«СОБАЧИЙ ВАЛЬС»
1980г.
О, взгляни! Прекрасный, низведи на меня свои небесные очи. Я на коленях. Я у ног твоих! О, не разлучайся со мной! Живи на земле со мною хоть два часа каждый день, как прекрасный брат мой! Я совершу... Я совершу. Жизнь кипит во мне. Труды мои будут вдохновенны. Над ними будет веять недоступное земле божество! Я совершу!.. О, поцелуй и благослови меня!
Н.Гоголь.. «1834»
Я не вижу ваших лиц. -
Но к ним нельзя обращаться.
Я не вижу ИХ лиц. Но спины, в белых одеждах... В их спинах -неподвижных - мой приговор - презрительный, холодный, бесспорный, отстраняющий. Они НЕДОВОЛЬНЫ мною. Они оставляют меня. Не уходите, не уходите, не покидайте меня! Я не могу спросить - что я сделала не так? Я знаю... Они оставляют меня, потому что я ... не сделала... я ЧЕГО-ТО не сделала...
Мой сон. Ты был таким страшным - но ты был. Ты отдал меня пустоте, ты был таким беспощадным - но ты был. Ты ещё БЫЛ. Одним из тех снов. С… … …, п… … …, и… … …, в… … …, ч… … …, р… …, т… ..., з… …, с… …, н… …, п… .. Нет, не знаю... мне не дано определить это словами.
-
«Быстрее! Быстрее! - подстегивала её, хохоча и пряча мертвые глаза, тактичная и кокетливая кукла - Я больше не выдержу. Завод кончается. Я не смогу тебя выручить. Всё!»
Прощальную улыбку скривило лицемерие, а поцелуй разъединил их, как взрыв, хлопнула дверь, как сигнал к нападению. Мгновенье только продержалась боль от слишком внимательного взгляда сестры - «Неужели поняла?» - и сдалась, уступила место этому кошмару, плотному, темному хаосу. Мозг зацепенел в страхе перед ЭТИМ. Он не хотел отвечать отчаянным крикам, вопросам, мольбам, рвущим ее на части, обрывающимся с такой же болью, с какой набирали силу. Усталое безразличное тело несло её от светлого теплого дома и спасительного, хоть на время, общения с ДРУГИМИ.
Нелепейшая мечта об альпийских лугах, где она могла бы дышать горным чистым ясным воздухом, упиваться зримой бесконечностью, освобождаться от мыслей, чувств, ощущений, проблем, которые, не получая ответа, объяснения, разрешения, оправдания, время от времени сплетались в стремительном и хаотичном ритме внутри неё, как змеи, кусая друг друга, мучаясь в инстинктивном стремлении к самоуничтожению, - ведь не было ни одного ясного «ДА» и твердого «НЕТ» - итак, эта нелепая мечта о покое и освобождении в чистом, спокойном и зеленом мире, свободном от кабалы обычного дня, каждодневной битвы с хищным насилием окружающих, власти безденежья - теперь уже эта мечта о соснах, солнце и ромашках не вызывала глупой спасительной надежды. Мечты её становились раз от разу все нелепее и несбыточнее, и от этого еще прекраснее!
Но теперь - нет. Теперь она знала, что не будет никаких альпийских лугов и не хотела думать о них - думать о них нельзя было с горечью, только с радостью, иначе была бы убита идея её беспочвенных мечтаний - она, конечно, знала, что для того, чтобы эти альпийские луга были, нужны реальные предпосылки для этого в жизни (какая «глубокая» мысль!). Предпосылок нет. Её жизнь вполне безнадежна для альпийских лугов. Но никогда, повторяю, это не было для неё трагедией. Она носила свой мир в себе. Ещё одна «мечта» отыграла свою роль. Спасибо ей.
-
Как давно это было ... Она не хотела бы вернуть свою юность. Она не нашла абсолюта, разгадки, ответа... Её желание всё объяснить и все понять ... Она не знала всей безнадежности своего вызова. Она побеждена. Нет одного её «я». Есть десятки, сотни, тысячи «я», каждая отколовшаяся частичка ее некогда цельного «я» научилась понимать всё на свете. Бог не дал ей спасительной возможности бессознательно пребывать в какой-то определенности.
Мысль - понимание - представление, что она умрет, заставила ее подскочить в постели, завертеться волчком, хватаясь в панике взглядом за знакомые привычные книги, вещи, дверные ручки, старый потертый ковер детства - и в надежде, что это - показалось, это неглубоко проникло в неё, что это где-то на краю сознания - почему я, почему? Кто изгоняет меня из рая непонимания, ведь она знала, многие её сверстники не думают об этом, для них юность - вечность и во взрослении нет трагедии. Она не хочет, не хочет ничего понимать, ничего знать, не хочет знать! Но и до этой минуты её внутренний мир не был олицетворением покоя. Она предчувствовала будущее знание. Тоскливость, острота, пронзительность, с какой она относилась к проявлениям движения жизни, - все это смешение уходящего и приходящего никогда не веселило ее, лишь безнадежно толкало к мысли о непостоянстве, временности. У неё появились другие глаза. Глаза эти видели мир в черно-белом варианте, воспринимали графику мира, хотели видеть ничем не прикрытый, не размытый, жесткий рисунок жизни, а мозг хотел понимать только суть. Прошло долгих темных десять лет. Не было якоря, не было пристани, не было убежища, ничто не помогало усмирять хаос и страх, и отвращение, а сознание временности лишало все смысла, оставляя горечь пустоты, жестокой насмешки, ненужности подарка. Преодолеть в себе этот хаос и ужас, избавиться от болезни отвращения, отвращения понимания, понять что-то постоянное, вечное, поймать что-то, что никогда не уйдет совсем, не претерпит метаморфоз, что-то...
-
Она а студенческом клубе, внизу, у зеркал. Она расчесывает волосы. Обрывки музыкальных фраз ... наверху, в зале, репетиция ... никак не сложатся в мелодию ... вскрик дирижера ... непонятно, откуда это волнение?... почему оно гложет меня?... полутемный вестибюль ... блеск её глаз в зеркале ...что? НУ, ЧТО?! Все предельно насыщено значением, напряжением ... Почему? Какой в этом смысл?... В звуках репетирующего оркестра, в этом белом лице, отраженном в смутном зеркале, в моем волнении, в полутемной ватной тишине пустого вестибюля?... Что я должна понять сейчас?... Сердце зазвучало гулко, как барабан, но это ритм бессилия, а не победы ... Я ничего не поняла ... Она вышла на улицу в весеннюю сумеречность Москвы ... этот воздух, весенний, вечерний, горьковато-сладкий - горечь и тепло от города, сладость, свежесть - деревьев, цветов, земли - тревожащий, обещающий ... о, господи ... привычный комок напряжения в горле ... обрывки разговоров ... освещенное желтое окно ... лицо кольнуло в сердце знакомым выражением ... нет, не знаю ... Невыносимо ... надо бы к кому-нибудь в гости ...
-
Напряженная тишина библиотек, подтверждения собственного опыта или нечто новое для неё, воспринимаемое как открытия, которые потрясали то горечью, то мудростью, то безнадежностью, то любовью, опыт, который становился и её опытом - сколько трагедий пережито в библиотеке каждый день, сколько раз сдерживала горькие слезы поражения, стоя у университетских окон с сигаретой в руке, пытаясь избавиться от этого комка напряжения в горле. Еврипид, Руссо, Вольтер, Корнель, Бохнер, Мюссе, Достоевский, Блок, Толстой, Мережковский, Белый - она проживала в день много, много жизней, она впитывала их не для эмоциональных бурь, ее мозг сгорал от желания знать - что думают другие, что знают другие - знать, ведь это быть, думать, ведь это делать! - и не было для нее сферы более эмоциональной, более напряженной, более трагичной, чем эта - сфера мыслей, идей и мыслей гениев и талантов.
Ах, Ваше Величество, читатель, много хуже было потом, когда она стала читать только одну мемуарную литературу и биографическую, и совсем плохо, когда она совсем перестала читать, оставаясь одна, не желая ничьей мнимой помощи, один на один с тысячью чудовищных параллелей, которые должен был соединять ее мозг, но нет, он не мог. Сколько мифов разрушили ее мозг и глаза, никогда не опиралась она на юмор и иронию после горьких поражений, на юмор и иронию, этих слуг жизни, вернее выживания, она не смеялась, и знание темных пружин поведения не вызывало тщеславного удовольствия - только сильно болтало ее в темном, страшном, пустынном хаосе. Невыносимо, но так было ... До тех пор, пока ... Но об этом потом, потом ... Нет, Ваше Величество, не мужчина, не угадали ... О, господи, затрясло даже ... Разве мужчина может усмирить чей-нибудь хаос? Не создать, а усмирить?! Я этого не знала ... Но об этом после, после ... Итак, библиотеки, а вечерами люди - и ни один не был прост, даже тот, на кого магическое влияние имели фамилии, преображая студнеобразную личность её носительницы даже до вполне приемлемой приятности, до вполне приемлемой для употребления приятности, даже те ... - ах, скушно их описывать, их все знают, оглянитесь, они всегда рядом - пускают слюни, услужают, втираются, влюбляются только - в кого нужно, толкаются, суетятся, жмут, прут - даже эти скучные, но не смешные человечки, человечки - сила, потому что они завоевывают реальность, мир осязаемого - это их мир - итак, ни один из них не был прост или плосок. Пусть сам, не ведая того, каждый был фигурой страстного турнира. Кто-то был и сознательным игроком, кто-то был наблюдателем, но гораздо более ранимым, чем сами игроки, и в одной партии были не только пешки, но и короли, они были разные, но объединенные накрепко одним мировосприятием - за каждым пустяком стояло это, в каждом ничтожном слове был громадный смысл, каждый незаметный поступок давал пищу мозгу - все это должно было быть разгаданным, понятым, стать звеном, утверждением или отрицанием. Понимание момента вспыхивало мгновенно, хотя и было тяжелой работой эмоционально, но все это походило на кирпичики, которые складываются один к одному, складываются один к одному, и строение это все растет и растет, все ввысь и ввысь, надеясь обрести завершение, которое даст смысл этому строению, и несчастный строитель этот, фанатичный мозг, поймет, наконец, чью копию он выстроил, и как надо жить в разгаданном оригинале.
Ни во что ее строение не превращалось, ничем не завершалось. Это было нужно не для того, чтобы удовлетворить любопытство, любовь к мыслительному процессу. Она должна была понять, чтобы в зависимости от того, что она поняла, выбрать свое истинное «я» из десятка «я», соседствующих в её личности. Это было необходимо для жизни. Пока ее строение было без завершения, она могла только наблюдать и думать, так она считала, она топталась в жизненном бездействии, думая, что в суете внешнего действия пропустит главное, отвлечет строителя от своих кирпичиков, притупит страстность поиска. Внешняя ее жизнь была маловыразительна. Однажды, выйдя из гостей, она услышала в летнем, теплом, вечернем воздухе звуки рояля из раскрытого окна, хозяин, проводив гостей, весьма посредственно что-то играл, но была в этом сочетании вечера и рояля, старых тополей, старых булыжников старой Москвы, темно-синего прозрачного неба и красных огоньков далекою самолета, - такая невероятная красота, что ... что-то таилось за всем этим ... Но, как всегда, нет, нет ... Безнадежно втягивала она в себя сладкий вечерний воздух, ощущая как никогда, никогда свою органичность в этом ритме вечного неба и шелесте листвы старых тополей, прекрасной человеческой музыки и ...
-
Итак, сжигая себя в лихорадочной этой, почти неприличной страсти в свои 23 года она шла на приемные экзамены режиссерского факультета ВГИК, как на праздник, она шла на встречу с людьми - не другими, а такими же, как она. Эти люди должны были узнать ее, как узнают своих в толпе чужих. Она шла к своим. Она одела шелковое черное платье, единственное кольцо с гранатами ...
Она сидит на стуле бледная, прикованная страхом оказаться не узнанной, ждущая ... невероятно, невероятно...
«Ну, а теперь, не рисуясь, ответьте на мой вопрос, почему Вы хотите стать режиссером?»... «Не изобретайте велосипед...» ...»Как все темно у Вас, пессимистично....... »Где Вы взяли своих героев?» ... «Что Вы хотите сказать этой своей «неслиянностью» искусства и жизни? Что она Вас так волнует? Слово - то какое допотопное. Все уже давно разъяснено. Раскройте книги - то, изучите их как следует... Не изобретайте велосипед!»... «Вы замужем? Готовьте лучше мужу обеды». Холодные глаза, Ненавидящий голос... Невероятно, невероятно... Эта женщина из приемной комиссии... гордящаяся... боящаяся... гордящаяся деловитостью, сухость, твердостью (лобостью) - будто бы признаками мужественности, женщина гордящаяся этими качествами - абсолютно нетворческая, скалькированная, чуть не подумала, кастрированная, трусиха, добровольно отсекающая от себя неповторимую способность женщин и художников понимать - молниеносно, как увидеть, как услышать - как она боится быть не такой, какой она себя сделала... она боится хоть чуть-чуть меня понять, чтобы кто-нибудь из этих манекенов не упрекнул ее хотя бы мысленно, презрительно и снисходительно усмехнувшись, ведь это самое страшное оружие манекенов для таких, как эта...
Но, может быть, она искренна и правда не понимает меня?...
«Вы слышите?! Мы советуем Вам - разберитесь в своем хаосе и приходите к нам через год».
«Вы думаете? На это хватит года?..»
«Тогда, я уверена, Вам вообще не учиться в нашем институте. Художник должен иметь ясную голову».
«Вы уверены? А какие фильмы Вы поставили?»
«Я? Я - педагог! (шипя) Что за наглость!»
«Вы не поставили ни одного фильма... Я уверена, не написали ни одной книги... Откуда же Вы так хорошо все знаете?.. Ах, простите, упустила самое важное... книги, какие-то книги. Вы их раскрыли и изучили... как следует...»
Бессильная рука на черном знакомом подоле... гранат в кольце таинственно мерцал утешая... их ненависть она ощущала физически... лохматая золотая голова вздергивалась в последнем порыве горечи и гордости.
Час сорок они потратили на нее - сообщили ей студенты, подслушивающие под дверью. Зачем? Могли бы и покороче... Так. Напудриться... краска на веках расползлась как всегда... Невероятно, невероятно...
-
Было время страстного желания все понять. Чувство и мысль обострены и напряжены до предела. Ей казалось - вот-вот, она сделает последнее усилие и ... Слово «допотопное»... «Искусство и жизнь неслиянны»... ЕЁ мучило - неотвязно преследовало: творец в момент созидания и зритель, читатель, слушатель - в момент восприятия - отдают искусству все лучшее, что в них есть, не оставляя для общения друг с другом, для личного поведения , для ЖИЗНИ - ничего, ничего, кроме эгоизма, законов личной выгоды, вынужденного обстоятельствами жизни и инстинктом самосохранения равнодушия к ДРУГИМ. Где, когда и как - это можно было познать, изучая историю и психологию человека, но ПОЧЕМУ жизнь расставляет свои хитрые, беспощадные, жесткие ловушки так, чтобы человек терял все лучшее, что в нем есть, чтобы он неуклонно шел к самоуничтожению, к потере добра в себе, индивидуальности, жизни, наконец, имея полное право на оправдание, ссылаясь на эти ловушки как на законы жизни. Горы антивоенных книг, песни, спектакли, фильмы не остановили ещё ни одной войны. Да, да, конечно, нужно изучать историю и экономику - и все станет ясно. Но я не об истории и экономике ... Мне 20 лет, и я хочу знать, как нужно жить и есть ли смысл жить, чтобы неизбежно после 30 попасть в объятия голого практицизма, то бишь житейской мудрости. Есть смысл писать и возможно ли это вообще - писать, чувствуя свою изначальную лживость и несостоятельность? Искусство и «что» и «как». Так есть ли конечный смысл в «ЧТО» или он, этот смысл, существует только ради «как», а «что» выражается в славе, успехе, деньгах выражении и утверждении своего «я», самодовольстве и успокоенности автора и удавшемся или неудавшемся развлечении воспринимающего «потребителя», в несколькочасовом интеллектуальном тренинге или в некоей взбадривающей игре для увядших полуатрофированных эмоций?
Карьеры она не сделала - «делать карьеру в искусстве» - это почти всегда играть в поддавки, быть флюгером, иметь способность чувствовать, что от тебя надо, а чего не надо, позволять себе быть ведомым, а не ведущим. Ведь это не одно и то же, творчество художественное совершенно не идентично слову и понятию «карьера». Большинство из тех, кто делает карьеру, становится кинорежиссерами, например, но никогда – художниками. Все они балансируют на острие более или менее интересного правдоподобия – это не очень легко, но не так уж и трудно.
Что она поняла для себя лично? Что, когда ты плохо одета, углы рта опущены от вечных грустных размышлений, и говорить ты можешь только на отвлеченные темы – ты вызываешь брезгливость, БРЕЗГЛИВОСТЬ к твоей нищете, но еще больше к ненормальной «патологической» углубленности в «мировые проблемы», а еще больше - к неприкрытому, «чудовищному» пессимизму. У большинства людей вызывает «здоровое» отвращение все НЕЖИЗНЕСПОСОБНОЕ, а в то время она была нежизнеспособной,
«Человек уродует и убивает любовь в своей ЖИЗНИ, и воспевает её в своих стихах или скульптурах. Нет, нет, не перебивайте, я знаю, он не может НЕ писать, не может НЕ видеть в бесформенных глыбах камня своих скульптур, но он же не автомат, черт возьми, не запрограммированная кем – то машина, он думает, он чувствует, я не верю, что он думает только о линии и размере, я хочу понять, что им движет, кроме профессиональной способности,
Принято думать, что он творит, чтобы вызвать в ДРУГИХ понимание красоты и необходимости любви, добра и справедливости, потребность в них. Но ведь ЕМУ в реальном мире эти любовь и добро не внушают уважения, он делает все, чтобы они ему не мешали, не дай бог, заставили считаться с собой в ущерб ЕГО ИСКУССТВУ, ЧТОБЫ НЕ МЕШАЛИ ВОСПЕВАТЬ ЭТУ САМУЮ ЛЮБОВЬ И ЭТО САМОЕ ДОБРО В КАМНЕ И СТИХАХ! Значит, это и есть конечная цель, самоцель искусства, итог «что»? Значит, опять стремление к вечности через жизнь? К выражению себя – в вечном? Стихи и мрамор не подвластны другим людям, только мои, их не подмять под себя властным, не изменить, не отнять. Пусть так. Бедная. Бедная жизнь, как глубоко тебя презирают… Жизнь, необходимая, нужная, как женщина, что всегда рядом, женщина реальная, одаренная только одной единственной жизнью, но не внушающая уважения – господи, потому только, что она всего лишь ЖИВАЯ женщина, - миг, мгновенье, рассыпавшаяся в прах под руками скульптора живая, хрупкая модель для вечного, прославляющего его «Я».
«Послушайте, в Вашем понимании талантливый человек – идеальный человек? Вам непонятно, да? Как это, красота и гармония, которую создал этот человек, с которой он был так близок, как мать с ребенком, не сделали его лучше, мягче добрее, терпимее к окружающим его конкретным людям? Вы впали в детство…» «Как вы категоричны… Почему Вы так категоричны? Чего Вы испугались? Да, им, знающим больше, могущим больше, им, которые подражают, не их героям, а им самим, те люди, которые рядом с ними, которые работают и живут рядом с ними, люди, которые слабее их, у которых нет такой яркой личности, люди, которые могут быть всякими, любыми и с одинаковой искренностью, люди, которые, если ты добр с ними одну минуту, будут добры год, но если ты, знающий больше, могущий больше, был зол, корыстен, несправедлив эту минуту, будут такими и в тысячу раз хуже целую жизнь. «Если и они, знающие больше, могущие больше, ведомые, то кто ведущий?»
Словно наказывая её за максимализм, жизнь злобно бросает ей в лицо одно предательство за другим, одну неудачу за другой… Жизнь кривит в бешеном презрении свой рот, эту бездну узнавания - вот я какая, это тебе не книжки читать в университетской библиотеке, хотела меня по полочкам разложить, смирить, теперь я посмотрю, захочешь ли ты искать во мне смысл теперь, когда тебе не 20 лет, ты устала, выжата как лимон в чаю тех, кто не ищет во мне высшего смысла. У тебя нет ни дома, пи денег, нет друга, который не предал тебя хотя бы раз, а самое главное - денег, ДЕНЕГ - надеюсь, это ты поняла - ДЕНЕГ, чтобы сесть в поезд и уехать в твои желанные альпийские луга, денег, чтобы носить красивую одежду, есть и иметь приятную кожу, денег, чтобы покупать те же книги и смотреть фильмы, которые ты так страстно любишь. Ну-ка, посмотрим! И запомни - женщина с «холодным и измученным сердцем» не может рассчитывать ни на чье участие, ни на чье утешение. Не важно, что твой путь не усыпан розами. Красота женщины в её жизнерадостности. У тебя впереди одиночество.
-
Красота женщины в её жизнерадостности. ЖИЗНЕРАДОСТНОСТЬ. Радость жизни. РАДОВАТЬСЯ ЖИЗНИ. Женщина, радующаяся жизни, - прекрасна. Женщина знающая свое место – прекрасна. Женщина с «холодным, измученным сердцем» - отвратительна. (Или мой путь осыпан розами?) Это их, мужчин, привилегия, иметь такое сердце и искать утешения, выплакивая свою тоску на женской груди. Женщина ДОЛЖНА любить жизнь, ДОЛЖНА быть красивой, благополучной, жизнерадостной.
-
- Я хочу забрать у Вас сценарий Марии Павловой!
- Пожалуйста. А с кем я разговариваю, с её мужем?
- Нет! Я хочу забрать её сценарий!!
- Да, ради 6oга. Почему только она сама не позвонила?
- Потому что она... умерла!
- ...Не кричите так... Она болела?
- Нет! Она не болела!
- Не надо... не кричите так... Поче...
- Да потому что все вы подонки, профессиональные вруны! Потому что среди вас нельзя жить! Разве ОНА не говорила Вам, что Вы её последняя надежда? Разве Вы не говорили ей, что она талантлива? Я знаю, какой у Вас на языке ответ: я занят, у меня нет времени, пусть каждый устраивается как может, мне - то никто не помогал. Вашим детям так не говорят. Можно подумать - что она у Вас просила! Она просила, чтобы Вы прочитали ее работу, а не эти цепные... из приемной комиссии, чтобы ВЫ решили, хотите ВЫ видеть ее у себя на курсе или нет. Вы... Вы... Ах, Вы в творческом кризисе, Вы мучаетесь, Вы в тупике, да? А хотите я скажу Вам, почему? Потому что Вы...»
- Он бросил трубку на рычаг - мысль вспыхнула и обожгла его - мысль, что она, действительно, умерла. Это не розыгрыш. Ох, как трудно будет ему это пережить... Нужно избавиться от этого... Это сожрет меня... Оно превратит меня в ничто... Да я уже и так ничто... Этот глухой яростный рыдающий голос из телефонной трубки прав. Он только совсем недавно научился прятать свою ранимость. Спасая в себе обычного человека, нормального жизнеспособного человека, свое право на радость, из боязни слишком большой боли, он закрылся наглухо, он перестал быть инструментом, отзывающимся на любое, самое слабое прикосновение, но он перестал быть художником. Он не издерган теперь, нет, он самоуверен теперь и холоден, он целую вечность не был смешным и жалким в глазах людей, эти люди чаще смеются теперь, когда он говорит с ними, так он остроумен, и ему нравится производить впечатление сильного, без сантиментов, человека и к тому же, и это самое главное - в глубине души он всегда чувствовал, что лучше других, что все это только оборона, маска, но что он лучше тех, других, у которых это не личина, а лицо, не маска, а истинная их сущность. И это давало ему тайное удовлетворение, что он не примитивная скотина, не сволочуга какая-нибудь, и в то же время не размазня, не этакий глупый добрячок, которого все используют и за спиной же смеются, а иногда и не за спиной... Но теперь... все кончено... Не было этого звонка... не было... Господи, сделай так, чтобы снова было семь часов пятнадцать минут, чтобы было тихо, чтобы телефон не звонил...
-
Алик (друг мой Алик) никому ничего не сказал на работе. Он делал все то же, что и всегда только молчал. Все в редакции давно привыкли к его тоскливым светлым глазам и частым сменам настроения. Было скучновато без его резкого своеобразного юмора. И никто не ожидал, что он будет стоять посреди комнаты, полной людей, и рыдать. Он держал руку у сердца, он ждал, что в следующую секунду сердце его разорвется от боли и он умрет. Через два дня он уехал на юг... Первые дни он все время пил. Эмоции, едва родившись, умирали... Но для этого нужно было много пить. На третий день он потащился к морю. Это было ужасно. Зимний юг, зимнее море, и во всем такая страшная... Боль сначала набрасывалась на сердце, а потом растворялась в опьянении, но всегда оставалась в нем безысходной, тяжелой, плоской, и, самое ужасное, он чувствовал, что она ни во что не трансформируется и никогда не покинет его, эта боль...
Он сидел на берегу в окружении собак вдребезги пьяный, страшно бледный и прямой... Большой и лохматый пес все пытался выбить лапой из рук Алика бутылку... Алик с жесткой усмешкой отводил лапу: «Это не дам, дружище, это... нельзя».
На берегу имитирует веселое купание хозяйский десятилетний мальчишка, Уж он и брассом, и кролем, отфыркиваясь и отдуваясь, на всякий случай убегая от холодных февральских волн. Алик встал медленно и прямо. Мальчик подбежал, умоляюще глядя в лицо: «Давайте ракушки собирать». Они шагали по короткому отрезку пустынного пляжа вперед и назад, туда, сюда. Впереди Алик, прямой и бледный, сзади мальчик, ждущий чего-то очень плохого, - он хотел бы отвлечь это плохое, заговорить его, заставить уйти простыми действиями - ракушки собирать. Но становилось ещё страшнее от этой бессмысленной ходьбы. Мальчик забежал вперед и, не выдержав, закричал: «Идите! Ну, идите же отсюда!»... Алик посмотрел сквозь него, послушно повернулся, закивав головой, и пошел прочь от моря.
-
Ах, нет, Ваше Величество, Читатель, все было не так, не так! Мы думаем, что, когда мы тонем, круги расходятся огромными волнами - рябь, лишь легкая рябь...
-
«...Вы захотели проверить её на прочность - проверяйте на прочность ловкачей! Они не подведут, эти танки... Вы все спутали, все поставили с ног на голову...я...ненавижу Вас...» - голос упал и зашептал, - Вы...» - Он отдернул руку от трубки, спасительный грохот падающего телефона заглушил убийственные слова... Неприятный осадок остался, как после чего-то неприличного, чему был свидетелем или невольным участником, но кофе, чудный вкусный кофе уже заполнил горячей волною рот, взгляд упал на расписание сегодняшних дел - оно подтверждало его значительность и весомость, оно свидетельствовало в его пользу - вот вам, пожалуйста! - ни минуты свободного времени, - рука потянулась за американской сигаретой - и все, никаких последствии, кроме легкой гадливости. Но это скоро пройдет.
-
Ей помочь он не захотел. Было в ней что-то оттолкнувшее его, какая-то кошачья независимость. Она вызывала желание попытаться сломить эту независимость, Даже то, что она ни о чем не просила, а справедливо, логично считала, что если она поступает к нему на курс, значит, и решать - учиться ей у него или нет, должен он, - даже это раздражало, хотелось показать ей, что все это не так просто, хотя на самом деле было просто. Она не сумела притвориться, придти к нему как ученица к учителю. Она пришла как равная к равному. Хотелось капризничать, упрямиться, делать все не так, как она рассчитывала, ведь, наверное же, рассчитывала, но нет, не будет все так легко, пришла, заставила прочитать, а поскольку талантлива, так вот уже и на курсе. Да, талантлива. А то, что он делал и говорил, это делал и говорил не он, ОН знал, что все нелегко у неё, но он узнал в ней далекого себя, опасного, несносного, неуютного самоубийцу, которого он изживал в себе давно.
Ему нужно было откреститься от неё, не дать втянуть... Да, он в тупике, как художник. Но по-человечески ему сейчас легче, чем тогда, когда он отпугивал всех своей угрюмостью, ранимостью и неряшливостью в одежде, полным отсутствием вкуса к жизни, черт возьми... как его раздражает сейчас эта черта в других. А ему легче теперь, легче - и хватит об этом, довольно! И вообще, она не умерла. Нет, Ваше Величество Читатель, все не было так...
Я улыбаюсь, я представляю, я вспоминаю - то, что спасает меня от хаоса и отчаяния - я зову на помощь нашу дубовую поляну, полосатый гамак меж двух громадных дубов, тихо, чисто - все чисто - воздух, изумрудная июньская трава, листья деревьев, глаза моей дочери. Она сидит на огромном бело - зеленом мяче и ест яблоко. Когда мне приходится уходить от неё на работу - я раскладываю её рисунки и записочки, её фотографии по своим записным книжкам, деловым бумагам и будто нечаянно натыкаюсь на них потом...
«НЕУДАЧНИКИ»
сценарий Марии Павловой, отданный ею на суд известному кинорежиссеру и который, естественно, по её мнению, должен был определять отношение к ней известного кинорежиссера
На титрах - голоса детей, смех, веселая суматоха, голос женщины сквозь шум: «Ну, говорите же, говорите, пленка пропадает, говорите что-нибудь вразумительное!» Детская абракадабра в сопровождении смеха и криков. Чтобы унять этот хаос - играют на рояле единственное, что знают - «Собачий вальс». Детский голос - «там-там-там-там-там...» Весёлый шум стихает, Голосок - в каком-то сверхъестественном предчувствии - всё тоньше, всё выше, - печальный и напряженный, - все тише...
-
Звонок в дверь Темная прихожая. Неслышно, тенью - тонкая фигурка - к двери. Тонкая полудетская рука отпирает замок
Открывает дверь. Фигура студента, вся засыпанная снегом.
- Зинаида Александровна дома? Здравствуйте. Я её студент. Зинаида Александровна назначили мне консультацию в семь часов.
Девочка - лет четырнадцати:
- Мамы нет дома. Она сейчас придет. Проходите, пожалуйста. Голос звучит глухо, еле слышно. Она закрывает дверь. Студент - в темной прихожей. Хочет что-то спросить, оглядывается - девочки нет. Из гостиной её голос, полушепот:
- Проходите, пожалуйста.
Он стоит мгновение, погружаясь в тишину дома.
Гостиная. Полумрак. Настольная лампа под черной ажурной шалью. Он садится. Девочка на другом конце комнаты - тоже. Молчание. Тишина Полумрак. Он начинает погружаться в странное состояние - полудремы и в то же время очень интенсивной жизни этой атмосферы. Он пытается стряхнуть дрему.
- Почему так? - жест на лампу, мрак, молчание.
Камера стремительно приближает лицо девочки.
- Настроение такое... Мне почему-то хочется так, - тихо отвечает она
Он, не отрываясь, смотрит на неё.
- А я думал, что-нибудь случилось...
Камера стремительно приближает лицо девочки.
- Нет, - тихо, с неоправданной страстностью и взрослой обидой говорит она.
Но с ним она ведет себя обычно - просто мамин студент, просто он спрашивает, а она отвечает. Молчание. Девочка:
- Я...играю, - она говорит это, чтобы сгладить неловкость от излишней эмоциональности своего «нет». Молчание. Вежливость заставляет ее спросить, по-детски: - А кто Вы?
Камера стремительно приближает лицо студента он смотрит на девочку, физически ощущая её ожидание.
- Я... из Блока. Я..., - он усмехается, удивляясь своему ответу.
Лицо девочки.
- А я?
- А Вы... Незнакомка.
Она улыбается
- Правда?
Аня начитанная девочка. Она читала Блока, она знает, что Незнакомка ходит в черных шелках. Она уходит. Молчание. Тишина. Из - под полуприкрытых век уставший студент видит, как вновь появляется Аня. В черном мамином шелковом платье. Она снимает с лампы шаль, накидывает себе на худые плечи и зажигает свечу. Садится на прежнее место у окна. За окном густой пеленой - снег. Аня и студент молча смотрят друг на друга из разных углов комнаты. Он уже ничему не удивляется. Он поддался неожиданной атмосфере этой комнаты, странному обаянию этой девочки, он уже ничему не удивляется, разве что тому, что в следующее мгновение он начинает тихо читать стихи, стихи Блока;
«А под маской было звездно
Улыбалась чья-то повесть
Короталась тихо ночь...»
Он сохраняет на лице ироническую улыбку, но все же читает стихи.
Звонок Девочка вскакивает, зажигает лампу, гасит свечу. Открывает дверь. Зинаида Александровна, стоя в дверях, стряхивает снег с шубы, с платка Аня помогает ей. Войдя в дом, мать целует Аню, улыбается.
- Что это? - на платье.
- Я играла. А тебя студент ждет.
Зинаида Александровна проходит в гостиную.
- Извините меня. Я задержалась. Сейчас нам Анна чаю принесет, и мы с Вами займемся... Анна, девочка, принеси чаю!
- Сейчас, слышен голос Ани. Аня вносит чай в комнату.
Зинаида Александровна:
- Да, Вы правы, «Король на площади» - странная пьеса, запутанная, несовременная, но для меня и, если Вы поймете, то и для Вас...
Аня идет к себе в комнату, садится за стол, раскрывает учебник и тетради, и, чтобы заглушить гудение голосов из гостиной, читает вслух: «Упражнение 223».
Студент на вечеринке. Гремит музыка. Шум. Дым сигарет. Студент, обнимая за плечи девушку, разговаривает со своими приятелями, пытаясь перекричать Элвиса Пресли. Смотрит на часы, на ходу целует девушку, машет приятелям рукой. Он пробирается сквозь толпу танцующих с уже отсутствующим видом, замечает свое волнение, одеваясь в прихожей, бежит по лестнице, покупает у старухи цикламены - много маленьких букетиков в один большой. Нежные сине - сиреневые цветы в снежной белой метели. Ей понравится. Вскакивает в троллейбус. Все, как завороженные, молча улыбаясь, смотрят на букет и метель за окнами троллейбуса.
Нежно светится в полумраке гостиной серьезное лицо Ани. Они сидят на диване у окна. Там, за стеклом, как и в первый раз - снег, метель. Его голова склоняется над её рукой. Он целует полудетскую руку. Он так же серьезен, как она. Он уже не улыбается иронически.
«Но в камине дозвенели
угольки
За окошком догорели
огоньки.
И на вьюжном море тонут
корабли».
Звонок Аня включает свет, тушит свечу, уходит. Входит Зинаида Александровна
- Здравствуйте, - опускается на стул. Устало потирает лицо рукой.
- Так на чем мы остановились в прошлый раз? Анна, девочка, чаю!
Студент пристально смотрит на неё мгновенье, потом спокойно:
- Мы выбрали «Балаганчик».
- Ах, да!
В полумраке комнаты звучат стихи:
В час рассвета холодно и странно,
В час рассвета ночь мутна.
Дева света! Где ты, донна Анна?
Анна, Анна! – Тишина.
Молчание. Неловкость. Анна, отвернувшись, смотрит на снег за окном.
«До свидания.» - «До свидания». Студент проходит в прихожую, одевается, уходит.
-
Голос Анны, что-то бубнящий, разобрать ничего нельзя. Ровное, ужасающе ровное гудение ее голоса. Длинный стол, покрытый зеленой тканью. Банка с гладиолусами на столе. Один из них грозит проткнуть профессорскую голову, торчащую по ту сторону стола. Голова одобрительно кивает, улыбаемся гудению голоса Анны. Анна сидит спиной. Она видит себя. Голос её звучит сам по себе. Она молча смотрит, как профессорская голова со сверкающей лысиной склонилась к её руке и целует, целует. Анна закрывает лицо другой рукой. Её голос звучит ровно, убийственно ровно. Голова все целует её руки. Плечи её дрожат. Из-под руки, закрывающей лицо, катятся слезы
Телефонный звонок прервал, наконец, её сонную муку - она вскочила, оставляя в постели горечь обиды и мокрую подушку.
- Марина? Привет. Защитилась. Вчера. На отлично. Почему? Ничего... Просто я очень устала и ... О, господи... я не жалуюсь... Ну, почему именно в Доме кино? Что тебе там нужно? Ясно, должна быть на виду ... Да я видеть их ие могу, Марин, меня тошнит от них ... Ну, хорошо, хорошо... До вечера.
Ресторан. Возбужденные от вина лица, жующие, пьющие, улыбающиеся рты. Мимо столика Ани и Марины проходит мужчина. Короткие, но выразительные взгляды его и Марины. Анна отводит глаза. В то время как рты жуют, пьют и двигаются в болтовне, выпускают сигаретный дым, идет игра, игра откровенных взглядов, поз, жестов, улыбок. Мужская рука на спине женщины. Мужчина что-то говорит, не отрывая глаз от губ девушки. Некто в черных усах сосредоточенно пытается застегнуть под кофтой лифчик флегматичной девице, деловито расправляющейся с антрекотом. За тем же столом две подруги, лениво пересмеиваясь, острят по этому поводу.
Аня опускает глаза, вздрагивает от горячего шепота Марины: «Ну, держись. Принесла нелегкая этого идиота...» Пьян, напорист, глуп, утомителен, просто, господи, невыносим - все назойливо: голос, взгляд, манеры... «Привет! С похорон или на похороны? Ха,ха,ха... Такие красивые... обе... такие грустные... обе... Что случилось?»
Марина бросает сухо, не глядя: «Ничего».
«Что ж... Веская причина... Бросьте...(наливает себе их воду, пьет, берет их сигарету, закуривает) Ну, сделайте что-нибудь резкое... Жизнь - игра, играть надо сильно, ярко, чтоб от вас не умирали со скуки. Неважно, что вы даете, наслаждение или ... главное, чтобы интересно, ярко...»
Марина Ане: «Сейчас за любовь возьмется, самое время, - смотрит на часы десять».
«А что, здесь кто - нибудь принимает это всерьез? - испуганно оглядывается, крестится. Спаси, боже, раба твоего Михаила! Хотя комедий и я не терплю - слишком откровенно. Легкая драма - вот то, что надо. К Анне: - Зачем Вы так мучаете себя? Под глазами синяки, а глаза-то, глаза... Не надо, детка...заставь мучаться других... из-за себя и они будут любить тебя... за то, что ты... заполнила их пустые сердца ...ммм сильными эмоциями... Ну, резко, резко...» Анне он кажется очень смешным. Марина, не удержавшись, усмехается. Аня, сквозь смех: «Марина, я вспомнила, о, господи, вспомнила - «Наше время преклонит колени только перед тем художником, которого жизнь есть лучший комментарий на его творения, а его творения - лучшее оправдание его жизни». Шутливо - человечку напротив: «Вы не помните, кто это сказал?» - «Нет» - «Перед вами никто колен не преклонит» - «А мне не надо». - Вдруг став серьезной, Аня брезгливо отворачивается, молчит. «Обиделась?» Опустив голову, губы в насмешливой улыбке, он бормочет: «А, понимаю, хотите, скажу, почему? Здесь, в этом кабаке /повышая голос, фиглярствуя, доходя до патетики/, со мной/ шутовски укоризненно/ о серьезных вещах, /издевательски/ Белинского цитируете. Неприлично, смешно..." Усмехаясь, поднимает глаза на Аню. Улыбка исчезает, столько ненависти увидел он в этом лице. "А Вы мне Белинского цитируете..."
Марина смотрит в сторону, Аня отпивает кофе из чашки. Тогда он совершенно равнодушно отвернулся, судорожно зевнул, окинул оценивающим взглядом проходящую женщину, встал, потащился за ней, уставившись неподвижным взглядом в покачивающийся зад, очень стараясь идти прямо и с достоинством, будто бы свободно и непренужденно. Аня секунду ещё смеялась, прикрыв лицо рукой, но уже смотрела на маленького, лысого человека, навстречу которому вставала Марина
-
Этим же вечером в квартире Ани - Марина и Аня пьют чай. Марина прикуривает сигарету: «Ну, где твой Иван-Царевич, всегда появляющийся в нужный момент? Господи, Я умираю от смеха! Как вспомнишь, какой я была три года назад - да всем наплевать было на меня, а я была доброй, жалкой, растерявшейся, ничего не понимала... Я ничего не забыла, и никогда этого не прощу. Ты говоришь, Я теперь жестокая, неискренняя, но я выиграю, клянусь, я выиграю! А что касается твоих вечных проблем и насупленного вида, ах, Аня, ты проживешь так всю жизнь, не получив от неё никакой радости и ничего в этом мире не изменив».
- Я не виню тебя, но...
Марина зло прерывает её. «Ещё бы ты меня винила!» Некоторое время сидит спокойно в кресле, потом встает: «Ну, я поехала домой. Ты устала за эти дни». Вдруг взрывается. «Что ты от меня хочешь? Чтобы я всю жизнь жила тем, чего нет? Тысячи раз уже доказано - твои вечные проблемы смешны! Я с ужасом вспоминаю тот случай с собакой. Ты ненормальная... Ну, пнул. Подонок, конечно, что пнул. Ну, пнул! А потом накормит! Слышишь? Да и пошла она за ним, а не за тобой. Но ведь ты весь вечер прорыдала, скрежетала зубами, проклинала...»
Голос Марины дрогнул, и она спрашивает тихо: «Что ты вспоминала, Аня? Как она взвизгнула и посмотрела?» - «Да... как она посмотрела...»
«Да, ты из тех, кто выключает телевизор. Но тогда, помнишь, когда показывали Вьетнам, ты выключила не только телевизор, ты выключила себя - надолго - ты знаешь, как я отношусь к времени - для нашей жизни надолго - больше месяца. То, что мы вдруг увидели за чаем, я не успев проглотить бутерброд, ты - с конфетой во рту - это однозначно, понимаешь, я не сомневаюсь, что реакция на это у всех одинакова, но вот следующая программа, тоже дети, детский хор, конкурс бальных танцев, фильм, спектакль - в этом что-то есть. Пусть я вульгарна - но телевизор, как жизнь... и для того, чтобы выжить...»
«Да, эта всеядность... которую почему-то любят называть жизнеспособностью, жизнелюбием... контрастность жизни... Нужно только вовремя переключать программы, чтобы не потерять вкус к жизни... Определить - ещё не значит иметь основание для успокоения, это не значит иметь надежду что-то изменить. Слова, слова, слова... Жизнеспособность... Но ведь можно назвать и иначе. Например, тотальный, глобальный эгоцентризм. Не смотри на меня с такой иронией. Я не говорю, что я лучше. Бели бы я была лучше, я нашла бы, что сделать...»
«Может быть спасительный эгоцентризм? Во всяком случае вынужденный... что я могу тебе сказать... неизбежный. Я хочу, чтобы ты жила, а не выключала себя, иначе это скоро и плохо кончится. Я не хочу, чтобы ты сжигала себя из-за всего, что творится вокруг. Я же знаю это. Мне дорого наше детство, мне дорога ТЫ. Да, я призываю тебя к эгоцентризму. Я не хочу, чтобы ты сошла с ума. Разве я не права? Если бы ты была мужчиной, я посоветовала бы тебе писать. Но ведь ты и написав, не освободишься, не избавишься. Я понимаю, тебе не это надо... Я так говорю, как будто что-то знаю. Прости меня за этот тон ... дурацкий. Я ничего не знаю, ничего. Мне тоже иногда бывает страшно... Очень страшно... Помнишь, раньше, в школе - нам достаточно было посидеть у вас на кухне, попить чаю зимним вечером, поговорить обо всем на свете - и страх проходил...»
-
Весна. Парк. Первое жаркое долгожданное солнце. Сережа на скамейке. Воздух свеж, в кармане полпачки сигарет, тепло - хорошо. Мимо проходит Аня. Прикрыв глаза веками, он думает. «Не насмешка ли - вывод, что только инстинкт самосохранения удерживает сильных от проявления агрессивности. Разве это достойно человека, каковым он сам себя пытается представить? Что такое терпимость в понимании сильного? Я терпим, потому как знаю, если я кусну, ты куснешь тоже, и постараешься побольней. Ты ко мне терпим по той же причине. Нам ВЫГОДНО быть терпимыми. И вот они скалят зубы и рычат, предупреждая о своей силе, чтобы держался на расстоянии, и это называется терпимостью. Все, все пытаются показать, какие они волки. Ведь овцой быть – стыдно. Но когда и овцы начинают демонстрировать, какие они страшные и зубастые, какие они подлые и агрессивные - тогда закрываешь глаза и дрожишь от стыда и отвращения. Волки и овцы... А почему, собственно, овцы... Почему именно такая альтернатива? Да, вот что значат все-таки слова... Овцой, действительно, противно... Но почему не олени, например?.. Терпимость... Знай каждый, что партнер его абсолютно безответен... О боги, и это называется мирным сосуществованием! Итак, прочь отсюда, с Земли, туда, вперед! Будто бы в движении мы становимся лучше.»
Он сидит неподвижно, абсолютно раздвоенный - легкое, почти невесомое в наслаждении солнцем тело, бессознательная радость молодости, жизни - и преследующая его, не покидающая его никогда безостановочная работа безотказного механизма - мозга. Он видит графику тонких черных веток деревьев, уже размываемую яркозеленым кружевом маленьких нежных листьев - он выбрал себе эту картину, этот кадр - и в него то входит, то выходит девушка в зеленом платье, черном жакете и белом шелковом платочке на шее - он любит это сочетание - зеленого и черного, кажется, это она недавно проходила мимо его скамейки.
«... зачем? Если нет будущего...озлобление, равнодушие и жадность разъедают все, все рушится и все равно тогда. И тогда, действительно, волнуют только лиловые простыни...и все это становится выше тогда и осмысленнее ночи размышлений, более напряженных, чем любой физический труд, ушедшего счастья и горечи споров, гордости принципов... Но мир пока не погиб... Он ещё требует слов, фильмов, книг...» Я слышу в своих снах голос пыли, а не Моцарта... «Я кого-то цитирую?»
Приятной раздвоенности нет. Ему неуютно и на этой скамейке. Он закуривает сигарету и, когда возвращается взглядом к выбранному кадру, ищет в нем девушку в зеленом и черном. Она ходит по «кадру» без всякой системы и даже внутренней логики. Сумасшедшая, что ли? Ах, нет, кажется там собака… облезлая, страшная.
«Время - безнравственно. Быстротечность, кратковременность жизни - безнравственны. Преступны. Кратковременность - убийца нравственности, доброты, любви... Я здоров и независим. Я ни в ком не нуждаюсь. Но мне нравится, когда женщина говорит: «Мне жалко». Её жалость бескорыстна Какая выгода от жалости? Её сердце сжимается от жалости, она плачет, когда она утешает чужого ребенка, какое в этом самоутверждение? Никакого. Она его жалеет просто так. Когда прикармливает бездомных кошек и собак, какая ей от этого выгода? Когда обиженный чувствует на себе жгучий взгляд жалости, сердце его теплеет, а брови хмурятся и он расправляет плечи, разве в ней говорит инстинкт самосохранения? Это прекрасные мгновенья. Именно своей бескорыстностью. Но жалости стыдятся. И женщин, жалеющих просто так, почти нет уже. «Анахронизм».
Он встает. Он стоит, прислонившись к дереву плечом. У собаки горячая тоска в глазах. Она хочет подойти, но горький отрицательный опыт удерживает её.
«Чего Вы от неё хотите?»
«Хочу... домой её взять».
Он чуть с презрительной симпатией смотрит на собаку - «Дворянин чистейшей крови».
Анна вдруг повелительно и раздраженно кричит: «Иди сюда!» Собака, как ни странно, наконец, подходит. Анна облегченно смеется и треплет её за уши.
«Без ошейника мне её не увезти», не глядя на Серёжу, говорит Аня. Он усмехается: «Минут 20». - «Хорошо, мы подождем».
Сережа возвращается, размахивая ошейником и поводком. Аня досадливо морщит лоб, прикладывает палец к губам. Собака настороженно смотрит на приближающегося Сережу, готовая в следующую же секунду сорваться с места и убежать. Он принимает беззаботный вид, медленно приближается, лениво повязывая поводок себе на шею.
Втроем они приближаются к троллейбусной остановке. Толпа врывается в троллейбус. Собака, ворча и скуля, стойко упирается и в троллейбус не идет. «Придется брать такси». «Вы думаете, кто-нибудь согласится взять в машину это чудовище?»
Аня останавливает такси, открывает дверцу, усаживается. «Ульица Алексея Толстого» - шоферу, сердито - Сереже по-английски: «Если не знаете английского настолько, чтобы ответить, многозначительно молчите, только не подведите меня». - «Ну, что Вы!» тоже по - английски Сережа. Шофер недоверчиво смотрит на собаку, но молчит.
Дом, в котором живет Аня. Сережа нерешительно топчется на месте. «Вы не сможете вымыть эту образину без моей помощи».
Аня сидит в кресле. По комнате, старательно обходя друг друга, слоняются мокрая собака, волоча на спине старую шерстяную кофту, и Сережа, разглядывая ее книги, фотографии, безделушки.
Сережа подходит к дому Анны. Поднимается по лестнице. Дверь полуоткрыта. Она стоит посреди комнаты с собакой на поводке. «А мы гулять идем». «Позвольте мне посидеть здесь. Подождать Вас». «Вы не хотите с нами прогуляться?» «Нет, я хочу посидеть здесь. С Вашего разрешения», «Пожалуйста». Аня уходит. Он бросается в кресло с улыбкой облегчения. Он не обманулся. Ему, действительно, также хорошо здесь, как в прошлый раз. Он ложится на тахту. Копается в кипе журналов, находит толстый пакет с фотографиями - Аня в детстве, в юности, с мамой, подругой, одна. Он внимательно рассматривает ее, ласково усмехается, поднимает глаза и видит эту свою улыбку в зеркале. Улыбка застывает на губах. Он внимательно смотрит на себя, разглядывая эту улыбку. Поднимает палец, превращает улыбку в ироническую усмешку и назидательным голосом, паясничая, говорит своему отражению. «В чем?.. В чем дело? Ты опять все усложняешь.
Ты же не хочешь быть клоуном? /Кривляясь/ Нежность, боль, чувство ответственности...О, господи...Будь осторожнее!» Он непонимающе смотрит на пакет с фотографиями, нарочито небрежно отшвыривает его в сторону.
Он сидит в кресле, раскачивается и в полудреме шепчет: «Всё это абсолютно лишено всякого смысла. Аб-со-лют-но. Аб-со-лют-но. Абсолютна только пустота. Мне здесь хорошо. Я абсолютно лишен каких-то чувств. Я абсолютно пуст. Я абсолютный врун. Здесь у меня нет прошлого. Я абсолютно чист. Все вещи мне незнакомы - они однозначны, так чудесно однозначны. И с ней я тоже однозначен. Я чист. Я с ней не спал, не порывал, не вставал с ней утром с постели, не пил с ней кофе, не любил и не ненавидел... Господи, какое счастье...»
Он бормочет, бормочет...
«Что Вы шепчете?» Анна стоит на пороге. «Старая дурная привычка. - Он вскакивает, снимает с неё пальто, относит в прихожую. — Простите. Я не видел... Я Вас напугал?» Она идет на кухню. «Куда Вы?» «Сварить кофе». «Не надо». «Но я хочу кофе». Когда она уходит на кухню, он раскланивается с комнатой, с собакой, которая ответила на поклон презрительным ворчанием, с собственным отражением в зеркале - хочет уйти. Аня стоит в дверях, он отвешивает поклон и ей, и когда проходит мимо, руки его обнимают Аню, а лицо тянется к её лицу.
Аня стоит у окна. Прижалась лбом к стеклу. Смотрит во двор, где дождь, лужи, грязь и где группа мальчишек засовывает под деревянную тумбу своего товарища Засунули, но осталась рука Один наступил на неё ногой, и рука исчезла под тумбой. Мальчишки от нечего делать и, как говорится, от избытка энергии попрыгали на этой тумбе. Потом им стало скучно, и они разбежались. Тумба ещё некоторое время не двигалась, а потом из-под неё выполз измазанный в грязи и плачущий мальчик и, вытирая рукавом глаза, побрел домой.
Сережа открыл дверь своим ключом. «Пойдем».
Они идут по улице. Сережа следит за Аней. Она внимательно всматривается в лица прохожих. Вот лицо её озарено, глаза напряженно всматриваются в лицо проходящего мимо пожилого мужчины с авоськой в одной руке и маленькой девочкой в другой. Лицо человека. Лицо Ани. Сережа обнял её за плечи. Она прижалась к нему на ходу, упорно задерживая взгляд на лице мужчины. Лицо женщины в тени дома, нахмуренное. Лица подростков, интеллигентных мальчиков, исполненные радости обыкновенного житья - бытья. Лицо Ани, слегка искаженное от боли. Сережа резко поворачивает её к себе. «Не смотри по сторонам!» Она недоуменно смотрит на него. Он останавливает такси.
Она откинулась на подушки, равнодушно смотрит вперед, в стекло, в поток автомобилей. Сережа: «Эт-то плохо, плохо, плохо». «Что?» Он колеблется.
«Что?»
«Мы с тобой похожи. И это очень плохо». Аня улыбается. «Мы с тобой?» Сережа: «Нет. Были похожи, я был очень похож на тебя». «С чего ты взял?» «Ты ведь сейчас лица ловила, то лица, которые тебе казались знакомыми. Ты как будто их знаешь или знала когда-то, тогда, когда тебе было хорошо. А теперь тебе больно на них смотреть. Скажем так, завидно до боли...» «А теперь ты не ловишь лица?» «Нет. Я хочу выпутаться. Я уже выпутался. Почти».
Дома у Ани. Она делает вид, что не слушает, но он говорит. Она раскрывает книгу, идет за чаем, зажигает сигарету, притворно улыбается собаке, скармливая ей одну конфету за другой, смотрит, не видя, - она не хочет дать вырваться паническому страху на волю, заполонить себя, захватить.
«Слава богу, что у тебя не стоят цветы в вазах, я ушел бы ... тогда. А, впрочем, почему я говорю, «слава богу», почему? Ты любишь сорванные цветы, ты хладнокровно относишься к тому, что они вянут и красота их превращается в несколько дней - в страшное уродство, в напоминание, какая она быстрая... эта... Ты принимаешь это как должное - это значило бы, ты вообще не задумываешься над такими вещами, они чужды тебе. Это значило - ты жизнерадостная, ты просто любишь жизнь, ты сильнее меня - я не ушел бы... сейчас. Тогда - сейчас, я бессмыслен... Скажи... «Дурак, иди ужинать и не болтай ерунды». Скажи Аня, скажи! Нет, конечно. Ты удивительная умная, потрясающе красивая, но абсолютно не женственна. Ты начисто лишена женской мудрости. Ты этим очень раздражаешь. Ты так себя ведешь, словно ты не землянка. Ты женщина, ты должна любить все земное. Я тебя презираю...»
Сначала острая боль, потом холодное, сосущее, долгое молчание.
«Аня, я бессмыслен. И я знаю, ты не поможешь мне из этого выйти, из этой бессмыслицы, на ЭТОЙ Земле. ТЫ не поможешь. Я знал это. Но, Аня, мы ведь живем на ЭТОЙ Земле. Здесь можно быть бессмыслицей, но нельзя это понимать. Нужно не понимать её, а - ЖИТЬ, ЖИТЬ...на этой Земле. Я хотел все понять, ну хотя бы попытаться... Я попытался... Я не вижу ни в чем смысла! А люди живут - и все! И я не хочу быть смешным, как тот матросик из революционной армии, который впервые попав в театр, угрожал винтовкой театральному злодею. Так и я. Всю жизнь. А они играют. И им нравится все это. Им нравится, например, бороться за первые роли... Ну, а если уж о собственно искусстве... люди его избавились, наконец, от мании величия... Кто сейчас думает о месте художника в жизни? Слова, слова.. О месте в театре, например, или на студии - да! О назначении искусства. О назначении режиссером-постановщиком - Да! О сути, о сути вещей? О вещах - да! Черт возьми, таскать все снова и снова эту непосильную изнуряющую ношу, груз настоящих художников, которые были же, были, были... груз человеческой подлости, надежд, эгоизма, непонимания, всей этой неразберихи - это не замшевые пиджаки на плечах таскать в Доме кино. Но если взваливаете на себя эту ношу - несите её, черт побери, несите - это ваше дело, дело вашей жизни, вашего таланта, ваш долг, ваше отречение, ваш обет, ваше посвящение, ваше служение. Но эти... примазывающиеся... хотят только считаться... Они не хотят быть. Среди них много бездарей, просто дураков, но есть ведь и умные люди, не могут же они этого не понимать, или... забыть, например».
Аня смотрит на него, грустно улыбается. Он засмеялся. «Ты хочешь спросить, что ж я сам не следую своей теории? Моя дорогая, пока я копался в себе и в окружающем, ища ответа в людях и книгах, одним словом не считал себя вправе говорить лишь бы что, одним словом готовился к тому, чтобы сказать что-то и суметь это сказать, другие, те, давно заняли все места, но самое главное - я ничего не хочу никому говорить. Я не вижу в этом смысла. Все ложь, ложь и ложь... Ложь бескорысгная - ложь бессилия. Или ложь корыстная - я и деньги, я и слова... Тошнит... Мне там делать нечего. Не хочу я грызться с ними из-за места под юпитерами... Удивительно. Каждый пигмей культивирует свое ничтожнейшее «я», свое хамское, маленькое, бездарное «я» и даже сознает порой, что он такое на самом деле, но эта порода хорошо знает людей - они знают главное - ПРИ, ДАВАИ, ЖМИ, свое это никому не нужное «Я» - ЖМИ, главное занять место, а там и уважать будут. Ведь будут.» Вдруг начинает смеяться. Просто падает от смеха. Что - то говорит. Аня тоже смеется, сквозь смех переспрашивает: «Что? Что?» «Ты читала его сценарий, помнишь, я приносил? Ты сказала еще, прочитав там одно место про Достоевского - «Ну и ну». Ты вот так сказала: «Ну и ну...ну и ну...» они просто умирают от смеха.,.
Горячим шепотом он прервал ее смех: «Аня, Аннушка, если бы мы уснули и видели один и тот же сон, один из тех, которые тебе, счастливице, снятся и которые я так люблю слушать Но ведь мы живем на ЭТОЙ Земле, - она закрывает глаза от его тихой ярости, - Я жить хочу, не разлагать на части… Я солнца хочу, солнца .. И слышать, как волны шумят, не дождь за стеклом, а волны, - он счастливо смеется, шутливо заканчивает, - и сидеть вечером на теплых камнях, и есть холодное мясо, красные сладкие помидоры и запивать все это домашним вином...»
Станция метро. Открывается дверь электрички. Анна выходит из вагона. Напротив на скамейке - пьяный маленький человечек уткнулся носом в шею пьяной маленькой женщины, обнял её обеими руками. Женщина сидит неподвижно, смотрит тупо в одну точку. Странная жалкая пара.. Аня мельком взглянула на них, пошла дальше , оглянулась.
Загородная электричка, Аня сидит у окна. Громыхает поезд. Люди, их лица. Большинство сидит с закрытыми глазами, покачиваясь в такт поезду. Аня наблюдает. На одной из скамеек сидит горбун. Рядом с ним девчушка с веснушками на милом лице, прозрачные широко открытые глаза. Равномерное покачивание поезда укачивает уставшую девочку. Она постепенно закрывает глаза и, заснув, склоняет голову на плечо горбуну. Он сидит неподвижно. Ему неудобно - на коленях у него большой портфель, но улыбка раздирает его большой рот, он не может справиться с ней, ему никак это не удается. Он смущенно смотрит на соседей, но те спят. Остановка. Девочка очнулась, подняла голову. Опять тронулась электричка. И опять её голова склоняется все ниже и ниже, вот она опять на плече горбуна. И опять смущенно и счастливо светятся глаза горбуна и напрасны усилия сдержать улыбку, растягивающие его большие губы.
Опушка леса Предвечерняя тишина. Косые лучи заходящего солнца. Анна сидит на пенечке. На поляне её уставший пес, высунув язык, умильно, внимательно смотрит в сторону хозяйки. Аня с улыбкой ему подмигивает - «Здесь чудесно. Мне очень хорошо. Успокойся». На поляне молодая женщина в телогрейке и резиновых сапогах - от росы - выпустила кроликов. Они разбегаются. И мальчик, её сын, ловит их. Поймал одного, подбегает к матери, держа кролика в руках - бережно, радостно. Женщина, присев на корточки, смотрит на сына, что - то говорит ему. Глаза её спокойны и нежны. В глазах заходящее солнце.
Кафе. Играет джаз - оркестрик. Марина проходит сквозь толпу танцующих - в сигаретном дыму почти не видно, как в бане или в преисподней /наверное/ - Марина с брезгливостью отстраняется от внезапно возникающих из тумана возбужденных красных лиц. Садится за столик. Лицо её, почти как всегда, выражает внутреннее напряжение и внешнюю холодную агрессивность. За стеклом кафе темно и дождь.
Летний вечер. Бульвар. Скамейка Марина и Анна о чем-то спорят. Не слышно о чем - звучит музыка кафе. Медленно подходит, тихо садится женщина со смешной шляпкой на голове, странные глаза. Им неприятно под её взглядом. Она просит сигарету, берет её трясущейся рукой в кружевной дырявой перчатке, закуривает. Пристально глядя на Марину: «Актриса?» «Да». Женщина чуть презрительно усмехается, бросает хрипло. «Есть белые клоуны и рыжие. Знаешь, белые и рыжие. Ты - рыжая». Растерянное лицо Анны. Высокомерное - Марины.
В кафе за столом Марины флиртует пара. Марина пьет свой кофе, курит сигарету, смотрит на часы и дождь за стеклом. И вдруг, еле слышно - первые такты «Гирлянд» Скрябина. И тут же смолкло - как послышалось. Один из джазистов за пианино - очень худ, молод, опущенная светловолосая голова, одна рука на клавиатуре - слегка повернул голову в сторону зала - внимательный взгляд отыскал: там, среди занятых едой, питьем и флиртом толпы женщина с напряженным лицом смотрит на него.
«Я решила что мне это показалось. Музыка прозвучала и смолкла. Одно мгновенье, но потом я подумала ведь я не слышала никогда, чтобы гак играли». «Что Вы! Я протестую... Я сейчас почти не играю. Я не мог хорошо играть. У Вас, наверное, было соответствующее «настроение».
Тот же вечер. Темный переулок, булыжная мостовая старой Москвы, бульвар. Марина и Музыкант идут рядом. Марина останавливается, небрежно кивает Музыканту и уходит. Затихают её шаги. Он не смотрит ей вслед. Но не уходит. Он слушает. Тишина. Шаги, снова шаги, теперь приближающиеся, ближе, ближе. Он поворачивает голову, смотрит на Марину. Улыбаясь несвойственной ей мягкой улыбкой: «Я...» «Не надо... Не объясняйте...» Марина качает головой. - Я уезжаю завтра. Не знаю насколько... - вдруг насмешливо тянет, с надрывом - и мы не увидимся больше никогда, да? Никогда. Жамэ!»
Побережье. Сережа сидит на песке, наблюдая за компанией, за которой наблюдает весь пляж. Около него, тяжело дыша, опускается Марина. Только что она была в центре внимания, привлекая всех своей красотой, веселостью и экстравагантностью. Сейчас лицо этой ужасно деловой и веселой женщины - уставшее, хмурое, замкнутое. «Что? Тяжело приходится?» Она поворачивается и мгновенье кажется, сейчас отобьет охоту навсегда задавать хамские вопросы, но внимательные глаза ее сузились, она глубоко вздохнула и почему-то ответила: «Ненавижу юг, особенно сейчас». « Что сейчас?» «А сейчас я безработная актриса. Скоро год, как ушла из одного провинциального театрика». «Не понял». «Я хочу работать... вон у того, в красных плавках и зеленом шарфе». «Ну, и как? Получается?» «Получится.» «Поделитесь опытом. У меня вот ничего не получается.» Марина с ужасом: «Вы что? Тоже актер?» «Нет. Я вообще из породы неудачников». Марина: «Господи, ещё хуже. Отвернитесь от меня, лежите тихо, не пытайтесь заговорить со мной. А ещё лучше, перейдите на другое место. Мне общество неудачников противопоказано.» «Нет, я не могу уйти. Если я уйду, Вы заплачете, а я терпеть не могу женских слез». «Но вы же не будете их видеть. Вы же уйдете». «У меня очень развито воображение. Идемте, лучше выпьем чего-нибудь». Марина медлит, потом вскакивает - «Пожалуй».
Они потягивают вино из стаканов на пляже. С каким-то жадным любопытством она смотрит на группу молодежи, которые перебрасывались обычными словами, банальными шутками. Беспечность - вот что занимало её, осязаемая устойчивость их жизни. Потом она хмуро отвела глаза. «Понимаете, я не могу смириться с тем, что я неудачница. Понимаете, у меня одна-единственная жизнь. Я родилась случайно и скоро умру. Пусть это будет через тридцать лет, ведь это очень скоро». Они не смотрят друг на друга, понимая, что они чужие. Он оценил её внезапную откровенность, и он всегда очень хорошо и внимательно слушал. Они попивают вино, прикрыв глаза от солнца, «Мне иногда хочется плюнуть на все это и быть просто женщиной, кормить хорошо своего милого и иметь ребенка. Тем более, милый мой такой худой». Она говорит это с привычной насмешливостью, но улыбается тепло и просто.
«Так в чем дело?» Она взглянула на него: « И смотреть по телевизору, как играют другие?»
Они побрели по пляжу, увязая ногами в песке, к своему месту, где Сережа закурил сигарету, а Марина достала письмо: «Никак не могу дочитать».
Голос Музыканта: «Хотите я поиграю вам?» «Нам некогда. Видишь, мы перетаскиваем мебель». «Что?» «Мальчик, чем большего ты достигнешь успеха в жизни, тем больше квартир меняешь на все лучшую и лучшую. Если ты все время перетаскиваешь мебель, значит тебе везет». «А что делают те, кому не везет?» «Ну, озеленяют дворы, благоустраивают их, им-то ведь там целый век жить». Он идет к тем, кому не везет. «Хотите, я поиграю вам?» «Зачем?» Сейчас нам некогда, мы озеленяем двор, а потом мы будем отдыхать, развлекаться. «Но я хорошо играю на скрипке». «Ты заставишь некоторых из нас плакать, а некоторых скучать. Зачем нам это? Мы лучше потанцуем, посмеемся вволю, посмотрим телевизор - раз уж у нас есть свободное время. Я лично боюсь тебя слушать. Ты можешь сделать так, что я вспомню что-то такое, чего нет, что я забыла и чего никогда не будет. И тогда я пропала». Тогда мальчик со скрипкой...»
«Ма-ри-на!» - хором звали её. Она сует на ходу в карман халатика письмо. «Ослепительная» улыбка, «шикарная» походка, Сережа смотрит ей вслед.
«Прости меня за эти абстрактные рассуждения. Может быть для кого-то они абстрактные, но для нас с тобой нет. Ведь это наша жизнь, правда? У меня такое ощущение, что самое главное, самое основное проходит мимо людей. Вместо того, чтобы решить для себя это главное, а потом уже идти или не идти к цели, часто делают наоборот, любыми путями, понимаешь, любыми, добиваются цели, а потом вдруг оказывается, что в пути этот самое главное потеряно, да и вообще, было ли? Нет, прости, не думай ничего, это не о тебе буквально, пойми. Я совершенно не умею писать. Надеюсь, что мы скоро увидимся? Конечно, я не смогу удержаться и напишу сейчас, что я тебя люблю... Так и есть...»
Голос Музыканта произносит эти слова, когда Марина сначала лениво перебрасывается с кем-то словами, смеется, оживляется. Появляются и исчезают загорелые красивые лица женщин с длинными волосами и открытыми лбами, лица мужчин, имеющих только три выражения: желание, веселый скепсис и воля к победе. Когда они смотря на Марину, веселый скепсис исчезает, остаются желание и воля к победе. Марина смеется, щуря от солнца глаза, нагнулась к халатику па песке - остро блеснул её тоскливый влажный глаз.
Одинокий диг слабо светит в предрассветном тумане. Рой красных огоньков вспыхивает между двумя рядами темных спин домов. Из раскрывшейся скрипучей двери старого заезженного автобуса пахнуло дремотным теплом спальни. Там спокойно спит привычная ко всему массовка и те из работников группы, кто познал истину - студийную «заповедь» - в кино никогда не опоздаешь. Режиссер пьет кофе, сидя на объемистом сундучке гримеров, пьет с вызовом, демонстративно, бесстрашно смотря всем в глаза, и деловито поправляя красный свой шарф. На бампере его машины банка кофе «Ша нуар» и термос с кипятком. Оператор, от кофе отказавшись, безучастно сидит за своей камерой и пристально всматривается в синеватый этот туман. Он похож на притушенный костер.
Тишина. Разбившись на группки, строго соответственно студийной иерархии, все курят, курят, курят, шепчут, шепчут, шепчут - в предрассветный час все так отчетливо слышно. Сидя на стульях недалеко от камеры, курят, молчат и Сережа с Мариной. Но вот оператор, видимо решил, что «режимную» съемку можно начинать - негромко, но властно прозвучало его «Свет!», и один за другим с шумом и грохотом начали вспыхивать диги, заливая маленькую площадку ослепляющим светом и жаром. «Цирк зажигает огни», - еле слышно бормочет ассистент режиссера по реквизиту, очень насмешливые глаза у молодого человека, и в голосе тоже насмешка слышна и была услышана, хотя очень тихо сказал, но в предрассветный час... Неодобрительно покосился и высокомерно отвел глаза оператор, режиссер же, напротив, стал смотреть очень пристально. Начал он тихо, можно было подумать, дружелюбно: «Кошки есть?» - «К восьми будут. Мы же договаривались не к началу смены - к восьми». «Сколько?» - «Тридцать». «Как тридцать?! А после каждого дубля они разбегаться будут, ты их поймаешь?! А мы что, по часу после каждого дубля сидеть будем, пока ты их соберешь?! Грачев!!! Есть у нас второй режиссер на площадке или нет?! Володя, что это такое, он говорит, тридцать кошек. Я просил минимум пятьдесят! После каждого дубля они разбегаться будут, он их поймает? А мы что, по часу после каждого дубля сидеть будем по его милости?!» - «Тише, тише, тише, тише, разберемся. Спокойно, спокойно, спокойно. Нужно пятьдесят? К восьми? Будут! Вы снимайте спокойно. Все, все будет». Берет под локоть провинившегося, увлекает прочь от опасного места, дальше, дальше, деловито спешит, вроде бы к телефону: «Телефон есть у тебя?» «Чей?» - «Ну, этого, Поплавского». - «Да он же кошек сейчас ловит, какой телефон, у него сейчас самая работа. Да ты что, неужели тридцати не хватит - это же смешно - там дубль на пять метров - один кадр, даже если шесть дублей...» - «Неважно, неважно все это, зайди в будку - позвони». -«Кому?!» - «Себе! В гостиницу!» - уже орет Грачев. Суетливый этот пробег к телефонной будке сопровождали холодный, победоносный, удовлетворенный взгляд режиссера и чуткие спины остальных.
Глаза Сережи печальны и внимательны. Он фыркает брезгливо, встает.
Он говорит Марине - глаза закрыты, будто дремлет, в чутких, нервных пальцах, сейчас безжизненных, тлеет сигарета: «Идемте к морю. Или поедемте со мной. Я сегодня уезжаю отсюда.» Марина - не открывая глаз, разжимает пальцы, качает головой: «Не могу. Вы уезжаете, а кто - то приезжает. Моя подруга. Вот к десяти пойду встречать. Счастливо». Он исчезает в тумане, где-то внизу, в конце улицы. Очень хорошо слышно - режиссер ревет, будто посылает в атаку танковую дивизию - «Мма-тор! Па-шел!!!» - массовка зашаркала, съемка началась.
Сережа глотает морской воздух. Он нюхает его, как духи, пьет, как воду, закрыв глаза и раздувая ноздри. Ещё темно, свежо. Волны шумят. Но восторг проходит, он был краток. Его время истекло. Но все равно хорошо - сидеть, курить, слушать, видеть море, забывать, забывать мир людей..
«Черт возьми... - бормочет Сережа, - черт возьми». Он бежит с пляжа.
Марина удивленно подняла брови, увидев его. Он поцеловал ей руку, отвел в сторону, зашептал: «Марина, ну сделайте это для меня. Это так немного. Ну, давайте, развлечемся. Вам это ничем не грозит. -Я прекрасный актер - актерище! И мне это нужно, нужно!»
Марина подводит его к пьющему кофе режиссеру. «Владимир Владимирович, я Вас не знакомила... но сейчас... прошу, поговорите... Эю будет его первая работа после... ммм... ВГИКа - да, он - киновед», - и Марина, пожав плечами, отходит. Она медленно идет мимо гримирующейся актрисы, мимо груды аппаратуры, мимо бесконечно жующей массовки, мимо мальчика с насмешливыми глазами, борющегося с мешком, мяукающим и брыкающимся, она спускается по длинной узкой улице в белесый туман и через некоторое время снова возникает из него - с явной неохотой - она смотрит на темные окна домов, закуривает, подходя к их площадке, слышит: «Я хотел, чтобы люди стали ... где – то ... терпимее друг к другу, добрее что ли... Испытания, выпадающие нам на долю, делают человека...» Господи! Марина, поняв, усмехается, потом, широко и нежно улыбаясь, машет рукой Сереже. Тот слушает с большим вниманием, записывает быстро в блокнот - «Да...да». «Да... да», - то удивленно, то серьезно и печально. Но это не блестящая игра в негромкое понимание - он и вправду удивлен, серьезен и печален. Заметив Маринин жест и нежную улыбку, он улыбнулся ей в ответ быстро, одними глазами. Они смотрят друг другу в глаза, эти два понявших человека - почему только два, ведь все так очевидно - им неловко, им стыдно, как будто они знают некую тайну, страшную своей некрасивостью и глупостью. «Человек... боль... чувство ответственности... беречь друг друга», - важно, медленно, будто в раздумье, многозначительно спотыкаясь на каждом слове, все говорит режиссер.
«... Ненужные мысли овладевают мной. Я смотрю на свою жену и удивляюсь, как ребенок. В недоумении я спрашиваю себя: неужели эта старая, очень полная неуклюжая женщина, с тупым выражением мелочной заботы и страха перед куском хлеба, со взглядом, отуманенном постоянными мыслями о долгах и нужде, умеющая говорить только о расходах и улыбаться только дешевизне - неужели эта женщина была когда-то той самой тоненькой Варею, которую я страстно полюбил за хороший, ясный ум, за чистую душу, красоту и …»
Аня приоткрывает глаза и тут же закрывает - яркая лампочка без абажура режет глаза, подавляет своей неприкрытой «наглостью», искажает лицо Марины - она читает вслух, сидя у стола - ах, как неуютно в этой комнате у моря - где дверью служит всегда открытое окно, стоят две железные кровати и старый дощатый стол. Но за окном так мягко шелестят деревья, она вдыхает неизъяснимо чудный вечерний воздух юга - и закрыв глаза, улыбается. Внезапная, сладкая, резкая, грустная волна сонного воспоминания захлестнула её.
Снежная пелена. Падает снег, почти скрывая лицо стоящего напротив Ани студента. Их лица, глаза, улыбка.
«...Время идет медленно, полосы лунного света на подоконнике не меняют своего положения, точно застыли… Рассвет еще не скоро. Но вот в палисаднике скрипит калитка, кто-то крадется и, отломив от одного из тощих деревец ветку, осторожно стучит ею по окну.
- Николай Степанович! - слышу я шепот. - Николай Степанович! Я отворяю окно, и мне кажется, что я вижу сон: под окном, прижавшись к стене, стоит женщина в черном платье, ярко освещенная луной, и глядит на меня большими глазами. Лицо её бледно, строго и фантастично от луны, как мраморное, подбородок дрожит.
- Это я… - говорит она. - ...Я...Катя!
При лунном свете все женские глаза кажутся большими и черными, люди выше и бледнее, и потому, вероятно, я не узнал её в первую минуту. - Что тебе?
- Простите, - говорит она - Мне вдруг почему-то стало невыносимо тяжело... Я не выдержала и поехала сюда ...У Вас в окне свет и ...я решила постучать... Извините... Ах, если бы Вы знали, как мне было тяжело! Что Вы сейчас делаете?»
Глубокая ночь, тяжелая сонная тишина кругом... Анна не знает, сколько она проспала, когда проснулась. Вынырнув из сказок подсознанья и вдруг открыв глаза, застигнутая врасплох, совсем не защищенная, она захлебнулась в горечи реальности. Горечь, горечь, страх, обида... Марина все ещё читала. Как она читала... Почти экстатическое состояние, захватившее её, давшее ей неведомую, невиданную ранее свободу - свободу пьянящую и пугающую, от которой холодеют пальцы и затылок… движения легки и единственно верны и каждое простое слово так много значит...
Аня тихо лежит, обхватив подушку руками.
Половина солнца - в море, половина - в небе. На теплых каменных ступеньках у моря сидят они. Аня - в размягченном состоянии горожанки поневоле, глаза её даже немного влажны, от восторга, от любви - к солнцу, морю, простору, видимому горизонту, южному воздуху, наступающим сумеркам, теплым камням, шуму зеленых волн, к этой сумасшедшей, нереальной, невероятной красоте мира.
Повернув голову к Марине, она внимательно рассматривает её нахмуренное лицо и, зная, что не дает ей покоя, не находит, что сказать.
Она достает сигарету, прикуривает от Марининой зажигалки, курит тихо, осторожно, нерешительно говорит: «Ты согласна, что это не одно и то же, совсем не одно и то же – талант, которым ты обладаешь, несомненно обладаешь, и другой талант - умение пробивать себе дорогу, отвоевывать себе место среди других. Нужно признать, что ты не обладаешь этим, вторым. Ты напрасно ломаешь себя, то есть ты не ломаешь, ты как-то нелепо мучаешься, пытаясь себя сломить... Ты никого не обманешь и прежде всего это умное, хладнокровное, мстительное животное, он прекрасно видит всю комичность ваших отношений, но когда он поймет, что эти отношения так и останутся комедией... Играть с человеком, у которого такой комплекс неполноценности, опасно... Тем более, на виду у всей группы. Да, он привозит тебя утором на своей машине на съемку. Но вся группа смотрела на тебя - выпьешь ты кофе из его стакана или нет. Ты не выпила. Но это лишь маленькое подтверждение того, о чем говорят гримерши актрисам, причесывая их перед съемкой. Ты согласна, что в тебе нет этого «дара», этого «подарка» небес, этого «таланта»? Это так очевидно. К чему пытаться себя сломить, заранее зная, что ничего из этого не выйдет?
- Я возвращаю тебе... Ты когда-то процитировала... Слова, слова, слова... Я не литературная героиня, меня мало определить... Это ничего не меняет. Тебе всегда достаточно было определить, понять ситуацию, человека, меня, например, сейчас, а мне этого мало, мало! Мне это совсем не нужно... Мне легче было бы, если б ты сказала - это судьба, везение или - ещё не было счастливого случая, но он будет, будет, потому что это все неуправляемые процессы... Это гак!
- Ну, хорошо. Эго гак. Пусть будег гак. Хотя ... ты хочешь гак думагь, потому что тогда не нужно идти на крайности... Поедем отсюда, у меня еще неделя отпуска. А потом снова Москва, дожди, издательство, бронхиты...
- Ты была у Алика?
- Нет. Я надолго «выключаюсь» после встречи с ним. Я звонила несколько раз и наше общение сводилось к тому, что я умоляла его бросить свой ресторан и пойти учителем в музыкальную школу. Смеется или сердится.
Оли молча сидели до темноты. Марина зябко повела плечами, отчужденно отвернулась от моря и сказала неуверенно: «Да, поедем, поедем отсюда». Они вставали, отряхивали от песка юбки, складывали сигареты и зажигалки в сумки, Аня одевала очки. Потом они посмотрели друг на друга и, тихо печально посмеявшись, пошли с пляжа.
Музыкант в полупустом кафе. В перерыв, когда он уже сходил с эстрады, его окликнули. «Алик!» Он оглянулся и нехотя пошел к столику. Мужчина лет 35, крупный, холеный, одетый с иголочки, встал, обнял его за плечи, усадил за столик «По-тря-сающе! - растягивая слова и жадно оглядывая музыканта, проговорил он. - Ну-ну! Налил музыканту рюмку коньяку. Они выпили. Посмотрели друг на друга Мужчина подчеркнуто вежливо, мягко спросил: «Ты псих? Да?» -«Допустим. А что?» - «Ничего». Он закурил сигарету, предложил Музыканту. «Я прямо обалдел. Говорят, Кирьянов спился и назло всем работает в ресторане. Отказаться от такой карьеры, ради чего?» Музыкант делает нетерпеливый жест. Мужчина кладет руку, холеную, белую, пухлую бабью руку ему на плечо. - «Вот что. Я знаю прекрасное место с прекрасными врачебными силами. Ты поедешь туда, и я даю гарантию, это пройдет. Пройдет и всё». Музыкант пожимает плечами: «Я не пью». Хочет встать. Мужчина удерживает его. «Неужели это так хорошо - быть неудачником?»
Музыкант смотрит на это гладкое, полное лицо, большие, карие, но холодные глаза, на коричневый «дипломат» рядом на стуле. Он говорит тихо, неохотно, как человек, которому настолько все безразлично, что он не стесняется говорить правду. «Неудачники… неудачники... Ты же знаешь, что удача выбирает не лучших. Потому-то, даже победив, вы злитесь. Даже когда у вас куча денег, полный успех, вы все равно завидуете. Если же она не выбирает сама, ты-то знаешь, как ее добиваются. Добьется такой вот... пройдет «суровую школу жизни», займет место получше и тогда держись. Вы все продаете во имя успеха, а потом делаете удивленное лицо - а был ли мальчик-то? Никого ведь не было. А если есть что - так это для сентаментальных неудачников Для кого играть - для тех, кто любит говорить: я не из тех, что дают, я из тех, кто берет. Для вас, чьи девки не стесняясь говорят, не ведая, что выдают вас с головой: «Он не так глуп, чтобы быть добрым». Когда вы после концертов выражали мне свое восхищение, мне хотелось разбить свою скрипку. Я чувствовал себя бутербродом с икрой, я чувствовал, как меня кладут в ненавистный рот и со смаком пожирают. Вы - духовные импотенты. Черт, возьми, я вас хорошо знаю и меня тошнит от вас, снобье проклятое. Играть для вас Генделя, Баха, Моцарта? Я предпочитаю быть неудачником... веселить людей, когда они хотят повеселиться, не так уж плохо, а?» - насмешливо улыбается он. - «Ты псих, Алик, ты псих. Продолжай, у меня еще есть время. Я тебя внимательно слушаю. Хоть это и странный разговор. Я думал мы друзья»
Высокомерие мелькнуло в глазах Музыканта, он погасил его, закурил сигарету «Так говорят, что я пью? Забавно». Мужчина – вдруг подвигается ближе, так доверительно, как только смог: «Слушай, это же никому не нужно. Оглянись вокруг, дурачок. Кому это надо? Живи, дружище. Не бери в голову. Мой тебе совет - подумай о лечебнице. Хотя, если правда что ты не пьешь... Не знаю... Во всяком случае, очнись... Ну, привет». Он уходит уверенной, красивой, звериной походкой мужчины в расцвете сил и карьеры. Музыкант допил вино и закрыл глаза.
Он открывает дверь. «Ну, как?» - повис в воздухе его вопрос. Марина молча проходит в комнату, садится на тахту, закрывает глаза. «Ждать, ждать, ждать, я не могу больше так жить. Ты думаешь, я не знаю, что превратилась в куклу. Я знаю, знаю... Я изломанная, извращенная кукла Я не могу докопаться до самой себя. Я хочу утром бежать на репетицию, днем наскоро обедать, потом – спектакль. Я хочу не высыпаться, приходить домой после спектакля в 12 ночи, валиться спать, а утром снова репетиция...»
Она лежит, спокойная и равнодушная, следит глазами за Музыкантом, который двигается по комнате, уходит на кухню, готовит какую-то еду, кофе. Это она слышит по запаху. Он расставляет на столе тарелку с бутербродами и кофе, шутя делает вид, что на столе уже нет свободного места от всяких деликатесов - очередное блюдо просто некуда ставить. Следя за этой пантомимой, Марина, наконец, улыбается, глаза ее оживают и теплеют. Она делает знак, чтобы он подошел. «Послушай, ты ужасно родной мне человек. Просто невозможно... Мы с тобой давным-давно, тысячу лет назад были родными, потом умерли, и - вот удача - снова родились в одно и то же время, случайно. Потом мы встретились в тот вечер: «А, Марина, привет!» «Привет! Вот ты где, голубчик!» - и пошли... к себе... домой... пить кофе... и есть...»
Глаза закрыты - давно? - в вечности - такой сладкой пустоты и ликующей легкости, такого чудесного бездумья... Еле двигаются Маринины губы «Еще мгновенье, и я растворюсь... в сон». - «Ну, растворись». - «Не хочу». Он открывает глаза и с преувеличенным ужасом смотрит на нее. Она бессильно смеется, но все же рывком садится, бредет к столу, ест, пьет кофе, закуривает сигарету. Она бродит около него, ходит кругами, еще пьет кофе, еще закуривает сигарету, наконец, открывает рот и прищуривает глаза: «Послушай, давно хотела спросить, но не решалась. Почему ты бросил свою скрипку? Неужели кабак лучше концертного зала?» - «Все-таки ты ужасная женщина. Откуда в тебе столько беспокойства?» - «Да, я ужасно беспокойная женщина. Это как болезнь. Меня все время лихорадит. Я все жду, когда это пройдет...» - «И что ты тогда будешь делать?» Марина пожимает плечами. «Ну, все же, почему?» - «Господи, не все ли равно?» - «Скажи, пожалуйста, - привычно шутит, - я никому не скажу». Он улыбается, но посмотрев внимательно, видит серьезные, тревожные глаза и непреклонное выражение лица. Он долго не может начать.
«Я не мог играть для людей в зале. Они казались мне... ворами, ворующими у музыки на два часа все то, что делает их людьми. И я был их слугой. Я давал им все это. Потом они уходили, и все оставалось по-прежнему, и я ничего не мог изменить и моя музыка тоже. Они были ворами, но я предателем. Зачем я говорю тебе это? Считай, что это болезнь, считай, что я сумасшедший! В конце концов это касается только меня. Так мы едем в лес?» - «Я слушаю те6я. Ты не все сказал, а я хочу знать все». «В какой-то момент… да, я согласен, страшный момент, я понял, что не смогу сейчас выйти на сцену… Марина. Нам не надо быть так откровенными – ведь мы все знаем друг про друга – ведь верно?» - «Нет. Этого я в тебе не знаю». Он говорит нехотя, преодолевая безнадежность объяснения кому бы то ни было, даже ей, своей «нелепой» жизни, своего, на грани безумия, поступка. Ему хотелось, чтобы все забыли, кем он был раньше. Но они не оставляют его в покое.
- Я думаю, все мы смертны. И душа каждого из нас, наверное, не бессмертна. Но если представить себе человечество как некую одухотворенную единицу Вселенной, если говорить о бессмертной душе – единой – для человечества, то … становится очень страшно, знаешь ли. Мне, поймешь ли ты, редко было «уютно» на Земле. Но, если подумать, что я частица, некое составное – без надежды на индивидуальную значимость и победу – а просто некое составное этой чудовищной души – такой преступной, такой самодовольной, такой самовлюбленной, несмотря ни на что… Я советую тебе никогда не видеть фотографии – дети и мировая война… И это лишь частица того, что натворили за всю свою жалкую, жестокую, нелепую… Нет. Я не хочу утешать эту душу, лгать ей, что она велика, добра и прекрасна, лгать музыкой, которую создали те, кто… Пусть она утешится без меня. Я не хочу играть для людей. Если бы я был совсем безумен, я призвал бы к всеобщей великой мировой забастовке музыкантов – чтобы была тишина – чтобы каждый подумал о себе, только о себе, чтобы подумал каждый – вот, никто не поет, какой я великий, прекрасный, добрый, как я мучаюсь идеей справедливости, добра и бессмертия - никто не убеждает меня в этом – и правда ведь, этим всем мучался музыкант, чью музыку я слушал, утешая себя тем, что он человек и я человек, значит все, чем мучался он, мучаюсь и я тоже, что создал он, то и я создал. И если он велик, то и я велик! Нет. Вот я теперь один и я думаю - а велик ли я? Добр ли я? Прекрасен ли я? Справедлив ли я? Что значу я сам по себе? И теперь, если я сделаю подлость, я не очищусь, послушав Баха, не вздохну умильно со слезами на глазах - «Велик человек, добр и прекрасен, и я - частица его!» Нет, я останусь наедине со своей подлостью и... никогда больше, никогда, ни один фашист не будет слушать Моцарта. Марина, прошу тебя, мы выйдем сейчас из квартиры и больше ни слова об этом, ни слова - никогда
Летний лес. Внимательны глаза Музыканта. Она вызывает в нем неистощимый интерес, она кажется ему совершенно красивой, он пытался её фотографировать и, чуть не плача, рвал готовые фотографии - он пытался поймать убегающее, манящее, мелькающее очарование - это было невозможно - постичь тайну ей притягательности. Ему хотелось только одного - смотреть на неё. И это не было пустой созерцательностью - тому, кто смотрел на неё, она давала очень много. Её прядь волос на впалой щеке, верхняя губа с капелькой пота, её рука, поднимающая волосы с шеи - жарко, большой яркий жизнерадостный рот, глаз с мохнатыми, не очень длинными, но густыми ресницами, утративший сейчас свою напряженность и темную зелень горячности - глаз прохладный, уставший, прозрачный, почти серый.
Господи, лето! Господи, лес! Марина бродит, ослабевшая, опьяненная, рвет ромашки, думает, грызя кончик травинки, ест землянику, лежит на траве. Вдруг насмешливо улыбается: «Я знаю, отчего ты такой тихий. Притаился, затаился. Что ж, наверное, так оно и есть, наступает тот момент, когда отпускает меня моя лихорадка. Я безнадежна, Алик. По гороскопам я Лев и Собака. Сплошное благородство... черт возьми. Не хватает мне изюминки... душка, - заметив изумление в глазах Музыканта, - она смеется, - нет, я серьезно, как бы я ни начинала, какую бы заявку на неожиданность, противоречивость поступков для себя не делала, как бы ни хотела я быть мудро всеядной как бы ни хотела я выбраться из той... формы, в которую некто меня облек, я не могу, поступлю я, закончу всегда одинаково...,- она ищет слово, - всегда однозначно...» - «Честно, - заканчивает Музыкант, - и ты находишь это скучным?» Марина хохочет: «Я - нет. Но малопродуктивным». «Я не считаю способность к неожиданной подлости интересной, а всеядность - «мудрой», я не понимаю тебя». «Это естественно, что ты меня не понимаешь...»
Марина шагала по студии, как по сцене. Все вокруг неё тоже играли, но большинство - явно не свою роль. Мир, в котором придумывают себе странности, чтобы скрыть «обидную» обыкновенность. Мир, в котором женщины выжимают из себя секс до кровавого пота, до психоза, а мужчины страстно хотят прослыть этакими сексуальными разбойниками, и это совсем не потому, что такова их природа - ах, страстная и невероятно темпераментная, вовсе нет, а потому, что это считается признаком удачливого человека, внешне так очаровательно легкомысленного, а на самом деле страшно делового /я додумаю это, но потом, в этой нарочитой преувеличенности сексуальности есть загадка я пойму ее, но потом.../, мир, в котором предпочитают иметь внешние препятствия, чтобы скрыть, не дать обнаружиться внутренней несостоятельности.
Марина не любила этот мир. Она ненавидела внешние препятствия и не умела с ними бороться Чтобы их победить, как это ни странно, их нужно уважать. Она их презирала. Есть я, Марина, и есть роль, которую я сыграю лучше других, и вы это знаете - в ней было женское обаяние, магнетизм необычности, сила, страстность и невероятная любовь к тем возможным и невозможным вариациям своей жизни, которые могла бы дать ей ее профессия - и вы видите меня, вы знаете меня, вы знаете, как я хочу играть, и оттого, что я буду играть, выиграет и ваш фильм, вы, конечно не станете миллионерами, открыв новую звезду, но фильм, фильм, который вы делаете, станет лучше, разве этого недостаточно? - так почему же я не играю? За её улыбками они чувствовали презрение и холод чужой. Этого нельзя было простить.
Она спускалась по лестнице, мимо студии звукозаписи, когда там зазвучала музыка. Это было очередное «выпадение» из окружающей игры в настоящую жизнь - родство с этой музыкой, чувство, какое испытываешь, встретив неожиданно среди своры чужих, осточертевших, непонятных - родное знакомое лицо - только здесь гораздо сильнее - понимание такое полное - это чувство потрясло ее. Музыка звучала недолго, она стояла, так и оставив ноги на разных ступеньках полутемной лестницы, ее трясло, она с ужасом почувствовала жгучее пощипывание в глазах, пробежала глазами по лестнице - вверх, вниз - никто не видит?
Музыка кончилась. Пора снова возвращаться в игру. «Бефстроганов! Два раза почки по-русски!» - неутомимо гремит буфетчица. «Прелестно. В последний раз, когда я была в Париже, весь Париж ходил в таком цвете, - трогая помрежа за рукав кофточки, безжалостно терзала ее словами - а в глазах-то, о, какое превосходство - снизошедшая звезда» - да, подумать только, три года прошло...» «Зачем он вам? Актеров нет, что ли? Намучаетесь. Поищите по кабакам. Да и не тот стал, не тот...» Жирный палец беззастенчиво тычет, круглая седая голова с гордостью кивает на стоящую впереди молодую, лихую, гордящуюся очень крутыми бедрами, девицу: «Мое открытие». Но что такое? Марина физически ощущает ЭТО - во всех них - одинаковое - какое-то беспокойство в главах, знание своей неполноценности и готовая вспыхнуть в любой момент злоба. Её бьют их нарочито грубые голоса и слова, их фамильярные жесты, настойчивые напористые взгляды, их высокомерие и хамоватость, их неистребимое желание унижать, ибо только тогда они хоть немного сами возвышаются, пусть ненадолго, до того момента когда их поставят на место те, кто сейчас повыше на служебной лестнице, и кому тоже необходимо унижать. Она мучается пониманием каждого их жеста, каждого движения... нет, не скажу «души». Она хочет помочь своему сознанию прорваться сквозь темную липкую паутину неискренности, извращенности – как, как могло случиться, что она оказалась зависимой от этих людей - она, настоящая! Глаза её безучастно скользят по багровым стенам - в щели меж шторами - окно, в окне – сосны, метель, вороны - на снегу и летящие, плавно, беззвучно летящие в соснах.
Пронзительный вскрик сакса и затем его тоскливое торжествующее соло снова ворвались в её существо, оборвали её напряженный монолог. Он, этот репетирующий рядом в зале инструмент, взял на себя её муку невыразимости. Музыка вошла в неё, и эта вечно напряженная, замкнутая, как «вещь в себе» женщина, исполненная сейчас благодарности ему, неизвестному ей музыканту, за неожиданность понимания, внезапную помощь узнавания себе подобного – подчинилась, впервые передавая свою тяжесть другому, отойдя в сторону - восхититься и заплакать, стать слабой, защищаемой и благодарной.
Марина заплатила за кофе, села к окну, чтобы, как глоток свежего воздуха - снова увидеть метель, ворон, их бесшумный полет среда сосен.
В дверях - молодой мужчина, высокий, поджарый, безвольный капризный рот маленькой хорошенькой девочки, бесцветные холодные рыбьи глаза. Увидел Марину, направляется к ней. Он заговорил сразу же, так удобней. «Не утвердили». Маринины ресницы дрогнули, она отвела взгляд от окна, отлила кофе. «Что же они сказали, твои дамы-редакторши из худсовета?» «Ну, они сказали - ты извини, что у тебя лицо, не вызывающее симпатии, и раздражающие манеры. Ты, как они сказали, диссонирующая нота в гармоничном аккорде прекрасного актерского ансамбля». Марина усмехается: «Не вызывающая у НИХ, раздражающая ИХ, не так ли?» Он пожимает плечами, делая вид, что не понимает. «Ну, и кого же тебе присоветовали твои опекунши?» «X»
«Да, конечно, ее лицо не вызовет антипатии, у неё его просто нет. И ты так легко согласился? Ты не понимаешь, что это будет совсем другой фильм? Или тебе все равно?» «Марина, пойми меня. Это мой первый фильм. Они не настаивают - нет. Они советуют, но... Они все так хорошо ко мне относятся». «Пошел ты...» Он зло покраснел, но с видимым облегчением встал, развел руками, растворился. Она ещё раз посмотрела на метель и ворон, вытащила сигарету, яростный шепот вырвался, не удержался: «Ненавижу... ненавижу». Вспорхнули, разлетелись люди, случайно севшие за её столик, разлетелись в ту же секунду, захвалив свои тарелки и чашки: «Привет. Я к вам. Можно?»
Аня сидит на стуле, поджав под себя одну ногу, пьет крепкий сладкий чай, курит. На полу у двери - мохнатой шкуркой - спит её собака. На столе магнитофон, несколько нераспечатанных конвертов с московскими штемпелями. В темном окне - густой пеленой снег - метель. Она смотрит на снег, слушает свой голос: «Я не рву твоих писем и не читаю их. Я хочу, чтобы они остались у меня нераспечатанными. Ты непоследователен. Я ненавижу непоследовательность. Ты думаешь одно, говоришь другое, делаешь третье. Ты способен понять, какое это дерьмо - внешний успех, какое это дерьмо - борьба за него. Как органичны были в тебе гордость и аристократизм «сознательного неудачника»! Нас интересовали совсем другие веши, правда? Нас волновало ведь совсем другое, правда? Мы хотели понять не механизм карьеры, правда? Не для этого мы так мучительно постигали человеческую сущность, правда? Но я ненавижу ту органичность, с которой ты перешел из одного мира в другой. Иногда мне кажется, что я понимаю тебя. Я представляю себе ту темноту, глубину понимания, которая начисто лишает любви к жизни - одно отвращение, все противно, от всего тошнит. И вот, когда все так темно и пусто, единственным выходом кажется - движение, яркость, многообразие, купленное чем угодно - черт с ним - мир мысли и принципов обманул меня, он пуст, он стал пустым для меня, потому что безответен, так? Да? И тогда движение, любое, ради ощущения жизни, лишь бы интересно, жить, чтобы чувствовать, что ты живой, не отягощая себя фикциями... Господи, есть же что-то, есть, что - не фикция! Мне надоело объяснять. Мне кажется теперь это скучным... Ты так хотел «выпутаться», как ты говоришь, и боялся, что я тебе помешаю. Ты выпутался? Я буду молчать. Я никогда тебе не отвечу.
Единственное, о чем я хотела бы, чтобы ты не забыл - я не променяю одного вечера в своей кухне за чаем с Аликом и Мариной - раньше четвертым был ты - на все скучное разнообразие, серую яркость отчаяния, блистательную мнимость твоей теперешней жизни. - шелестит замолкнувшая пленка - безмолвие одиночества, бьющее по нервам как крик, наверное поэтому - снова голос, - Граф погружается в зимнюю спячку, и теперь уже не просит умильно чаю, а ле...» - Аня резко выключает магнитофон. Граф, среагировав было на свое имя сонной улыбкой и вялым движением хвоста, снова погружается в сладкое беспамятство. Аня прокручивает пленку, стирая старую запись, нажимает на клавишу, идет в комнату, звучит ее тихий, еще не уверенный голос: «Я знаю, о чем думают те, кого принято считать неудачниками. Это совсем не те люди, которые принимают все условия игры, но у них просто не может ничего получиться. Это последнее само по себе не причина для неудачи - мало ли что данных нет - зато есть кое-что другое, иногда достаточно одного - умения, даже таланта пробираться, гипертрофированного тщеславия, подсказывающего мудрые ходы в этой увлекательной для них игре - карьере, или влиятельного родственника, фамилии, которую носишь. Но если ничего этого нет, а есть только одно приятие условий игры - и вот человек и рад бы запродать свою душонку, да никому не нужна, и вот мечется, бьется в дверь, а его за шиворот - пошел вон. Он всех - направо и налево, оптом и в розницу - да все за гривенник, да за гривенник - слишком уж ничтожен, гривенника хватит - и вот исходит злобой и мажет своей грязью всех подряд - нет, не о таких неудачах я говорю. Я говорю о людях, не принимающих условия игры, о людях, для которых самоуважение дороже уважения к своим возможным чинам - о людях, которых не надо отпихивать - они отходят, не желая участвовать в игре, в которой нет правил, где все возможно ради конечного результата. Я знаю, о чем они думают, я знаю их взаимоотношения с миром.
Я хочу знать, о чем думают знаменитые, удачливые. Первый вопрос... ну… - взгляд ее падает на детскую книгу, она проводит пальцем по корешку, - детскому писателю: Общеизвестно, что впечатления детства оставляют неизгладимые следы в характере человека, что именно в детстве закладывается сущность, основа человеческой личности. Когда Вы пишете, хотите ли Вы пробудить в маленьком человеке какие-то чувства, создать определенное понятие о мире и воспитать определенное отношение к нему? Какие чувства? Какое понятие мира? Какое отношение? Считаете ли Вы, что ребенку свойственно переносить иддиличность сказки и на сказочника, на личность человека, который пишет или читает ему сказку? Считаете ли Вы, что ребенок уверен в святой безгрешности сказочника, то есть в том, что человек, написавший полюбившуюся сказку, не может быть иным, как только таким же добрым, бескорыстным, справедливым, справедливым, справедливым, как и его герои, честным, честным, честным, но ни в коем случае не «злым», не жадным, не трусом, не предателем, и т.д. То есть, считаете ли Вы, что в сознании ребенка нравственная окраска сказки и личность сказочника неразделимы? Считаете ли Вы писателя ответственным за первые слезы взросления, за первую трагедию острого разочарования, несоответствия между искусством и реальностью, между тем, что говорят и что делают, между созданным им образом сказочника и подлинной личностью взрослого реального человека - писателя? Ответственным за вывод, что искусство - это одно, а жизнь - совсем другое? Не считаете ли Вы, что именно здесь - начало цинизма, начало недоверия и скептического отношения к искусству и к тем, кто его создает, и начало чисто - потребительского отношения к жизни, как говорят - «без иллюзий».
Я подчеркиваю, что речь идет о нравственной атмосфере сказки, которую ребенку свойственно переносить в жизнь и на личность взрослого человека рассказчика, писателя. Не склонны ли вы считать, что в наш век, в котором никого словами не очаруешь, в век, в котором скептически относятся к словам, не подкрепленным делом, своей личной жизнью, - личность художника играет огромную роль в сохранении той нравственной атмосферы, которую ребенок должен был бы впитать в себя, читая и слушая замечательные произведения детской литературы, - и что часто художник оказывается и создателем, и разрушителем этой нравственной атмосферы?»
Она лежит, закрыв глаза. Лица, лица - высоколобые - знаменитых людей, признанных мастеров. Она выбирает одно из них.
Кинорежиссеру: «Поэт и жрец были вначале одно, и лишь последующие времена разделили их. Однако истинный поэт всегда останется жрецом». Я люблю эти слова Новалиса. То, что Вы - кинорежиссер, Вы это ощущаете в себе только как профессию? Как Вы представляете себе влияние искусства на человека? Считаете ли Вы трагичным для людей, особенно для молодежи, это разделение жизни художника на профессиональную сферу и личную, которые в абсолютном большинстве не совпадают. Мне хочется, чтобы Вы поняли, о чем я спрашиваю. Отличный шофер может быть плохим человеком - корыстным, жадным, наглым, жестоким, несправедливым - это ни у кого не вызовет удивления, только сожаление, но не удивление. Его личная жизнь, черты его характера не имеют прямого отношения к тому, как он водит машину. И ни у кого из людей это несоответствие не вызовет мысли о несостоятельности машины только лишь потому, что за её рулем сидит плохой человек, машина не вызывает в этом случае сомнения, и в то же время из того, что человек отлично водит машину, отнюдь логически не вытекает, что он должен стать лучше нравственно. Ваша же профессия предполагает некое единство. Вы и есть, собственно говоря, и водитель, и машина. Вы и скульптор, Вы и глина, Вы и композитор, и пианист, и рояль, Вы в такой близости с этическим и эстетическим «материалом», что, если уж при такой близости этот этический и эстетический «материал» не сумел воздействовать на Вас и не сделал Вас лучше, то чего он… стоит, в сущности, и кому он нужен, в сущности. Тогда сознательно развлекайте и только - что честнее, потому как, какое право Вы имеете тыкать человеку, каков он есть, если сами не только не лучше, но даже стремления такого у Вас нет, и Вы не ощущаете всей трагедии несостоятельности Вашего искусства из-за несостоятельности лично Вашей.
Это чудовищное несоответствие - смерть искусства, притом позорная; разрушение происходит незаметно, но бесповоротно. Эта разрушительная нетребовательность к себе, то, что ни одному человеку в наше время не придет в голову такая «нелепая» мысль, что кинорежиссер или писатель, или актер в чем-то честнее, терпимее, сильнее, добрее, чем он, обыкновенный рядовой человек - лишает искусство всякого смысла. Удачливее - да! - своим рождением ли, средой, случаем, каким-то фактом своей биографии, но отнюдь не личным качеством, не качеством характера. Считаете ли Вы, что что-то еще должен художник, не только быть обеспокоенным профессиональным качеством своей работы? Никогда не возникало у Вас сознания бессилия своего искусства? А может быть, искусство потому и любимо людьми, что оно льстит им ... и только?
Кому - не знаю, все равно: Конечно, вы вправе обвинить меня в прямолинейности, но я все-таки хочу до конца высказать свою мысль...
Не секрет, что очень часто талантливые и гениальные люди в жизни бывали людьми невыносимыми, эгоистичными и беспощадными, словно все, что было в них лучшего, они отдавали и берегли для искусства, все без остатка.
С другой стороны - воспринимающие это искусство проживают очень яркую - в лучшем случае, когда то, что они воспринимают, талантливо - очень сильную эмоциональную жизнь в зрительных и концертных залах, отдавая, может быть, все самое лучшее.
Словом, искусство прекрасно, потому что оно поглощает все самое лучшее, что есть в человеке и в момент созидания, и в момент восприятия. Мы молча покоряемся и проходим в жизни, не замечая, мимо того, о чем яростно спорим после просмотров и чтения, нет! - мало того, можно делать фильм о человеческом достоинстве, и в процессе работы, на съемочной площадка среди «живых» людей, в «живой» ситуации постоянно его попирать, оправдывая это интересами работы, это убийство идеи собственными руками... Неужели недомыслие так велико, неужели не мелькнет мысль - я создам сейчас маленькую несправедливость в жизни - маленьких несправедливостей ведь не бывает - они все громадные, до неба, все заслоняют солнце, все жгут и травят все внутри, их не забудешь до смерти - я создам ее, уступлю настроению, нахамлю, нагрублю, забыв, что я художник - значит, то, что я делаю, не стоит в итоге и гроша ломаного, ибо я хотел фильмом этим говорить в который раз о человеческом достоинстве, но я, создатель этого фильма, сам его же попираю, а люди, которые делают этот фильм вместе со мною, простили мне это - значит, они рабы если же не простили, то озлобленны и пристрастны и такими уже будут всегда по отношению к художникам, потому что презирают молча... Я захлебываюсь, я теряю мысль Сейчас... ещё... Оно, искусство, становится «вещью в себе», в каком-то смысле, оно, грубо говоря, и в момент рождения, и в конечном итоге поглощает все лучшее, но где же, в каких точках, оно соприкасается с жизнью, и не только соприкасается... Нежели только в тот момент, в темном зале или в уютном кресле под теплым светом настольной лампы, или когда жадно затягиваясь сигаретами после просмотра, волнуясь, обсуждаем талантливый фильм?..
Вопрос музыканту - ?
Истинный преступник, профессиональный убийца Конго - Мюллер между «операциями», где он убивал и пытал, устраивал для своих офицеров, таких же садистов и мерзавцев, сравнительный концерт, если не ошибаюсь, Моцарта и Шуберта, и был большим поклонником и знатоком классической музыки. Вам никогда не приходило в голову, что, может быть, Вашей музыкой наслаждается убийца или очень подлый человек... Вы никогда не думали об этом? Вас это не беспокоит? Вам неприятна эта мысль, или Вы считаете, что Вы тут абсолютно ни при чем, что в общем-то справедливо - Вы тут абсолютно ни при чем...
Как Вы думаете, что больше всего питает музыку, вообще искусство - радость или страдание? Если страдание, то согласны Вы на мир всеобщего счастья, но без музыки, подобной Бетховенской?»
Давно стемнело. Все так же за окном - снег. В темноте комнаты -светлеет. Анино лицо с закрытыми глазами. Аня сидит и, наверное, видит один из тех снов, которым завидовал Сережа.
Ш-ш-ш-ш. Тихо шипит в напрасном движении пустая пленка магнитофона»
КОНЕЦ
Она кормит свою девочку персиком на прогулке. Лицо ребенка, нежное, округлое, как плод, который она ест из рук матери. Когда она откусывает кусочек, останавливается. Мария, хмурясь от солнца, смотрит на неё, переводит взгляд на зеленую ленту дороги в легкой дымке летнего дня, на красную машину, проплывающую - вдаль, вдаль. Обрывок музыкальной фразы сорвался у девочки с губ. «Откуда это?» Лукавые глаза: «Лютневая...» Мать, довольная, улыбается: «Да, лютневая... 16 век».
«Это было очень давно. Тогда были короли, принцессы рыцари... Знаешь, сколько лет назад? 400... лет... назад...» Она смотрит пристально на свое чудо, сосущее сок из персика, на золото волос, фиалковость глаз, персиковую кожу, нежный абрис лица. Она переводит взгляд на зеленую чистую дорогу, по которой проплывает желтая машина. Глазам моим больно, мне больно, я не хочу... Мой ребенок бежит вперед. Золото волос переливается и плещется в беге этого дивного существа. «400... 400...400...» Смеющиеся глаза, её профиль, выпуклый лоб. Любимые глаза смеются. Стремительные движения. Падает с разбегу в мои объятия. Золото волос заливает лицо. Сквозь тонкие золотые пряди целую смеющиеся глаза, выпуклый лоб, персиковые щеки, слышу голос, её смех... Остановись, прекрасное мгновенье…
1980г.
Собачий вальс
© Copyright: Яковлева -Евстратова Ирина Григо, 2008
Свидетельство о публикации №208102600366
Свидетельство о публикации №208102600366
Рецензии
"Красота женщины в её жизнерадостности. ЖИЗНЕРАДОСТНОСТЬ. Радость жизни. РАДОВАТЬСЯ ЖИЗНИ. Женщина, радующаяся жизни, - прекрасна" - многим женщинам в нашей стране это надо заучить и повторять, как мантру.
Елена Пятикрестовская 16.08.2012 14:40 • Заявить о нарушении
Елена Пятикрестовская 16.08.2012 14:40 • Заявить о нарушении