Глава 8 Герасимов

ГЕРАСИМОВ

       - А почему, товарищ младший сержант, когда мы выходим из расположения роты, всегда говорят: «Не в ногу на выход шагом марш»? – Спросил Илья младшего сержанта Герасимова, выпавшему сегодня вести роту на танкодром, на очередные учебные вождения. Младший сержант Герасимов был из молодых, то есть сам недавно прошёл учебку в полном объёме. Сообразительностью, подтянутостью, исполнительностью, он понравился отцам-командирам и потому, для прохождения дальнейшей службы, оставлен был в учебном полку. В третьем взводе восьмой учебно-танковой роты, Сергей Герасимов командовал вторым отделением. Но сегодня и, кстати, впервые за всю службу, на него была возложена особо почётная, ответственная и непростая задача – довести всю роту до места назначения, в данном случае – до танкодрома.

       Григорьев, по каким-то причинам, был оставлен в полку. Ивко, к немалой радости курсантов, маялся с простудой и прохлаждался сейчас в лазарете. Командир третьего взвода, лейтенант Веретенников и старший сержант Ровный, ещё часа два назад, на штабной машине, вместе с командиром роты, старшим лейтенантом Тимошенко, отправлены были на танкодром, с целью инспекции подготовленной накануне полосы препятствий. Словом, всю восьмую роту доверено было доставить к месту Герасимову.

       Надо сказать, что в роте, младший сержант Сергей Герасимов пользовался немалой популярностью, во-первых, свойским, простым и дружелюбным отношением к молодым солдатам, а, во-вторых, какой-то врождённой, внутренней своей симпатичностью, некоей простой, но далеко не часто встречающейся, обыкновенной человеческой чертой, побуждавшей, ещё неоперившихся на службе парней, искать с ним общения, быть к нему ближе, стараться разговорить его, понравиться ему, проще говоря – подружиться с ним. Немного раскосые, как у татарина, глаза сержанта, обычно всегда были добродушно прищурены, он никогда не опускался до унижений или оскорблений, обращённых в сторону молодых солдат, его простое, человеческое участие к их нескончаемым проблемам было неподдельным, а посильно оказываемая помощь – чистосердечной. Такие черты характера младшего командира, тем более, в непростых условиях учебного подразделения, не могли оставаться незамеченными и оценивались окружающими адекватно. Хотя, например, Ивко, не упускал случая, чтобы как-то исподтишка, ненавязчиво и, вроде бы, случайно, но, тем не менее, болезненно, поддеть человеколюбивого сослуживца, бросить на него тень, выставить в неприглядном свете. Потуги Ивки были напрасны. Гнидой его называли неспроста, и мутная злоба и зависть, в нём беспрестанно кипящие, обращали его из простого Гниды, в Гниду жирную, раздутую, на которую хотелось медленно так наступить и услышать, как он, брызгая выдавленной из него выпитой чужой кровью, громко лопнет и успокоит, наконец, и себя, и окружающих.

       У Герасимова в полевой сумке всегда была пачка сигарет «Подольских», пачка никогда не бывала измята, сигареты никогда не отсыревали, а уж прикуривал младший сержант до того вкусно-небрежно-неторопливо, что у наблюдавших за ним в этот момент появлялось желание закурить тоже и завести неторопливую, доверительную беседу, о чём угодно, лишь бы вот так, не спеша, покурить и о чём-нибудь спокойно и мирно побеседовать.

       Форма на Сергее сидела ладно, гимнастёрку свою он мастерски и незаметно от начальства самостоятельно ушивал под свою фигуру. Подворотничок с утра всегда сиял снежной белизной, сапоги блестели даже в условиях танкодрома. Герасимов не терпел ни капли грязи, пятнышка даже на своём обмундировании, бляха ремня ежедневно была будто подготовлена к парадному шествию, а шинель смотрелась, словно только что из-под тяжёлого, раскалённого утюга. Но, вот за что нередко доставались ему замечания от начальства – так это за расстёгнутые, не только верхний, металлический крючок, но и верхнюю пуговицу. Видать, не умещалась широкая душа Серёги Герасимова в застёгнутой, по всем правилам, форме.

       Вопрос был задан Ильёй во время небольшого привала, который, посреди заледенелой лесопосадки, объявил, на радость всем, младший сержант. Расселись, кто на чём. Несмотря на несильный морозец, курсантам, от уже проделанного пути, было жарко, над их шинелями клубился лёгкий пар, а от того, что командовал строем Герасимов – даже жизнерадостно. Почти все закурили. Ветер, видимо никогда не перестававший задувать в этих краях, сталкивал между собой заледенелые ветки деревьев, и чарующий хрустальный перезвон услаждал слух всех участников короткого солдатского привала.

- А действительно, товарищ сержант, - хитро повышая командира в звании, поддержал Илью Сашка Рыбкин, - Почему не в ногу-то?

       Сашка Рыбкин служил с Ильёй в одном взводе. Был Сашка детдомовским, фамилию ему, как он сам рассказывал, присвоили там же. Призывался Рыбкин с одной из азиатских республик, вид имел самый приблатнённый, на теле его красовалось несколько наколок, но, в отличие от Быковского, врать Сашка не любил, горой стоял за справедливость, обладал чувством юмора, на язык был остёр, но не злоблив, не задумываясь, делился последним, военную науку изучал прилежно и к технике боевой относился даже с каким-то трепетом. Но Сашка страдал нездоровым желудком, порой его неожиданно скручивало пополам от сильной боли, до того сильной, что пот градом стекал с его искажённой, от приступа, гримасы. В такие моменты изо рта его исходил прямо таки смрадной, тошнотворный запах, зарождающийся, надо полагать, в недрах хворого желудка. Как, каким образом, при таком заболевании, он мог, на стадии призыва, пройти медкомиссию, было загадкой. Впрочем, Илья, по ходу службы, ещё не раз обнаруживал вокруг себя таких вот, «годных к строевой службе», ребят. Ведь военкоматы должны были рапортовать вышестоящему начальству о выполнении спущенного им плана призыва новобранцев. Они и рапортовали. А какие-то там, скорее всего, придуманные самими новобранцами, болячки, в счёт не принимались. Главное – отрапортовать…

       Сейчас Сашка чувствовал себя великолепно, поэтому не преминул поучаствовать в разговоре.

- Армия же, - плутовато глядя на сержанта, сказал он, - тут же всегда всё в ногу и везде шагом марш…

- Тут вот какая история, - Герасимов осанисто кашлянул, с удовольствием затянулся своими «Подольскими» и во всегдашней полуусмешке привычно прищурил глаза. Многие подсели поближе.

- Рассказывают, будто, в царские ещё времена, в городке, неизвестно каком, проходила, по недавно отстроенному мосту, по-над речкою, колонна бравых солдатиков. Шли, как и полагается, с песнею и чётким, строевым, шагом. И вот, только дошли служивые до середины того мосточка, а он вдруг, неожиданно, возьми, да и расколись на части! - Герасимов выпустил длинную струю голубоватого дыма, смачно сплюнул, выдержал интригующую паузу.

- Деревянный, что ли, мостик то был, - не утерпев, спросил один из курсантов.

- По мосту тому, - хрипловатым голосом продолжал сержант, - железнодорожные составы гоняли! Деревянный! Вся штуковина в том, что, если кто в школе хорошо учился и физику помнит, тот должен знать, что есть такое понятие – резонанс. Акустический, то есть, резонанс. Ну, что-то типа внутренних колебаний вещества. И вот, когда различные предметы окружающего нас мира в этот самый резонанс попадают, происходит взаимное их разрушение.

       На Герасимова глядели во все глаза, такой мудрёной речи от него никто не ожидал. Довольный произведённым эффектом, он, мастерски выдержав ещё одну короткую паузу, послал в сторону длинный плевок и подытожил:

- Колебания строевого шага марширующих по мосту солдатиков, как это ни странно может показаться, вошли в резонанс с внутренними колебаниями стального, между прочим, сооружения, - рассказчик, как бы подчёркивая важность данного факта, поднял кверху указательный палец,

 - Что и привело к его разрушению. И после того случая, кажись, во всех армиях мира, издан был приказ, что б внутри помещений, на мостах разных, ну и ещё, может, кое-где, строевым шагом не ходили и песен хором не орали. Хотя, насчёт песен, я не уверен. Вот такая, стало быть, история.

       Сержант поднялся на ноги, тренированным щелчком отправил в дальние кусты почти до конца скуренный бычок сигареты, потянулся всем своим молодым, здоровым телом, разгладил обеими руками шинель под ремнём и, уже другим тоном, по-деловому, скомандовал:
- Подъём, восьмая рота! Разобраться повзводно. Равняйсь! Смир-р-р-на-а! Ну что, землячки, для сугреву, двести метров, бегом, ма-а-а-р-ш!

       Вся рота, лёгким бегом, в ногу, не нарушая строя, в приподнятом настроении, продолжила путь через вымерзшую лесопосадку. Герасимов бежал сбоку и, мысленно фиксируя количество проделанных в беге шагов, громко крикнул:

- Шагом марш!

       Небольшая пробежка, действительно, разогрела, и теперь вся рота, единым организмом, подтянутым, дисциплинированным строем, приближалась к танкодрому. С каждым разом этот семикилометровый путь давался курсантам всё легче, всё реже, по ходу передвижения, возникала необходимость перематывать портянки, а это уже о чём-то говорило!

       Кстати, о портянках. Именно Герасимов однажды поведал молодым солдатам об одной армейской хитрости. Чтобы ноги в сапогах, хоть и обёрнутые во фланелевые и, казалось бы, тёплые портянки, не превращались, особенно в условиях зимнего, злыми ветрами продуваемого танкодрома, в сталактитами замёрзшие ходули, он предложил такой нехитрый способ. Перед намоткой портянок следовало обернуть ноги обыкновенной газетой, лучше – двойной, соблюдая при этом известную осторожность, ведь газета легко могла порваться. А уже поверх газеты надо было наматывать портянки. И желательно всю эту процедуру необходимо было проделывать, уже находясь на танкодроме. Потому, что семикилометровый путь до него изорвал бы газеты в мелкие клочки. Предложенную младшим сержантом методику испробовали на ближайших же вождениях. Действительно, ногам в таком экзотическом облачении, стало немного комфортнее. Жаль, что только немного.

       Кое-кому из молодых солдат, их сердобольные родственники присылали в посылках шерстяные носки. Но носились эти носки сержантами. Собирается рота на выход. На стрельбище, танкодром, словом, куда-то неблизко. Необходимый инвентарь – на руках, полагающиеся учебные плакаты – тоже. Все ждут только одного: команды «Не в ногу на выход шагом марш!» Но неожиданно, особенно, когда это случилось в первый раз, звучит совсем другая команда:

- Всем снять правый сапог!

И тут выясняется, что у некоторых курсантов, вместо портянок на ногах новенькие шерстяные носки.

- Неуставную одежду сдать на склад! – В зависимости от того, кто из сержантов подаёт команду, тональность её наполняется разными оттенками. Нарушители уставных правил понуро скидывают домашние носки, вздыхают, достают из-под матрацев припрятанные портянки, рота заново строится на центральном проходе и – вперёд, к новым достижениям!


       На взвод иногда приходилась единица боевой техники, другими словами – один танк на взвод. И пока очередной курсант занимался вождением, его товарищи, отчаянно уворачиваясь от со всех сторон порывами налетающего ледяного ветра, должны были изучать материальную часть танка по плакатам, расставленным на специальных штативах, тут же, на танковом поле. Понятно, что при таком немилосердном раскладе не спасали ни газеты под портянками, ни жёсткие, трёхпалые, солдатские рукавицы, ни тщательно застёгнутые шинели. Другое дело – зимние танковые комбинезоны! Вот это, действительно, была по-настоящему тёплая одежда! Когда, где-то в середине зимы, чудо-комбинезоны, наконец-то, выдали истосковавшимся по удобной и тёплой одежде курсантам, те с удивлением отметили, что, даже развалившись прямо на снежном поле, можно было не бояться холода. Особенно было здорово, когда днём подвозили долгожданную полевую кухню! Походные котелки наполнялись сначала обжигающим и жирным борщом, затем шла густая и удивительно вкусная каша, неважно, из какой крупы и запивалось всё это горячим сладким чаем. Хлеба брали – кто сколько съест. И стучали ложками о котелки сидя прямо в снегу. Аппетит у курсантов был отменным, настроение – отличным, по телу разливалось домашнее тепло, и жизнь вновь обретала яркие краски!

       Но пока что рота довольствовалась шинелями. А под шинелями у многих заботливо были припрятаны прихваченные с ленкомнаты газеты. Рота приближалась к танкодрому. Порывы ветра доносили до слуха рёв прогреваемых двигателей, и возбуждение курсантов нарастало с каждой минутой, а первоначальный и вполне объяснимый страх перед грозной боевой техникой, перерождался теперь в щекочущее нервы желание поскорее оказаться внутри машины, слиться с ней, подчинить её себе, своей воле и неуклонно накапливаемому мастерству.

       Герасимов поравнялся с Ильёй. В своём взводе Илья ходил правофланговым.

- Я вот к тебе, Илюха, приглядываюсь. Сначала думал, молчуном прикидываешься, думал, маневрируешь, ищешь, как лучше пристроиться. Теперь вижу – ошибался. Ты, зёма, парень, что надо! Быть тебе сержантом, помяни моё слово. Оставят тебя, зёма, в учебке, молодыми командовать.

Илья удивлённо смотрел на сержанта.

- А то, что Гриня лютует, так это от того, что он глаз на тебя положил. В хорошем смысле. Я-то его знаю. Сам, будучи курсантом, от него натерпелся, всё думал, и чего он на меня взъелся? А у него характер такой и мужик он – каких поискать. Вот только не пойму, как он Гниду прозевал. Но это ладно, переживём. Так что, не дрейфь, зёма, всё будет, как надо. А?! – вдруг громко повысив тон, выкрикнул Герасимов, - Дё, ты меня слышишь?

Дё шёл в нескольких шагах позади Ильи.

- Дё, всё будет, как в Багдаде, а? Как ты там замполита батальона нашего чуть до кандражки не довёл? Восьмая тумбочка в Багдаде?

       И Герасимов залился весёлым, беззлобным, от души, смехом, а вслед за ним загоготала уже вся рота. История с дневальством Дё, с сержантской отмечаловкой ста дней до приказа и неожиданным появлением среди ночи грозного замполита, известна уже была всему полку, обрастала, как это часто бывает, несуществующими и уморительными подробностями и сам Дё, помимо своей воли, стал чем-то вроде местного Юрия Никулина. Дё ничего против не имел, шагал, широко улыбаясь, и плотно прикрытые щёлки его корейских глаз надёжно скрывали от окружающих безудержную, искреннюю и сердечную радость и за себя, и за своих товарищей. Кстати говоря, Дё становился одним из лучших механиков-водителей восьмой учебно-танковой роты, знал, даже сверх текущего курса преподаваемой теории, материальную часть танка, за рычагами чувствовал себя уверенно, и сослуживцы уже нередко стали обращаться к нему за советами. Но строевой шаг продолжал оставаться для Дё сущим наказанием, хотя и старался он изо всех сил.

       Отсмеявшись, Герасимов снова поравнялся с Ильёй.

- Илюха, а чё ты дрых то сегодня, с утра, как убитый? Я думал, Гриня лопнет со злобы. Он уж и кровать твою тряс, чуть не перевернул, и в уши орал, как оглашенный. Главное, вся рота стоит на центральном проходе, все уже одетые-обутые, все на сон твой богатырский дивятся, а тебе – хоть бы что! Девку, небось, любимую, во сне тискал?

       Илья вспомнил окрестности Музея Десяти Источников, свиту сопровождающих, вспомнил про Великого жреца, про странный город, перед глазами мелькнул и мягко растворился образ Иштариани.

- Дом приснился, товарищ младший сержант. Хороший был такой сон, сам удивляюсь, как я так подъём прозевал.

- Не боись. Это почти с каждым за армию, хоть раз, да случается. Я, когда курсантом был, тоже вот так, однажды, проснуться не мог. Тебя хоть Гриня просто за плечо тряс, ну и орал, конечно, маленько, а меня подушкой по башке от всей души колошматили, а я всё никак проснуться не могу. Да-а… Усталость, видать, накапливается, организм своё просит.

- Я думал, меня в наряд сразу отправят…

- Говорю же, Гриня на тебя виды имеет. Но ты помалкивай, и я тебе ничего не говорил!

- Не сомневайтесь, товарищ младший сержант. Я не из болтливых.

- Ну и, конечно, сам вокруг поглядывай, не думай, что все здесь тебе – друзья закадычные. А главное – душой не криви, ни перед собой, ни перед солдатиками. У тебя, Илюха, ум в глазах светится, ты то, может, этого и не знаешь, а служивыми примечается. И командирами, кстати, тоже. Комсгрупоргом тебя уже выбрали? Выбрали. И не за подхалимство и поддакивание, а за башковитость и принципиальность. Теперь тебе, зёма, даже слабая промашка, просто так, с рук не сойдёт. Теперь твоё место – в первых рядах. Опять же – примерность во всём. Но ты не горюй. Сдюжим!

       И тут случилось странное. Герасимов снял с правой руки солдатскую трёхпалую рукавицу и протянул Илье руку. Илья, растерявшись, ответил тем же. И это было крепкое, мужское рукопожатие.

- А ну! Разговорчики в строю! – Хрипел своим звучным баритоном уже отошедший от Ильи Герасимов,

- А то, как скомандую: «Газы»! В противогазах-то, не больно побалакаешь! Что за расслабуха пошла?! Подтянись! Песню запе – вай!

       У восьмой роты, как и у всех рот учебного полка, была своя, строевая, песня. Этой песней начиналось каждое утро, с похода на завтрак, эта песня неоднократно исполнялась в течение всего светлого времени суток, с какой бы целью и в каком бы направлении не передвигались рота или отдельный взвод роты, этой же песней завершался очередной, наполненный разнообразными событиями, непростой ратный день. Одна и та же песня, одни и те же слова, одна и та же обстановка и нескончаемое количество дней до желанной демобилизации – всё это, конечно, угнетало, наводило тоску, морозило сердце, но так, очевидно, было надо. Обществу, стране, государству. И родной Советской Армии. Приходилось терпеть, призывая на помощь ежедневно вдалбливаемые в юношеские умы постулаты из общего перечня морального кодекса строителя коммунизма. Раз надо – значит надо! И точка. Тем более, что рассуждать в армии – не свойственное для армии занятие. Переливчато трезвонящая хрусталём лесопосадка испуганно вздрогнула, когда сто двадцать молодых, задорных голосов, вдруг грянули слаженным хором:

«Неразлучен с своим автоматом,
Не в одной побывал я стране,
Но всегда и повсюду, ребята,
Я мечта-ал о родной сто-ро-не-э-э-э,
Но всегда и повсюду, ребята,
Я мечта-ал о родной стороне!»

       Песня крепла. Вдохновение в ней, с каждой пропетой нотой, возрастало, и, уже со следующего куплета, она жизнерадостно гремела настоящим военным маршем. Изо рта горланивших парней валили клубы пара, чёткий такт в ногу шагающей роты аккомпанировал исполняемой песне, и на финише она ещё долгим эхом наполняла притихшую лесопосадку жизнеутверждающим, мажорным аккордом.

       Илья пел со всеми вместе, на ходу соображая, что могло послужить причиной странного поступка Герасимова. Сам он, действительно, как и подавляющая часть курсантов роты, испытывал к младшему командиру чувство обыкновенной, простой человеческой симпатии. Но что бы вот так, открыто, к нему самому выразили расположение, воспринималось им несколько конфузливо, хотя и тешило самолюбие. Как бы там ни было, настроение Ильи заметно повысилось, и, в сотый, или в тысячный раз исполняемая ротой строевая песня пелась им так, будто исполнял он её впервые.

       Сегодняшнее упражнение по вождению сводилось к тому, что надо было, взобравшись на высоченный косогор, перевалить через его хребет и, на крутом спуске, змейкой обойти три, в ряд вкопанных в мёрзлую землю, деревянных столба. Столбы отстояли друг от друга на равных расстояниях, вполне позволявших танку маневрировать между ними. Но так только казалось. Со стороны. А на самом деле, пока что, ни один из курсантов не смог проделать нужной змейки, столбы валились, танки несло юзом по заледенелой поверхности косогора, сержанты-инструктора матюкались, на чём свет стоит, к исходной подъезжали без настроения и каждый интересовался, будет ли повторный заезд. Сложность заключалась в том, что, если на подъезде к косогору, в тримплекса он просматривался достаточно чётко и ясно, то уже во время самого подъёма к его вершине, не видно было ничего, кроме голубого, бездонного неба. Надо было вести машину, полагаясь на свою зрительную память, на внутреннее чувство дистанции, иными словами – вести вслепую, уверовав в наитие, удачу и в Божью помощь.

       Илья, памятуя полученные накануне наставления от Герасимова, поддерживал ровные обороты двигателя и упрямо карабкался на вершину. По всему телу волнами перекатывалось напряжение, обычно мёрзнувшие в сапогах ноги, горели огнём, Илья даже сбросил солдатские свои, трёхпалые рукавицы, потому, что и рукам было горячо. В тот момент, когда небо вдруг стало опрокидываться вверх и, следовательно, подъём был преодолён, резко сбавил обороты, почувствовал тяжёлый наклон танка к горизонту и ещё дальше, вниз, и в устрашающей близости, как-то сразу и неожиданно, увидел прямо перед собой грозно стоящие в ряд три столба. Тут же взял рычаги во второе положение. Танк замер. Двигатель успокаивающе и ободрительно урчал.

- Так. Молодец, - слышался в шлемных ларингофонах довольный голос сержанта-инструктора, восседающего на башне. – Теперь, хлопец, давай, как учили. Ну!

       Илья бросил рычаги в первое положение – это совсем тихий ход, на пониженной, ниже первой, передаче. Танк пополз к первому столбу. Илья, чувствуя дистанцию, стал тянуть правый рычаг ближе ко второму положению. Машина послушно стала поворачивать вправо, одновременно двигаясь вперёд. Есть! Первый столб – позади. Теперь левый рычаг на себя… Та-ак. Осторожно… Теперь – чуть правее… Есть! Остался последний столб. Илья почувствовал, что объехать его не получится. Столб стоял слишком близко. «Спокойно… Рычаги – во второе положение. Встали. Так, что дальше? Сержант молчит. Пусть молчит, это хорошо, это замечательно, это здорово!» Илья врубил заднюю передачу. «Рычаги – в первое… Та-ак… Чуть-чуть назад. Не перестараться бы. Стоп. Правый – на себя. И потихонечку, и помаленечку, вперёд, вперёд, родименький». В тримплекса Илья видел, что последний столб наползает на левую гусеницу. «А мы ещё чуточку правее… Так…ещё чуть-чуть. Вот. Уф-ф-ф! Финита ля комедия!» На радостном выдохе, Илья бросил рычаги в исходное положение, выровнял машину, врубил сразу третью передачу, даванул педаль оборотов, переключился на четвёртую и, лихо подъехав к исходной, резко осадил свою боевую колесницу, взяв рычаги во второе положение. Сержант-инструктор чуть не улетел с башни.

- Ты что, твою мать, охренел, что ли? – неслось из ларингофонов возмущение инструктора, - Что, блин, классным механиком заделался?

Илья, с широкой улыбкой на лице, уже выбирался из люка механика-водителя. Подоспевший вовремя Герасимов успокаивал взбешенного инструктора, желавшего рукопашной с зарвавшимся курсантом. Но всё, слава Богу, обошлось, Илья принимал поздравления от сослуживцев и сам торопливо старался объяснить готовящимся к трудному упражнению курсантам, как обхитрить коварные столбы на скользкой, как каток, трассе.

       Со всего третьего взвода с упражнением справились трое: Илья, потом – Дё, за ним – Рыбкин. С остальных взводов – тоже несколько человек. Уже после вождений, на объявленном всеобщем построении, командир роты, старший лейтенант Тимошенко, огласив список отличившихся, скомандовал:

- Перечисленным курсантам, выйти из строя!

- Есть!

Три строевых шага, одновременный разворот через левое плечо, лицом к роте.

- За отличные знания в вождении боевой техники, за достойную выучку и проявленное хладнокровие при исполнении учебно-тренировочного заезда, от лица командования, объявляю благодарность!

Держа правую руку у виска, отличившиеся курсанты, грянули счастливыми голосами:

- Служим Советскому Союзу!

- Встать в строй!

- Есть!

       Илья мог теперь сказать, что он, наконец-то, по-настоящему почувствовал боевую машину! В душе его хозяйничал непередаваемый восторг, хотелось опять сесть за рычаги, выполнить все, какие только возможны, упражнения, и ехать, ехать, куда-нибудь далеко, всем танковым полком и непременно совершить что-то геройское, настоящее, мужское!


       В расположении роты явно творилось неладное. С утра было известно, что накануне, из роты, с первого взвода, пропал один курсант, ещё один кореец, по фамилии Тэн. А такие случаи сразу подпадают в армии в разряд ЧП. По команде, о случившемся было доложено по инстанциям, не исключено, что информация эта стала известна уже штабу армии. Силы, брошенные на экстренный розыск возможного дезертира, прочёсывали весь город и его окрестности, но обнаружили пропавшего солдата, рыбачившие на Южном Буге рыбаки.

       Крутые берега Южного Буга всегда были испещрены скрытыми от глаз впадинами, за разросшимся многолетним кустарником прятались настоящие, глубокие пещеры. И как раз возле одной из этих пещер и обнаружили подозрительного, в солдатской форме, человека. Дальше всё оказалось просто. Тэна поймали, благо, оружия при нём не было, привели в штаб полка, оттуда – в роту, и вот теперь, сидящего на центральном проходе беглеца, собственноручно стриг наголо неожиданно оказавшийся в казарме, чудесным образом излечившийся от простуды, Ивко. Глаза и нос у Тэна были красны, во всю левую щёку фиолетовым пятном растёкся огромный синяк, он отчаянно сопел носом и плечи его подрагивали от сдерживаемых рыданий. Зато Ивко излучал строгую торжественность и, вгрызаясь машинкой в и без того короткие волосы несчастного Тэна, гнусавил противным своим голосом:

- Что ж ты, козлина, чухнуть решил из армии? От своих товарищей? От командиров своих? Перестрелять, небось, всех хотел, а? Куда ж ты, уродец, засобирался? Родину предать хотел?

- Товарищ младший сержант…

- Молчи, гад, паскуда, погоди вот, в дисбат попадёшь, во, где служба мёдом покажется!

       Вернувшаяся с вождений рота толкалась в центральном проходе, задние ряды тянули головы, что бы лучше рассмотреть происходящее.

- Взводам пройти в свои расположения! – Матерился застрявший на лестнице Герасимов.
 Протиснувшись, наконец, ближе к центральному проходу и увидев всё там происходящее, он, сдвинув шапку на затылок, развёл руки в стороны:

- Вот это кино! Пропавший объявился! А Гнида, стало быть, как всегда, на охране закона и порядка?

- Ты, товарищ младший сержант, язык-то придержи! – Неожиданно огрызнулся Ивко. – Молод ещё, мне замечания делать!

Ивко призывался на полгода раньше Герасимова.

- Да ты чё за цирк устроил? А, Гнида? – Украинское «г» Герасимова звучало непередаваемо,

- Что, в бытовке постричь нельзя? И я тебе не замечания делаю, а говорю, при всех, что ты – Гнида полковая, и если я в чём не прав, готов разобраться прилюдно!

Серёга Герасимов мог быть и таким. Ивко, конечно, струсил, и уже другим тоном ответил:

- Серёга, мне замполит батальона приказал этого беглого постричь…

- Но не позорить же перед всей ротой, - не унимался Герасимов. Он подошёл к Тэну, положил руку ему на плечо и, подбадривая, сказал:

- Пошли, зёма, в бытовку, там дострижёшься. – Ивко возражать не решился.

Герасимов, Ивко и Тэн перебрались в бытовку. Илья с Рыбкиным стояли возле дверей.

- Так что случилось-то, зёма? – Вопрошал с лёгкой своей хрипотцой Герасимов, - чё ты в бега то подался?

- Бабушка у меня, - вздохнул несостоявшийся дезертир, - Бабушка у меня умерла.

- И ты драпануть решил? Что-то ты, зёма, не договариваешь… Бывает, и родители у солдатиков умирают, и невесты вдруг ждать отказываются. Что ж теперь, вешаться, что ли? А с армии бегать… Последнее дело. Может, обидел тебя кто? А, зёма?

       У Тэна по лицу текли слёзы. Он рос сиротой, родителей своих не помнил с самого рождения, и воспитывал его единственный родной человек – его бабушка. И вот пришло известие о её кончине. Среди прочих курсантов, Тэн был малозаметен, ничем не выделялся, просто ещё один серый, безликий член толпы. На нём не задерживался взгляд, друзей у него ни во взводе, ни в роте, не было. Тихо страдая в ежедневной тягомотине армейских будней, он всё больше замыкался в самом себе, и только короткие минуты, когда он писал очередное письмо единственному любимому человеку, были для него по-настоящему счастливыми. С каждым днём служба давалась Тэну всё тяжелее и, в конце концов, превратилась в невыносимую каторгу. И вдруг – известие о смерти! Это оказалось роковой и последней каплей! Ему стало настолько плохо, настолько тяжело в душе и невыносимо в сердце, что захотелось одного – бежать. Как угодно, куда угодно, но – бежать, скрыться, куда-нибудь, всё равно, куда, от окружавшего его равнодушия, ругани, от всего этого кошмара, куда он был втянут чужой, железной волей и неумолимым и бесстрастным законом огромного государства.

       Словом, солдатика попросту проморгали. И коллектив, и младшие, и старшие командиры. И замполиты, кстати, тоже. Хотя институт замполитов создавался когда-то в Красной, а потом и в Советской Армии, в том числе и с той целью, что бы быть в курсе душевного состояния каждой единицы личного состава. Но, что бы быть в курсе, надо этого хотеть. И заниматься такого рода деятельностью исключительно по призванию. Хорошо ещё, что сбежавший солдат быстро нашёлся, оказался цел и невредим, не нанёс ущерба, или, упаси Бог, увечья окружающим.

- Я не знаю, товарищ младший сержант, как у меня всё это случилось, голова не соображала, в глазах - туман сплошной! – Тэн с каким-то даже облегчением выговаривался Герасимову.

- Что теперь со мной будет, а? – В глазах Тэна метался страх. Герасимов опередил Ивко с ответом:

- Не дрейфь, зёма, танкисты своих не бросают. Самое большее – на губе маленько помаешься. Ну, тут уж никуда не денешься. Виноват, брат, значит, надо отвечать. Вернёшься в роту, и служба пойдёт, как надо!

Губой звалась гауптвахта. Тэн с надеждой и облегчением, даже с обожанием, смотрел на Герасимова.

- Ладно, - прогнусавил Гнида, - хватит болтать то, давай, герой, садись, достригу.

       Герасимов хлопнул по плечу несчастного корейца и вышел из бытовки. Ивко, с испорченным настроением и уже без особой охоты, продолжил демонстрацию своего парикмахерского искусства. Впрочем, демонстрировать его теперь было не перед кем. Разве что перед беглым курсантом. Но тот, после недолгого разговора с Герасимовым, явно укрепился духом.

       Вся эта история вспоминалась сейчас Соколовым неспроста. Через несколько месяцев, уже весной, на самом излёте учебки, точно так же, источая в невероятном количестве накопленную желчь и ненависть к сослуживцу, Гнида будет стричь, недавно повышенного в звании, сержанта Герасимова. Потому что тот, при самых таинственных и никому не понятных обстоятельствах, внезапно исчез из полка, и искали его целых три дня. Что послужило причиной его исчезновения, почему удачливый в службе сержант вдруг выкинул такой фортель, никто толком не знал и, впоследствии, не узнал тоже. Дальнейшая судьба Сергея Герасимова осталась для Соколова неизвестной. В полку с ним долго не церемонились и, после того, как Гнида обрил его наголо, беглого сержанта увезли в неизвестном направлении. Ровный с Григорьевым о чём-то тихо судачили, у них, наверняка, была какая-то информация, но делиться ею они, ни с кем не собирались, а с курсантами и подавно.

       Служить в учебке оставалось считанные недели. Скоро, совсем скоро, отучившихся курсантов должны были направить в линейные части для прохождения дальнейшей службы. Тревоги в их сердцах, по этому поводу, не ослабевали, а напротив, нарастали с каждым днём. Самый трудный, самый тяжёлый, как тогда им казалось, период службы, оставался позади. А впереди их всех ждала неизвестность…