Теория струн

« Годы, проведенные мной в Горьком, ознаменовались важными событиями в физике высоких энергий: возникла надежда, что теория так называемых "струн", разрабатывавшаяся ряд лет небольшой группой энтузиастов, может стать адекватным описанием всех известных взаимодействий и полей, а может даже вообще описанием "всего на свете...»
      
 Из воспоминаний А.Д.Сахарова

  ***

           ...Областная больница имени Семашко, - мрачная средневековая крепость о пяти корпусах, соединенных между собой общим, несокрушимым, кирпично-бетонным хребтом, смахивала на Бастилию. В отличие от француза, она смотрела не на Сену, а на Волгу. До работы я добирался ровно час - двадцать: приходилось ехать с одного конца города до другого. Выйдя из темного подъезда, я шел мимо гаражей - через неопрятный, чахлый лесок, переходил деревянный мостик над речкой «вонючкой», дальше - вдоль деревянного же забора авиационного завода, и выходил на другую улицу - к нужной остановке.
     Стоять на остановке не было смысла: в часы пик транспорт, донельзя набитый перелаивающимися гражданами, вставал подальше от нее, чтобы изрыгнуть излишне проглоченное  и постараться не проглотить новых...  Смекалистые, вроде меня, старались угадать – встанет троллейбус раньше остановки или проедет ее... Втиснувшись кое-как, находил свое место, передавая приготовленный пятак. Передать пятак или билет - было для «совка» святое. Этот священный ритуал был единственной формой солидарности между гражданами, но исполнялся  механически. Думать или осмысленно делать что-либо в эти полтора часа не было нужды: я был теряющим постельное тепло роботом, делающим давно заведенные телодвижения: выйти, пройти, угадать, догнать, влезть, передать, и ревностно ожидать копеешной сдачи... Стоящие у кассы, граждане-несмеяне принимали деятельное участие в сборе и передаче...
Пройдя первый круг  транспортной разминки, я  слезал у Канавинского вокзала и пробирался  к маршрутке - «До Семашка».
          ...Терапевтический блок располагался в середине "Бастилии" и занимал весь корпус. Я пересекал огромный  холл и, переобувшись, поднимался на четвертый этаж. В тесной ординаторской  я надевал  белый халат - «Ребята, лишней шапочки нет у кого?» - и включался в типичную работу медицинского учреждения по кем-то заведенному сценарию, где делать что-либо осмысленно тоже редко приходилось. Правда, стандарт неосмысленного был выше: бодрый прикид  - «Ну-с, как мы, Николай Прохорович?» - при обходе больных; ловля жемчужин - «Доктор, сегодня кал у говна был черный!» - чтобы ржать в ординаторской; обход профессоров: беспощадного и доброго; после перекура в подвале с Люсей - рутинные, скурпуллезные записи в истории болезней - «Для прокурора пишем, между прочим!»; поход в столовую за щами с кислой капустой и приготовления к отступлению домой - через булочную...
«Доктор, мяса будете?» - подходила иногда Зина, наша медсестра. У нее муж на мясокомбинате работал, вот и снабжала все отделение. Кроме  отлаженной  системы  кормушек: суповых наборов, колбасы и прочей дефицитной дряни, кусок натурального мяса был не только нужным дополнением к обеду, но и способствовал росту имиджа мужа - доставалы. Даже, если и не надо было этого кровавого щмотка, все равно говорил «Да, Зин, буду...», потому, что давали, а не отнимали, и потом, запасаться впрок было в наших «битых» генах и жилах... Потом ждал этого тихого вопроса  - «Доктор, мяса будете?», вяло сознавая, что занял достойное место среди таких же опустившихся, миллионов шпунтиков и винтиков...
  ...В месте, где возвышалась больница, кончался пыльный, несуразный город-увалень, которого я любил и жалел, как любят и жалеют отца-инвалида. Я выискивал в нем проблески привлекательности, теплоты и молодцеватости, и был безмерно рад, если удавалось их обнаруживать; огорчался его привычной желчностью  и  недружелюбием, замкнутостью и обреченностью, но все списывал на болезнь. Я стеснялся его, настоящего, и гордился им, прошлым. Горячо убеждал приехавших родственников, насильно выгнанных на экскурсию, заглянуть в его послужной список  - «А знаете, каким он был!» - и показывал то, что еще можно было показать, искренне не понимая, как можно не любить этот простор, этот чудный запах, идущий от старых деревянных построек, эту величественную реку, эту Строгановскую церковь-пряник или этот любовный зов динозавров-пароходов...
  ...Но весной, когда город, растаяв, зловеще темнел, и разливая необъятные, грязные лужи, превращался в высшей степени неуютную, темную берлогу - с вечно заспанными, мрачными и замордованными  нелегкой, подрежимной жизнью  -  горожанами, даже я вздрагивал от его вида, и сдавшись, исчерпав все запасы оптимизма и жизнелюбия, устало опускал глаза к земле... Так вообще легче жилось, - с опущенными глазами... Мы принимали правила игры, раздваиваясь: днем, на людях, мы изображали строителей светлого будущего, клеймили нечитанных авторов, осуждали невиденных агрессоров, одобряли «Все, как один», радовались надоенным литрам и выданным «На гора» тоннам, таскали транспаранты на пронизывающем ветру, чтобы потом свалить их в кучу, опасно шутили с другом – «Могли и летом брать этот Зимний, козлы...» и получать в ответ - «Дурачок, тогда бы это был Летний...». Потом шли греться водкой, засиживались в прокуренных крохотных кухоньках, произносили магические фамилии  - «Синявский, Даниэль, Растропович, Солженицын, Сахаров... Спорили до хрипоты, доказывая друг другу, что так жить нельзя, сходились в том, что это все, к сожалению, никогда не рухнет, и удрученные, затихали...
Вечером, слушая «голоса», сквозь гебешние шорохи выуживали невероятную «ересь», так разительно отличающуюся  от  привычного  советского жорева, что казалось: вещают не из другой страны, а вообще,- с другой планеты...
  Глумление над городом и нами не знало предела. Я не знаю - чья чудовищная фантазия распорядилась закрыть и изолировать нас от остального мира, как чумных. Загнанные в запретную зону, мы даже гордились этим! «Горький - закрытый город!» - важно констатировали и даже соглашались жить в клетке, понимая, что так и надо, что бдительность не помешает, что враг не дремлет, что... Неустанная, методичная и хорошо продуманная промывка мозгов приносила свои плоды, формируя из нас не только послушных и довольных роботов, но и адептов режима, готовых к угодничеству и подгоняющих свою жизнь  под схоластику коммунизма...
  ...Весть о том, что Сахарова «Сослали в Горький», немедленно распространилась среди нас. Коробила почти официальная формулировка - «Сослали в Горький». Подтверждалось то, о чем мы и так догадывались: все полтора миллиона «счастливых» граждан проживали в таком засранном городе, что его можно было использовать в качестве ссыльного места, то есть просто жить в нем - уже было суровым наказанием!..
  ...Поселили его на Мызе, - в верхней, окраинной части города. Разумеется, нами немедленно был установлен дом, подьезд и квартира. Его не было видно и слышно. Мы не имели ни малейшего представления - как он вообще выглядит. Наше воображение рисовало Андрея Сахарова, как крепко сложенного, маститого ученого с пронзительным, умным взглядом и с бородой, вроде Курчатова, хотя знающие люди говорили о его скромной внешности.
  Чем он был интересен? Разумеется, надобыденностью! Тем, что он был не просто диссидентом и борцом «от низов», а постригшимся жрецом-отказником той системы, для которой именно он создавал ядерный хребет. Поэтому, с точки зрения прослеживания личностной эволюции, чрезвычайно увлекала та метаморфоза, которая произошла в нем. Пройти сложный и, наверное, болезненный путь от ведущего физика-ядерщика до пацифиста, означало - совершить сложнейшую ломку мировозрения: ведь за этими крайними точками убеждений просто не оставалось ни-че-го!.. Человек, в силу исключительной значимости щедро приласканный властью, допущенный к такой кормушке, какую невозможно представить и от которой так сложно отказаться, - уж мы-то знали! - одаренный всеми мыслимыми регалиями, ученый, владеющий неисчерпаемыми ресурсами для занятия интересным и любимым делом, вдруг проснулся и осмыслив, что находится в дьявольской западне, ужаснулся. Ужаснулся и сжег все мосты, обрекая себя на остракизм и гонения. Он не был Геростратом, жаждущим славы: она и так была неимоверной и даже назойливой: для него это был единственный путь спасения души, путь очищения через свою Голгофу. Видимо, он не мог иначе. Я убежден, ему было страшно. Наверняка, в нем сидел червяк, призывающий ничего не менять в этой более, чем устроенной жизни на службе у дьявола, но он понял то, чего нам еще предстояло, а может, предстоит понять: компромис с совестью - удел слабых, духом, людей, и как не оправдывай его,  - деликатностью, отсутствием смысла и подходящего момента, стесненностью в средствах или боязнью навредить близким, - трусливая сущность его не меняется. Сахаров казался великим именно тем, что восстал не как загнанный зверь, кому нечего терять  -  это легко и понятно: он перешагнул через все мирские соблазны и увидел нас - серых и придавленных, играющих свои постыдные роли в этом полувековом гротескном спектакле, людей потерявших веру и гордость. Он приподнялся над обыденностью, чтобы протянуть между нами трепетные струны самоосознания, пытаясь разбудить и перестроить нашу отравленную, оскорбленную сущность. И мы поняли: что-то сразу изменилось... В городе, в нас... Он незримо присутствовал рядом, вселяя уверенность и надежду...
  Кто знает, сколько раз мы с друзьями проезжали, или, боясь засветиться, проходили мимо скромного, вечно безлюдного балкона на первом этаже... Заметив свет в занавешенном окне, радовались, соединяясь с ним незримыми струнами взаимопонимания и солидарности...
  ...И вдруг! Его положили в Семашко! Это значило - увидеть самого Сахарова совсем близко, возможно - перекинуться словами!.. Я еще никогда так не рвался на работу!..
Поднявшись в отделение вместе с Антоном Ивановичем, нашим кардиологом, я уставился на аккуратную надпись на входной двери: «КАРАНТИН».
 - Что это за карантин во взрослом отделении? - спросил удивленно. - Ветрянка, что ли?
 - Ну, не корь и не ветрянка, это точно, - улыбнувшись, ответил он. - Зайдешь в ординаторской, - все узнаешь...
  В ординаторской сидел заведующий, собирая и рассаживая всех штатных и внештатных сотрудников. Там сидели еще два новых,  молодцеватых человека в белых халатах, что было неудивительно: в отделении многие учились и проходили практику,  и  лица частенько менялись...
 - Что за аврал? - спросил шепотом Люсю.
 - Сахарова к нам положили! - шепнула она.
 Я вздрогнул.
 - В какую?
 - В девятую.
 - Ни фига!
 - Тише ты!..
 - Товарищи, - начал заведующий несколько растерянно. - Вроде все собрались... С вами поговорит товарищ Иванов...
Товарищем Ивановым оказался один из новых «врачей». Он обвел нас приветливым, спокойным взглядом и начал:
 - С сегодняшнего дня, товарищи, в отделении вводится карантинная система работы. Работает только Горьковский персонал. Стажеры, интерны и ординаторы, ну, все иногородные, переводятся в другие отделения. В отделении остаются:
Он вынул из кармана список и перечислил фамилии.
 - Я сейчас раздам вам истории болезней, которые они вели. Продолжите вы, - включился заведующий.
 - Еще: - заходите только в ваши палаты! В другие заходить не разрешается! Разрешаются разговоры только с вашими больными. Вопросы есть?.. Тогда спасибо!
Он встал и сразу встал второй. Они суховато кивнули еще раз и вышли....
Заведующий быстро распределил между нами истории болезней.
 - Хорошо, товарищи, работайте...
Он вышел и оставил нас в взбудораженном состоянии. Мы молча сидели, переваривая случившееся.
 - Пойдем в подвал, покурим, - предложила Люся, и мы пошли...
  ...Девятая палата была двойной, привилегированной или, как принято говорить, с улучшенной планировкой. Входя, вы сначала попадали в тамбур, и только потом - в саму палату.
«Вычислить» Сахарова среди множества, одетых в больничные пижамы и спортивные формы, невзрачных людей  никак не удавалось. Его не водили за руку, по крайней мере, - днем, не волокли и не заковывали. Все выглядело мирно. Мирно сновали по длинному коридору «врачи» - гебисты. Также мирно, перед девятой, у журнального столика  без конца бились в домино краснощекие гебисты  - «больные»,  и не знавший человек ничего бы не заподозрил. Проходя мимо, никого, входящего или выходящего из палаты № 9 не замечал.
«Как же его узнать, - думал я, - надо как-нибудь зайти туда...»
  Наконец, решился. Я подобрал историю болезни из десятой, и заглядывая в нее, пошел по коридору. Было задумано следующее: уткнувшись в историю  и вслепую  пересчитывая палаты,  я «ошибочно» заходил в девятую. А что будет дальше - я не знал. И что бы я сказал, если б там встретился с Андреем Дмитриевичем? «Здравствуйте»? Или, «Не бойтесь»?.. А может, «Держитесь, мы с вами»?..
  В начале пути  чуть не сбил медсестру Зину, впервые отказавшись от предложенного мяса, а через пару шагов столкнулся с больным в спортивном трико.
 - Простите, ради бога, - промямлил я, - извините...
 - Простите, это я виноват! - улыбнувшись стеснительно, он посторонился.
Я продолжил путь. Сердце колотилось. Войдя в девятую,  я увидел привычную  убогость: койку и тумбочку. Койка стояла и в тамбуре. К моему несчастию, в палате никого не было. Я повертел головой и не найдя ничего более примечательного, вышел.
  Ничего не изменилось. Не трезвонил звонок, никто меня не хватал за руку. «Больные» играли в домино и даже не взглянули на меня.
«Пронесло! - подумал облегченно и юркнул в десятую палату. - Надо будет повторить завтра-послезавтра...»
«Завтра-послезавтра» не суждено было сбыться: через полчаса заведующий, весь красный от волнения, сказал, что меня переводят вниз, на четвертый.
Я все понял. Меня застукали. А не ломали руки потому, что затея не удалась.
 - Надолго? - спросил я.
 - Не знаю - не знаю, - скороговоркой проговорил он. - Поработайте пока там. Если Обухов узнает...
 - Могу я сегодня пораньше уйти домой?
 - Хорошо, идите...
  ...Моросило. У остановки  разбитные вороны клевали только им ведомое. Я сел на скамью и обхватив портфель, уставился невидящим взглядом куда-то вдаль. Что-то обрушилось внутри.
 - Молодой человек, вам плохо? - спросила сердобольная женщина.
 - Да, - кивнул я медленно. - Мне плохо...
 Я посмотрел на нее и заплакал. Джин свободы был уже выпущен...
      
 ***
        ...Через месяц я уехал из города, а вскоре увидел Сахарова на телеэкране. Это был тот самый тшедушный старик в спортивной пижаме, с которым я столкнулся в коридоре!
  Вспомнив тот случай, я горько улыбнулся: ведь он сказал  именно то, что следовало сказать пятимиллиардной аудитории всего Земного шара: «Простите, это я виноват!..»


Рецензии
Гебисты умеют бдить... Помилуй Бог попасть под их око!
С уважением.

Лариса Потапова   17.08.2019 22:10     Заявить о нарушении
Вот уж действительно)))

С уважением,

Заза Датишвили   20.08.2019 19:16   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 4 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.