какао и сигареты

В кафе в субботу многолюдно и шумно. Я люблю сидеть в самой глубине, но заходя, понимаю сразу, что остался только один единственный столик в самом центре зала. Он одиноко ущербен в своей стесненности и крохотных размерах настолько, насколько я нелеп и бросаюсь в глаза каждому, кто сидит за кофе или напитками иного толка. Не люблю стесненности пространства. Чувствую себя слишком громким, слишком большим, слишком неподходящим. Пробираясь с сумкой и камерой наперевес к маленькому островку белой гладкой поверхности я понимаю, что моя красная одежда бликует в глазах окружающих, заставляя их поворачиваться в мою сторону. Все. Путь от порога через эти метры казался невероятно длинным, но вот я, наконец, у цели, вокруг люди. И их так много, что мне кажется я тут явно лишний. Чувство не_уюта пронизывает до кончиков пальцев, кое-как вешаю на спинку маленького стула куртку, держа сумку почти подмышкой. Картина презабавная. Еще секунда уходит на то, чтобы принять решение, ставить ли сумку с камерой на пол или де все-таки позволить себе вторгнуться в интимное пространство соседнего столика, дамы взять у них третий стул. Стул все же беру, молча. Придвигаю к себе и, отрывая от себя самое дорогое, приземляю на засиженную деревянную поверхность…
Подлетает милый официант. При входе я поначалу принял его за невысокую круглолицую девочку столь модной нынче нетрадиционно андрогинной внешности, но его голос мальчуковый, низкий, чуть с хрипотцой рассеивает последнюю дымку сомнения. Я знаю меню этой кофейни уже наизусть, но сегодня мне хочется совершить запретный поступок и отступить от своих обычных правил. Я вчитываюсь в меню и уголками глаз контролирую ситуацию вокруг. Когда нарушаешь свои собственные правила всегда такое ощущение, что окружающие знают то, что ты сейчас будешь совершать что-то противоправное и смотрят на тебя еще пристальней. На самом деле, второй половиной мозга я отдаю себе отчет в том, что это только игра моего воспаленного от препаратов и больничной одичалости воображения. Это как когда ты первый раз занимаешься подростковым сексом на кровати чужих родителей. А потом, идя по улице, тебе кажется, что все прохожие знают, что ты делал 15 минут назад и смотрят с хитрецой. Улыбаюсь двояко внутрь самого себя и заказываю большую чашку какао.
С этим напитком у меня вообще отношения особые. Я не пил его уже, наверное, лет 5… Мне нельзя молоко, но последнее время я нарушаю этот запрет все рьянее, плевав на все возможные последствия. Заказывая себе в кафетерии молочный коктейль или блины со сметаной я как будто ощущаю себя бунтарем. Это тоже смешно, особенно, когда ты наедине сам с собой и никто кроме тебя не знает, что именно ты делаешь сейчас и какие мысли при этом бегают скатанными клубками у тебя под черепной коробкой.
После многолетнего воздержания вкус дрянного шоколада с молоком так же прекрасен, как, наверное, запах женщины для заключенного отсидевшего двадцатилетний срок. Грею о чашку руки, вдыхаю запах и, наконец, делаю глоток. Тот самый первый глоток, который моментально опускает на то место, где я сижу стеклянный колпак, прозрачный только с моей стороны. Я сразу же перестаю чувствовать себя пятном красной нелепости посреди шумного кафе, органично вливаясь в его интерьер и сродняясь со стулом. Тревожность уступает место теплому спокойствию, я открываю сумку, достаю книгу в мягкой яркой обложке и начинаю читать, по привычке положив ногу на ногу.
Напротив сидит пожилой итальянец, но он не видит меня. Он смотрит сквозь и, кажется, даже видит, что происходит за окнами. Меня нет. Я вкус шоколада и молока... я буквы книги… я тепло чашки. Меня больше нет в этой крикливой суете.
За время постельного больничного режима я стал еще более техногеннозависим. Мои руки окончательно заточились под клавиатуру, так же как и мысли привыкли быть моментально фиксированными в печатном тексте. Вот и теперь я скольжу глазами по тексту чужого авторства, а сам как наркома тихо переламываю в себе желания ноутбука под руками. Меня изнутри переворачивает тихо, но верно от невозможности печатать. Я держусь из последних сил, чтобы не сорваться домой к так уже породневшему старенькому буку. Это как рвота. Как тошнота, когда тебе НЕОБХОДИМА та чаша, куда ты можешь выплеснуть свое внутреннее содержание. Это же как доза. Впрыск спокойствия в кровь. И, когда ты не можешь это сделать, в тебе опять повышается тревожность. На месте трудно усидеть и вот я начинаю все чаще отрываться от текста, вертеть головой по сторонам, мазками касаясь висков и ушей своих соседей по кафе… В голове бегают фразы, все более разгоняясь от невозможности выплеска. Когда-то давно в кабинете физики у нас была глицериново-парафиновая лампа, которую страшно любили все дети. При включении оной парафин, находящийся в глицерине нагревался и поднимался вверх, потом остывая, опускался вниз. Он создавал причудливые формы, перетекая из себя в себя же, подсвечиваемый снизу светодиодом и мы могли часами сидеть и смотреть на это священно действо. Так и сейчас моя голова напоминала мне внутренности этой лампы, в которой мысли перетекают вязко из себя в себя, создавая при этом причудливые формы.
Беспокойство от невыплеснутости себя нарастает и вот я уже ерзаю на стуле и прикуриваю одну за одной сигареты. Срываться нельзя. Это как проверка на настоящесть.
Когда мое внутреннее напряжение достигает пика и я уже готов струной порваться и слинять ты, наконец, приходишь. Ты стоишь на пороге зала замотанная в забавный шарф и гладишь взглядом толпу, пытаясь усмотреть в ней меня. Я замираю, глядя точно тебе в глаза, но ты меня не видишь. У тебя чуть приоткрыт рот, так по-детски растерянно. Еще секунда и я понимаю, что односторонний купол надо мной так надежно меня скрыл, что даже ты с твоей чуткостью не можешь меня увидеть. Дзынь! Я роняю его и рассыпаю на мелкие осколки все также смотря тебе в глаза и, наконец, получаю ответ на взгляд. Ты широко и очень по-доброму улыбаешься и спешишь ко мне, неся на себе прохладу осеннего дня.
Я пододвигаю тебе тот самый третий стул, подзываю официанта и втыкаюсь в тебя глазами. Неловкая секунда тишины лопается со звоном вместе с моей напряженностью. Ты говоришь, что давно не виделись. Я отвечаю что-то про три месяца и, наконец, сдаюсь на милость победителя, то есть тебя. Ты заказываешь чай и сладости, я воюю с официантом за твой недолитый малиновый сироп и в довершение заказываю еще одну чашку какао, но уже без ощущения преступления для самого себя.
Ты спрашиваешь как я. Что мне сказали врачи, я отмахиваюсь и обещаю показать снимки потом в машине. Мы пьем теплоту из чашек, а я уже точно знаю, что этот вечер будет закончен на моей постели. Мной. Я растянусь на квадрате простыни и задержу дыхание, а ты… Ты сделаешь мне укол, уже механически отработанным движением и поедешь домой. Ты мой спаситель от боли. Я твоя кунсткамера в рамках одного тела.
Мы и правда чертовски давно не виделись. Здравствуй.