Цвет надежды

 

Проект представлен на III Всероссийский лит.конкурс по теме Холокоста 2002 года.

Проект представлен на конкурс произведений молодых авторов 4 ежегодной премии «Дебют» 2003 года.

 

 

 

 

 

 





ОТ АВТОРА

Я

нуш Корчак, настоящее имя Генрик Гольдшмидт, родился 22 июля 1878 года в Варшаве в семье преуспевающего адвоката Юзефа Гольдшмидта, слывшего на всю Варшаву опытным мастером своего нелёгкого ремесла. Мать Януша звали - Цецилией Гембицкой: оба родителя, и отец, и его мать, происходили из давно ассимилированных еврейских семейств и, поэтому крайне редко в разговоре с сыном упоминали о его истинном происхождении. Но о еврействе, о котором так мало сообщали родители, уже потом в зрелые годы Януша, ему неоднократно напомнит польское общество, как о страшном клейме рода человеческого.

       В своей семье Генрик Гольдшмидт получает солидное воспитание, и он вырастает истинным патриотом польского государства. С самого рождения лучшими друзьями Генрика становятся книжки с картинками, которые отец часто дарит сыну. Научившись читать, он с одержимостью набрасывается на книги и читает их запоем. Но сказка благополучного детства внезапно обрывается: Генрик рано теряет отца и в 11 лет остаётся сиротой. Прежде зажиточная семья начинает испытывать серьёзные материальные затруднения. Смерть отца особенно сильно влияет на дальнейшую судьбу мальчика, он понимает, что теперь ему надо надеяться лишь на самого себя. Именно тогда в голове юного Генрика зарождается идея стать врачом, чтобы бороться с болезнями и страданиями. В своих мечтах он уже видит себя врачом где-нибудь в глубинке. И словно заканчивая какой-то давний спор с самим собой, подросток Генрик однажды заявляет своим родным: ''Итак, буду не писателем, а врачом. Литература - это слова, а медицина - дело...'' Идея воплощается в реальность - и он безо всяких колебаний избирает профессию медика, поступая в Варшавский мединститут.

       На рубеже столетий усилиями польской интеллигенции, боровшейся за национальное возрождение, в Варшаве открываются бесплатные библиотеки, услугами которых в числе других пользуются и дети из бедных семей (в то время их было более, чем достаточно!). Одна из энтузиасток библиотечного дела тех лет вспоминает:

       ''Зимой 1902 года по субботам и воскресеньям я выдавала книги в бесплатной библиотеке на Тёплой улице. Вместе со мной выдавал книги студент-медик Генрик Гольдшмидт, блондин с рыжеватой бородкой и умным взглядом синих глаз. В субботу вечером читальня буквально ходуном ходила, столько в неё набивалось детворы.

       Генрик, не повышая голоса, умел подчинить себе эту стихию. Казалось, он знает давно не только каждого из этих мальчуганов, но и знает всё о них. Гениальны, неповторимы были его беседы с этими варшавскими гаврошами...

       В 1904 году в журнале ''Голос'' (''Глос'') стала печататься повесть Януша Корчака ''Дитя гостиной''. Мы с нетерпением ждали её продолжения...''

       Нет сведений, как именно проходили чтение и обсуждение прочитанных глав этой повести в библиотеке на Тёплой улице. Но не трудно представить, каково было изумление взрослых и юных посетителей библиотеки, когда они узнали, что автор повести ''Дитя гостиной'' и студент-медик Гольдшмидт - одно и то же лицо!.. Оказалось, что Генрик, избрав профессию врача, всё-таки не расстался с детской мечтой стать писателем. Автор весёлых и мудрых книг рассказывал миру о детях, он писал про детей и для детей. Книги Януша были пронизаны верой в то, что человек имеет право быть самим собой - имеет право быть свободным. ''Ребёнок нуждается в свободе, - писал он, - но мы взрослые, не можем изменить нашу жизнь; воспитанные в неволе, мы не можем дать ребёнку свободу, потому что сами в оковах".

       После окончания Варшавского мединститута в 1903 году, он начинает работать в детской больнице, а в 1911-ом основывает ''Дом сирот'' и интернат ''Наш дом''. Создаёт детские загородные летние колонии для детей из варшавских трущоб, читает лекции на Высших педагогических курсах, ведёт работу в суде по делам малолетних преступников. Жизнь Януша течёт своим руслом, но начало I Мировой войны вносит свои коррективы... В 1914 году он отправляется на фронт, где три года служит военным врачом русской армии.

       Вернувшись, Корчак не оставляет своей мечты. В течение тридцати лет (с 1911-го по 1941 год) Дом сирот на Крохмальной улице является его главным делом жизни. Всю свою жизнь он посвящает детям, отдавая её им и ради них.

       Почему же педагогика стала главной вехой его жизни, в то время как профессия врача сулили Янушу большой успех в карьере? Что же случилось с доктором Гольдшмидтом? А то, что происходило и происходит с некоторыми людьми. Истинное призвание рано или поздно даст о себе знать, властно потребует подчиниться его зову. Французский священник и врач Франсуа Рабле вдруг ударяется в безудержное сочинительство, русский морской офицер Римский-Корсаков весь предаётся музыке, парижский биржевой посредник Гоген - живописи, баварский король Людвиг, увлёкшись искусством, напрочь забывает о своих монаршьих обязанностях, из-за чего и теряет корону... С варшавским педагогом Янушом Корчаком происходит примерно та же история. Отныне не он сам, а незаурядная энергия, всепоглощающая любовь к детям начнут управлять его поступками.

       Жалел ли когда-нибудь Корчак, что не стал богатым, респектабельным господином? Я лишь приведу здесь строки из ''Дневника'', который Януш начнёт писать на склоне жизни, а вы решайте сами. Вот они: ''...кто-то где-то сказал, что мир - это капелька грязи, висящей в беспредельности, а человек - это зверь, который сделал карьеру. Может быть, и так. Но дополнение: эта капля грязи чувствует страдание, умеет любить и плакать и полна тоски. А карьера человека, если рассуждать по совести... сомнительна''.

       За свои шестьдесят четыре года он написал много повестей, пьес, статей. Однако из всего им написанного самой детской вещью, наверное, можно считать его замечательную сказку ''Король Матиуш Первый''. При всей необычности сюжета - король-мальчик, стремясь уравнять в правах детей со взрослыми, решил в своём королевстве провести реформы, за что в конце концов был свергнут с престола и приговорён к расстрелу - это произведение Корчака во многом автобиографично. Начать хотя бы с того, что автор сказки и её герой рано лишились отцов. Да и судьбы у них сложились одинаково трагично. Но всё же истинная автобиографичность кроется не в этих совпадениях, а в сокровенной сути сказки. Короля-мальчика Корчак создаёт как бы из самого себя, из своей давно лелеемой мечты создать на земле детский рай. Оба они, автор и герой сказки, ни о чём в жизни так не заботятся, как о добре и справедливости для детей. Но взамен получают лишь зло и крушение всех надежд.

       Впрочем, надежда всегда остаётся. И эта надежда имеет цвет...

 

 

 

       

 

 

 

 

       

       Как я устал повторять бесконечно все то же и то же,
       Падать и вновь на своя возвращаться круги...
       Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже,
       Я не умею молиться, прости меня и помоги!..

       

Часть 1

       Евангелие от Януша

 З

а окнами стыл унылый январь сорок второго. Оккупированная Варшава безмолвствовала, оставшиеся в живых делали вылазки только ночью. Словно призраки бродили они по тёмным переулкам родной столицы средь каменных развалин не'когда живописных кварталов. Бродили по руинам собственных домов, топтались по испепелённым останкам своих родственников, пугаясь собственной тени, преследовавшей их у редких, уцелевших после ночных бомбёжек, уличных фонарей.

       В мирное время деревянные вагончики трамваев, набитые до отказа шумной, ругающейся и дурно пахнущей ''интеллигенцией'' среднего класса, вмиг бы доставили вас на Крохмальную улицу, тенистую и тихую. Здесь в уютном доме под номером 77 располагался Дом сирот, единственный на всю Варшаву. С наступлением оккупации дом сожгли, а воспитанников переселили в кирпичное четырёхэтажное здание на Хлодной улице. Именно у стен этого неприветливого холодного дома и берёт начало наша история.

       

- Дядя Януш, вы не спите. Почему? - Пожилой лысый мужчина вздрогнул и, оторвавшись от записей, разбросанных в огромном беспорядке на столе, взглянул вглубь комнаты. Оперевшись хрупким плечиком о дверной косяк, в дальнем углу комнаты, едва освещаемым тусклой керосиновой лампой, стояла маленькая девчушка и беззаботно ковырялась в носу.

- О, Господи, Ганна, как ты меня испугала, - Мужчина за столом сконфуженно улыбнулся и, захлопнув книгу, серьёзно произнёс: - Ангел мой, когда-нибудь я в самом деле рассержусь и накажу тебя за непослушание. Мы же с тобой, по-моему, договорились: после десяти никаких хождений...

- Мне тоже не спится, дядя Януш, - нетерпеливо перебила девочка, тем самым, давая понять что, всё только что сказанное её нисколечко не волнует. - Я не могу спать, когда мне ничего не снится.

- Отчего милая, сны снятся всем, - сказал мужчина за столом, смягчив тон.

- Нет, мне не снятся, - настойчиво повторила девочка. - Перед сном няня всегда давала мне молоко с пенками, а после укладывала в постельку и рассказывала сказку. И тогда мне всю ночь снились сказочные принцы... а сейчас мне снятся только пенки... да и то редко.

       Ганна наморщила круглый лобик и стариковской походкой, переваливаясь с бока на бок, подошла к Янушу. Она смотрела на него, широко открыв глаза, и её васильковые очи пылали, отражая блестящие огоньки настольной лампы.

- Я хочу кушать, дядя Януш, - после секундной паузы тоненьким голоском пролепетала Ганна, и Януш неловко потупил глаза.

       Что можно было ответить на это восьмилетней девочке, если ты и сам в последний раз держал во рту кусок чёрствого хлеба с тмином четыре дня назад. Она стояла босыми ногами на грязном холодном полу, заплёванном и изгаженном немецкими унтер-офицерами, одетая лишь в серую поношенную сорочку и наивно по-детски тебе улыбалась. Это было больно, просто невыносимо. Мутный взгляд поблекших со временем синих глаз педагога, столько перевидавших за его долгую, похожую на вечность, жизнь, сейчас были влажными. Сквозь толстые стёкла очков, одетых на самый кончик носа, Януш видел и ощущал маленькое создание, требующее немедленной заботы и трепетного внимания к себе.

       Когда-то, ещё в молодости, работая в детской больнице врачом, он дежурил у постели безнадёжных больных, чтобы ребёнок, открыв в последний раз глаза, не чувствовал себя покинутым и одиноким. Как это жестоко - быть забытым тем, кого ты любишь, не чувствовать, не ощущать родного человека и тихо угасать в раздирающей тебя тишине. Януш не мог этого допустить как тогда, так и сейчас.

       Он снял очки и, расправив спутавшиеся волосы Ганны, с лёгкостью подхватил её и усадил к себе на колени. Девочка тихо вскрикнула от неожиданности, а Януш пожал недоумённо плечами, мол, какая ты трусишка! Он поковырялся в кармане и к величайшему удивлению Ганны выудил оттуда половинку барбарисового леденца. Леденец оказался покрыт засохшими хлебными крошками, но девочка с радостью приняла дар из рук Януша и тут же сунула его в рот.

- Молока с пенками у меня, к сожалению, нет, - промолвил Януш, - а вот леденчик и сказку - это запросто!

- Нет, правда-правда? - не поверила Ганна и для пущей надёжности схватила Януша за нос, словно пыталась выяснить по его размеру, лжёт Пиннокио или нет.

- Конечно, - промычал Януш. - Только, чур, уговор - после сказки баюшки!

- Сладкий, - подтвердила Ганна, обсасывая леденец, и пожилой педагог начал свою сказку...

- Жила - была на свете маленькая улиточка...

- Дядя Януш, а она понимает, когда говоришь: ''Улитка, улитка, высунь рога''?- неожиданно перебила Ганна и заискивающе посмотрела в глаза Януша.

       Лицо Януша, обрамлённое мягкой бородкой, удивлённо вытянулось, и он неуверенно произнёс:

- Не думаю, что улитка знает польский так же хорошо, как и ты. Но постарайся меня больше не перебивать!

- Я постараюсь, дядя Януш, - тихо пролепетала девочка и надула губки.

- Ну, вот, - продолжал свою сказку Януш. - Однажды, в одно прекрасное солнечное утро улитка прогуливалась в своём домике по стебельку ландыша и повстречала...

- А, вот интересно, улитке очень неудобно в домике... и, если вынуть её, она умрёт? - вновь не удержалась Ганна, но, заметив хмурый взгляд учителя, смолкла. - Я не буду, - пообещала она и виновато улыбнулась.

- ...и повстречала королеву пчёл.

- А вот последний - препоследний вопросик, можно? - жалостливо запищала Ганна и вцепилась ручонками в халат Януша.

       Тот милосердно кивнул головой, и девочка затараторила:

- У пчёл есть королева, а почему короля нет? Он умер?

Януш рассмеялся своим звонким смехом.

- Солнце моё, ты настоящая почемучка! Твоей няне, наверное, приходилось, ох, как не сладко.

- Дядя, она хорошая была. Столько рассказывала, всего и не упомнишь!

- Ужасно интересно! - улыбнулся Януш. - Поделишься?

- Ещё бы! - ахнула девочка и завизжала от восторга. - Слушай: негр чёрный. А язык у него не чёрный, и зубы тоже не чёрные. Это не чёрт: ни рогов, ни хвоста у него нет. И дети их чёрные... Негры, ужас, какие дикие - едят людей. И в бога не верят, а верят в лягушек, представляешь?

       Собеседник охотно закивал головой и маленькая Ганна, на секунду, затихнув, продолжала вновь с утроенной силой:

- А ещё негры ходят по улице раздетые и им вовсе не стыдно. Вставляют себе в нос раковины и думают, что красиво, почему им никто не скажет, чтобы они так не делали? Счастливые негры: едят фиги, финики и бананы, и обезьяны у них есть, и не учатся вовсе, маленький мальчик сразу на охоту идёт, - Ганна захрустела остатками леденца и, посмотрев прямо в глаза Януша, спросила: - Если бы я вся вымазалась твоими чернилами, негры меня узнали бы?1

- А ты, как думаешь, сама? - спросил Януш, удивлённо приподняв брови.

- ...догадались бы, наверное, если б ты им подсказал! - Засмеялась девочка и, подумав, добавила: - А, вот в Китае, зато негров нет, там живут самые настоящие... китайцы. У них есть косы, это очень смешно. А во Франции французы, они умнее всех, а так смешно говорят: ''нон-бон-пон''. А немцы - ''дердидас'', капуста и квас. Евреи всего боятся, кричат ''ай-вай'' и всех обсчитывают. Вот так! - Ганна звонко рассмеялась от собственных слов, и её щёчки окрасились ярким румянцем.

- Вот так?! - повторил Януш и, задумчиво приставив указательный палец к губам, произнёс: - Так, кто кому сказку рассказывает, а?

- Ой, вы мне... а, что забыли? - удивлённо воскликнула Ганна.

       Пропустив мимо ушей, ехидное замечание девочки, педагог, как ни в чём ни бывало, продолжал свою сказку. Он рассказывал дальше о удивительных странствиях улитки и её встрече с королевой пчёл.

- ''Я хочу быть такой, как ты, - молвила улитка. - Как было бы здорово, если б я могла летать... но мой домик такой тяжёлый, что мне никогда не научиться этому удивительному ремеслу! Ах, как грустно...'' - Ганна слушала, затаив дыхание. - ''Я помогу тебе, - сказала королева. - Мой старый знакомый паук умеет плести изумительные волшебства. Идём со мной''

       Девочка хотела спросить ещё о чём-то другом интересном, непонятном и загадочном. Но постепенно голос Януша стихал, переходя в шёпот, и маленькая Ганна, убаюканная сладким голосом учителя, уснула. Возможно, ей снился сон...

       

Какие невыносимые сны! Вчера ночью: немцы, а я без повязки в недозволенный час в Праге. Просыпаюсь. И опять сон. В поезде меня переводят в купе, метр на метр, где уже есть несколько человек. Этой ночью опять мертвецы. Мёртвые тела маленьких детей. Один ребёнок в лохани. Другой, с содранной кожей, на нарах в мертвецкой, явно дышит. Новый сон: я на неустойчивой лестнице, высоко, а отец опять и опять суёт в рот кусок торта, большой, этакий с глазурью и с изюмом, а то, что во рту не помещается, раскрошенное, кладёт в карман. В самом страшном месте просыпаюсь.2

       

 Я

нуш вёл ту обычную жизнь воспитателя и учителя, которую трудно описать, потому что она состояла из десятков незначащих на первый взгляд событий и случаев. Так же как и всегда, он рассказывал своим детям сказки, читал книги, занимался с ними правописанием и математикой. В Доме сирот существовало особенное правило: старшие заботятся о младших, а все вместе - о порядке! Замечательное правило, ему следовали беспрекословно и неукоснительно все, впрочем, как и любому другому правилу дяди Януша.

       Сам он был одновременно повсюду - в столовой и спальне, где присаживался на край кровати и тихо шептал плачущему в подушку мальчику, в туалетной комнате, где проверял чистоту полотенец, и в классе, где проверял диктанты и объяснял почему слово ''преступление'' пишется через ''е'' в приставке. Он поступал так, словно и его, и детей ждёт большое будущее. Много-много лет счастливой жизни...

       

       В Доме сирот кроме Януша находился ещё один человек, его надёжный друг и верный помощник в трудную минуту - воспитатель и заместитель по учебной работе - старая добродушная Стефания3. Словно пришедшая из сказки фея, пухленькая краснощёкая и до необычности задорная, она была всеобщей любимицей детворы. Сиротские детишки метко прозвали её Пани Пышкой и со временем Стефани настолько тесно вжилась в выдуманный детским воображением образ, что привыкла к своему прозвищу и уже совсем не обижалась на обидное имя, даже если слышала его из уст Януша.

       Так и получалось, что из взрослых в Доме сирот остались лишь Пани Пышка да Старый Доктор4. Остальные бежали прочь, словно затравленные кролики, чтобы оказаться пойманными ко ''дню Благодарения''. Что же оставалось Янушу? Только следовать зову своего сердца. Прокормить и обогреть двести юных сорванцов, забота о которых способна отнять у человека 24 часа в сутки и в более спокойные времена.

       Война... Кошмарная действительность, способная свести с ума любого здравомыслящего человека. Это было невероятно! Но Старый доктор вместе со своей помощницей справлялся. Вся его методика и философия, вся его любовь к детям сводилась к одному единственному вопросу: способен ты или не способен достать двести килограммов картошки на каменном огороженном пятачке, куда волею судеб и под прицелом дула автомата согнано почти 370 тысяч евреев? Он находил ответ на этот вопрос. Как и положено в любом детском доме, здесь, в Доме сирот столовая открывалась для детей три раза в день. На завтрак, обед и ужин.

- Эй, полегче там! Пропустите малышей! - возмущённо кричала Стефани, разливая в алюминиевые миски дымящийся борщ. - Не все сразу! У кого нет совести, прошу без очереди.

       Таких не находилось. Очередь из десятков мальчишек и девчонок перед раздаточным окном затихала, и старшие, не слова ни говоря, уступали малышам своё место.

       Но дети всё равно голодовали. Каждую неделю, по субботам, Януш взвешивал детей на весах, предназначенных для взвешивания овощей и картошки. Это всегда происходило за полтора часа до обеда, в половине первого дня. Ухмыляющиеся детские рожицы с каждым днём становились всё более скулистыми, а одежда всё более свободной.

       ''Мрожек - 28 с половиной... Исайя - 27 ровно... Анна - 31 четыреста'' - лепетал Януш своим мягким старческим голосом.

       И Стефани тщательно записывала цифры в синюю тетрадь в кожаном переплёте. Дети худели.

       

''Час субботнего взвешивания - час сильных ощущений''.

       

 Н

о однажды случилось невероятное. Двадцать фунтов сахарного печенья, припасённые в кладовке ко дню Святого Николая, оказались съеденными почти наполовину неизвестным воришкой. Разорванные пакеты и остатки крошеного печенья, в беспорядке разбросанные по кладовке, служили бесспорным доказательством вины нечестного воспитанника, решившего отведать общих сладостей.

       Такого безнравственного поступка Януш не ожидал ни от одного из своих подопечных, и поэтому в тайне тешил себя надеждой, что это всего лишь глупые мыши. Но факты были на лицо: мыши, к сожалению, такого сделать не могли, коробки с вкусным и хрустящим печеньем стояли в платяном шкафу на верхней полке, достать которые было не под силу хвостатым пройдохам. Следовательно, не могли это сделать и воспитанники невысокого роста. Немедленно было созвано экстренное заседание граждан Королевства сирот, на котором главный его зачинатель - доктор Януш Корчак выдвинул следующую гипотезу:

       ''Я не могу поверить, что кто-то из вас смог отважиться на столь дерзкий и столь гнусный поступок- украсть у своих товарищей и друзей угощение, приготовленное к празднику. Я всегда учил вас только честности и открытости, друзья мои, но теперь... боюсь, что после сегодняшнего происшествия в нашем Королевстве, мне, как правителю, придётся многое пересмотреть''.

       Надо сказать, что Старый доктор постарался воплотить в стенах Дома сирот настоящее детское государство. Наряду с заседаниями, здесь действовали ещё и Советы детского самоуправления, разного рода Комиссии и Министерства. Одним из первых, Януш дал право детям критиковать взрослых. За это ему, случалось, доставалось даже от друзей, не говоря уж о противниках. Но, если по совести: кому же ещё могли пожаловаться на взрослых дети, как не тем самым взрослым, которые их обидели? Бывало доставалось и доктору!

       Время от времени собирался Товарищеский суд, на котором приговаривали к наказанию или оправдывали подозреваемых граждан. Несколько раз на скамье подсудимых оказывался и сам Януш. Однажды он необоснованно заподозрил в воровстве мальчишку и в пылу гнева надрал сорванцу уши, за что, раскаявшись, подал сам на себя в суд. Но был оправдан. На этот раз история повторялась и педагог, умудрённый горьким опытом, боялся ошибиться вновь.

       Януш окинул взглядом многочисленную аудиторию притихших юных заседателей, и деликатно покашляв в кулачок, продолжал своим невозмутимым тоном:

       ''Граждане, съесть 4 килограмма печенья, это бесчеловечно и, наверное, не так-то и легко. Почти наверняка, наш таинственный обжора уже сожалеет о содеянном, сокрушительно обхватив руками больной живот''.

       Януш смолк, устремив взгляд на животики своих домочадцев, словно, в самом деле, хотел уличить в толпе маленькую девочку или мальчика, объевшегося печенья, с огромным вздутым животом.

       ''Так вот я... мы посовещались, - Доктор почтительно указал на сидящую слева от него Стефани, - и решили, что отыскать воришку нам помогут... обыкновенные весы''.5

       Стоит ли говорить, какой по этому поводу начался галдёж. Заседатели возмущались, топали каблуками и требовали справедливости от суда. Ещё бы! Из-за одного страдали все. Каждый попадал под подозрение и мог стать преступником из-за нескольких лишних грамм. К тому же подобная процедура взвешивания означала задержку обеда, а есть, ой, как хотелось! Но ничего не поделаешь. Весы откалибровали для пущей точности, и процесс выявления малолетнего расхитителя сахарного печенья начался.

       Длинная очередь воспитанников покорно выстроилась перед весами, но как ни старались Старый доктор с Пани Пышкой, воришку им обнаружить в тот день так и не удалось.

       

       

 О

быденным явлением в Варшаве стали подкидыши и беспризорные дети. Взрослые, напуганные происходящим, бросали малышей на произвол судьбы, пытаясь бежать за пределы гетто6. Но побег удавался в редких случаях, и обычно на следующий день жители Варшавы находили беглецов в снегу с оторванными конечностями и размозженными черепами. Невиданные доселе изуверства демонстрировались везде и всюду: на рыночных рядах, в парках, вокзалах, под окнами домов и даже в школах.

       Для устрашения и порицания - это были весьма эффективные меры, стоило ли говорить о том, что чувствовал человек, видя, как на его собственных глазах вешают торгашей, а потом, - ещё трепыхающиеся в предсмертных конвульсиях, тела обливают бензином и поджигают...

       

       В тот день, солнечный и ясный, слабый дымок, поднимающийся над крышами домов, Януш заметил сразу. И понял, что тянется он от базарной площади. Путь его, через заброшенный сквер и автосборочную, лежал как раз к городскому рынку на Светличной площади, где с утра шла шумная торговля.

       Надо сказать, деньги у разночинного народа не водились и если бумажные злотые у кого и появлялись на руках, то редко. В основном торговля шла по обмену, то есть: ты - мне, я - тебе. Меняли всё: начиная от краденых вещей и продуктов питания, в числе которых порой попадались весьма недурные мясные деликатесы и дешёвый немецкий вермут, и заканчивая ржавыми винтовками и огромными настенными часами с боем, кстати, тоже краденными. Охотно брали шерстяные варежки и шарфы, которые дети Дома сирот шили на занятиях по трудам. Тёплые вещи Януш выменивал на гречку и печенье; если везло, то на завтрак можно было отведать и парного коровьего молока, но оно появлялось на рынке не часто.

       Вот и сегодня, как обычно, Януш нагрузил свои санки шерстяными рукавицами и шарфами и отправился на площадь. Непонятное беспокойство зародилось в его душе и, едва завидев вдали дым, он ускорил шаг. Снег приятно похрустывал под ногами, а от быстрой ходьбы Януш вскоре раскраснелся.

       Но то, что он увидел спустя несколько мгновений, выйдя на рыночную площадь, заставило его побледнеть. Кровь похолодела в жилах от увиденного и Януш застыл, словно поражённый молнией.

       Пятеро несчастных на сбитых наспех деревянных крестах догорали, источая жуткий смрад. Распятия образовывали круг, в центре которого развевалась плащёвка, надетая на шест. Надпись, сделанная красным, гласила: ''Den Tod den Juden!'' - ''Смерть евреям!''. Люди в панике разбегались в разные стороны, бросая свой товар, а немцы, довольные проделанной работой, весело гоготали. Кровавая картина расправы навсегда застыла в памяти пораженного педагога, и он ошалело уткнулся лицом в сугроб. ''Не может быть... не может быть... не может быть, - как безумный твердил он, глотая ледяную крупу. - Этого не может быть!''. Но это было, и это происходило на самом деле.

       Детский плач проник в мутное сознание доктора, и он заставил себя выйти из оцепенения. Януш поднял налитые кровью глаза и сквозь красную пелену увидел опустевшую площадь. И лишь на снегу в кругу тлеющих крестов, готовых рухнуть в любую минуту, сидела маленькая девочка и тихо всхлипывала. ''Ребёнок может погибнуть!'' - мелькнула туманная мысль и Януш, не до конца осознавая свои действия, стрелой рванул к плачущему ребёнку. Как раз вовремя, чтобы схватить девчушку и отбежать в сторону. Задержись он хотя бы на секунду, не выхвати девочку из-под грозных обломков в то самое последнее мгновенье, и прогоревшие кресты градом тлеющих головешек обрушились бы на невинное дитя.

       Когда осел жгущий лёгкие, горячий пепел и треск шипящих на снегу головешек поутих, Януш приоткрыл отворот пальто и увидел заплаканное личико. Чумазые от золы щёчки зарделись, а в уголках глаз, влажных от слёз, читалось выражение глубокой благодарности. Доктор понял этот взгляд и ответил взаимностью. ''Как тебя зовут?'' - ласково спросил он и услышал тихий ответ на идише: ''Моё имя - Ната''.

       Так Януш познакомился с еврейской девочкой по имени Ната.

       ''Она была мила и приветлива, - так могли бы сказать погибшие родители о своей дочери, - она словно Золушка, добра и наивна... а как она красиво поёт, вы только послушайте!''. Так оно было. Она действительно была похожа на Золушку и к тому же удивительно пела. Но в Дом сирот Януш привёл уже не ту милую улыбающуюся девочку, какой была Ната. Он привёл замкнутую испуганную сироту с израненным сердцем и искалеченной душой.

       Двое из распятых на кресте евреев были её мамой и папой. Они пытались бежать с остальными, но так и не смогли выбраться за пределы гетто.

       По невероятному стечению обстоятельств, родители Наты оказались коллегами Януша. Вдвоём они заправляли особенным приютом - приютом для подкидышей, детей, чьи судьбы навсегда были поломаны по вине их мам и пап. Думали тогда зачинатели приюта, что сами окажутся на месте нечестных родителей, не пожелав остаться со своим чадом? И почему они совершили подобный поступок, имея на попечении десятки беспризорных душ? Увы, не все взрослые вели себя одинаково мужественно. Хотя осуждать кого-то за это трудно! Всё это Януш узнал из уст девочки. Детский приют находился на Дельной улице, всего в четырёх кварталах от Дома сирот. И Доктор не замедлил поспешить туда. Правда, теперь здесь заправляли люди, для которых свой карман был дороже жизни малышей.

       Пробравшись сквозь заваленный мусором парадный вход, доктор очутился в месте, который мог бы быть чем угодно, но только не приютом для детей. С порога в нос бил резкий запах мочи и кала. Янушу пришлось закрыться рукавом. Вдоль длинных, слабо освещенных коридоров стояли деревянные скамейки, на которых лежали младенцы, закутанные в грязные пелёнки. А посреди, прямо на замёрзшем полу лежали окоченевшие трупики. Скрипучая скользкая лестница вела прямиком к двери кабинета директора приюта. Здесь на втором этаже сидели дети постарше. Целыми днями, монотонно качаясь, и, как зверушки, они жили от кормёжки до кормёжки в ожидании скудной, очень скудной пищи. Кабинет оказался открыт, но внутри было пусто.

       Накануне Януш написал очередное, третье по счёту письмо в управу, с просьбой отдать под его начало детский приют на Дельной улице. В прошении значилось: ''Как организатор я не умею быть начальником. И здесь, и во многих других местах мне мешали близорукость и полное отсутствие зрительной памяти. Старческая дальнозоркость компенсировала первый порок, второй усилился. Это имеет хорошую сторону: я не узнаю людей и весь концентрируюсь на деле, не настраиваюсь заранее против, не помню обид... Испытательный срок - четыре недели, начиная, ввиду срочности задания, со среды, самое позднее с четверга. Прошу предоставить мне служебную квартиру и двухразовое питание... впрочем, могу обойтись и без этого''.

       Написать такое заявление мог лишь человек, который боялся, что ему откажут. Но в управе, как и следовало ожидать, покачав головами, согласились, но при этом добавили: ''Бессмысленный, абстрактный гуманизм!''. Детишки поступали в приют несчастными, голодными, больными, завшивевшими. И Старый доктор с яростью и упорством матери выхаживал, вылечивал и согревал ребят дружеским словом. Да, это был гуманизм. Но почему абстрактный? Абстрактным он был у тех, кто шумно возмущался социальной несправедливостью, метал воображаемые громы и молнии в богатых и ничего не делал, чтобы на лице хоть одного ребёнка появилась робкая, но счастливая улыбка.

       Варшава, узнав о поступке Старого доктора, не удивилась: все знали о невероятной привязанности доктора к детям. Как говорится, каждому своё! Хотя кто-то, наверное, при этом весело посмеивался в кулак, наживаясь на человеческом горе.

       Стефания хваталась за голову и с горькой усмешкой порицала доктора: ''Мало тебе своего Дома, так ты решил ещё один взвалить на свои плечи!''.

       ''Непосильная ноша! - твердили друзья. - Зачем тебе эти дети, ведь это так обременительно!''. Как же горько было этому человеку слышать из уст своих друзей подобные замечания. Чудовищна и жестока была сама мысль о том, что дети могут быть обременительны. Доктор не понимал и не слышал упрёков, он стремился к своей, казалось, неосуществимой давней мечте: превратить мир в игровую детскую площадку.

       В короткие сроки Януш наводит в приюте для подкидышей порядок. А ночевать приходит, как всегда, в свой родной Дом сирот.

       Нетрудно представить, каково было душевное состояние Старого доктора в дни, которые он проводил в новом приюте, очищая эти Авгиевы конюшни. Всю жизнь проповедовавший коленопреклоненное отношение к ребёнку, он видит, как дети бегают и играют на улице среди замороженных трупиков своих сверстников. Более изощрённого издевательства над его мечтой и нельзя было придумать. Фашизм с точностью до наоборот показал, как можно глубоко и страстно ненавидеть детей, преподал всему человечеству последовательную педагогику истребления и планомерного превращения их в удобрения для полей.

       В один из таких дней, он записал в дневнике:

''Не могу удобно жить. Стыжусь, что имею, что есть, зная, что дети голодают, и питаю отвращение к моей улыбке, когда кругом молодые измученные лица. Требую уважения к ребёнку. Но правильно кто-то меня спросил: ''А кто сегодня уважает человека ?'' К чувству стыда за всё, что происходит вокруг, примешивается чувство недовольства собой: ''Если б я был молодым, у меня было бы больше инициативы, меньше сомнений. Ничего не поделаешь, старею, я устал, полон забот. Столько работы. Всё это запоздало. Всё в то время, когда люди думают об отдыхе. Не жалуюсь. Никто в этом не виноват, так должно быть. Но больно...''7

       

       

 Н

овый день озарил своим приходом пустынные улицы Варшавы. Холодное февральское солнце, насажанное, словно спелый апельсин, на пику уцелевшей церквушки, приземистой и заброшенной, неприветливо глядело сквозь изъеденные войной полуразрушенные остовы столичных кварталов и, казалось, смеялось над картиной хаоса, созданной самим же человеком. А ветер, то смолкая, то вновь, разыгрываясь во всей своей красе, не жалея сил пересвистывал известную лишь ему одному исповедь, пиная и теребя своими стальными клещами белоснежную перину разбитых проспектов Варшавы. Дом сирот безмолвствовал. До подъёма оставался час с лишним и двести маленьких носиков пока что довольно сопели в подушки, досматривая свои радужные сны. Что им виделось в стране розовых грёз? Наверное, мирное небо над головой, вкусный завтрак на столе в террасе и, конечно, ласковое и доброе лицо мамы, подающей завтрак. Они никогда не видели её, а если и видели, то, вряд ли помнили. Но в той стране, где сейчас прибывали варшавские гавроши, воспитанники Детского дома, было возможно всё: здесь не было расовых различий, войны, фашистской Германии и голодных детей. Не понимали, да и как могли понять эти юные создания, почему, за какие провинности они должны жить в этой гигантской тюрьме? И они продолжали прибывать в своей стране грёз, так разительно отличающейся от их жестокой реальности.

       Старый доктор открыл отёкшие веки и безмолвным невидящим взглядом уставился в белый от инея потолок чердака. Грудь разрывал сухой кашель, было больно дышать, но Януш ловил себя на мысли о том, что и эта, очередная ночь осталась позади, а он смог поутру открыть глаза. (''Хотя сегодня это оказалось сделать куда гораздо труднее, чем вчера. С каждым днём всё... труднее''). В последнее время Янушу не здоровилось: из-за постоянного голода, душевных переживаний и холодных ночей, проведённых на чердачной комнате, Старый доктор еле держался на ногах. Плохо работало сердце, отекли ноги, резко ухудшилось зрение. Януш боялся однажды утром не проснутся, но боялся он вовсе не за себя, боялся он за детей, за их судьбы...

       Окно во двор было разбито, видимо после ночных взрывов, оставшиеся в раме осколки дребезжали в такт врывающимся с улицы ледяным потокам воздуха. ''Сегодня ночью вновь были слышны взрывы бомбёжек, - подумалось доктору. - Сколько ещё людей этой ночью потеряли всякую надежду остаться в живых''. Капелька воды, угрожающе свисавшая с потолка, гулко шлёпнулась на переносицу и тоненьким ручейком стекла вниз по щеке. ''Крыша опять прохудилась'', - тоскливо подумал доктор и напряг память, пытаясь вспомнить, когда в Доме сирот в последний раз ремонтировалась крыша. Оказалось, что позапрошлогодней осенью. Тихо скрипнула кровать и сухие горячие ступни, шелестя, нащупали комнатные тапочки.

       Вскоре с широкого деревянного подоконника были убраны опасные осколки и их место заняли привычные хлебные крохи для птиц, заботливо принесённые доктором из столовой.

       Застучал по крыше молоток и к завтраку зияющие дыры были все до одной залатаны старой фанерой из сарая. Взмокший и запыхавшийся, но довольный работой, Януш вбежал в столовую и... обомлел. Посреди стола на крахмальной скатерти с ажурными узорами, на широком подносе, источая запах горячего сгущённого молока и ванили, стоял самый настоящий...

- Торт! - Ганна улыбнулась. - Это тебе, дядя Януш... от нас в честь дня Святого Николая.

       Сидевшие за столом дети захлопали в ладоши, а растроганная до слёз Стефания, подойдя к изумлённому Янушу, тихо прошептала ему на ухо:

- Я ничего не знала об их безумной затее! Они всё сделали своими руками, сами. Я была удивлена не меньше вашего. Боже, какие милые дети, какие милые дети!

- Неужто сами? - недоверчиво переспросил Януш, почёсывая густую щетину.

- Они всё сами, сами...- твердила она и краем батистового платка размазывала по щёкам неожиданно хлынувшие слёзы.

- Ну, так с чем торт, а, юные поварята? - беспечно спросил доктор, стаскивая с себя вельветовое пальто и усаживаясь на краюшек табурета.

- С печеньем... - по-кошачьи протянула Ганна, обезоруженная изощрённым кокетством, а после тихо спросила: - Ты, ведь, не будешь ругать, правда?

       Наступившая пауза и сосредоточенный взгляд великого педагога. Двести детишек притихли, словно в большой светлой комнате и не было такого количества детворы. Брать угощения без разрешения старших, даже если это во имя благих целей, нехорошо - это понимал каждый из присутствующих.

       Януш перехватил умоляющий взгляд Стефани и его губы тронула улыбка.

- Не буду... - Он кинул быстрый взгляд на Ганну: - Это ты придумала?

- Я! - гордо сообщила девочка.

- Ты невероятный ребёнок, Ганна, - вздохнул Януш и добавил с лукавой улыбкой: - И я никогда не сомневался в твоих способностях!

       

       Торт порезали поровну и вскоре каждый обитатель Дома сирот смог по достоинству оценить лакомое угощение. Уплетая за обе щеки свой кусок торта, Ганна взахлёб рассказывала о том, как она ночью с мальчишками пробралась в кладовку за печеньем, как увидела там страшную жирную крысу и чуть было всё не испортила своим жутким визгом...

- ...крыска была здоровенная, вот - такенная! - бубнила она с набитым ртом. -

Я испугалась и закричала.

- Она так визжала, как будто увидела приведение, - вступал в разговор десятилетний Лежек, изображая причудливую гримасу на лице: - Вот такое страшное приведение! Р-р-р!!!

       Подпирев подбородок кулаком, Януш внимательно вслушивался в детские голоса. Словно крошечные серебряные колокольчики, они звенели и звучали в сердце доктора нежной лирикой, отзываясь в его душе сладким трепетным чувством духовного родства с этими созданиями. Что поделаешь, ему младенческий лепет и немудрёные суждения детей о жизни были куда интереснее повседневных разговоров взрослых. От тех только и слышишь: злотые, злотые, злотые...

       Думал ли в эти минуты доктор о том, что ожидает его сирот впереди? Он никогда не обманывался: жизнь - жестокая штука. Часто она насмехается над человеком, но даже и эта жестокость и насмешка не способны изменить то, что составляет ядро человеческого ''я''. Всей своей жизнью, всеми написанными книгами и произнесёнными речами он проповедовал одну простую истину - ребёнок имеет право быть самим собой - имеет право быть свободным. И возраст тут ни при чём. ''Сто людей... сто детей, которые не когда-то там, не ещё... не завтра, а уже... сейчас... люди''.

       В довоенные времена, ежедневно заходя на цыпочках в спальню Дома сирот, он всегда чувствовал прерывистое дыхание, сопящие носики; горло пережимала робость - столько беззащитности и нежности было в лицах спящих детей, в лицах этих юных созданий. Какое будущее дышало в такт их размеренному дыханию? Что ждало их за ближайшим поворотом судьбы? Этим мучительным вопросом задавался Старый доктор тогда и сейчас, вглядываясь в такие ясные и умные глаза своих воспитанников. Какое будущее ожидало этих сорванцов сегодня, когда кругом царила война и разруха?

       Конечно же Януш не знал, да и не мог знать о готовившейся директиве штурмбаннфюрера СС Германа Хефле, которая предписывала скорое начало выселения заключенных гетто на восток, в концлагеря. Но по происходившему вокруг понимал, что немецкие солдаты уже начали свою методичную и планомерную работу уничтожения...

       

       

       

Часть 2

Приказ

       

       Однажды, увидев рабочих, которые шли под
       красным знаменем, мальчик-король задумался:
       ''А может, сделать так, чтобы и у детей всего
       мира - у белых, чёрных, жёлтых - тоже было
       знамя одного цвета? Нельзя ли сделать так,
       чтобы оно было зелёным - цвета надежды?''

       (''Король Матиуш Первый'' Я.Корчак)

       

 В

есна сменила зиму, а вслед за весной незаметно пришло лето. В июле Януш и его дети занялись театром - они решили ставить пьесу. Эта затея обеспечила им множество хлопот, которые отвлекли их от происходящего за стенами Дома сирот. Ставить пьесу решили в последних числах месяца, поэтому, не теряя времени, детишки с огромным азартом принялись разучивать роли. Часами они репетировали в большом зале, найденном Янушом в пустеющем гетто, разучивали свои роли и придумывали шикарные костюмы для своих героев. На чердачной комнате были найдены две баночки акварели и чёрная тушь - настоящее сокровище для юных театралов. Теперь на больших картонках из-под продуктов, синей и жёлтой акварелью писались декорации, а тушью разрисовывали и подписывали пригласительные билеты, в которых было сказано:

нечто большее, чем актёры-дети

       

       В один из таких погожих июльских дней, во дворе Дома сирот появился неприметный человек в клетчатом пиджаке по имени Игорь Неверли. В сопровождении двух людей в немецкой форме он поднялся по скрипучей лестнице наверх в комнату Януша и без стука вошёл внутрь. Дверь была приоткрыта, и из комнаты веяло прохладой. Неслышно шелестели на ветру занавески в распахнутом настежь окне, солнечные зайчики весело прыгали по стенам, отражаясь в старом зеркале возле умывальника. Януш сидел спиной к двери за своим письменным столом и, склонив голову над бумагами, что-то задумчиво записывал. На матовой поверхности вскрытого лаком стола - чашка горячего чая, потушенная свеча на чёрном от копоти подсвечнике, открытый на середине томик ''Размышлений'' Марка Аврелия8, чернильница. Всё точно так же, как и в прошлый раз, когда Игорь в последний раз видел Януша.

- Здравствуй, доктор! - поприветствовал он Корчака на польском и, обнажив ряд пожелтевших от никотина зубов, хрипло попросил разрешения сесть. В общем, это было излишним. Не дожидаясь ответа, он также бесцеремонно, как и вошёл, сел на табурет, рядом с Янушом.

       Доктор многозначительно посмотрел на двух надзирателей, стоящих чуть поодаль, и медленно перевёл взгляд на собеседника. Не слова ни говоря, Неверли сделал знак офицерам, чтобы те оставили их наедине.

- Wir sind hinter der Tur! 9 - предупредил один из них, и они бесшумно удалились.

       Януш узнал этого человека. Игорь Неверли был давним его приятелем и первым помощником по работе, долгое время, состоя в должности личного секретаря и сотрудника больницы.

- Прости, - сказал Игорь, едва они остались вдвоём. - Весь этот маскарад из-за них, - он понизил голос почти до шёпота и указал на дверь. - Они не знают, кто я на самом деле... они думают, что я всего лишь отец одного из твоих ребят, ищущий своё чадо.

- Я рад тебя видеть, - ответил с улыбкой доктор и, сощурившись, добавил: - А, ты, знаешь, ты постарел за эти годы!

- А, ты, каким был - таким и остался! - признался собеседник. - Всё такой же непробиваемый, твёрдо идущий к своей цели... я читал совсем недавно твою последнюю книгу. Люди ищут встреч с тобой, им нравится то, что ты пишешь. Для многих ты идеал!

- Очень лестно! Но я не думаю, что ты сюда пришёл только для того, чтобы сказать мне это!

       Неверли ещё ближе пододвинулся к Янушу и, схватив его за рукав, зашипел:

- Конечно, нет! Ты понимаешь, вообще, что сейчас происходит или нет? Мы, словно затравленные кролики, ждём своей участи, ничего не предпринимая. Самые изворотливые бегут отсюда прочь, тем, кому это удается, - спасены, возможно, они останутся живы. Оставшиеся же здесь - обречены... - Игорь замолк, вслушиваясь в шорохи за дверью, а затем произнёс: - Гитлеровцы отвели в Варшаве специальное место около Гданьского вокзала, так называемый Умшлагплац, куда они пригоняют людей, подлежащих уничтожению. Я видел собственными глазами, как это происходит! Несчастных прикладами загоняют в грузовые вагоны и везут в Треблинку, где уже начала свою адскую работу фабрика смерти с газовыми камерами и крематориями... - Игорь неожиданно замолчал и, посмотрев в невозмутимые глаза Януша, внимательно следящих за ним из-под линз очков, в сердцах воскликнул: - Но ты молчишь, почему?

- А, что я должен ответить? - спросил он наивно по-детски, настолько искренне, что Неверли некоторое время напряжённо вглядывался в лицо своего друга, а после громогласно заявил:

- Невероятно! Ты ставишь с детьми спектакль, приглашаешь гостей, живёшь так, словно не замечаешь того, что творится за твоей спиной!

- Конечно же, я вижу, что происходит, - сдержанно перебил доктор своего собеседника. - Но, если я испугаюсь, если в моих глазах промелькнёт хотя бы тень страха, что подумают обо мне дети, что тогда они скажут о таком воспитателе? Они не боятся, так почему же должен бояться я?

- Они живут в мире иллюзий, а ты идёшь у них на поводу! - воскликнул поражённый Неверли.

       Дверь скрипнула и в проёме показалась голова немца. Все трое молча уставились друг на друга, не нарушая священной тишины. Наконец, сощурив глаз, немец крякнул и молча указал на левое запястье, показывая, что время истекает, и так же неожиданно, как появился, исчез.

       Неверли с облегчением вздохнул, озадаченно глянул на циферблат часов и полез в карман пиджака. Выудив оттуда серебристый портсигар, он достал дешёвую папиросу и, чиркнув спичкой, затянулся. Затем вновь щёлкнул портсигаром и достал оттуда сложенный вдвое небольшой лист бумаги. Доктор молча наблюдал за манипуляциями друга, не показывая никаких признаков интереса.

- Януш, - наконец произнёс Неверли, сменив былую ярость в голосе на располагающую милость. - Я решил бежать сегодня вечером. У меня есть влиятельные знакомые, там, за пределами гетто, которые смогут мне помочь. На Белянах уже сняли две комнаты, одна из которых - для тебя, - Неверли сверкнул глазами и выпустил в воздух облачко сизого дыма. - Ты сможешь выйти из гетто в любую минуту, документы уже готовы, - Он протянул бумагу Янушу. - Это пропуск на два лица - техника и слесаря водопроводной-канализационной сети... Решайся, пока не поздно. Такие люди, как ты, там нужны. Сейчас профессия врача особенно в почёте, ты знаешь, это не меньше моего, тем более, такого высокого специалиста, как ты, не сыскать во всей Польше.

       Януш поднял глаза и посмотрел на своего давнего знакомого так, словно тот был его заклятым врагом всю жизнь. Не ожидал он такого предложения от своего друга!

- Не бросишь же своего ребёнка в несчастье, болезни и опасности, - сказал он. - А тут двести детей. Как оставить их одних в запломбированном вагоне и газовой камере?10

       

       Нотка горечи и сострадания заставила дрогнуть голос педагога и его другу, человеку, непоколебимому в своих жестоких идеалах в борьбе за жизнь, стало стыдно за свой поступок.

- Уходи, - сказал Януш. - Моё место здесь... среди них, - и он дрожащим пальцем указал в окно, где во дворике, в песочнице резвились детдомовские сироты. И добавил: - Потому что я? - один из них!

       Неверли затушил окурок и молча направился к выходу, где его уже ждали немецкие офицеры. И уже выходя из комнаты, на пороге он обронил тихое: ''Прости'', на что Старый доктор лишь развёл руками.

- Никто из нас не способен уйти от своей судьбы! - сказал Януш и отвернулся к окну. Он знал это не понаслышке, не из романов и повестей. В его памяти жили судьбы его детей - сотен детей, прошедших через Дом сирот.

       Его свободу, жизнь тоже вывернули наизнанку. Он учил детей жить - а теперь должен был научить их умирать...

       

       

 С

пустя три дня дети показали спектакль. На сцене перед широкой публикой они пели, веселились, грустили, плакали, в общем, играли в жизнь. Первый дебют на сцене... первые волнения, первые удачи и неудачи. Всё в первый раз! В первый раз в жизни им аплодировали сотни рук, сотни голосов кричали им ''Браво!'' и сотни лиц удивлённо приподнимали брови, поражаясь юному таланту актёров.

       Душный убогий зал, где ставился спектакль, был полон простолюдин, узники гетто шутили и обсуждали детское представление, словно за окном им улыбалась мирная Варшава и люди, уставшие после длинной трудовой недели, спешили отдохнуть. Сегодня действительно было воскресенье. Сегодня действительно светило солнце и зеленела трава, как тогда, в мирное время. Не стреляли пушки, молчали в ангарах вражеские самолёты, не было слышно немецкой ругани. Как в былые времена, щебетали на деревьях воробьи, тихо играла музыка Шопена, люди были счастливы. Они забыли о войне. Затаив дыхание, они следили за происходящим на сцене. И, казалось, весь мир, забыв о страшной напасти, наблюдал.

       Неспроста Януш выбрал для своих детей пьесу, написанную за тысячи километров от Варшавы, в далёкой Индии. Окно, в которое на протяжении всей пьесы глядел больной мальчик Амаль, было окном на улицу - и в другую жизнь, тёкшую где-то поблизости от этой. Сам доктор смотрел на игру своих актёров из дальнего угла длинного, плохо освещённого зала. Что он думал, что чувствовал, видя бледные лица своих актёров, слыша их слабые голоса, ощущая исходившее от них возбуждение и подъём? Смог ли он, репетируя, объяснить им то главное, во имя чего он выбрал пьесу Тагора - смерти нет, а есть только переход в другую жизнь?

       Наступил вечер. Пустая комната доктора безмолвствовала. За окном громко пели сверчки, а в стакане нетронутого чая плескалась полная луна.

       На столе рядом с огарком непотушенной сальной свечи лежал дневник, открытый на вчерашнем дне. Последняя запись, выведенная неровным почерком, гласила:

       

''Я полил цветы, бедные цветы детдома. Пересохшая земля вздрогнула. К моей работе приглядывается часовой. Сердит его, умиляет этот мирный в 6 часов утра труд? Часовой стоит и смотрит. Широко расставил ноги... Моя лысина в окне такая хорошая цель. У него винтовка. Почему он стоит и смотрит? Нет приказа''.

       

       Но приказ уже был. Планомерная и методичная работа немцев шла своим чередом. Они очищали гетто район за районом. Они документировали свою деятельность в десятках приказов, распоряжений, телефонограмм, отчётов.

       И, всё-таки, до последнего доктору хотелось верить, что доброе начало победит в человеке. В нём ещё теплилась надежда, что чудо спасёт детей.

       Увы, чуда не случилось...

       На следующий день Варшава была потрясена невиданным доселе зрелищем. Многие дети ещё не успели позавтракать, как ворвавшимися в Дом сирот карателями им было приказано строиться и следовать на Умшлагплац. Старый доктор, конечно же, всё понял. Но виду не подал...

       Дети и смерть. Никогда ещё эти слова не стояли так близко друг к другу, как сейчас. Само сочетание этих слов заставляло душу Януша корёжиться в отчаянии, но внешне он был, как всегда спокоен. В последние часы он давал им свой последний урок на немыслимую для учителя тему: что такое смерть, и как умирать достойно.

       Вскоре старые железные ворота сиротского приюта заскрипели под собственной тяжёстью и на залитую солнцем улицу, строгой колонной по четыре вышли воспитанники детдома. Стуча каблучками сандалий о булыжную мостовую, они стройной походкой двинулись по направлению к Гданьскому вокзалу в сопровождении двадцати четырёх конвоиров, вооружённых автоматами. По обе стороны Хлодной улицы тесными рядами стояли полицаи, сдерживая натиск безумствующей толпы. Люди рыдали, не стесняясь слёз, а дети, что удивительно, шли в ногу и весело распевали песни. И уж, что совсем было необычно: над колонной развевалось зелёное знамя - знамя цвета надежды. Нарядно одетые и опрятные, такими их видела Варшава каждое воскресенье, когда дети, шагая стройной колонной по улицам столицы, отправлялись на воскресную прогулку. Но сегодня было не воскресенье, и была это вовсе не прогулка, а смертельный марш к вагонам поезда Варшава-Треблинка. И во главе всего этого шествия шёл тихий и, как всегда спокойный Януш. На солнце нестерпимо ярко поблёскивали стёкла его очков, голова была гордо приподнята, а на руках он держал маленького найдёныша с улицы - симпатичную девочку с пшеничными кудрями по имени Ната. Это был немой протест против всего фашизма - дети, дружно шагающие в ряд и идущие на смерть! Польские полицаи, вытягиваясь по струнке, отдавали проходящей колонне честь.

       Появление колонны Дома сирот на привокзальной площади вызвало среди карателей лёгкую панику. Так, стройными рядами, с песней, сюда не приходила ещё ни одна партия обречённых на смерть людей.

- Was dieses solches?11 - закричал немецкий офицер, не понимая радости детей.

       Переводчик, поляк с длинными русыми волосами и исхудалым осунувшимся лицом, объяснил ему, что это пан Корчак со своими детьми, известный на всю Польшу врач и педагог.

       А детей, одним за другим, уже начали загонять в вагоны, пахнущие хлоркой и землёй, сквозь ровный строй автоматчиков с собаками. Януш одиноко стоял на перроне и со слезами на глазах провожал своих воспитанников взглядом. Не смог, не удержался и теперь, размазывая по щёкам слёзы, скрывал от детей свои красные воспалённые глаза. ''Прощай Варшава!'' - и Стефания последней скрылась в чреве вагона. Теперь его очередь.

- Пан Корчак! Доктор! - воскликнул чей-то хриплый голос и костлявая рука робко коснулась плеча Януша. Тот обернулся. - Вам разрешено остаться! - Перед ним был переводчик. - Господин офицер разрешил! - радостно заверил его поляк и указал в сторону немецкого офицера. Заметив взгляд Януша, офицер снисходительно улыбнулся.

- А дети? - спросил доктор.

- Нет, дети должны ехать... - тихо сказал поляк и опустил глаза.

- Нет! - в сердцах воскликнул Януш. - Передайте вашему офицеру, что дети, прежде всего!

       

       И, бросив презрительный взгляд в сторону офицера, задвинул за собой двери вагона...

       

       

 ПОСЛЕСЛОВИЕ

 Н

а этом история заканчивается. Тетрадки с дневником Януша Корчака были найдены после войны; они были замурованы в одну из стен на чердаке Дома сирот. Последнюю запись Януш сделал за день до того, как повёл своих сирот смертельным маршем к чугунному парому смерти, идущему в Треблинку. Запись была сделана 4 августа 1942 года и гласила:

"Я никому не желаю зла, не умею, просто не знаю, как это делается".

       А внизу, было приписано всего одно-единственное слово: ''Прощайте''.

       

       За 16 месяцев в концлагере Треблинка было уничтожено 800 тысяч человек, среди них и двести сирот вместе со своим учителем. Теперь на месте газовых камер памятные гранитные глыбы. На одной из них надпись:

       

Януш Корчак и дети

       Только это - не память человеку, доказавшему всем, что человеческое добро не способна искоренить ни одна сила в мире, а знак жесточайшего из преступлений, когда-либо совершённых человечеством.

 

Ноябрь - декабрь 2001 г.


 

       

       

       

       

       СНОСКИ:

1 - невероятный рассказ Ганны можно встретить и на страницах широко известной и всеми любимой книги Я.Корчака ''Как любить детей'' \88\, написанной в перерывах между боями в I Мировую войну. В ней автор, в несколько другой интерпретации, представляет рассказ девочки, как один из примеров большой любознательности ребёнка (прим. Автора)

2 - Здесь и далее: приводятся выдержки из дневника Корчака (прим. Автора).

3 - речь идёт о ближайшей помощнице Я.Корчака - Стефании Вильчинской, женщине, которая, как и он, ещё в молодости обменяла успешную карьеру в науке на скромную должность воспитателя сирот (прим. Автора).

4 - в действительности, в Доме сирот находилось ещё несколько воспитателей, но о них эта история умалчивает...

5 Вполне обоснованно можно полагать, что именно таким способом Януш Корчак проверял своих воспитанников на честность. Факт исчезновения на кухне детских продуктов в действительности имел место в варшавском Доме сирот (прим. Автора).

гетто6 - часть города для изолированного проживания евреев. Во время 2-ой мировой войны гетто были созданы нацистами в ряде городов Восточной Европы и превращены в лагеря уничтожения.

       

7 - на само деле, эти строки были написаны Я.Корчаком за 15 лет до его смерти, в 1927 году, в письме одному из своих друзей. Содержание письма, сопоставимое с событиями зимы 1942 года, даёт мне основание использовать этот контекст в качестве записи из дневника (прим. Автора)

       

8 - в комнате доктора особое положение занимали книги. Особенно высоко он чтил Льва Николаевича Толстого: его ''Дневником школы в Ясной поляне'' педагог зачитывался. Кроме того, на книжных полках хранились произведения Марселя Пруста и А.П.Чехова, чьим большим поклонником являлся доктор. Марк Аврелий также не был исключением (прим. Автора)

9 - ''Мы за дверью!'' (нем.)

10 - спустя много лет И.Неверли в одном из интервью скажет, что именно эти слова Януша Корчака стали ключевыми в их встрече, раскрыв перед г поражённого друга истинную сущность великого педагога.

11 - ''Что это такое ?'' (нем.)