Не бабье лето

С закрытыми глазами боль ощущалась не так сильно, лишь нестерпимо хотелось пить. Во фляжке ещё плескалась вода, немного – на пару глотков, и Василий, подумав, лишь смочил сухие, в коростах, губы. Река была рядом, за спиной, внизу, под обрывистым берегом. Почти такой же берег за тыщу вёрст на восток. Улица маленького села, упирающаяся в него. Добротный полукаменный дом в два этажа – второй от реки.
Как там, дома,  картошка уродилась? Как её убрала жена? Одной-то тяжело. Дети ещё малы, не помощники! Хлопотно ей, Василисе. Три малых дочери и самый младшенький – сынок, ещё недавно качал его на руках, подкидывая высоко-высоко вверх, к небу. Жена волновалась – не уронил бы. Да как же уронишь, он же легче пушинки? Кажется – дунет ветерок и поплывёт сынок в белой распашонке улыбчивым облачком по небу. Нет, конечно, старшая-то девчонка шустрая, разумная растёт, но ведь всё равно мала – и семи нет.
Сейчас, наверное, дети сидят за столом. Терпкая горечь только что сорванной рябины на губах непоседливой детворы. Кринка с молоком, блюдца с подсолнечным маслом стоят перед малыми, Василиса режет румяный каравай.  Горячий чугунок с рассыпчатой картошкой, жёлтая берестяная солонка полная серых, слюдяных крупинок, пузатенькие малосольные огурчики, в центре стола. Хотя как там сейчас с хлебом, солью и маслом? Корова солощая, не привередливая, она выручит, но ведь и животине надо есть. Хорошо он поспел, убрался в сенокос – не перестояла трава, добрая! Ладно сбиты, смётаны душистые стога. И как приятно гудит тело после работы. Как славно, разгорячившись, испить крупными, большими глотками шипящего, отдающего в нос пузырьками кваску или, не спеша, маленькими глоточками цедить холодную до ломоты в зубах водицу из лесного родника… Пить. Пить… Нет, нет. Надо думать о чём-нибудь другом. Как же в следующем году супруга управится одна? Эх, хороши луга да поляны на другом берегу. Одна надежда – не обидит лесничество солдатскую жену, оставит покосы семье…
Лязг и грохот заставил открыть глаза – падало к закату солнце, косые глубокие тени хозяйничали вокруг, с верхнего края траншеи посыпалась земля. Василий рывком поднялся и прислонился к брустверу. К мосту шла техника, много техники. Уверенно катилась колонна, катилась с запада на восток.
Тело было как чужое. В самый разгар боя, точно бревном ударило  по затылку, и всё померкло. И сейчас затылок ныл, в голове качались, гудели тревожно колокола. А иногда небо менялось местами c землёй, начиная мучительно раскачиваться, и исподволь, подло, приступами подкатывала к горлу тошнота.
Как он, Василий, уцелел – непонятно. Наверное, его, присыпанного песком, не заметили или сочли мёртвым – всё ж повезло. Немец, численностью до взвода, и сейчас ещё ходил по траншеям, но уже далеко – на правом фланге.
Под носом запеклась кровь, мешая дышать. Пытаясь убрать коросту, Василий лишь вызывал новое кровотечение. Солёный ручеёк, щекоча, стекал на верхнюю губу, заставляя невольно облизываться. Попить бы, напиться бы вдоволь прохладной водицы… Скорее б совсем свечерело…
Руки, рёбра, похоже, были целы.  Ран нет, лишь болит всё, да немного распухло колено. Повезло? Василий приподнялся согнувшись, нагрузил всем своим весом здоровую ногу, переступил – боль прожгла колено, нога едва держала. Это как сказать - повезло? Повезло – если бы он оказался на другом берегу. Под прикрытием ночи можно даже хромым попробовать уйти на восток, догнать своих. Но здесь, на правом берегу, широкое поле, у моста немецкое охранение. Невелика речка, только как с избитым, изжёванным телом её переплыть? Зато его винтовка, новенькая самозарядная винтовка Токарева, по-солдатски – «Света», была цела, только вся в земле. Как норовистая баба, «Света» была капризна, грязи не терпела – любила ласку и смазку. За чисткой винтовки прошло с полчаса, но после минуты замерли как стоячее болото. Стараясь не выдать себя, Василий мало двигался, больше спал, укрепляя сном, точно цепами, перемолоченное тело, как мог: экономил силы и воду.
Очнувшись в глубоких сумерках, он обполз разбитые позиции. Всё что удалось найти –так это десятка два патронов да противопехотную гранату: хорошо прибрался немец.  Лишь тела солдатские, те, что были дальше от моста, лежали оставленные на погребение небу.
– Это ж, Гольцов! Лейтенант!
Размозженная выстрелом голова в венчике из белеющих во мраке ромашек, словно изнемогнув от непосильной усталости, прислонилась к земле. Пустая правая глазница смотрела в запекшееся кровью звёздное небо. Чуть поодаль, точно улыбаясь чему-то белыми, крепкими зубами, торчащими в чёрном провале рта, лежал посечённый осколками солдатик – ещё почти мальчонка. Кажется, из Уфы. Василий подумал и снял с лейтенанта шинель – ночью пригодится. Осторожно перекатив тела в пустую ячейку, Василий, передохнул, дал вновь поднявшейся боли уйти, и после присыпал их землёй, стараясь не звенеть лопатой о камушки. Рядом, иногда казалось над самым ухом, раздавалась немецкая речь и гогот, лишь за полночь всё успокоилось, и только шаги часовых нарушали звенящую ночь. Тихо, камышовым ужом спустился он к реке – ни коряги, ни бревнышка…  Поплыть не решился, зато сладкая, чуть пахнущая рыбой живая вода утолила жажду. Фляга отяжелела.  Вернувшись, он постелил  шинельку, укутал ноги «трофеем», обнял винтовку и, закинувшись второй полой, уронил голову. Беспокойный, рваный сон накрыл солдата.

Ночи были очень холодны, и тёплая меховая жилетка, заботливо впихнутая ему в «сидор» женой, ох как пригодилась. А он ещё смеялся и отнекивался – «что нам в армии – одежды не найдут?» Супруга и сейчас пыталась помягче сбить ему пуховую подушку, после достала из шкафа чистое бельё, пуховое одеяло… как странно…, откуда ты Василиса? Василий шагнул на встречу не веря счастью, пытаясь обнять её – такую родную, такую желанную, нежно пахнущую полевыми цветами и парным молоком. Василиса качнулась на встречу, как берёзка под порывом ветра, и полетела птицей  в высоком, голубом небе… «Василий, Василёк…, Люююбый…» – только голос ещё долго тянулся и трепетал в холодном воздухе. Непослушные ноги, как коряги вросшие в землю – ни оторвать не переставить, сердце забилось, кинулось вслед в небо – «Ах, куда ты? Как же ты?..». Но не небо открылось – расселась земля, и провалился Василий во тьму, из этой тьмы выползло что-то страшное, удушающие. Ужас сжал сердце, хотелось кинуться бежать, бежать прочь, бежать без оглядки, но руки сами сжались в кулаки и Василий ударил наотмашь, что есть мочи, вцепился зубами в вязкую вонючую массу, драл клочья, бил, бил, резал внезапно появившимся в руке ножом – и тьма отступила, мягкий трепещущий свет пролился вокруг.

Розовый рассвет лёг на ресницы солдата, щекоча под закрытыми веками глазные яблоки. Занимался ещё один погожий день бабьего лета.
Но сегодня было ещё страшнее, чем вчера – всё также поползли колонны, и безысходность и одиночество грызли солдата.
Хотелось курить. Очень хотелось курить! Под ложечкой свербело. Тоска. Тяжёлая каска всё время норовила закрыть глаза. Солёные, разбитые губы, к которым страшно прикоснуться языком, вызывали жажду. Василий не спеша делал маленькие глоточки, споласкивая во рту всё – нёбо, язык, дёсны, горло. Что делать? Очень хотелось жить! Что делать?! – жёг мозг мучительный вопрос. На востоке с самого утра грохотало, а высокое бледно-синее небо постоянно пачкали немецкие самолеты. Ближе к полудню  звуки боя стали глуше. Где же теперь фронт?

Время тянулось, стучало пульсом в висках, если бы Василий захотел, он мог бы сейчас стать хранителем времени, по одним лишь ударам своего сердца и ползущему по небесному своду солнцу, без хронометра сумел бы исчислить, рассчитать долготу. Солнце, поднявшись выше, припекло.
Сухота пережимает горло. Каска, как сковорода, поставленная на голову. Надо снять. Хорошо он со старшими братьями  Петром и Павлом в прошлом году выкопал свой колодец – всё жене будет сподручней. А водица сладкая!.. М-да, жизнь, во как повернулась… Война! И чего проклятому германцу дома не сиделось? «А вот баньку я не успел поправить. Надо крышу на ней перекрыть, да и венцы нижние подгнили. Эх, не мыться мне, похоже, в бане, не париться шелковистым берёзовым веником!  Рубаху бы чистую надеть, жену обнять, глядишь, и помирать не так скверно бы было. А может, не надо помирать-то? Помирать страшно! Деточки ведь растут, ради них ты должен выжить. Сдаться, и всех делов! Немец, поди, не так лют, как его малюют? Нет, Вася… Что – уже обделался? Как потом людям в глаза смотреть? Что ты сможешь рассказать своим деткам – как Родину на жизнь менял? А почему мост не взорвали? Предали? Бросили нас! Чем там, в штабах думают? Эх, один я тут – в чистом поле…»

Не знал рядовой солдат Василий, что некому, да и нечем было взрывать мост. Тем более не мог знать он того, что в штабах не угадали направления немецких ударов, их мощь и глубину охвата, и того, что их стрелковая дивизия сгорела, как и большая часть 24-й и 43-й армий, на острие правой клешни немецких «канн». Приняли неравный бой и стрелковые части, брошенной своим командующим, 33-й армии Резервного фронта. Само появление здесь немецкой 4-й танковой группы оказалось полной неожиданностью для Ставки. Войска второго эшелона уже погибали под бронированным кулаком. Более никаких армейских резервов на этом направлении не было. Но ещё сутки избитые пехотные части трех армий будут сдерживать напор германской военной машины.

Что делать? Один в поле не воин. Что делать? Сдаться! Жить!
Василий мотнул головой, прогоняя подленькую мыслишку. Осторожно положил битый затылок на стенку траншеи, и направил мысли в другую сторону. Поле… Поле на взгорке за деревней большое, как накрытый молочно-золотой скатертью стол. Хлеба добрые, хорошему урожаю быть. Да… Урожаю… Да тут почтальон с повесткой от военкома. Дорога, рассекая поле, уводила по призыву его и ещё пятерых односельчан в райцентр. Новенькая полуторка два месяца назад увезла их из дому. На Василисе – подаренная им перед самой войной голубая блуза, в руках белый в мелкий цветочек платок: то взмахнёт им, то остановится, прижав к груди, и слёзы, женские слёзы – лучше бы не видеть…
Пять дней дороги, семь недель формирования, и снова дорога – теплушки, машины, дневной марш под чистым, прозрачным небом, и они здесь, на этой реке. Батальон ушёл вперёд, а два взвода из их третьей роты осталась оборудовать позиции и нести охранение моста. Если бы не полевая форма да устройство рубежа предмостных укреплений, то в первый день можно было бы подумать, что война, это что-то далекое, ненастоящее, может быть вообще не существующее, а так…, чья-то  неудачная шутка. Миром дышало всё вокруг: и небо, и река, и скошенное поле.
У моста уже строили укрепления студенты, человек сорок, какого-то московского технического института. Окопы и рвы были почти готовы, был даже блиндаж, оставалось только обустроить и обжить позицию.
Руководил этой гражданской командой суетливый, маленький сержант, не по росту широко шагавший, это верно добавляло ему уверенности. Вот только трехлинейка через плечо, нисколько не заботясь об авторитете владельца, казалось жила по собственным правилам. Винтовка была чуть ли не больше сержанта и неизменно била прикладом под коленку, от того он мучительно силился не упасть, но пару раз всё-таки упал, чем вызывал уже не улыбку а приступы смеха. С юмором у студентов всё было в порядке, так что насмеялись – до боли в животах.
Ночью, на восток через мост проследовал первый обоз с ранеными.
Утренние сумерки зарокотали, пока ещё далёким боем.  Вскоре, с первыми лучами солнца, высоко в небе прострекотал стрекозой  самолетик. Часа через полтора, появились хищные птицы с растопыренными лапами, запели страшные песни, закружили жёстокую, смертельную карусель – прошла вечность, прежде чем они улетели.
Взошедшее яркое солнце высветило на полпути к окраине горизонта редеющий лес в желто-багровом уборе. Стало совсем тихо. И вдруг из леса показалась колонна, нет, не колонна – ручеёк. Опасность сменилась нервным ожиданием – кто это? Первыми позиций достигли повозки с ранеными.
Это был ушедший вперёд батальон, да вот только уходило пятьсот штыков, с минометами, орудиями, а сейчас набрать бы на роту. Комбат, с перетянутым окровавленными бинтами животом, лежал на телеге, не открывая глаз, и захлебываясь всё говорил, говорил что-то. С батальоном вышли и какие-то ополченческие части в сине-зелёных линялых-перелинялых гимнастерках, пришёл с пехотой и противотанковый дивизион из двух расчётов и одного сорокапятимиллиметрового орудия. Настроение сломалось, какая-то жуткая весёлость ненадолго завладела всеми. Телега встала, комбат болезненно приоткрыл глаза, и, поведя вокруг зрачками – выдавил: «Офицеры есть?»
Офицеров нашлось человек пять. Среди них, Василию, сразу приметился капитан артиллерист, в выцветшей фуражке с чёрным околышем. Какая-то необычная красивость, правильность лица – иссушенная, заостренная безмерным напряжением, и вместе с тем  неуловимая жёсткость, словно внутри, за этой красотой, жила, танцевала, стонала сжатая до предела пружина. Подошёл к командиру с рапортом и лейтенант Гольцов:
– Товарищ майор, во вверенном мне подразделении…
– Лейтенант, мост заминирован? – оборвал его комбат.
– Никак нет, товарищ майор, завтра обещали сапёров с взрывчаткой прислать.
– Ядрёна вошь! – крикнул и закашлялся комбат. – Понабрали, мля…

Совещание продолжалось недолго, подошедший ближе к обозу Василий услышал лишь конец:
 – Капитан, только на тебя надежда. – обратился к артиллеристу, комбат. – До вечера продержись, прошу тебя, капитан! Только до вечера!..

На следующей повозке с перевязанными культями ног, полусидел-полулежал ротный. Бледный, молчаливый, большими чёрными глазами взглянул он на Василия и почти беззвучно попросил закурить. Они были земляки – из соседних сёл, ротный, правда, лет на пять постарше. Василий пододвинулся ближе, достал папироску. Ротный приподнялся, завернул с живота планшет за спину, взял, покрутил, помял, понюхал табачок и сказал: «Ну вот, Василий – и всё». Василий, правда, не понял, что – «всё»? Но, не переспрашивая, зажёг спичку и дав прикурить старшему лейтенанту, попросил: «Моим привет передай!» Ротный мотнул головой, и седой, оставшийся без кухни, кашевар, дёрнул вожжи, телега качнулась, поехала через мост – раненых увозили в тыл.
Левый берег был ниже. Пришедший вместе с расчётами капитан-артиллерист осмотрел позиции и, вытерев со лба тыльной стороной ладони пыль и пот, точнее размазав их в грязь, сказал: «Здесь. На правом. – а позже негромко добавил, – Умрём. – и тут же обернулся к оставшимся лейтенантам. – Товарищи офицеры, осмотреть у бойцов оружие. Проверить боезапас, выдать гранаты. Расставить людей по боевым местам, стрелкам установить сектора обстрела, определить запасные позиции. Пулемётчикам задачи поставлю, лично. У нас не более часа, готовность к бою через сорок минут. Огонь открывать по моей команде. Вести стрельбу по противнику прицельно – в «белый свет» не лупить». 
Капитан, видно, был опытным командиром, в первых же действиях чувствовалась властность и рациональность – никаких лишних слов, команд, жестов; лишь клокочущая ярость в глазах выдавала его напряжение. Солдаты облегченно вздохнули: «Командир появился».  И тут капитан увидел выбравшихся из окопов студентов. Узнав в чём дело, вспыхнул, прошёлся добрым матерным словом по умственным способностям нашего лейтенанта.  И немедленно отправил гражданских с позиций, по-русски… – в тыл. Гольцов, хотя и получил вдосталь «тёплых» слов, нисколько не обиделся, на его лице сияла дурная улыбка – он, как и многие из нас, был впервые на фронте, и совсем растерялся – капитан снял камень с его плеч.

Телега скрипнула, встряхнулась, соскочив с дорожного полотна моста на грунтовую дорогу. Переправившись через мост, ротный задумчиво взглянул назад, что-то дрогнуло в его глазах. Докурив папироску до картонного мундштука, отбросил окурок в сторону и вытащил дерматиновый планшет. Открыв его, достал какую-то бумагу, помуслякал химический карандаш, и в список, почти сплошь испещрённом пометками, добавил что-то ещё.

И только успели артиллеристы подготовить позицию, а раненые и студенты скрыться из виду, как из леса появился кавалерийский эскадрон немецкой разведки. Разведку отбили ружейно-пулемётной стрельбой. Неожиданно, справа и слева, спереди и сзади, снова выросли чёрные разрывы, точно гигантские кусты чертополоха.
Пространство вокруг затрепетало, зашелестело, заполнилось пробирающим до костей свистом, и взорвалось грохотом взрывов, сотрясающих, скручивающих  землю. Хотелось вжаться, врасти в неё, матушку. Сверху и сбоку косыми, секущими, рваными дождями сыпалась земля. Василий сполз на дно, сжался, уткнул лицо в колени, закрыл руками голову и ждал, ждал чуда или смерти.
Сильный толчок в спину вывел из оцепенения солдата, он, обернувшись, увидел лейтенанта. «Мать твою! – кричал тот, перекрывая грохот взрывов. – К бою». Василий, схватив винтовку, поднялся и посмотрел вперёд. Из леса выкатывалась стальная лента, разворачиваясь в боевой порядок. Гольцов, пригибаясь, побежал по траншее дальше... А после точно провал – ударило в спину, и пришла чернота.

Знал бы, что ротный поедет в тыл, письмецо бы черкнул! Последнее письмо он  успел, отправил ещё дня четыре назад, когда батальон ненадолго задержался в маленьком утопающем в золотящейся листве городке. Как многое хотелось написать и как мало удалось сказать! Эх, жену бы обнять! Всё, всё это было давно, даже не вчера!
А сегодня с самого утра нескончаемым потоком шла серая масса пехотных частей.   Солнце висело в зените. Пехота останавливалась, сходила с дороги, пропуская вперёд технику, вновь занимала её. Перед мостом на обочину съехала легковая машина. Из авто вышли офицеры и, жестикулируя, стали что-то обсуждать.

«Надо же,.. бабочка!»
Крапивница, ожив под жаркими лучами полуденного солнца, закружила, завертела карусель над головой солдата, танцуя какой-то невообразимо сложный, красивый танец. Василий зачарованно смотрел на порхающий разноцветный лоскуток, мысленно уносясь далеко: поляна, скошенная лесная поляна, сохнущая трава и цветы, дурманящий запах горячего сена, он сидит, прислонившись к широкобёдрой берёзе. Василиса легла рядом, положив голову ему на колени, несколько жёлтых, лиловых мотыльков порхают перед ними, и словно нет никакой войны.
Бабочка, вскинув ещё несколько раз крылышками, опустилась прямо перед глазами Василия на качающийся стебелёк и, зацепившись за него маленькими лапками, развернула хоботок. Втянув еле заметную капельку сока, медленно расправила крылья, как бы красуясь перед единственным зрителем, свернула их, переступив пару раз тонюсенькими ножками, точно выбирая лучшее место на сцене, остановилась, снова развернула крылышки и, насладившись произведённым эффектом, вспорхнула и улетела неведомо куда.

Василий мотнул головой, сбрасывая наваждение. Офицеры были как на ладони, размером – что оловянные солдатики, казалось, протяни руку и щёлкни пальцем по голове…
Господи, укрепи мя. Под лёгким нажимом ладони скользнул вперёд затвор и закрылся вниз. Палец лёг на спусковой крючок. Словно в детстве на уроке чистописания аккуратно выписывая пером буквы, Василий также несильно, плавно поддавил на курок. Сердце замерло. Выстрел как гром отозвался в мозгу. Точно тучи задёрнули небо: потемнело в полдень; и всё, что было в стороне от винтовочного прицела, солдат уже не видел. Страх пропал. На смену ему пришла крупная дрожь. Казалось, на голове и по всему телу волосы встали дыбом, но это уже был не липкий, удушающий страх, это тело прощалось с жизнью, душа прощалась с телом.
Офицер неестественно мотнул головой и упал. Больше Василий людей не видел, сознание ухватило, уцепилось за самую большую мишень – бензовоз, въехавший на мост. Руки дрожали, ходил ходуном прицел. Закончилась обойма, пошла вторая – бензовоз упорно не хотел загораться…
Нелепые серые тени перебежками добрались до солдата. Солдат обернулся – осеннее солнце стыло в крашенных голубых рамах, кресты переплётов размахнулись на золоте куполов, дом показался храмом.  В дневном небе ясно выступили звёзды…

– Этот русский – безумец, фанатик. – Генерал посмотрел на тело солдата. –  Обер-лейтенант. Посмотрите, есть ли у этого солдата документы. Хочу знать имя, из-за кого полковник не дожил до победы Германии.
Обер-лейтенант обыскал солдата, найдя на груди лишь чёрный бакелитовый пенал, открыл его:
– …-й стрелковый полк. Воинское звание – рядовой, должность – стрелок, имя – Василий Павлович Кубин, в случае гибели сообщить по адресу…– прочитал адъютант бывшего полковника.
– Какая варварская страна. Варварская страна… – произнёс майор, носком запылённого сапога повернул голову солдата лицом к себе, и продолжил. – Эти русские производят отвратительное впечатление: какая-то беспорядочная смесь разных народов с азиатской внешностью, и никаких представлений о цивилизованной войне. Они и проиграв, норовят ударить в спину. Какая обидная потеря: Висла и Маас, от Тауроггена до Ленинграда, в пяти шагах от Москвы. Да…  Ещё вчера Гюнтер мечтал, пройтись по русской столице и сравнить московских девушек с парижанками, а сегодня отправился кормить червей.
– Однако, ранее большевистские части с такими большими номерами нам не встречались, да и оружие совсем новое. – рассматривая винтовку заметил обер-лейтенант. – Похоже, у русских ещё есть резервы.
– Были, мой друг. Были резервы, а сейчас нет, – ответил на замечание генерал. – Благодаря таким офицерам как наш полковник дорога на Москву открыта. Обер-лейтенант, соберите личные вещи, награды и отправьте с соболезнованиями семье, Германия должна помнить своих героев. – и, обращаясь к другому офицеру, генерал произнёс. – Принимайте полк, майор.
– Хайль Гитлер!
– Хайль!
Офицеры сели в «хорьх», машина втиснулась в брешь колонны, и, через некоторое время, скрылась на другом берегу. Четвёртая танковая группа генерал-полковника Гепнера, развернувшись на северо-восток, неудержимо рвалась к Вязьме и Гжатску.


Не видел Василий, как тягач стащил с моста бензовоз.
Не дано было ему увидеть и звено краснозвёздных бомбардировщиков. Внезапно для немцев вынырнувших с запада, со стороны сползающего по небосводу солнца. Видно, в штабах всё же помнили про мост. Не увидел он и того, как одна из полуторатонных бомб попала в цель, как от взрыва разламывается и рушится в реку пролёт…

В дневном небе ясно дрожали звёзды. Небо перевернулось, рассыпало звёзды по полю, а поле окончательно стало  небом… Мелко переступая, паслись стреноженные кони, паслись в звёздном поле. Хилю-хилю, хили хили, тили-тили, чью-чью... – пела овсянка. Молочный туман растянулся над рекой. Из-под него выплыла плоскодонка. Седой старик помог веслом, лодка ткнулась в берег.
– Тебе куда, солдат? – спросил он.
– Домой, – ответил тот, поправляя вещмешок на спине.
– Садись, солдат. Перевезу.


ОТ  СОВЕТСКОГО  ИНФОРМБЮРО

Вечернее сообщение 4 октября

В течение 4 октября наши войска вели бои с противником на всём фронте.
За 2 октября в воздушных боях сбит 51 самолёт противника и 2 аэростата. Наши потери – 19 самолётов.
На подступах к Москве 3 октября сбито 3 немецких самолёта и 4 октября сбито 5 немецких самолётов.
В Баренцевом море потоплено три транспорта противника.


Звякнуло кольцо в калитке. Усталый пожилой почтальон принёс письмо со штампом  «Просмотрено военной цензурой», даже не письмо – карточка, позже зачитанная, заученная наизусть:
 «Здравствуйте 30/IX 41г
Дорогое семейство. Василиса, Тетя, Оля, Аня, Наташа и милый Серёженька. Шлю вам привет и желаю всего хорошего. Едем на фронт, уже недалеко позиция. Сейчас нахожусь в городе Малый Ярославец. Настроение хорошее, одели нас в новое обмундирование. Дорогая Василиса, береги здоровье и здоровье детей. Учи, чтобы были хорошо грамотные. Писем от вас не получал. Теперь не пиши, пока от меня не получишь. Василиса, передай привет Папаше, Мамаше, Лёле и всем сёстрам, родным и знакомым. До свидания, жив и здоров, цел и вам желаю. Целуй за меня детей, всегда ваш, Василий Кубин».

Прошло три месяца, с той поры. И во дворе дома вновь появился осунувшийся, втянувший голову в плечи почтальон. Он как-то подозрительно прятал глаза:
– Получи, хозяйка. «Извещение»…
Василиса негнущимися руками взяла жёсткий, обжигающий ладони, страшный прямоугольник. То ли тучи небо затянули, то ли солнце погасло, да только не разобрать толком было тех строк – «Ваш муж, красноармеец… в бою за Социалистическую Родину верный воинской присяге, проявивший геройство и мужество, был…». 
– аааА… – высоко вскричала раненной птицей душа. Падали, падали на землю слёзы солдатской вдовы.

На другом берегу вместо села почему-то оказалась берёзовая роща. Солдат расстегнул гимнастёрку, прислонился к шелковистой, прохладной берёзе и подумал: «Здесь подожду».
Ку-ку, ку-ку – куковала в березняке кукушка.
– Кукушка, кукушка, сколько я буду жить?
– Вечно, солдат, вечно… ку-ку, ку-ку, ку-ку…