Молчи сто лет

МОЛЧИ СТО ЛЕТ


1


В Ясную приехали городские. Настя только вернулась со смены в депо и сушила опорки у печи. Брат Степан, мужик двадцати восьми лет, вошел в дом и бросил мокрую от осенней мги заячью шапку о пол:
-Кто в колхоз не пойдет, тот враг Советской власти!
Бабка на печи тихо заголосила, жена брата передала грудного ребенка Насте. Та привычно приняла всегда орущего мальчонку и положила себе на колени, спрятав между ними мокрый подол зеленой саржевой юбки. С семи лет она нянчила ребят по братьям и сестрам, живя после смерти родителей у них поочередно. В школу при церкви побежала вместе со сверстниками, да проучилась только до холодов. В ноябре уже качала люльку в доме Степана – на ноги зимнюю обувку ей не приготовили. Валяные валенки на базаре брат ей не потянул. А, может, бабка, которая сейчас голосила на печи, подбирая седые космы под закоптелый платок, не разрешила тратиться на приживалку.
-Городская девушка особенно на колхоз упирала, говорит, дружно все вместе работать будем, трактор дадут…
-И все согласные?- прошептала жена.
-Какой там!
-А кто же баил?- поинтересовалась с печи старуха.
-Да Петр Кузьменок кричал – нельзя ленивым и охочим до работы вместе быть.
-И что?
-Что… кулачить будут!
-Спаси и помилуй,- снова запричитала бабка на печи.
И тут в избу постучали. Степан замер на секунду и кинулся сбрасывать крюк на двери. Вошел мужчина в кожанке , за ним городская девушка.
-Понятые нужны,- сказал с порога мужчина.- Кто пойдет от вашего двора?
-Вот она!- кивнула на Настю жена Степана. Тот промолчал.
-Тогда одевайся,- приказал мужчина.
Настя натянула мокрые опорки на ноги, застегнула кацавейку и послушно пошла на двор за приезжими. Девчонку никто не остановил, а ей очень хотелось посмотреть, как живут Кузьменки. В Ясной их считали зажиточными и говорили, что у них в доме настоящая городская мебель.
Зайдя вслед за городскими в чужой дом, Настя едва успела оглянуться и заметить и гнутые стулья, и диван с высокой спинкой, отделанной деревом наверху, как в дверь ввалился тучный председатель сельсовета Яшмин с двумя мужиками. Увидев Настю, он цыкнул на нее:
-Ты что здесь делаешь, малявка? Ну-ка, марш отсюда!
-Меня дяденька позвал,- сказала испуганно Настя и нечаянно толкнула подвязанную к крюку в потолке пустую люльку. К ней тут же бросилась жена Кузьменка и крикнула:
-Что качаешь пустую? Дите плакать будет!
-Да вроде девушка взрослая,- возразил Яшмину приезжий.- Думали, годится в понятые…
-Какая такая взрослая?- строго спросил тот и обратился к Насте,- тебе сколько годков?
-Десять и четыре,- ответила Настя, едва не плача.
-А ты что, и считать не умеешь?- удивилась городская девушка.
-Умею, до десяти,- ответила Настя.
-Да ты не училась?
-Не-е, я работаю. На станции, шпалы кладу, уж два года как…
-Ну иди домой, отдыхай,- вздохнула городская девушка,- мы сами тут…
Настя прибежала в дом к брату. Семья Степана сидела чинно за столом. Даже бабка слезла с печи и пристроилась на краешке скамьи. Ужин не подавали, ждали Настю.
-Что там?- спросил брат строго.
-Меня прогнали,- сказала Настя,- годов мне мало. Там диван у Кузьменков большой, а на спинке полочки. Я на станции у директора такой видела…
-Высылают, значит, Кузьменка,- вздохнул Степан.
-Нечего было языком зря блекотать,- сказала его жена и затрясла туго увернутого в цветастое одеяло ребенка.- И ты молчи. Чего там видела, чего не видела,- приказала она Насте. –Ишь ты, диван городской ей понравился. Тоже много лопочешь.
-Сами же послали,- всхлипнула Настя и полезла на печку, сбросив мокрые опорки.
Кузьменка с семьей выслали, несмотря на то, что был на фронтах и никогда не держал работников, сам управлялся с хозяйством. Родне в Ясную он написал только один раз. Из письма они узнали, что Кузьменок доехал до горы Магнитной без жены и матери, которые умерли в дальней дороге. Но ребятишки и братья остались живы. А гору Магнитную срыли подчистую, и из нее в городах делают теперь трактора и посылают их в деревню. Также он писал, что за эту гору иностранцы еще царю давали большие деньги – двадцать пять миллионов рублей, но тот не взял. А теперь гора пригодилась как нельзя лучше…
Родные, дойдя до этих строк, тут же письмо порвали на мелкие кусочки и сожгли его в печке. И поминали Кузьменка недобрым словом, пока были живы.

2
Ночью Настя проснулась от беготни в доме. Кто-то приходил, уходил. Она испуганно прислушалась. Степан шептал жене на полатях:
-Узнали-таки наши мужика городского. Это Семен Поваляев.
-Так он же еще до германской сбежал из Ясной, убил полюбовника жены и сбежал,- отвечала ему жена с удивлением и страхом.
-Да еще вскрыл кассу и общественные деньги прихватил,- говорил тихо Степан.- Семенные. Мы потом у барина взаймы брали обществом.
-Значит, вернулся начальником.
-Да… И попа нашего на высылку решил. Церковь велел заколотить, а мебель Кузьменка в поповский дом свезли. Говорят, там клуб будет.
-Ох, грех, ох грех!
-Но ты молчи, будто и не слыхала. Наше дело сторона. У нас диванов городских нету, с нас и взять нечего. И Кузьменок молчал бы – был цел. Чего зря язык тянуть.
-Знамо дело,- прошептала жена Степана.
А еще через неделю он в смятении шепотом рассказывал ей, что встретил в городе цыгана Зарембу, бывшего слесаря из депо.
Этот цыган много шуму наделал еще до семнадцатого года. Во время германской войны пришел наниматься в депо, а мест там нет. У Зарембы же семья большая, пятеро по лавкам сидят. Но все-таки на работу его взяли. Да только с тех пор стали рабочие из депо по тюрьмам пропадать. То одного возьмут за неблагонадежность, то другого. Уж так искали провокатора, так искали. А найти не могли. И только в пятнадцатом году, когда на станции провожали солдатиков на германский фронт и кто-то разбросал в толпе листовки, Зарембу удалось вычислить. Он поймал активиста и сдал его жандармскому ротмистру. Тот возьми да и расцелуй на радостях цыгана.
Хотели рабочие тут же прикончить шпиона. Но не удалось. И только в двадцать пятом его поймали в Ясной и сдали чекистам. Те отдали провокатора под суд. Зал был полон, собравшиеся кричали : « Прикончить гниду!» Через четыре дня Зарембе, однако, присудили три года лишения свободы с поражением в правах. Зал взвыл. Но даже на три года Заремба в тюрьму не попал. Его жена хвасталась бумагой аж из Верховного суда РСФСР ВЦИК РСФСР, который амнистировал ее мужика по старости. Но жить в Ясной Заремба побоялся и уехал на Магнитную гору. А жена его осталась. И когда раскулаченных Кузьменков отправляли туда же, дала ему адрес мужа – чтобы помог односельчанам устроиться. Но Кузьменок отказался и даже плюнул на протянутую бумажку – он сам охотился за Зарембой вместе с деповскими еще до того, как отбыл из Ясной на фронт.
-Зачем же он приехал?- испуганно спрашивала жена у Степана.
-Говорит, дом продать и семью забрать на Магнитную гору.
-И что ж, никто его не забрал?
-А кто ж его заберет, он же амнистированный…
-Ты хоть никому не сказал, что видел шпиона?
-Что ж я, совсем дурак?


3

Через четыре года Настя вышла замуж за своего , железнодорожного, Василия Трубицына. И сразу бросила работу на станции. Так велел муж. Теперь на станцию он ходил один, а Настя работала в огороде, натужно клонясь к грядкам, стараясь не повредить огромный живот. Сыночка Валерку она родила в год, когда Валерий Чкалов долетел до Америки. Мальчишечку назвали в честь героя. Тогда вообще в Ясной как только рожали мальчика, так и называли Валеркой. В деревне было аж четверо младенцев с такими геройскими именами.
Вовку Настя родила в сорок первом. Бабы в роддоме на крик кричали над осиротевшими ребятишками, а она молчала, сторонясь чужих слез и чужих горьких упреков. Василия на фронт не взяли, у него была железнодорожная бронь. В это время они уже жили в маленьком домике на полустанке, и Настя провожала груженые танками товарняки желтым флажком. А Василий работал в депо. Голода они не знали – выручали огород, корова и поросенок. Кроме того, Настя бралась за шитье для деревенских. Перешивала для них старые отцовские да дедовы вещи ребятишкам. Валерка научил ее писать, и она даже подкладывала под пальтушки и шубы записочки – кому что перелицовывать или ушивать.
В сорок пятом родился Илюшка. Она одна ходила по деревне с большим животом и молча сносила осуждающие взгляды ясненских баб. В больнице в палате для рожениц тоже лежала одна, и местная врачиха Анна Ильинична, недавно вернувшаяся из фронтового госпиталя, сама пеленала младенца, соскучившись по мирной работе.
-Первый у тебя Валерка, этот – Илюшка, в честь Илюшина, что ли, назвали?- спрашивала, улыбаясь, Анна Ильинична и мусолила потухшую папиросу в губах.
Настя не знала, кто такой Илюшин, и на всякий случай молчала. Имя третьему сыну ей подобрала жена Степана из старых святцев, которые хранила за темной иконой покойной бабки. Илюшка родился как раз на Ильин день.
В пятидесятом Анну Ильиничну арестовали и куда-то увезли. Как раз в это время Настя задумала рожать четвертого младенца. Пришлось Василию везти ее в городскую больницу. Там она узнала: ей очень повезло, что роды не принимала убийца.
Настя даже не осмелилась спросить, кого же убила Анна Ильинична, но по больнице и без того много шептались о далеком городе Ленинграде, о смерти Жданова. Которого не то зарезали, не то отравили врачи. Больные настороженно смотрели на медперсонал, который был угрюм и неразговорчив. Настя кинула в окошко записку Василию, в которой просила забрать ее из городского роддома поскорее. Он привез вещи в тот же день. Врачи не возражали. Они теперь вообще никому не возражали, а делали все так, как хотели больные. Точнее сказать, старались как можно меньше что-либо делать.
Жена Степана, придя навестить новорожденного племянника, которого назвали Степаном в часть дяди, шепотом предположила, что Анна Ильинична тоже теперь, как и Кузьменок, мается на Магнитной горе. Настя сделал вид, что ничего не слышала. После этих родов она долго болела, и Василий совсем измучился и на работе, и на огороде, и в хлеву.

4

Первую девочку Настя родила в пятьдесят третьем году. Василий вел ее из больницы, торжественно неся в руках долгожданную Любашу, завернутую в праздничное розовое одеяльце с кружевным наглазником, кочующим по больницам от одного младенца Трубицыных к другому. Дома Настю ждали чисто убранные комнатки, цветы на подоконниках, горячо натопленная печка и томленое, с твердой коричневой пенкой, молоко в духовке. А на школе, на клубе, на конторе на злом холодном ветру трепались спущенные знамена с черными лентами. Люди испуганно и осуждающе смотрели на супругов Трубицыных, у которых в этот день был никем не разрешенный праздник. И Настя пожалела, что не вовремя вышла из больницы. «Лучше бы день перележала, чем так…»- испуганно думала она , и сердце ее замирало от непонятного страха.
Дома она даже заплакала, распеленывая дочку. Василий топтался рядом и жалобно улыбался. Ну кто же думал, что Сталин умрет в день рождения этой малышки? Разве она виновата? Так размышляли они с Настей, но вслух об этом не говорили. А дети ничего не понимали и весело галдели над новорожденной сестренкой, с интересом разглядывая ее крошечные ножки и ручки, словно куклу в сельмаге.
Отец теперь не работал на станции, а играл на баяне в школе, куда его приняли на работу как многодетного вести уроки пения. Василий всегда молчал, даже когда ученики сильно шумели. Он не обращал на это никакого внимания, а часто даже засыпал, не переставая, правда, играть на баяне. Его прозвали Вася спящий. Многие в Ясной удивлялись – как это спящий Вася умудряется делать жене новых и новых детей. А у него в пятьдесят шестом году родилась еще одна девочка – Вера.
Он вел Настю из больницы, а малышку нес на руках их старший сын Валерик, которому исполнилось шестнадцать лет. Деревенские сидели на завалинках и по лавкам, грызли жареные в масле семечки и увлеченно переговаривались. Трубицыны остановились передохнуть, присели на скамейку около клуба.
Валька Сычиха, о которой все в Ясной знали, что она с придурью, подвинувшись к ним, вдруг сказала:
-Слыхали, Сталин-то на машине ездил и маленьких детей давил. Во как!- и загоготала.
-Кто это сказал?- спросил удивленно Валерик, но мать одернула его за рукав и тяжело поднялась с лавки, забирая у него сверток с новорожденной.
-Да по приемнику сегодня целый день передают, сама слышала,- сказала Сычиха.
Но Трубицыны ушли и даже не обернулись на эти слова.


5

Василий спал уже не только на уроках, но и везде, где ему приходилось присесть. Спал даже в очереди в сельмаге. Но работал помимо школы еще и в столярной мастерской плотником. Крыл крыши в Ясной , мастерил гробы и лакированные комоды на заказ. Деньги были нужны – в семье в пятьдесят седьмом родилась еще одна девочка – Варя. А сын Валерик собрался поступать в институт в Москву. Когда по радио объявили, что в небо запустили спутник, Валерик объявил, что хочет стать летчиком. И уехал в Москву. Вскоре оттуда прислал письмо, что его приняли в авиационный институт, и Василий с Настей поняли – надо высылать сыну-студенту деньги. Потому и лазал Василий по крышам, а в столярке гробы ему поддерживала Настя, чтобы мужу ловчее было выравнивать края.
Валерик хорошо учился в свое авиационном институте и не голодал, хотя время было голодное. В их деревне , как и повсюду, сеяли кукурузу, под хлеб полей не оставалось. В сельмаге уже начали продавать и духи из кукурузы. За хлебом же очередь надо было занимать с двух часов ночи. Трубицыны стояли все по переменке, и в Ясной их начинали не любить за то, что продавщица отпускала им слишком много буханок. Но та кричала на деревенских:
-Отпускаю по норме. Нарожайте себе столько ртов, а потом орите!
Столько рожать, сколько родила Настя, никто в Ясной не желал, а поорать хотелось всем. Тем более, что у Насти опять рос живот.
-Прорва!- шипела вслед ей Сычиха.- Весь хлеб у нас сожрали. И как только не разорвется утроба-то?
Но ей никто не отвечал. Василий спал, стоя в очереди. Настя стояла молча, опираясь плечом на спину мужа. Были бы рядом сыновья – заступились. Но ребята разъехались кто куда. Валерик закончил свой авиационный институт и уехал на Магнитную гору, где работал большим начальником. Илюшка служил в Германии офицером. Вовка учился в городе в техникуме и собирался ехать на целину . С родителями остались девочки-погодки Любаша и Варька. Сорокавосьмилетняя Настя ждала восьмого ребенка и знала – этот будет последним.
Она часто за свою жизнь слышала упреки в свой адрес от односельчан, конторских и даже от сельсоветских – как только придет за дровами или за сеном для коровы, ей сразу в ответ: куда столько нарожала? Молча сносила упреки и терпеливо ждала государственной милостыни. Дети ничего об этом не знали, их это не касалось. Они были всегда сыты, здоровы и ухожены. Настя ночей не спала, а всех успевала обшить и обвязать.
И наградой ее обошли, наверное, забыли, а, может, посчитали, что раз неграмотная, значит, и недостойна. Орден материнской славы получила цыганская жена Зарембы. Она гордо носила его, не снимая, на огромных грудях и горласто требовала от властей всяческих льгот и уступок. И ей их давали.

6

Супруги Трубицыны молчали и не находили себе места – из Германии приходили тревожные письма от Илюшки.
-Будет война?- испуганно спрашивала мужа Настя, поддерживая тяжелый живот.
Девочки тревожно ждали ответа от отца, но Василий молчал. Успокоились все только, когда Настя принесла из роддома Надюшку. В эти же дни по радио сообщили, что Никита Сергеевич Хрущев ушел с должности. Войны не случилось, и весной в Ясной кукурузу больше не сеяли, а все поля заняли под рожь и пшеницу.
Василий дорастил младшую дочку до десяти лет и умер тихо, во сне.
-Теперь отдохнет,- сказала жена Степана, сгорбленная старуха, заправляя седые патлы под черную штапельную косынку.
Через пять лет Настя осталась в станционном домишке совсем одна – младшая дочка Надя уехала в город учиться на бухгалтера. Уж как уговаривала ее мать не браться за эту тюремную специальность – не послушала ее девчонка. А вернулась- устроилась в совхозную контору экономистом. И тут же им с матерью дали квартиру со всеми удобствами – часть совхозного дома. Туда и переехали, там Надежда вышла замуж за совхозного шофера Федора Подлесного.
Через год случилась беда. Прибежала как-то глухонемая свинарка в контору и давай пальцами в документы тыкать. Мычала-мычала, но доказала, что свиней на базаре бригадир продает по другой цене, чем в бухгалтерской отчетности значится. Не по два рубля килограмм, а по два восемьдесят. И сын ее все перевел, что мать молчком кричала. Ему было обидно, как она пятнадцать лет-то без выходных за копейки отработала, ему и костюм поженихаться не на что купить, а бригадир новый дом поставил и всех своих девок на учебу в город отправил. Это как?
Директор совхоза приказал Надежде ехать с бригадиром на базар проверить, правду ли намычала свинарка. Настя как узнала – в ноги дочери кинулась – не езжай, не проверяй чужих грехов, пусть сами разбираются. Ведь наверняка и директору бригадир отстегивает, они всегда заодно. Надежда удивилась – мать всегда молчала, никакие совхозные дела не обсуждала, казалось, и не интересовалась никогда. А, поди ж ты, обо всем догадывается.
Но надо было ехать, раз велели. Надежде в кабине места не нашлось, села в кузов. А он в дороге и расстегнись. Упала она из машины на полном ходу, да хорошо – в снег. Только ногу и сломала, но жива осталась. Пока была на больничном, сын глухонемой письменное заявление написал, что по два рубля за килограмм свиней на базаре продают, что ошиблась мать. Потому как по жизни глупая.
Отболела дочь Насти и на свою работу больше не вышла. Пошла уборщицей в школу. И к лучшему – когда дочка ее там училась. Была на виду у матери. И цела. А тут такие времена настали – хоть из Ясной беги. Да куда? Везде разбой и разорение.
Из Германии вернулся Илюшка. Разогнали оттуда его армию. Но только отдохнул в деревне, с матерью, с сестрами повидался – и к брату, на Магнитную гору поехал. Валерий там академиком стал, обещал младшему работу подыскать. И подыскал. Настя убедилась в том, что старшие сыновья живут на Магнитной горе хорошо, когда последний раз гостила у них в девяносто первом году. Пока доехала обратно в Ясную, власть переменилась.
Совхозная вывеска валялась около конторы, клуб закрыли. Зато церковь открыли, а в поповский дом вселилась семья священника, присланного в Ясную Епархией. Уж больно знакомая была фамилия у батюшки – Поваляев. Настя, услышав ее, пригляделась получше к нему и вдруг в памяти всплыло забытое лицо городского мужчины в кожанке, который взял ее девчонкой в понятые, когда выселяли Кузьменка.
В Ясную приехал служить в храме отец Сергий, дед которого, коммунист Поваляев, этот храм закрыл, а в поповском доме открыл клуб. За ним в деревню прибыла матушка Елена и привезла с собой троих мальчишек – сыновей.

7

Матушка повадилась ходить в гости к Насте. Она пыталась разговорить молчаливую старушку, но та предпочитала слушать Елену. Однажды она принесла ей библию, но Надежда сказала:
-Наша мама читать не умеет.
-А что же она целыми днями – вот так молча и сидит?- удивилась Елена.- Ведь старый человек, наверняка Богу молится.
-Молится мало, считает – нельзя Богу лишний раз молитвами надоедать, просьбами. Бог сам знает все. Она у нас песни поет,- улыбнулась Надежда.
-Какие?
-Свои какие-то. Мы не знаем. Про платье…
-Спойте и мне,- попросила Елена.
Но Настя молчала. И матушка ушла восвояси. Библию все же оставила.
А Настя посидела-посидела, а как все разошлись, протяжно запела свою песню, которой еще в детстве научила ее старая татарка на железнодорожной станции, где они вместе укладывали шпалы:
Вот долгожданное платье надела я,
Самое лучшее, самое белое…
Но снимать пора белое платье,
Надевать пора желтое платье.
Я тебя надела желтое платье,
Детские игрушки вспоминала я.
Ах ты, желтое платье.
Мамины колени вспоминала я.
Желтое платье, я прощаюсь с тобою,
Я теперь надену платье голубое.
Я тебя надела, голубое платье,
Поцелуй свой первый вспомнила я,
Ай ты, голубое платье.
Одного мальчишку вспомнила я.
Но снимать пора голубое платье,
Надевать пора красное платье.
Я тебя надела, красное платье,
Сваты в дом заходят, вспомнила я.
Но снимать пора красное платье,
Надевать пора синее платье.
Я тебя надела синее платье,
Я же замуж вышла, вспомнила я.
Мне снимать пора синее платье,
Надевать пора серое платье.
Я тебя надела, серое платье,
Как ношу ребенка, увидела я.
Ай ты, серое платье,
Мокрые пеленки увидела я.
Я сниму скорее серое платье,
Что надеть теперь? Черное платье!
Черное платье, черные объятия,
Черную старуху увидела я.
Черные руки, черные морщины,
Что это? Кто это? Да ведь это я!
Ты мне плечи жмешь, черное платье,
Ты меня убьешь, страшное платье!
Полчаса прошло, как тебя надела я!
Надевать пора первое, белое!
Снова в белом платье я к гостям бы вышла!
Только поздно.
Только время вышло.
-Вот, и накликала,- вздохнула Настя, выглянув в окно.- гости пожаловали, а никого в доме нет. Да кто же это такие? Вроде, начальники. Уж не к добру…

8

Заместитель губернатора Владимир Антонович Яхтин приехал в деревню Ясную с почетной миссией – он должен был вручить знак материнской славы старейшей многодетной матери в области – девяностодвухлетней Анастасии Трубицыной, которая родила и вырастила восьмерых детей. В свете последних документов, поступивших из администрации Президента, о необходимости повышать уровень демографии в стране это мероприятие было как нельзя кстати. Как рекламная акция, конечно. Ведь молодым вручать пока что эти знаки было не за что. Молодые сегодня от детей избавляются просто зверскими способами. Они и пьют всякую дрянь, чтобы вытравить младенца, и колют черт знает что себе, и тяжести поднимают немыслимые, и на вибрирующей арматуре часами стоят, и в бане парятся… «Кстати,- подумал смущенно Яхтин,- надо с этими банями быть осторожнее впредь, черт знает, кого туда охрана приведет, не разгребешь дерьма потом от этих мокрохвосток…»
Его передернуло от отвращения. Нет, не к тем, что в бане, а к той старухе, к которой его везли. Девяносто два года! Небось, глухая, слепая, руки синие, холодные, да еще описается от волнения. У него таких случаев сколько угодно бывало в домах престарелых. Только зайдет к ним в палату в своем офисном пиджаке от Кардена, а они уже и готовы, только подбирай. Ему речь говорить, а в нос аммиаком бьет…
Запомнилась одна старушка. Юркая такая, по постели шмыг-шмыг. Про жизнь свою рассказывала, жаловалась , как ее в двадцатые годы из института исключили за то, что дома елку нарядила и друзей собрала, а они при галстуках. Тогда это было нельзя… «Врет, что ли?- подумал Яхтин. Сказки, наверное, в мозгу от старости помутилось».
«А у этой нашей многодетной престарелой, между прочим, сын академик. И как это они умудрялись из сельской школы до академии допрыгнуть? Да еще в те времена… А я своего за три тысячи долларов в год не могу в сраный пед на иняз засунуть, не хочет учиться, что ты будешь делать! Поросенок… пусть в бизнес чешет. Туда ему и дорога, раз не хочет переводчиком в департаменте по внешнеэкономическим связям работать, дуралей!»-вздохнул Яхтин.
В Ясной у него еще было дело – открыть мемориальную доску на храме, где еще в шестнадцатом году один местный доброхот, некий Савелий Фаблер, организовал церковно-школьный комплекс и готовил там учителей для сельских школ. «А ну-ка,- полез он в карман своего офисного пиджака от Кардена,- там у меня год рождения старухи помечен. Так и есть – шестнадцатый! Это хорошо, будет, чем речь украсить».


9

Яхтин шагал по дорожке к старенькому дому, благоухая французским парфюмом, твердо вжимая в землю дорогие ботинки на подошвах из натуральной свиной кожи. За ним поспешала охрана и представители различных департаментов.
Оказалось, что старуха была дома одна. Алла Ивановна из соцзащиты засуетилась, заволновалась и шепнула:
-Надо бы за дочерью послать, Владимир Антонович, она же под опекой…
-Сейчас, уже послали,- угодливо отозвался глава местной администрации Павел Иванович Заремба, по-отечески поглаживая Настю по сухонькому плечу в цветастом байковом халате.
В дом вбежала Надежда, на ходу снимая жакетку и поправляя волосы. Она смутилась, увидев благоухающего представительного начальника из области. Он был величавый, как царь, и такой насквозь дорогой, что страшно было даже подходить к нему близко. Но Яхтин протянул руку и запросто поздоровался с Надеждой, у которой от сильного волнения на глазах выступили слезы.
Настя сидела неподвижно и смотрела в окошко. Она только согласно кивала головой на все вопросы, обращенные к ней. И молчала.
Яхтин вынул из протянутой ему коробочки значок, приколол, сдерживая брезгливость, к старухиному халату и , взяв в душистую ладонь ее сухонькую коричневую лапку, осторожно пожал. Лапка, как он и предполагал, была холодная.
Пожелав Насте и ее семье всех благ, поспешил на улицу, заметив на прощанье, что через две недели они могут подать документы на получение пятидесяти тысяч рублей, которые прилагаются к почетному знаку. Настя внимательно взглянула на начальника, в выцветших глазах ее мелькнула заинтересованность. Деньги им были очень нужны. И для Вовкиных детей, и для Любашиной внучки, и для Надиной дочки. Кому же сколько дать? Настя начала подсчитывать в уме, да все сбивалась и , устав от подсчетов, задремала.
А Заремба расстроился, узнав, какие большие деньги получит старуха Трубицына. Ему тоже захотелось сколько-нибудь получить за заслуги, оказанные репрессированным дедом царским властям, которых теперь почитал, как святых. А деда-то до сих пор никак не могли реабилитировать. И после торжества около храма с открытием мемориальной доски немцу Фаблеру, которого никто никогда не любил в Ясной, потому что было положено кормить этого Фаблера и всех его учителей за счет общества, Заремба улучшил момент и обратился к Яхтину:
- Очень прошу вас, помогите с реабилитацией
деда. Сколько уж я документов в прокуратуру отправил – никакого ответа, а нам, его семье то есть, льготы полагаются…
- Да, да, я в курсе,- поспешил ответить Яхтин.- Думаю,
все будет нормально, подождите еще немного, разберутся, я уверен!
Яхтин видел уже документы провокатора Зарембы, которого рабочие депо в пятнадцатом году хотели разорвать на тряпки за его проделки. Но прокуратура не давал им хода. Все там было темно – и суд, и мягкий приговор, и амнистия… Яхтин так и не понял точно, кому и на кого стучал этот Заремба. Не исключено, что его перевербовали чекисты, и он продолжал свои делишки на Магнитке. А этот внучок провокатора рвется в герои. «Деньги ему нужны, вот и все»,- брезгливо подумал он, садясь в машину.
На обратном пути Яхтин размышлял: «Как много люди делают что-то в тайне. Так же и в истории. Сколько остается неизвестного, закулисных игр. Если бы знать это, то получилась бы еще одна жизнь – параллельная, в которой свои законы, свои герои и злодеи. Но совсем не те, что в реальной жизни. Может, это и есть наш потусторонний мир? Мир по умолчанию. Как знать…»
Он вспомнил, как предшественник его шефа ездил на поклон к Президенту и просил у него полмиллиарда на снос старых бараков.
-Нет таких денег,- ответил тот и спросил,- да и где их взять в разрушенной стране?
-Возьмите у олигархов,- сказал предшественник его шефа.
Теперь он на пенсии, отдыхает. А промолчал бы, работал бы до сих пор. Не самый плохой был губернатор, но полез, куда не надо. При Советах молчал, а теперь решил разговориться. Вот она, излишняя доверчивость. А сам-то многих слушал? Даже тогда, когда профсоюзы ему принесли петицию, в которой чего только не было: и о том, что разница в доходах бедняков и богатых достигает 34 раз, и том, что мяса сытый в России съедает в год центнер, а голодный – шестнадцать килограммов, сахара и пирожных богатый человек потребляет в неделю больше килограмма, а бедный – по килограмму в месяц. Даже хлеба богатые съедают в год сто шестьдесят килограммов, а бедные на сто килограммов меньше. И что – прочитав эту петицию, он прибавил хлеба и сахара тем, у кого их не хватает? Да ничего подобного! Все осталось на своих местах. А тут вдруг сам сподобился : отнимите у олигархов полмиллиарда и снесите бараки. Чудак! Нервы, видно, не выдержали.
«Мало ли что я могу сказать,- угрюмо подумал Яхтин,- а зачем? Нельзя! Было нельзя и остается. Всегда. Молчи сто лет и проживешь столько же. Не в этом ли секрет ее долголетия, этой многодетной старухи? И успеха ее сыновей… А впрочем, как знать!»