Форте

Ей хотелось тонкости и деликатных чувств. Грязных в шоколаде пальцев и запаха ванили. Каких-нибудь платьев – она подняла глаза к потолку – с декольте на спине! Ленивых, длинных, волочащихся по полу. «Когда над городом синеет», - написала она и нажала на "делит": стереть все! Она не знает, когда над ним синеет. Наверное, в сумерках. Над каким городом? Над их – сереет. Их город пахнет пылью, тополями и низкооктановым бензином.
Если б Венеция!
Мокрые фундаменты, гортензия на окнах, горбатые мостики и – жар.
Битая оранжевая штукатурка…
Или Рим: Колизей, и всюду женщины с глазами Софии Лорен.

«Ле-ноч-ка, - выжившая из ума бабушка звала её, - Ле-ноч-ка!»

Раздельно и по складам.
- Ты – артистка. Ты будешь петь. Ты должна, петь, Ле-ноч-ка.
Когда бабушка была молодой, на головах носили «халы», танцевали твист и кутались в атласные халаты с птичками. «Хала» потускнела, побледнело от курева лицо, халат давно вылез и стал пегим, и вместо птичек на нем проступили отдельно крылышки, лапки и остатки японских веток.

Ирина Геннадьевна – так звали хворую на всю голову бабушку – пила кофе и смотрела в окно.
Первые пять лет – на песок и бетонные поребрики, вторые – на посеянную траву и посаженные березки, а третьи – на небо, потому что березки выросли и закрыли кронами шоссе, перекресток и угол дома с автобусной остановкой.
 
За эти пятнадцать лет умер муж, вернулась сходившая замуж дочка, и выросла внучка…

«Ле-ноч-ка».

Иногда бабушка отрывалась от неба и принималась готовить тушеную капусту с черносливом. Пепел падал в красную латку. «Мама, зачем вы?» - морщилась Леночкина мама - судьба у нее не сложилась. Вера – Ве-роч-ка! Она была красавицей с фигурой и манерами артисток немого кино, но дурой. Мужчины падали к её ногам. Лет двадцать назад, когда на весь город был один мерседес-кабриолет, он стоял у Вериного порога, и если бы жизнь была немым кино, она непременно бы вышла за принца. Но импортные принцы были далеко, а свои плебеи – шарахались в стороны, как только «Вера Холодная» с проспекта Металлистов открывала рот. Она смеялась «гы-га-га», громко шмыгала носом, заглатывая в рот сопли, и хихикала тогда, когда скалиться было вовсе ни к чему.
В итоге замуж её взял низкорослый невзрачный офицеришка. Увез на Дальний Восток, откуда она сбежала, родив прелестное дитя, названное по настоянию бабушки Ле-ноч-кой.
«Гы-га-га», - старлей отомстил: бедная Леночка подросла и оказалась похожа папеньку: одутловатое бледное личико, короткие ножки. Толстые к тому ж. Волосенки редкие. Пуговкой нос.
И голос. Нет – голосок. Хрустальный, тоненький.
С ней надо было говорить по телефону. Всегда.
Не видеть Леночку!
«Ты будешь петь! - прочитала в облаках бабушка. – В Италии. Учиться у лучших мастеров».
Сумасшедшая.
Леночка уцепилась за бабушку: «Буду!»

- Можно я поищу сайты консерваторий? – спросила она высоким сопрано, похожим на звон висюлек на люстре при сквозняке.
- Приходи, - я вздохнула и посмотрела в угол, потом в другой – в обоих было темно.
«На что она поедет? Ах, эта бабушка!» - еще не слыша резонов, я точно знала, что поедет Леночка в Рим.
- Говорят, в пригороде можно дешевле устроиться, - уверенно пропела она. – Или получить общежитие.
- Ищи, - кивнула я, и Лена принялась щелкать мышью по римской консерватории.

В тот год она поехала поступать в Саратов.

- Саратов не Питер, – с надеждой, что я одобрю выбор, прошептала она. – Меньше конкурс.
- Конечно.

- Представляете, - надменно возмутилась в трубку Ирина Геннадьевна, - там в общежитии – крысы! Это гадко. Ле-ноч-ка не осталась на второй тур.

За год она потолстела, подурнела, поблекла, как трава перед снегом. Стала красить глаза под эмо, а волосы под египетскую царицу Хатшепсут. Ей исполнилось двадцать три, и на вопросы надоедливых соседей, почему внучка не работает, бабушка оскорблялась: «Она занимается у частного педагога!»
Теперь они смотрели в окна вдвоем.
Небо быстро чернело. Дым от ТЭЦ уносился к ростральным колоннам.
Гудела высоковольтка, и на Кантемировском мосту ворчали машины.
Два раза в неделю она таскалась куда-то с виолончелью и возвращалась впотьмах.
Днем – пела.
От арии Розиты у меня кружилась голова.

- Приходи, у меня есть оперы на дисках.
- Много слушать нельзя: теряется индивидуальность…
- Может, тебе попробоваться… в хор? В городе столько музыкальных театров.
Она пожала плечами:
- В хоре портятся голоса. Вы меня осуждаете?
Я закусила губу. Покачала головой:
- Нет, дорогая…
Как я могла осуждать? Я часами раскладывала пасьянс, тупо разглядывала букеты в галереях и думала, о том, что хорошо бы умереть, не мучась.
 
- Я хожу на подготовительные, - стукнула она каблучками на толстых ножках.
- Что мама? – неожиданно спросила я, вспомнив, что не видела «Веру Холодную» с осени.
- У неё… бизнес, - покраснела Леночка.

Прошел еще год.
Мои шаги к смерти стали похожи на поступь Командора. Ночами вокруг меня бесновался нездешний карнавал, плескалась Венеция, кружились маски, клоуны с фонариками, печальные Пьеро и дамы в розовом.
Щёлкнуть на delete…
«Еще немного, - думала я. – Чуть-чуть».

- Вы не спите? – прошептала однажды Леночка.
- Нет.
- Можно я приду?
Я кивнула в трубку.
- С орехами, - выложила она на стол плитку шоколада. – Давайте чай пить?
Мы заварили по-тюремному и разломили ванильный шоколад фабрики Крупской.
- Я тоже теперь пишу, - прошелестела Леночка, облизывая пальцы.
- О чем?
- Не знаю. Обо всем… Кино смотрите?
На экране Лорен с Мастрояни прогуливались по ипподрому.
- «Мужчина и женщина»?
- Нет, - сказала я. – «Брак по-итальянски».
- Сегодня время – назад, помните? – она достала маленькие часики. – Пойду, а то по-старому два ночи.
- А по-новому час. Посиди еще…
- Хорошо, - согласилась Леночка.
«Филумена!!» – прохрипел Мастрояни, увидев обманувшую его супругу живой, и мы рассмеялись…