Ника

       Любимой кошке моей Малышке
       посвящаю

Н И К А
несостоявшийся роман
или
рассказ
«Да здравствуют кошки!»


«Делись со мною тем, что знаешь,
И благодарен буду я.
Но ты мне душу предлагаешь,
На кой мне черт душа твоя».
       М.Ю.Лермонтов

«Апельсин – взгляд в сторону»
       Гоген
«Достоинство, достоинство…А что оно
дает Вам, это достоинство?
Что Вы с этого имеете?»
       Из разговора. Мужчина, 40 лет,
       художник, отец семейства.



«Душа моя, убитая пренебрежением. Душа моя, убитая пренебрежением. Делись со мной, что имеешь, и благодарен буду я…Но ты мне душу предлагаешь… Душа моя, убитая пренебрежением… На кой мне черт душа твоя… на кой мне черт душа твоя… Душа моя…»

На маленькую Нику одевают платье. Осторожно. Очень осторожно. Застегивают все пуговицы. Расчесывают её длинные золотые волосы. Осторожно. Очень осторожно. Никакого насилия, ведь иначе она зазвенит, как хрустальные осколки. Мама и папа, и бабушка смотрят на неё – внимательно, серьезно. Только мамины губы тихонько выдыхают: «Чудо…» Но не она одна – чудо. Не только её золотые волосы – чудо. Чудо и мама, и кот Васик – огромный, рыжий, с прозрачными зелеными глазами, - и лампочка под клетчатым абажуром – тоже чудо. А на улице, сколько чудес – солнце, луна, цветы, птицы, бабочки. Столько чудес! Столько чудес… Но самое большое чудо – это человек, люди. Они говорят, думают, двигаются. Чудо! Но для мамы самое большое чудо – это она, Ника. И для бабушки тоже. И для папы – Чудо!

«Давай работать вместе, - шепчет он, - а то чего-то словно не хватает…» Она вырывается из его объятий, садится на прохладный пол в лунный луч – немного света, спиной к нему. Её губы крепко сжаты, но она кричит: «А ты хоть раз спросил, когда я такая, - отчего я такая? Я устала, сме-рте-льно устала. Я голодна. Я хочу есть! Ты хоть раз спросил, хочу ли я есть? А я всегда хочу есть! У меня! такая! маленькая! зарплата! что! я! всегда! хочу! есть! Я никогда не позволю, чтобы голодала моя дочь, но я, Ника, всегда голодна!!! Я никого не люблю, никого не уважаю… Кроме неё, моей маленькой дочери, моего чуда. О, ты видишь, какая я энергичная на работе, энергичная, сдержанная, сильная. Ты видишь иногда, чем я кормлю свою дочь. Да, продуктами, за которыми я выстаиваю огромные очереди, а потом волоку их домой, эти сумки, от которых у меня, кажется, суставы выходят из своих мест, но я их волоку. Но не для тебя! И всегда рядом кто-то есть из вас, мужчин, но нет, нет – никого! Мы – скованные одной цепью. Но это не значит, что мы вместе. Ты знаешь, какой цепью мы скованы! Уходи! Убирайся! Я ненавижу тебя!»
Ей кажется, что она кричит это все внутри себя, но он медленно встает, медленно одевается и уходит. Он уходил не так, как всегда: раньше – с гордостью – он оставлял в постели женщину, сейчас - трусливо – трясущегося от ненависти в лунном свете на полу человека. Он услышал её внутренний крик. Ему было неудобно, очень, очень неудобно. Его выводили из самой жестокой, самой сладостной, самой увлекательной игры в мире: мужчина – женщина. «Апельсин – взгляд в сторону».

Неделю её не было на работе.
Звонок в дверь. Дверь открывается – глаза в глаза. Они погрузились друг в друга, узнавая, признавая, открывая. Потом надежда ярко вспыхнула в её глазах.. Потом погасла, отстраняясь. Потом они отвели глаза. Их взгляд был недолгим, но после такого взгляда трудно было обращаться с ней так, как раньше. Она прошла в комнату, легла на тахту. Раньше она готовилась к его приходу, красилась, причесывалась, надевала юбку и свитер. Сейчас она безучастно лежала на кровати, непричесанная, не накрашенная, в старом сером платье, лежала молча, лишь изредка её губы шевелились, и она произносила какое-то слово. Он осторожно наклонился к ней, пытаясь расслышать. «Чудо…» «Какое чудо? Что случилось?» Он относился к ней, как к помешанной. Он испугался. Её лицо исказилось в гримасе рыданий, она крикнула громко «Чудо!» «Я чудо», - кричала она, как заклинание, кричала так, словно хотела вспомнить, приказать себе снова быть чудом, или умоляя, спрашивая кого-то: «Я чудо? Чудо? Ведь я чудо?» Он нежно прижал её к себе, обнял, стал носить по комнате, тихо просил: «Ну, расскажи, расскажи, ты, моя сильная, моя сдержанная, всегда на все пуговицы, моя молчаливая, ну, скажи мне, скажи…» Она слабо вырывалась, кричала: «Я не верю тебе! Я никому больше не верю! Я не позволю себя потреблять, я не позволю, никому больше, никому… Я не верю тебе!»
Она была очень слабой, он подумал, что она, наверное, ничего не ела эту неделю. Он положил ее на кровать и пошел на кухню. Когда он поил её чаем и вбивал в картофельное пюре желток (как делала она всегда, когда кормила свою дочь), когда она пила этот чай и ела пюре из его рук, в их головах одновременно мелькнуло: «Апельсин – взгляд в сторону».
Оба они изменяли своей программе. «Ну и что? – подумал он, - с ней всегда интересно, в самых разных ситуациях. Она не была на работе неделю. Какая скука! Она обладает способностью заполнять собой все пространство, все заряжаются от неё. Нет, нет, и это тоже необыкновенная ситуация». Она думала: «Неужели мне может быть лучше от стакана чая и тарелки пюре? С тех пор, как все умерли, никто не делал этого для меня. Но мне лучше? Стакан чая и тарелка пюре…» Вся она переполнилась острой горечью, стала давиться пюре, и снова рыдания, и снова шепот: «Чудо…чудо…»
 А потом начался нескончаемый многочасовой монолог, и он молча слушал, гладя её тонкие руки. Потом она страшно устала, попросила зажечь маленькую настольную лампу под старым клетчатым абажуром, и они просто лежали в самом нежном объятии за всю их историю. Она спала, а он думал о том, что она говорила, и признавал её правоту. Да, она была во многом права, и это несмотря на то, что она – женщина, а он мужчина. Ему казалась ненужной и глупой в этот момент мужская солидарность. Даже преступной.
«Апельсин – взгляд в сторону». Кроме того, все это было очень интересно. Она рассказывала, что в детстве её учили уважению к другим людям, достоинству и доброте. «У меня всегда было чувство собственного достоинства. Знаешь, маленькая я была такая, даже, важная. Но это не было смешно. Никто не смеялся. Никто и никогда не смел смеяться надо мной. Но я была ещё и доброй. Вот это мне сейчас смешно. Как я могла быть такой доброй? Разве женщина имеет право быть такой доброй к мужчине? Разве это не слишком большая роскошь для женщины? Разве это не самая жестокая её ошибка? Я училась в Университете и работала в издательстве. Господи, какую мизерную зарплату платили мне там. Скажу – не поверишь. Мне везет. Я всю жизнь получаю мизерную зарплату. Мама давала мне не меньше трех рублей в день – я покупала шоколад и пачку чудесных сигарет «Astor», «HB» – такие продавались тогда, помнишь? А свои деньги я отправляла ему, этому подонку. О, какая же банальная, эта моя история! Это был арбатский мальчик – в пиджаке с заплатами на рукавах. Заплаты были самые настоящие, не такие, как сейчас – из кожи, из замши. У него была ещё круглая голова, чудесные волосы, зеленые глаза, он был высоким, он хотел стать актером, в конце концов он был сирота. И мы любили друг друга, очень, очень любили. Мы ходили вместе по театральным училищам -–ни в одном он не был принят. Тогда мне удалось устроить его в одно хорошее провинциальное училище. Я сама занималась с ним. Я занималась с ним все четыре года и потом, когда он вышел из училища с дипломом актера. Я тогда уже закончила Университет и работала. Я одевала, кормила его, потому что он был без работы, я отдавала ему все, что знала, говорила обо всем, что думала. Когда он лежал в наполненной ванне, я делала анализ его роли, говорила, что нельзя делать роль однозначной, что как интересно следить за человеком, когда он думает одно, говорит другое, а делает третье. Ведь все вокруг такие. Он был тоже такой. Я держала перед его лицом зеркало, заставляя его изучать возможности своего лица – оно у него было слишком выразительным…
Я помню чудесную прогулку… Тогда уже была Настя… Мы шли в лесу, солнце, тени, я помню все, мы шли за козьим молоком для Насти. В кустах уже светлели безумные глаза козы – прозрачные, с черной вертикальной черточкой, белка пробежала по стволу… Он был в голубой рубашке… Было трудно: как всегда безденежье, негде было жить, родители мои его не любили, но все было чудесно, светло! Светло! Может быть, это было светлым безумием, как у той козы? Мне было легко отдавать, мне было легко быть доброй! Я уже тогда хотела писать, хотела стать кинорежиссером, но это потом, потом, думала я, сейчас главное, чтобы у него все получилось, а я успею, я была уверена в себе, в нем… В заявлении он написал, что я плохая хозяйка и что мы не сходимся характерами. Это означало, что он уже вырос, что ему надоело жить с бедной женой, и что мои родители обманули его ожидания. Он меня предал. Это был мужчина. Когда меня предают, я отсекаю сразу и навсегда. Я больше не уважала мужчин. Я поклялась больше никогда не допускать доброты между мной и мужчиной. «Апельсин – взгляд в сторону».
В этот момент он пораженно спросил её: «Что? Что?» – «Апельсин – взгляд в сторону». И оба поняли, что оба знают. «Потом были самые прекрасные мои годы – только я и Настя, я и Настя. Никаких мужчин. Я не хотела больше, чтобы меня использовали. Было чисто, очень чисто. Так было – ясно. Я бы хотела, чтобы так было всегда. Я написала книгу, отнесла её в «Новый мир». Конечно, её не напечатали. Но это не беда, думала я. Ведь я прежде всего – вижу. Я стану кинорежиссером, вот только Настю поставлю на ноги. Все впереди, все впереди!»
«Знаешь, - вдруг пробормотала она в полусне, - как мы с ним познакомились? Мы играли вместе в любительском спектакле по рассказу О.Генри, по-моему, называется «Джо и Дилли». Это было в кинолюбительской студии. Помнишь? У Дилли были роскошные волосы, но не было гребня. У Джо были часы, но не было браслета. И вот под Рождество Дилли отрезает свои волосы, продает их и покупает браслет, а Джо продает свои часы, чтобы купить Дилли гребень. Кажется, так. Красивая история. Ох, уж мне эти писатели… Но я так и осталась Дилли потом, в жизни, когда мы поженились, а Джо…Джо…Джо…подонок…» Он испугался, что она снова начнет рыдать, крепче прижал её к себе, и она уснула.
Утром она долго не могла проснуться, слишком долго. А проснувшись, не могла пошевелить рукой. «Где Настя?» – вдруг спросил он. «У отца, - прошелестела она, - у неё каникулы». «Значит, за две недели я должен поставить её на ноги», - подумал он. «Но ведь я же работаю», - сказал он. «Ты иди, иди, - снова прошелестела она, - я сама». «Ужасно», - твердо произнес он, пристально всматриваясь в её лицо. «Ужасно».
У него были отгулы. Он их берег. Теперь он позвонил на работу, предупредил, что не придет несколько дней, и пошел в магазин, вернее, по магазинам. С каждым рублем, с каждой копейкой, которые он платил за продукты, с каждой бутылочкой сока она становилась для него все «дороже» и «дороже». С каждой тарелкой супа, которую она с трудом съедала, с каждой котлеткой, которой она давилась, - становилась все родней и родней. К вечеру, после завтрака, обеда, бутербродов, соков, она оживала, пробуждались мысли, но и крепли эмоции, не давали покоя воспоминания, обиды – и вот она снова корчится в рыданиях, глаза –горькие, трясется от отчаяния, как на собственных похоронах, но нет, она не хочет умирать – вот такой – ведь у неё есть дочь. Ей нужно говорить – «ты так долго молчала. Говори мне все, все» – и снова он слушал её, из вечера в вечер, и она становилась все понятней и понятней.
- “ – “ – “ – “
«Полно, голубушка, вздор нести», - говорили в старину. И то правда. Бойтесь, одинокие женщины, депрессии, если у вас нет кошки. Вы будете лежать в пустой квартире день, два, три… Смерть будет подходить к вашей постели все ближе и ближе. И не будет уже желания дотянуться до стола и выпить все пятьдесят таблеток тазепама сразу. Зачем? И так все скоро исчезнет. Жизнь будет постепенно безболезненно иссякать… И он не придет к вам. Если вы не подходите к телефону– не повод для беспокойства. Если все же протянули руку и подняли трубку и сказали стеклянным голосом: «У меня депрессия…» Что ж… «Выздоравливай», - скажет он и исчезнет до вашего выздоровления /если у вас есть кошка/ или смерти /если у вас её нет/. Голодное мяуканье вашей кошки… Её жалкий вид /если у вас есть ещё силы открывать глаза/. Долг, любовь и жалость заставят вас встать. Ваши долг, любовь и жалость, которые «вывели в люди» вашего мужа, бывшего, но единственного мужа, потому что вы так и не вышли замуж второй раз – ваши долг, любовь и жалость «ставили на ноги» ребенка, вы растили его одна. Итак, вы встаете. Вы тащитесь к холодильнику, достаете мясо или рыбу. А если ничего нет? Даже кусочка колбасы. А ваша любимица уже стоит около тарелочки и смотрит на вас и ждет. И такое выражение на мордочке… Но чтобы выйти из дома в магазин, нужно самой хоть что-нибудь съесть. Нет, хотя бы просто выпить чаю… Чашка крепкого чая. Иначе вы упадете на улице, и она останется голодная одна в доме. Надолго. Может быть, навсегда. Да, но нужно ещё умыться. И одеться. Дальше раскрутить цепочку событий, думаю, нетрудно. В конце концов, вы даже начинаете краситься, выходя из дома. И голос уже не сухой и ломкий. И ваш смех больше не похож на выстрелы из пистолета, когда вы ведете долгие разговоры по телефону со знакомым психоаналитиком.
Да здравствуют кошки…