БЕГ Хан

БЕГ_(Хан)
рассказ
1.
Осень не заладилась у Хана с самого утра. Начать хотя бы с того, что под его окнами, вот уже двадцать пять лет выходившими на здание школы, звучала музыка. Именно она то и образовала первую серьёзную брешь в его и без того неустойчивом положении между тяжёлым утренним сном (Хану снились какие-то скачки, где с большим отрывом лидировала лошадь, на которую он поставил) и перепуганным бодрствованием. После того, как включённые, казалось, на полную мощность динамики не в первый раз поведали о том, чему же именно учат в школе («Знаем, проходили» - подумалось ему сквозь сон), Хану был нанесён второй удар. Это ещё не было нокаутом, но подействовало куда более ощутимо, чем музыка. Женский голос принялся рассказывать о праздничной дате, которая сплотила всех собравшихся в это утро, пускай и пасмурное, но не утратившее от этого своего торжественного значения. Пока голос монотонно перечислял всё то важное и ответственное, что предстоит учащимся в наступившем учебном году, Хан на какое-то время снова провалился в образовавшийся просвет между явью и сном. Ему показалось, что у него остаётся последний шанс уйти от карающего перста судьбы, вынуждающего его встать в эту рань, на которую у него давно уже была гребенщиковская аллергия. Однако когда спустя совсем небольшой промежуток времени раздался до боли знакомый мотив, ничего поделать было уже нельзя, и первое осеннее утро окончательно вырвало Хана из мира снов, в котором он за секунду до этого находился. Самым же паршивым было то, что он так и не узнал, чем закончилась вся эта сомнительная история с лошадью, так как после первого своего пробуждения и последующего засыпания ему приснились какие-то туземцы, танцующие вокруг шеста с насаженным на него черепом под гимн Советского Союза.
Оторвав голову от подушки, он посмотрел вокруг, тяжело вздохнул и снова повалился на смятую постель, а его обычная утренняя депрессия сделалась ещё более глубокой. Лёжа на спине и глядя в белый потолок, который, строго говоря, уже давно белым не был, Хан размышлял о том, что даже теперь, несмотря на восемь лет, которые минули с тех пор, как для него прозвенел последний звонок, школа продолжала его преследовать, заставляя вспоминать о чём-то таком, что он старательно пытался забыть. Несколько раз, отвечая на заданный самому себе вопрос о самом счастливом дне в своей жизни, Хан всегда вспоминал два таких дня. Первым, несомненно, был день окончания школы, а второй – института, когда он, наконец, получил диплом о высшем образовании и в первый раз смог вдохнуть полной грудью. Правда, воздух, который он вдохнул, оказался московским и был насквозь пропитан выхлопными газами, в связи с чем Хану пришлось тут же пожалеть о содеянном. Тем не менее, событие, действительно, было не маловажным – он прощался со своей юностью и входил в совершенно иной мир. Мир, который представлял собой довольно плотную завесу из клубов не то дыма, не то тумана, и было совершенно непонятно, в каком направлении следует двигаться. Но Хана это не пугало. Ведь теперь он точно знал, что любое из выбранных им направлений будет его собственным выбором, а не очередной колеей, на которую он снова попадёт по чьему-то указанию. Оставшиеся позади годы, потраченные на получение образования, сначала среднего, а потом и высшего, вспоминались ему как череда серых и до невозможного одинаковых будней, иррационально ассоциирующихся с привкусом чего-то кисломолочного и почти наверняка испорченного.
Между тем, голоса за окнами начинали стихать, и Хан непроизвольно, словно бы по инерции, впал в лёгкую кошачью дрёму, которая при удачном стечении обстоятельств могла бы перерасти в здоровый и любимый им утренний сон. Правда, шанс увидеть во сне продолжение лошадиных бегов был невелик, зато существовала вероятность того, что приснится что-нибудь неожиданное.
2.
Школу он не взлюбил с первого дня и все последующие годы ненавидел её до самого конца той холодной набоковской ненавистью, которой последний ненавидел венскую делегацию. На это, впрочем, существовало несколько причин (Набокова с Фрейдом оставим в покое).
Первой была необходимость вставать по утрам и куда-то бежать. Бежать, потому что за всё время обучения у Хана так ни разу и не получилось встать хотя бы на двадцать минут раньше, чтобы успеть прийти в себя после внезапно оборванного сна и без опозданий явиться на первый урок. Впрочем, когда он учился в начальной школе, его заблаговременно будили родители, однако они уходили на работу значительно раньше, чем нужно было идти на занятия, и Хан вскоре после пробуждения снова впадал в спячку, подпав под тлетворное влияние соблазнительно тёплого одеяла. В те дни он отчаянно мечтал о второй смене, которая, судя по слухам, существовала в некоторых других школах, но ему так ни разу и не довелось вкусить все сладости обучения в другое, менее кошмарное время суток. В результате он продолжал вскакивать по утрам и, так до конца и не поняв, на каком именно он свете, мчаться, сломя голову, в школу. При этом в лучшем случае забывалась сменная обувь, а в худшем – портфель. И хотя сама школа находилась под окнами его дома, от этого она не переставала быть чем-то далёким и запредельным. Учился Хан плохо.
Второй причиной его хронической нелюбви к этому учебному заведению были отношения со сверстниками, которые вполне можно было бы охарактеризовать как натянутые (натягивали, как правило, Хана). Возможно, именно поэтому он до сих пор не мог спокойно смотреть фильм «Чучело» и не выносил песен ни в чём неповинной Кристины Орбакайте. К его и без того неспортивному телосложению добавлялась восточная внешность, в связи с чем у сверстников покрепче не возникало вопросов, кого выбрать в качестве жертвы на очередной перемене, а у Хана – сомнений в том, что выберут именно его. Имя, которым его наградили родители, звучало как Бекхан, в результате чего в школе какое-то время ему довелось носить прозвище Чингизхана, однако чуть позже оно было урезано до краткого и лаконичного – Бек. Именно Беком он, в конце концов, подошёл к финишной черте и, сдав выпускные экзамены, получил долгожданный аттестат, демонстративно не придя на выпускной вечер. В отместку за всё.
Третьей же и самой главной причиной, по которой он не любил вспоминать школьные годы, были пресловутые два поезда, одновременно вышедшие навстречу друг другу из пунктов А и В. Примечательно, что ни в одной из задач, которые Хан честно пытался решить, поезда так ни разу и не встретились в некой запланированной точке С. Как-то раз на уроке алгебры сердитый учитель, задавший ему по этому поводу вопрос, поставил в его дневнике жирный кол, когда Хан, на секунду задумавшись, тихо, но внятно объяснил причину, по которой разминулись поезда в решённой им задаче: «Не судьба».
Последовавший за школой институт тоже не принёс ничего, кроме окончательного разочарования в том, что родители с восторженным придыханием называли студенческой жизнью, и лишения стипендии сразу после первого курса, когда Хан кое-как получил тройку за экзамен по дифференциальным исчислениям и аналитической геометрии. Следует, впрочем, сказать, что в институте ему было несколько проще. Перво-наперво он отделался от ненавидимого им ещё со школьных времён Бека и представлялся по возможности Ханом. Люди здесь были уже взрослее, некоторые даже ощутимо взрослее. Кое-кто из них подходил к процессу обучения со всей долей серьёзности и ответственности. Однако подобное можно было встретить только среди тех, кто поступал в институт осознанно и своими силами, а таких было немного. Главное же, что успокаивало Хана, было то, что окружающая публика была довольно разношёрстной, и единственным его отличием от многих было то, что он жил в московской квартире, а не в грязном общежитии на улице Бутлерова. Институт, кстати сказать, был выбран по тому же самому принципу, по которому знающий водитель уходит в крайний левый ряд перед очередным постом ДПС. Хан, как и многие другие особи мужского пола Москвы и московской области (да и не только их) просто не хотел идти в армию. Первое время он сильно переживал относительно того, что его будущей профессией будет автоматика и вычислительная техника, вместо заветного Литературного института. Писать стихи он начал лет в десять, в шестнадцать продолжил прозой и, по словам учителя литературы, подавал большие надежды. Однако когда выяснилось, что его сокурсник и приятель Коля Боровский, игравший в свободное от учёбы время на саксофоне, планировал сначала поступать в Гнесинское училище, Хан успокоился, поняв, что в своём несчастье он не одинок. Стоит ли говорить, что ни в Литературном, ни в Гнесинке никакой военной кафедры, ради которой молодые люди часто терпят самые невыносимые технические ВУЗЫ Москвы и Санкт-Петербурга, не было.
Первые два курса Хан учился очень усердно, но не потому, что проявлял внушаемую ему родителями сознательность, а так как боялся быть отчисленным. Но на третьем курсе в голове у него вдруг что-то перевернулось, и он неожиданно для самого себя понял, что вот уже третий год просиживает штаны в ненавистном ему учебном заведении, а впереди, кроме ещё нескольких мучительных курсов, сборов на военной кафедре, защиты диплома и последующей пятидневки с двумя выходными днями, нет абсолютно ничего. Это прозрение повергло его в двухнедельную депрессию, результатом которой явилось то, что Хан начал курить и два раза подряд прогулял семинар по электротехнике, на которую не ходить было, по меньшей мере, опасно из-за кретина – преподавателя. Первой его мыслью было немедленно бросить всё и, набравшись сил после изнурительного обучения высшей математике и прочим премудростям, к коим у него не было ни малейшей склонности, поступать в Литературный институт имени Горького. Однако, чуть подумав на свежую голову, он решил не бросать начатое, тем более что к тому моменту уже поползли слухи о готовящейся отмене призыва офицеров запаса, одним из которых Хан готовился стать. Примерно в это же время отец, вернувшийся как-то с работы подшофе, устроил с ним серьёзный мужской разговор на кухне, под самый конец которого сказал Хану, чтобы тот закончил ради них с матерью эту несчастную Керосинку, а дальше он волен делать всё, что его душе угодно. Скрипя зубами, Хан продолжал учиться, попутно увлекаясь фильмами Дэвида Линча, романами Виктора Пелевина и песнями группы «Аквариум».
Но десяток империй ещё не успел расцвести и кануть во мрак, как всё закончилось: в неполные двадцать три года Хан защитил свой диплом инженера и вырвался в город.
3.
Город, к его искреннему изумлению, разительно изменился, и узнать в нём то, к чему Хан успел когда-то привыкнуть, было не просто. Ему казалось, что он на какое-то время впал в длительную, почти пятилетнюю спячку, а очнувшись, оказался в совершенно ином, мало знакомом ему месте. Вокруг появилось множество бизнес – центров и даже открылось несколько новых станций метро. На переполненных автомобилями проспектах возникли тоннели, что, правда, никак не отразилось на многокилометровых пробках. Народу стало ещё больше, и теперь вся эта масса непрерывно двигалась во всех мыслимых направлениях, сметая всё, что попадалось на её пути.
       В первый раз Хан ощутил всю эту неимоверную силу, когда устроился на работу в один из научно-исследовательских центров. Если раньше он мог себе позволить после тяжёлого понедельника, когда занятия начинались в 8:40 утра (до института было полтора часа езды) отоспаться во вторник и среду, прогуляв первые лекции, то теперь всё было иначе. С понедельника по пятницу он вынужден был неизменно участвовать во всём этом безобразии, словно бы огромная воронка засосала его и продолжала затягивать всё глубже.
Кое-как проснувшись в половине седьмого утра, для чего обычно требовалось целых три будильника, он, не успевая толком позавтракать, а иногда и побриться, спускался в метро, сразу же становясь участником какого-то действа, где ничего больше не оставалось, кроме как играть в массовке, потому что все главные роли уже давно исполняли другие. Однажды ему в голову пришло сравнение, навеянное виденным им когда-то фильмом о серфинге, в котором несколько спортсменов – экстрималов делились своими впечатлениями от падения в гигантские волны. Когда он выходил из поезда и с боем поднимался на поверхность, у него было чёткое ощущение, что он только что был сброшен с доски пятидесятифунтовой волной, и ему чудом удалось спастись. Более прозаическим сравнением была огромная стиральная машина, в которой его простирнули в «Юности».
Однажды, проходя мимо бронзового Пушкина, отрешённо наблюдавшего за всем, что творится вокруг, Хан вдруг с ужасом подумал, что сегодня понедельник, его первый рабочий день на этой неделе. Завтра будет вторник, то есть второй, послезавтра – третий, затем четвёртый, пятый, а потом после краткой передышки на субботу и воскресенье начнётся всё сначала. Словом, вся эта волынка обещала тянуться долгие годы, причём было совершенно неясно, ради чего стоило бы всем этим заниматься. В конце концов, он не собирался делать карьеру в нелюбимой им области деятельности, а заработать деньги он мог каким-нибудь иным способом. Поначалу Хан гнал от себя эти мысли, теша себя тем, что большая часть трудоспособного населения страны существует точно по такому же графику и чувствует себя преотлично. Но хватило его ненадолго.
Спустя полгода он начал регулярно опаздывать в офис, а ещё через три месяца, несколько раз и вовсе проспав рабочий день (то, что его не уволили по статье, казалось ему просто чудом), положил на стол заявление об уходе. Это был разрыв со всем устоявшимся и запланированным, причём запланированным явно кем-то другим. Разрыв, как оказалось, полный и окончательный. Впрочем, случай был банальный и подразумевал под собой такую же банальную концовку – после месяца отдыха и отключенных будильников Хан устроился работать на склад недалеко от своего дома. Сначала его грозились взять ночым комплектовщиком. Хана пугало не слово «ночной», а слово «комплектовщик» - заниматься физическим трудом ему совершенно не хотелось. Но, когда на итоговом собеседовании он положил на стол диплом об оконченном высшем техническом образовании, его без лишних разговоров взяли на должность специалиста по поддержке складских операций.
Теперь Хан трудился по двенадцать часов в ночь, две через две, обрабатывал на компьютере заказы и распечатывал какие-то накладные. Точно так же, как и прежде, он сидел за компьютером и, что главное, спал по утрам ровно столько, сколько ему хотелось. Жить сразу стало намного проще и веселее, причём появилось гораздо больше свободного времени. В результате он даже в некоторой степени полюбил свою новую работу, настолько она была ненавязчивой. Но перспективу сделать карьеру на ниве складской логистики Хан для себя всё же не рассматривал. Это было не больше, чем перевалочный пункт для последующего рывка. Таким рывком, несомненно, должна была стать окончательная смена профессии, и Хан начал готовиться к поступлению в литинститут, мечту его юности.
4.
Изменения, произошедшие в жизни, затронули практически все сферы его бытия, но одно по-прежнему оставалось неизменным: Хана продолжали останавливать в подземных переходах или просто на улицах и требовать документы. Не спасала даже московская прописка. То есть сам по себе факт наличия заветного штампа в паспорте был, безусловно, важен, поскольку без него число неприятностей у Хана выросло бы, как минимум, втрое. Проблема была лишь в том, что паспорт обычно находился в кармане, где его носит большинство законопослушных граждан мужского пола российской федерации (женщины в таких случаях обычно предпочитают сумочки). Если, скажем, где-нибудь на лбу можно было бы поставить какую-то отметку о том, что он находится в Москве на совершенно законных основаниях, Хан не преминул бы это сделать. Но его ингушские корни, которым он был обязан своей восточной внешностью, словно бы выдавали в нём свежеиспечённого террориста, собравшегося заминировать Большой театр, или, по крайней мере, лимитчика, прибывшего в Москву в целях нелегального заработка. Раньше Хан относился к этому с той степенью спокойствия, с которым дающая молоко корова равнодушно стоит, пока цепкие руки доярки делают своё дело (это сравнение часто приходило ему на ум, хотя он и находил его довольно обидным). Однако вскоре он начал явственно ощущать, что такая позиция его раздражает. Ему было непонятно, почему он, житель этого города, пускай и с восточными корнями, должен отчитываться чуть ли не перед каждым встреченным им милиционером. Чем больше он сталкивался с ними, тем меньше у него оставалось сомнения в том, действительно ли этих людей заботило общественное спокойствие и правопорядок. Пожалуй, здесь имел место, скорее, некий абстрактный левопорядок, в котором вполне конкретные суммы денег безропотно отдавались гражданами без регистрации или просто забывшими документы каким-то левым людям в погонах, погонявшим погонным метром поганых приезжих, как записал однажды Хан в своей записной книжке, в которую он сбрасывал всю мало функциональную информацию. Кроме того, он так и не встал на учёт в третьем отделении родного военкомата, откуда уже несколько раз приходили повестки, последняя из которых носила явно угрожающий характер. Несмотря на то, что в принципе ему уже ничего не угрожало, поскольку приказ об отмене призыва офицеров запаса совпал с годом его выпуска из института, существовала вероятность призыва на военные сборы. Проходить же ещё раз то, что ему уже довелось испытать летом после четвёртого курса во время выезда всей военной кафедры в нижегородскую область, не было никакого желания. Давать же объяснения сотруднику патрульно-постовой службы, почему у него до сих пор нет военного билета, Хану не хотелось. Самое неприятное заключалось в том, что этот вопрос начинал их интересовать сразу же после того, как выяснялось, что с документами у Хана полный порядок. Но главная причина его недовольства заключалась в том, что в последнее время он начал активно читать классическую литературу, готовясь к вступительным экзаменам, где ему разбередил душу тот самый раб, которого предлагалось выдавливать из себя по каплям. В общем, это был тот самый случай, когда долго сдерживаемые в себе эмоции вырываются на свободу и стремительно устремляются по какому-то доселе неизвестному руслу безымянной реки.
Начал он с того, что скачал себе из интернета устав патрульно-постовой службы и заучил интересующие его пункты наизусть, включая номера статей, после чего стал ждать, когда ему удастся опробовать всё это на практике. Подходящий случай не заставил себя ждать слишком долго.
Однажды при переходе с кольцевой линии метро на станцию Боровицкую Хану козырнул промышлявший поблизости страж порядка и попросил предъявить документы. Осторожно, чувствуя, как волна ужаса от собственной дерзости начинает подкатывать к самому его существу, Хан начал:
- А могу я узнать причину остановки? Знаете ли Вы, что для проверки документов у граждан должны существовать веские причины подозревать их в совершении какого-либо правонарушения?
       Милиционер удивлённо посмотрел ему в глаза.
- У граждан должны существовать причины подозревать документы в совершении правонарушения? – слегка улыбнулся он. – Я правильно Вас понял?
- У Вас должны существовать веские причины подозревать меня в чём-либо, - ответил Хан, негодуя на самого себя за то, что неправильно расставил акценты в предыдущей фразе.
- А у граждан? – не унимался милиционер.
- А у граждан, - повысил голос Хан, начиная чувствовать раздражение, - есть права! И у меня в том числе.
- Это хорошо, что у Вас есть права, - продолжал милиционер, не обращая никакого внимание на недовольство своего собеседника. – Только мне не права Ваши нужны, я ведь не сотрудник ДПС. Мне хватит только паспорта. Потрудитесь-ка предъявить.
Последние слова он произнёс совсем другим, твёрдым и холодным тоном, и Хан, не успев опомниться, уже протягивал ему недавно полученный паспорт (предыдущий он благополучно постирал в стиральной машине, забыв вытащить его из кармана тренировочных штанов).
Первый блин, как это часто бывает, вышел комом, и Хан предпочитал об этом случае не вспоминать. Решив для начала отрепетировать аналогичную ситуацию в домашних условиях, он несколько дней провёл у зеркала, стараясь при этом выглядеть максимально спокойным и грамотно строить фразы, которые он хотел сказать. Следующая возможность представилась ему спустя несколько дней.
Набрав в лёгкие побольше воздуха, Хан выпалил примерно следующее остановившему его прямо на улице стражу порядка:
- Разрешите мне для начала узнать причину проверки. Знаете ли Вы, что для этого должны существовать веские причины подозревать меня в совершении правонарушения? Сотрудник милиции должен в первую очередь руководствоваться при этом пунктом 93 устава ППС, который, в свою очередь, гласит, что он, в смысле сотрудник, обязан быть вежливым и корректным с гражданами, а также по первому их требованию предъявить им свои документы. Причём сделать это он должен независимо от того, показал ли гражданин ему свой паспорт или ещё нет. А что касается отсутствия регистрации, с которой у меня, - Хан многозначительно посмотрел на остолбеневшего постового, у которого уже начала отваливаться челюсть, - всё в полном порядке, то сам факт её отсутствия имеет силу только тогда, когда доказано, что гражданин проживает в городе по какому-то конкретному адресу без неё, в смысле регистрации, причём этот факт должен устанавливаться именно по этому адресу, а не на улице или в переходе. И уж тем более ни один человек не должен никому ничего доказывать, так как в этом случае вступает в силу презумпция невиновности, зафиксированная в статье номер 49 Конституции Российской Федерации, которая гласит, что…
- Чё, больной? – оторопело перебил милиционер.
Хан смутился. От волнения он уже начинал плохо соображать, но продолжал неподвижно стоять, упрямо скрестив руки на груди, чтобы не дать им возможности протиснуться во внутренний карман куртки, где лежало разрешение всей этой проблемы. Наконец, выждав небольшую паузу и немного придя в себя, он сказал слегка дрогнувшим голосом.
- Могу я для начала увидеть Ваши документы?
Постовой вперил в него ничего не выражавший взгляд и на его лице, не отягощённом печатью интеллекта, отобразилось глуповатое недоумение.
- Я хренею на этой войне, - пробормотал он.
Однако речь, которую только что произнёс Хан, видимо, всё же подействовала, так как после этого перед его глазами всё-таки оказалось служебное удостоверение, которое он видел, надо сказать, первый раз в жизни. Удовлетворённо кивнув, Хан быстро вытащил из кармана паспорт и протянул его милиционеру. Спустя несколько минут он, торжествуя победу, уже направлялся к ближайшей автобусной остановке.
Позднее в его поведении появилось больше уверенности в собственных силах, и он решил продолжать начатое дело по уничтожению пресловутого раба, засевшего в нём. На какое-то время ему даже показалось, что с ним покончено. В конце концов, Хана не расстреляли, не исколотили дубинками и даже не увезли в отделение. Отсюда напрашивался логичный вывод, что либо в стране появилось некое подобие порядка и цивилизации, свойственного другим государствам, либо его просто не успели взять на понт по той простой причине, что первым на понт взял он. В конце концов, понт, действительно, давно уже был одной из главных национальных черт всего населения соборной России, о которой пел в одной из своих песен уважаемый ханом Боря Гребенщиков. Впрочем, любимой его композицией была другая, «Брат Никотин», которую он, правда, переименовал на свой лад, отдав тем самым дань одновременно песне группы Nirvana «Smells Like Teen Spirit» и двоюродному брату Нике, упрекавшего его некогда в нежелании служить в армии. Звучало это как «Брат Ника Teen, я не хочу ходить строем, хочу ходить один», причём произносить это следовало с кавказским акцентом. Примечательно, что сам Ника, которому уже стукнуло восемнадцать, в армию не попал по причине хронической астмы.
Вскоре, однако, выяснилось, что раб, как оказалось, никуда не делся, а просто на время затаился. Стоило Хану чуть ослабить свою бдительность, как это его второе я начинало вылезать изо всех щелей, заставляя его каждый раз вздрагивать при виде до боли знакомых милицейских фуражек. Следовало, впрочем, признать, что было некое удовольствие в том, чтобы говорить бегающим по попе мурашкам «цыц», как это советовал делать в одном из фильмов времён перестройки герой, которого играл замечательный Евгений Евстигнеев.
Так или иначе, но опыт своего нового общения с правоохранительными органами был взят Ханом на вооружение, как относительно удачный. Теперь он всякий раз, когда к нему обращался кто-либо из представителей власти в переходах метро, он уже без запинок почти на автомате повторял одну и ту же фразу:
- Проверка документов у граждан осуществляется в том случае, если есть основания подозревать их в совершении преступления или правонарушения. При этом сотрудник милиции должен представиться и по первому требованию предъявить своё служебное удостоверение.
После этого ему обычно протягивали корочки, и Хан тут же переписывал в свою книжечку всю информацию о проверявшем.
Однажды, сказав свою заветную фразу, Хан поднял глаза и встретился с испуганным взглядом молоденького стража порядка, который издалека почему-то сначала показался уже вполне законченным ментом.
- Стажёрам проверять документы запрещается, - на всякий случай добавил Хан и застыл в ожидании.
Парнишка выглядел столь безобидно, что у Хана даже мелькнула мысль, что в жизни этого новоиспечённого цепного пса не всё ещё потеряно. Между тем, молоденький милиционер растерянно оглянулся, словно бы ища за своей спиной совета кого-нибудь, кто был бы старше по званию, но не найдя никого, неуверенно молвил:
- У нас приказ.
- Интересно, - ядовито произнёс вконец обнаглевший Хан, - какой ещё приказ? Покажите его мне, раз уж на то пошло. В сущности, все ваши внутренние приказы созданы для вас, а не для меня. Может быть, у вас имеются приметы, под которые я мог бы подойти? В таком случае я требую, чтобы мне показали ориентировку.
Его речь, казалось, совершенно выбила молодого человека из колеи, и он тихонько повторил, слегка пожав плечами, как бы давая понять, что не он это придумал, и не его в том вина:
- Приказ.
- Ну, хорошо, положим, что так, - не унимался Хан. - Можете вы, к примеру, мне его процитировать со ссылкой на соответствующие законодательные акты?
- Могу, - неожиданно сказал милиционер и так искренне кивнул, что не оставалось и доли сомнения в его честности. – Вам дословно?
- Конечно, - протянул Хан, думая о том, что ему ещё никто ни разу не цитировал ни одного из милицейских приказов.
- Приказ такой, - продолжал постовой, - проверять документы у всего кавказского землячества и в случае отсутствия регистрации иметь каждого по полной программе.
Хан опешил, но тут же рассвирепел.
- А ничего не треснет? – злобно поинтересовался он.
- На этот случай закон рекомендует запастись вазелином в ближайшей аптеке, - как ни в чём не бывало, ответил милиционер.
- Такого закона нет, - сокрушённо выговорил Хан, начиная чувствовать обиду.
- Так ведь Вы сами сказали, что все внутренние приказы существуют не для вас, а для нас. Для нас он есть, а для вас как бы и нет, но суть от этого не меняется, и я снова вынужден попросить Вас предъявить свой общегражданский паспорт.
- И что это за приказ, - хмуро поинтересовался Хан, - как он называется?
- Приказ майора Тыртычко перед тем, как мы заступаем на службу, - ответил милиционер. - Рабочее название «Хачапури».
* * *
Когда Хан снова открыл глаза, уже вовсю светило солнце, а электронные часы с большими зелёными цифрами показывали половину двенадцатого. Шум под окнами прекратился, и всё вдруг показалось настолько прекрасным, что ему стало совершенно непонятно, чего это он так расстроился минувшим утром. Поднявшись с постели, он отправился в ванную, которую он всегда принимал днём, если ночью нужно было идти на работу. Вскоре, когда вода набралась, Хан уже нежился в тёплой воде, предварительно запасшись одним из томов сочинений Чехова – ванна была его излюбленным местом для чтения. Открыв книгу на одной из последних страниц, он прочёл:
«Из письма Антона Павловича Чехова (1860 – 1904) к писателю и журналисту А.Ф. Суворину».
На этом месте он всегда выжидал небольшую паузу, после чего начинал выразительно читать вслух запавший ему в душу отрывок, словно бы обращаясь к невидимому собеседнику и слушателю:
«Что писатели – дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости. Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям… выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течёт уже не рабская кровь, а настоящая, человеческая».
Хан оторвал глаза от книги и посмотрел на потрескавшийся потолок, размышляя о прочитанном и одновременно ловя себя на мысли, что неплохо было бы сделать ремонт.
«Подумать только, - размышлял он, - ведь крепостное право было ещё совсем недавно. А потом были вожди, репрессии, сомнительная демократия. Не зря ведь Ошо писал о том, что самая сильная штука – это гены. Господи, да ведь мы на генетическом уровне привыкли безропотно подчиняться любому, кто обладает хоть сколько-нибудь ощутимой властью. И совсем неважно будет это градоначальник верхом на белом скакуне, бандит в шестисотом мерседесе или мент с полосатою палкой. Главное, чтобы было кому подчиняться. А всё от того, что не читаем книг, а смотрим идиотские сериалы про убойный отдел или рабыню Изауру, что вообще полное безобразие. И в каждом из нас сидит такой же вот раб Изаур, который съедает нас изнутри. Его-то и нужно выдавливать. Или, может лучше вытаскивать? Или выуживать? А может быть, даже выкуривать…»
У Хана мелькнула мысль, что выйдя из ванной, неплохо было бы покурить.
Однако когда он спустил воду и, тщательно вытершись полотенцем, надел свой любимый махровый халат и пошёл в комнату, обнаружилось, что сигареты кончились. Пошарив по квартире, Хан так ничего и не нашёл, решив, что сразу после обязательной утренней чашки кофе отправится в ближайший магазин за Парламентом. Кофе он варил сам, в связи с чем его газовая плита была практически полностью покрыта плотной коркой тёмного цвета. Это был результат тех случаев, когда он слишком увлекался какими-то сопутствующими делами, напрочь забывая о стоявшей на огне джезве (слово «турка» он не использовал принципиально, резонно полагая, что никаких турок в квартире у него отродясь не водилось). Но в этот раз вся процедура прошла успешно, и спустя небольшой промежуток времени Хан уже вовсю наслаждался запахом и вкусом только что сваренного кофе.
Вскоре он уже шагал по знакомым улицам в сторону ближайшего продуктового магазина. День выдался тёплым, и никакого ощущения того, что непродолжительное московское лето закончилось, не возникало. На душе у Хана было светло и спокойно. Через неделю должно было исполниться полгода с тех пор, как он начал трудиться на ниве складской логистики, а значит, можно было подумать о долгожданном отпуске, в течение которого он подумывал начать готовиться к поступлению в институт, которое было запланировано на будущий год, ещё более основательно. Правда, Хан уже долгое время ничего не писал, однако его не оставляла вера в собственные силы. В конце концов, можно было поступить и через год, а возможно и через два. Теперь, когда он, наконец, разделался с ненавистной пятидневной рабочей неделей и сумел доказать самому себе, а заодно и родителям, что вполне способен прокормить себя сам, ему было ничего не страшно.
Занятый подобными мыслями, он не сразу заметил, как к нему подошёл непонятно откуда взявшийся милиционер, и в следующий миг Хан понял, что оставил дома то, без чего он почти никогда не появлялся на улицах родного города – свой паспорт.
 От неожиданности он даже не успел, как следует испугаться.
 - Гражданин, - браво отчеканил человек в форме, - предъявите документы.
«Спокойно, Хан, спокойно», - мысленно попытался успокоить самого себя Хан.
Вслух же он сказал, как можно увереннее:
- Не вопрос. Но позвольте для начала увидеть Ваше удостоверение.
- Пожалуйста, - с готовностью отозвался милиционер и в следующий миг протянул ему ксиву.
Дольше обычного изучая то, что в ней было написано, Хан пытался собраться с мыслями. Времени у него было в обрез и надо было срочно принимать какое-то решение.
«Может, сработает, - подумал он. – Сейчас перепишу все его данные и узнаю причину остановки. Глядишь и отстанет».
Но милиционер не отстал.
- А что если, - осторожно начал Хан, - у меня с собой нет документов.
- Да ничего особенного. Пройдёте со мной в отделение и пробудите там до установления Вашей личности.
- Но учтите, - нервно произнёс Хан, - что больше трёх часов Вы не имеете права меня задерживать.
- Теоретически да, - охотно подтвердил лейтенант, - но на практике… Плюс ко всему ещё Ваша внешность. Короче говоря, я Вас предупредил.
Хан решил использовать последний аргумент, припасённый им как раз для такого случая, который при благоприятном стечении обстоятельств не должен был наступить никогда.
- Между прочим, - неуверенно сказал он, - требование предъявить только общегражданский паспорт является незаконным. Несмотря на то, что он и является основным докуметом, тем не менее, я имею полное право предъявить Вам любой другой документ государственного образца, по которому можно установить мою личность. Случаи же когда требуется именно паспорт, прописаны в соответствующих законах. Так, например, в сберкассе…
- Ну, так дайте их, - перебил милиционер.
- Кого их? – не понял Хан.
- Документы государственного образца. Вообще, дайте мне хоть что-нибудь, во что не стыдно было бы поверить. Права, военный билет, студенческий. В противном же случае у меня есть все основания доставить Вас в отделение, с этим-то Вы не будете спорить? Вы, я вижу, человек грамотный. Образование не юридическое, часом?
- Ага, - наврал Хан.
- Ну, тем более. Сами знаете, что человек, у которого нет при себе ни одного документа может быть доставлен в отделение милиции для установления личности.
- А может быть, есть какой-нибудь другой выход?
Лейтенант улыбнулся.
- Конечно, есть. Безвыходных ситуаций не бывает. Но это как раз Вы должны мне сказать, какой.
Домой Хан вернулся через полчаса, так и не купив сигарет – было уже не на что.
5.
Часто бывает – идёшь по какой-нибудь любимой и с детства знакомой улице и вдруг замечаешь, что всё вокруг давно уже не похоже на то, к чему ты успел привыкнуть и что успел полюбить. Ничего особенного, в общем-то, не случилось. Те же самые здания, тротуары, проезжающие рядом с ними автомобили. Разве что людей вокруг стало ещё больше, чем прежде, и машины преимущественно японского производства. Но всё это уже не то, и тоска по чему-то безвозвратно исчезнувшему вдруг начинает терзать сердце, которое всегда раньше сладко замирало в предчувствии чего-то невыразимого словами, каждый раз, когда оказывался здесь. И невольно ловишь себя на мысли, что изменилось не это окружающее тебя пространство, а сам ты. То ли в твоём мироощущении стало меньше места для прежних переживаний, а может, всё, что испытывал когда-то раньше, было лишь плодом твоего воображения, ещё не сдобренного изрядной долей какой-то всеобъемлющей иронии и бескрайнего, как вид ночного неба, цинизма. И уходя, понимаешь, что произошло что-то грустное и непоправимое, чего уже никогда не сможешь вернуть.
       Однако вскоре, перекусив в близлежащем бистро, запив всё это чашкой крепкого чёрного кофе и выкурив очередную сигарету, снисходительно вспоминаешь о том, что только что бередило твою душу и уже не видишь ничего такого, из-за чего стоило бы так расстраиваться. Ведь в сущности всё это вопрос восприятия, до которого раньше просто не было никакого дела, а теперь вот неожиданно поймал себя на этой мысли, позволив ей занять слишком много твоего времени. И возвращаясь на давешнюю улицу снова, начинаешь искать ближайший банкомат, чтобы снять с карточки необходимую сумму денег, на которую можно было бы прикупить себе ещё один кусочек своего личного счастья, которое раньше не имело никакой цены, а теперь выражается в свободно конвертируемой валюте.
 
Хан как раз проходил по Тверской мимо Благовещенского переулка, когда ему навстречу попался молодой человек в старенькой куртке и нелепо съехавшей на бок клетчатой беретке. Его восточная внешность, нелепые ботинки (обувь теперь часто служила для Хана главным ориентиром по выявлению приезжих) и главное, бегающий неуверенный взгляд настолько выдавали в нём гостя из какого-нибудь солнечного Ташкента, что Хан, уже не питая ни малейших сомнений по его поводу, остановился напротив него. Человек попытался сделать вид, что ничего не замечает и хотел, было, пройти мимо, но Хан уже козырнул ему и жестом указал, что у него, сотрудника правоохранительных органов, есть к нему дело. Видя, что деваться некуда, человек приблизился к нему и виновато замер, чуть потупив взгляд. Хана пронзило острое и стремительное чувство узнавания: он вспомнил, как ещё совсем недавно он сам останавливался перед очередным милиционером и точно также потуплял взор, пока не начал выдавливать из себя по каплям того самого раба, который на деле оказался не жидким, как он сначала думал, а скорее твёрдокристаллическим.
«Мент проверяет документ», - пронёсся в его голове дурацкий каламбур, и вспомнилась строчка из гребенщиковского «Немого кино» о том, что и панков, и хиппи берут в менты, несмотря на всю их любовь к грязи и к цветам.
- Ваши документы, - сухо произнёс он.
- Нэт докумэнтов, - ответил человек с отчётливым кавказским выговором.
Хан улыбнулся, но тут же спохватился и недовольно нахмурился, постаравшись придать своему лицу как можно более сердитое выражение.
- В таком случае, - начал он, - Вам придётся пройти со мной в отделение и там…
Человек, не дав ему договорить, сделал рукой какой-то непонятный жест и тут же полез в карман. У Хана мелькнула странная мысль, что тот собирается его застрелить, и его рука машинально нащупала висевшую на поясе дубинку. В то же время смерть на посту показалась ему захватывающей. Он представил, как бросается на направленное в его сторону дуло револьвера, пытаясь направить его в землю, но его опережает выстрел. Хан хватается за простреленное плечо, но, несмотря на боль, находит в себе силы, чтобы вытащить застрявшую на ремне дубинку и ударить ею по наведённому дулу, готовому выпустить в него очередную пулю. В следующий миг он набрасывается на злоумышленника, а дальше существовала такая уйма вариантов развития событий, что Хан замечтался и опомнился лишь тогда, когда увидел перед собой неуверенно подрагивающую протянутую руку, сжимавшую сторублёвую бумажку. Вернувшись к реальности, он поднял глаза и, поймав взгляд того, кто протягивал ему деньги, нахмурился ещё больше, заметив, как прохожие любопытно поглядывают на происходящее.
- Дача взятки должностному лицу при исполнении им своих служебных обязанностей, - медленно выговорил он. – Плюс отсутствие документов. Ну что ж, пройдёмте.
С этими словами он протянул руку, словно бы решив взять стоявшего перед ним за воротник и таким образом препроводить его в отделение.
Гражданин понял, что дал мало.
Рефлекторно отодвигаясь от двигавшейся в его направлении руки, он быстро полез в другой карман, и вскоре перед Ханом оказалась ещё одна помятая сторублёвка.
- Зовут то как? – спросил Хан чуть подобревшим голосом.
- Батал, - ответил его визави, пытаясь изобразить на своём лице некое подобие улыбки. Получившаяся гримаса улыбкой не была, но вышла довольно искренней, и Хан, ещё раз преодолев желание улыбнуться самому, заговорил:
- Значит так, Батал. Вот представь себе: встал ты сегодня в шесть тридцать утра. Кое-как позавтракал и отправился на работу. Опоздал на неё, потому что для того, чтобы не опоздать, надо было встать в шесть. Получил выговор от начальства. За регулярные опоздания обещали лишить ежеквартальной премии. А тут ты. Мало того, что без документов, так ещё и денег мне предлагаешь. Мне, который должен следить за общественным порядком и выявлять граждан, у которых нет регистрации. Так что придётся нам с тобой всё-таки пройти в отделение и там… Да ты, я думаю, и сам всё знаешь.
Батал, между тем, уже вытаскивал ещё одну купюру точно такого же достоинства, как и предыдущие, и Хан погрозил ему кулаком.
- Спрячь, дура, - тихо сказал он, - Ты бы мне ещё напротив мавзолея деньги протягивал. Пошли, отойдём.
Сказав это, Хан указал рукой в сторону переулка и они с Баталом двинулись по уходящему под горку тротуару, а пройдя несколько метров, быстро свернули направо, в арку с открытой калиткой в металлических воротах с кодовым замком. Спрятавшись от посторонних глаз, они посмотрели друг другу в глаза, и Хан сказал:
- Ты что, не знаешь, как это делается? Вкладываешь в документы, а потом передаёшь сотруднику. Вот так, - он достал недавно полученное служебное удостоверение, протянул руку и, взяв из послушно раскрывшейся ладони Батала все три бумажки, свернул их в трубочку и вложил внутрь. – А то протягивает он их мне, видите ли. Посреди Тверской, можно сказать, в двух шагах от Кремля.
- Прости, товарищ начальнэг, - быстро заговорил Батал, - виноват. Да к тому же ещё и докумэнтов нэт, вложить некуда. Исправлюсь, гражданин начальнэг, обязательно исправлюсь. Отпусти с миром, а?
- Всё что есть? – спросил Хан, пряча удостоверение в карман.
Батал поспешно закивал.
- Ладно. Так уж и быть. Смотри у меня только.
Он погрозил кулаком, стремительно развернулся и пошёл прочь. Но не успел он ещё отойти от арки, в которую они давеча вошли, как за его спиной раздался приглушённый голос:
- Вот ведь скотына! Сам сюда прыехал, сам чужой, да ещё и в менты подался. Ух, попадысь ты мне на стройке не при исполнэнии, я бы тебя, суку, арматуриной, слышал, нэт? Мамой клянусь!
Хан стремительно развернулся и бросился назад, на ходу вытаскивая дубинку, но когда он снова оказался на том же самом месте, Батала уже и след простыл.
Домой он вернулся вечером. Раздевшись, он набрал ванну и первое, что сделал, это утопил в ней том Чехова, который когда-то читал. Затем, пройдя на кухню, он долго сидел, глядя на узорчатые обои и выкуривая одну сигарету за другой. Наконец, поднявшись и вытряхнув пепельницу в ведро для мусора, он проговорил:
- Мамой он клянётся! Каково, а? Встречу ещё раз - хана ему!..
После этого Хан замолчал, погасил свет и отправился спать. Ещё долго он ворочался во сне, думая о том, что тогда, в то самое сентябрьское утро понял что-то такое, теперь уже начисто забытое, что подвигло его на то, чтобы бросить свою прежнюю работу. После чего, прочитав как то в метро объявление, оказался на новой, пускай и требующей просыпаться по утрам, но зато оберегающей его от многих неприятностей, с которыми он тщетно пытался когда-то бороться какими-то смешными, по его теперешнему мнению, методами. Он думал о том, что у него за всю его бытность сотрудником патрульно-постовой службы у так никто ни разу и не потребовал показать его служебное удостоверение и о том, что в последнее время в рядах московской милиции удивительным образом выросло количество лиц кавказской национальности. И ещё о том, что он так и не поступил в Литературный институт и совсем перестал читать классическую литературу.
* * *
В воскресенье он проснулся рано от того, что за окнами раздавалась громкая музыка, и слышалось множество голосов. В очередной раз он пожалел о том, что живёт рядом со школой, которая с удивительным постоянством мешала ему спать в детстве, и теперь повторялось всё то же самое. Только осенний день знаний уступал место весеннему дню выборов.
 
октябрь 2008 г.