На пределе... Памяти Егора Летова

На пределе...

Памяти Егора ЛЕТОВА

На рассвете - без меня, на кассете - без меня,
Без меня - за дверь, без меня - домой,
Без меня теперь, без меня - анекдот с бородой навсегда...

Корка хлеба - без меня, пальцем в небо - без меня,
Без меня - апрель, без меня - январь,
Без меня - капель, без меня - отрывной календарь на стене...
И убегает мой мир, убегает Земля,
Бежит далеко-далеко, навеки далеко-далеко...

Открывая этой песней 27 мая 2007 года масштабный концерт на огромной сцене респектабельного столичного клуба «Б1», поэт, музыкант, представляющий собой творческое лицо российской панк-группы «Гражданская Оборона», Егор ЛЕТОВ вряд ли предполагал, что впереди у него чуть больше восьми с половиной месяцев. Легко и небрежно-беспечно спетые стихи оказались пророческими: апрель 2008 года он уже не встретил, капели не услышал, очередной лист календаря не сорвал…
Сердце Егора ЛЕТОВА остановилось ночью во сне 19 февраля. Его уход в вечность оказался в чем-то созвучным песне «Сияние» с последнего альбома «Гражданской Обороны» «Зачем снятся сны» (И зачем они снятся? Не для того ли, чтобы, соприкасаясь там с иной реальностью, мы когда-нибудь спокойно растворились в ней?). Сам музыкант определил эту заглавную композицию в альбоме, как колыбельную. Вот только спета она оказалась перед вечным сном…

Спят планеты и яблоки,
Спят тревоги и радуги…

Но сиянье обрушится вниз,
Станет твоей Землей,
Но сиянье обрушится вниз -
Станет самим тобой...

Так покидают этот мир праведники, на которых Егор ЛЕТОВ не был похож ни в жизни, ни в творчестве. Но ведь почитали же на Руси за блаженных юродивых, бытие которых во многих своих проявлениях противоречило окружающему. Почитали настолько, что самый известный в Москве храм получил свое второе название в память Василия Блаженного. Упоминаю об этом потому, что, на мой взгляд, своим порой неухоженным внешним видом, эпатирующим публику поведением, весьма вольными высказываниями, где безапелляционность смешивалась с иносказательностью, Егор напоминал юродивого. Да и как же еще можно назвать человека, который, явно провоцируя слушателей, бросает им со сцены:
      
      
       В это трудно поверить,
       Но надо признаться,
       Что я насрал на мое лицо,
       Он насрал на мое лицо,
       Ты насрал на мое лицо,
       Все вы насрали в мое лицо…, –

или смиренным голосом произносит двусмысленно-язвительно между песнями одного из магнитоальбомов:

Будет еще и сажень в плечах,
И жопа с ручкой, и ядреная вошь,
А также заведомая гундосая ложь,
О том как я в дрызг и брызг отравился кривой окаянной усмешкой.
Косоротой натужной ухмылочкой…

Однако вместе с юродивым в нем непостижимым образом уживался самый настоящий пророк, в начале 90-х годов прошлого века довольно точно определивший безотрадные реалии рубежа тысячелетий. Песня «Про дурачка», наверное, самое яркое и жесткое тому подтверждение.

Ходит дурачок по лесу,
Ищет дурачок глупее себя…

Но иносказательный дурачок Егора ходил и по небу и по миру, как в немыслимом бреду заполняя своим существованием земное пространство. Это было спето во весь голос в тот момент, когда руководители всех уровней так называемой «новой» России стали подбирать работников не по их профессиональным качествам, а по принципу личной преданности. В первую очередь востребованными оказались послушные, беспрекословно-исполнительные и, в общем-то, недалекие существа. Нарастание этой тенденции грозило тем, что, как утверждал Егор ЛЕТОВ, «добежит слепой, победит ничтожный» и добавлял: «такое вам и не снилось». Последняя строчка для второй половины 2000-х годов – позавчерашний день: то, что не снилось и в страшных снах, стало явью, и ныне мы наблюдаем повсеместное торжество посредственности, губительное для душевного здоровья нации… Поэтому вряд ли случайно стопами дурачка следует смерть.

Идет Смерть по улице, несет блины на блюдце
Кому вынется — тому сбудется,
Тронет за плечо, поцелует горячо,
Полетят копейки из-за пазухи долой…

Не на помин ли эта мелочь живой души, которую в сегодняшней России в грош не ставят?
На одном из концертов ЛЕТОВ рассказывал, что песня и была написана под впечатлением слышанного им заговора на смерть. Заговор же либо очень трудно, либо совсем невозможно разрушить: он страшен именно своей необратимостью. Но, не привыкший безвольно покоряться безнадежным обстоятельствам, автор и здесь остается верен себе.

А сегодня я воздушных шариков купил,
Полечу на них над расчудесной страной,
Буду пух глотать, буду в землю нырять
И на все вопросы отвечать: всегда живой!

Но как же трудно быть живым, когда неистребимый «ходит дурачок по небу, ищет дурачок мертвее себя; ходит дурачок по миру, ищет дурачок живее себя»… Мертвее, дабы убедиться в необратимости содеянного, живее, – чтобы умертвить…
Будучи человеком неравнодушным, Егор ЛЕТОВ откликался на события, происходящие в стране. И тогда его песни становились то иронически-язвительными, то яростными. К первым можно отнести своеобразный антиперестроечный гимн «Все идет по плану», написанный как бы от лица безнадежно пьяного человека, уставившегося в рассказывающий об успехах нового курса телевизор и рассуждающего:

Границы ключ переломлен пополам,
А наш батюшка Ленин совсем усох,
Он разложился на плесень и на липовый мед,
А перестройка все идет и идет по плану,
А вся грязь превратилась в голый лед.
И все идет по плану…

Пикантность ситуации заключается в том, что план – это не только четкий порядок действий, но еще и легкий наркотик, курительная травка, в обиходе – дурь, дрянь. Поневоле подумаешь: не сомнительный ли «фимиам» этого «второго плана» сопровождал горбачевские реформы?
Совсем в иной тональности пишет Егор о событиях осени 1993 года, когда противостояние двух ветвей власти вылилось в кровавую драму, завершившуюся расстрелом парламента.

Пировал закат, выгорал рассвет,
Полыхал в лицо пьяному врагу.
От родной земли до седьмых небес
Яростно и звонко звучало "победа"!!!

Крик по сумеркам свободы и всепобеждающая вера в стойкость и бессмертие человеческого духа сливаются здесь воедино.

Пировал закат, убирал рассвет,
Отступала боль. Алая капель
Падала с креста, а мертвые уста
Гордо и упрямо шептали "победа"...

Невольно вспоминаются слова Эрнеста Хемингуэя о том, что человека можно уничтожить, победить его – нельзя.

Стать бы во весь рост - да нету больше ног.
Сжать ладонь в кулак - да нечего сжимать.
Нету больше слов, нету больше нас,
Лишь одно осталось на свете - победа...
Наша Победа...

…и человека убили… Его дух, вот уже полтора десятка лет пытаются уничтожить глупцы, найденные дурачком, которого прозрел ЛЕТОВ. Надеюсь, их усилия тщетны. Кстати, главные виновники противостояния с обеих сторон остались целы и невредимы. Одни затем управляли страной, другие – отдельными ее регионами, третьи возглавляли политические партии… Вот уж поистине – везет дуракам!
В течение 1994 года Егор ЛЕТОВ выступал чаще всего под красным флагом с черным серпом и молотом посередине, на некоторых концертах исполняя песню А. Пахмутовой и Н. Добронравова «И вновь продолжается бой». Думаю, это был своеобразный протест октябрю девяносто третьего:

Все то, что не доделал Мамай,
Октябрь доделал, довел до конца,
Октябрь довел до последней черты…

Все произошедшее тогда мыслилось ЛЕТОВЫМ как кровожадно-кошмарный призыв:

А цель оправдывает средства, давай
Убивай, насилуй, клевещи, предавай,
Ради светлого светлого, светлого, светлого, светлого храма,
Светлого храма демократии…

Но если дом на песке легко рушится, то храм на крови – смердит, о чем писал еще Евгений Замятин в одной из аллегорических сказок, посвященных итогам другого октября – 1917 года. Расползающемуся смраду неправедных в его понимании дел Егор, как мог, противостоял своим творчеством. Правда, советско-коммунистический антураж был чисто внешним. Ни одного опуса в духе «красной» идеологии он не сочинил, отсюда, вероятно, и обращение к «барабанному» опыту А. Пахмутовой. Неподдельная боль, ярость и грусть сквозили тогда в его песнях. Своим патетико-мажорным звучанием выделялась лишь «Родина», однако строчки ее наполнены не ура-патриотизмом, вечным спутником какого бы то ни было официоза, а добром и надеждой…

       Вижу - поднимается с колен моя Родина,
       Яростно и гордо восстает моя Родина,
       Слышу, как поет моя великая Родина,
       Снова поднимается с колен моя Родина...

       Сбрасывает цепи мой могучий народ,
       В сердцах светло и жарко полыхает заря,
       От нашего дыханья тает, плавится лед,
       Под нашими ногами расцветает земля…

Да и могло ли быть иначе? Ведь, по словам самого Егора, поэт живет «под нейтральным небом, под нейтральным флагом», иначе говоря, не принадлежит на земле ничему и никому, кроме самого себя. Что же касается так называемых социалистических ценностей, манипулирующих человеческим сознанием, то отношение к ним у ЛЕТОВА было откровенно брезгливым и выражалось порой в нарочито гротескной форме. Чего стоит хотя бы песня «Свобода».

Как платил Незнайка за свои вопросы,
Что скрывал последний злой патрон?
И чему посмеивался Санька Матросов
Перед тем как Шишел-мышел, пернул, вышел вон…
Это знает моя свобода…

Последние строчки вовсе не издевательство над памятью героя, а резкое неприятие проституции над трупами, которой не гнушалась советская идеологическая машина, дабы направить умы в единое нужное русло.
«Солдатами не рождаются, солдатами умирают» выдохнул ЛЕТОВ в другой песне. Насколько это правдивее и по-человечески пронзительнее, нежели словно подошвой кирзового сапога вбиваемый десятилетиями в сознание людей бравый постулат: «солдатами не рождаются, солдатами становятся». Для чего становятся? Чтобы всегда быть готовыми с радостью умереть по первому приказу властей предержащих? Не потому ли посмеивается летовский Санька Матросов, что выбора у него нет, и предложенную смерть он должен принять как самое великое в мире счастье, согласно советским идеологическим догматам.
Здесь мы отчасти наблюдаем ситуацию схожую с той, что описывает Андрей Битов в своих комментариях к роману «Пушкинский дом». Писатель вспоминает, как школьники, которых на уроке литературы измучили пафосным чтением стихотворения А.С. Пушкина «В Сибирь», на перемене «по-своему боролись с этим растлением, повторяя эти строки иначе:
Во глубине сибирских руд
Сидят два мужика и срут…»
Ну как тут не вспомнить финал летовской «Свободы»:

Партизан спалил в ****у родную хату,
Завязался в узел ремешок.
Эх! Распирает изнутри весёлую гранату,
Да чем всегда кончается вот такой стишок.
Это знает моя свобода…

Свобода, бурлеском взрывающаяся в некоторых стихах Егора ЛЕТОВА в первую очередь противостоит добровольному духовному рабству окружающих, которое довольно точно отражает формула – все как у людей, обезличивающая время, делая его серым и незаметным.

В стоптанных ботинках,
Годы и окурки.
В стираных карманах,
Паспорта и пальцы –
Все как у людей…

Подобное более всего, на мой взгляд, ненавистно Егору – отсюда, вероятно, и возникают в его текстах крайности, переходящие в ненормативные выражения. Не оправдывая последнего, хочу, однако, заметить, что когда видишь наглость, с какой захватывает страну попсово-лагерная шваль – отрыжка нашей умственно-отсталой демократии, ревностно охраняемой правозащитниками различного толка, хочется выразиться исключительно летовской грубостью: «Весь мир ****улся». А встречь пресловутым «журавлям над зоной» яростно прокричать: «Винтовка – это праздник, все летит в ****у!». Как знать, ненормативно выражаясь в своих творениях, не отвечал ли таким образом Егор ударами на удары, которыми то и дело потчует нас действительность?
Испытывая в последний год определенный творческий подъем, когда по его же словам можно было работать в свое удовольствие, ни на кого не оглядываясь и ни чьим вкусам не потакая, Егор ЛЕТОВ в то же время в одном из интервью заметил: «Все равно живем на пределе своих сил, но я уже заранее чувствую, что предел не за горами». О каком пределе он говорил: творческом или жизненном? Первый дает право существовать, второй – обрывается пропастью…
… и оборвался…
Отношение к смерти у Егора ЛЕТОВА было далеко не однозначным. Над собственной, которая когда-нибудь должна свершиться, всегда подтрунивал, с легкой издевкой заявив однажды: «Когда я умер, не было никого, кто бы это опроверг…». В стихотворении, название которого повторяет первые три слова приведенной фразы, он громоздит картину апокалипсиса после своей кончины:

Когда я умер,
Плевком замерзли
Дорогие конструкции,
Блеклые пропорции,
Удушливые ветры
С навозной кучи
Пьяного оцепенения…
 
Поруганная вывеска
Бетонная, лимонная
Порушилась — рух!
Порушилась — швах!

Необузданно-причудливая фантазия отчасти захватывает, отчасти забавляет Егора, определенно знающего, что его уход ничего не изменит: обитатели земного мира, как, впрочем, и сам мир останутся прежними, – о чем однажды он утвердил в «Харакири»:

Мой друг повесился у вас на глазах,
Он сделал харакири у вас на крыльце,
И он истек надеждой и всем, чем мог,
А все вы остались такими же…

Правда, фантасмагория «Когда я умер…» несет в себе зловещую метафору, которая имеет самое непосредственное отношение к реальности.

А потом завернули, закутали,
Прибили колеса заместо рук-ног,
Катали меня на веревочке,
Возили меня на ярмарку…

Случается, что после смерти поэта его именем и наследием начинают торговать, как власти предержащие, так и родные с друзьями, руководствуясь в зависимости от конъюнктуры времени либо политическими, либо коммерческими интересами. При этом эксплуатируют, как правило, одну, чаще всего не лучшую, сторону творчества, искажая истинное лицо художника. Так выпячивали, к примеру, лагерные и бытовые песни Владимира Высоцкого или легкую любовную и хулиганскую лирику Виктора Цоя, которой практически не было места в его живых концертах. Нечто подобное произошло много раньше с Владимиром Маяковским, творчество которого как следует до сих пор не оценено. Он был одним из любимых авторов Егора ЛЕТОВА, которого не только интересовала поэзия Маяковского, но и не оставляла безучастным трагическая развязка его жизни.
Замечательному поэту начала XX века Егор посвятил песню «Самоотвод», строчки из которой я уже приводил, размышляя о самодостаточности поэта. Вынесенное в заголовок и не единожды повторенное в тексте протокольное слово стало щемяще-грустной метафорой добровольного отказа от земной жизни.

Маяковский видел сон:
В смутном поле зреет рис,
В хищной чаще зреет зверь,
Тише едешь - ярче спишь…

Не берусь точно объяснить символику ЛЕТОВА, но, вероятно, речь здесь идет о том, что постепенно создавая свой неповторимый, чаще всего светлый поэтический мир, художник одновременно наживает себе недоброжелателей, из-за которых волей-неволей приходится иногда осторожничать.

Маяковский видел сон,
Шаг за шагом – наутек.
Кто разбудит на заре?
Кто поймает, кто поймет?

Вполне очевидно, что сон Маяковского – жуткая явь, в которой поэту приходилось жить, чувствуя, как действительность все больше не принимает его, выталкивая из себя. В итоге:

Маяковский жал курок,
Жег окурок, лил струю…

Трагический финал явно описан задом наперед, но может, в том и смысл, что там, где все заканчивается смертью, царит хаос, а потому порядок действий вряд ли важен. А затем «покатилось колесо» торговли вразнос, когда на первый план были вынесены стихи, созвучные новой социалистической действительности, той самой, от которой поэт взял самоотвод. Но изрек же «отец народов», что мертвый Маяковский не страшен, и его насаждали, по словам Бориса Пастернака, «как картошку при Екатерине» – «вот и собран урожай».
Вероятно, не желая себе хоть в чем-то подобного посмертия, Егор и куражился над ним, насколько позволяла фантазия. Саму же смерть как явление Егор ЛЕТОВ воспринимал надрывно-философски, что недвусмысленно читается в стихотворении, прикрытом на первый взгляд несерьезным и легковесным названием «Прыг-Скок». Это произведение, как мне кажется, есть своеобразная попытка осмысления сюжета Книги Екклесиаста о переходе человека к вечному покою: «В тот день, когда задрожат стерегущие дом, и согнутся мужи силы; …и помрачатся смотрящие в окно; и запираться будут двери на улицу, когда замолкнет звук жернова… и замолкнут дщери пения, и высоты будут им страшны, и на дороге ужасы… Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его на улице плакальшицы; – доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем. И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу…»
Текст ЛЕТОВА буквально насквозь пронизан символикой Екклесиаста:

Голову выжгло,
Тело вынесло,
Душу вымело,
Долой за околицу…

Засмеялись мужчины,
Да заплакали женщины…

Остановились часы,
Сгинуло время,
Выгорело семя…

Кто разорвал кольцо,
Кто упал под колесо…

Сядь на лесенку,
Послушай песенку…
Про то, как случилось,
Что бадья разбилась,
Веревка порвалась,
Да и воды не оказалась…

Однако, если в словах Екклесиаста умиротворение, то у ЛЕТОВА – надрыв от желания и невозможности прозреть тайну пути в небытие. Отсюда и отчаянный образ-действие «ПРЫГ-СКОК», в котором сквозь легкость прорастает невыносимая боль от ощущения распада единой сущности – человека на обреченную разложению плоть и бессмертную душу.

ПРЫГ-СКОК!!!
НИЖЕ КЛАДБИЩА,
ВЫШЕ СОЛНЫШКА,
НИЖЕ КЛАДБИЩА,
ВЫШЕ СОЛНЫШКА...
ПРЫГ — ПОД ЗЕМЛЮ!!
СКОК-НА ОБЛАКО!!
ПРЫГ-ПОД ЗЕМЛЮ!!
СКОК-НА ОБЛАКО!!
НАД ДЕРЕВЬЯМИ!
ПОД МОГИЛАМИ!
НИЖЕ КЛАДБИЩА!!
ВЫШЕ СОЛНЫШКА!!!
ПРЫГ-СКОК
ПРЫГ-СКОК…

А может, все плавно и легко, как высокий полет качелей, захватывающий дух, мгновенно забывающий о бренности всего, что связывало с землей.

Летели качели,
Да без пассажиров,
Без постороннего усилия
Сами по себе...

И нет уже ничего кроме бестелесной свободы…

В аккурат все сбудется,
все позабудется,
все образуется…

Как достиг пределов вечности Егор ЛЕТОВ? ГОСПОДЬ свидетель тому…


…А мы продолжаем жить на «русском поле экспериментов», где «вечность пахнет нефтью» и на первое по-прежнему «плоды просвещения, а на второе – кровавые мальчики»,  обращаемся в «лед под ногами майора», вдыхаем разреженный воздух «зараженного логикой мира» и все еще продолжаем надеяться, что «будет новый день»…