А они и выдать не могли бы, - не понимали. Блаженны дети, целовать их надо, грызть до боли в дёснах, и хорошо бы – смеялись они. Мечтала Катерина, было это в ней, и сны странные были, горькие, а то ведь не прыгнуть ей никогда, жила бы себе как-нибудь, как аккуратная, полезная в хозяйстве, утварь… Утварь, а не тварь. Блаженная утварь.
Все овцы белые, одна Катя чёрная и бесполезная. Одной Кате повыдернуть бы конечности за врождённую странность. Она не нарочно такой была. Не лезла вперёд, не выскочкой была, одеяло на себя не тянула в спорах. Молчала всё больше, так в чем вина её? Не такая как все. Скучно ей лгать было. Царапала руки себе в кровь, раздирала до солёного кожу, и языком потом водила по ранкам, только не кончала, всё равно. Ей нравилось, когда холодно. Она с ветром говорила, и с окном заледеневшим, шептала им вещи невероятные, как будто живым существам. Такая дура была, что ещё поискать. Чёрная овца в стаде, непонятно чья сестра, и, может, вообще, призрак?
Если призрак, то могла же и через разные плоскости перескакивать. Хлоп – и она уже летит над полем. Вы видели такое? Я видел, но не верю, то ли это, или это. Я пил таблетки, может, поэтому так навострилась внутри тоска по Катерине, а она и полетела. Туда, конечно, где Борис.
На этом агрегате печатали историю любви. Был мальчик – обыкновенный, не красивый даже… Или нет, - было что-то. Челюсть. Такая челюсть, что ценители поймут. Невероятно изогнута, страстно отлита, редкостно. И вот об этой челюсти – ни слова. Это знает только Катя, да знаю я. И вы теперь тоже. Такая была челюсть, что Катя влюбилась, впервые и навсегда. А как ещё бывает? Только так. И пришёл ей экзистенциальный конец, душа замерла, задрожала, слёзы приготовились течь долго и по разным поводам. Точнее, повод-поток один, но притоки-то разные. И в горле, чуть что, то рычаг. Готова была через костёр прыгать, и хотела Катерина любви на траве, чтобы челюсть его видеть близко, и обладать ею всецело, хотя бы мысленно, в то время как...
Свидетельство о публикации №208102500391