Китайские палочки

Алексей Левонтьевич вёл в университете историю философии и, будучи человеком мифолюбивым, рассказывал на семинарах разные истории из жизни китайских мудрецов.

Конфуцию однажды приснился сон, будто он попал в ад. Ад представлял собою роскошные покои, где громоздились столы, ломившиеся от изысканных яств, и огромная толпа стояла и смотрела на двухметровые палочки для еды толщиною с бревно. Условие задачи не предполагало еду руками, как вы понимаете. Далее Конфуций попал в рай. Рай представлял собою роскошные покои, где громоздились столы, ломившиеся от изысканных яств, и огромная толпа стояла и смотрела на двухметровые палочки для еды толщиною с бревно…

Борода Левонтьевича наливается рыжим и красным: как всегда, он рассказал не всё, коан расшифруется через неделю.
       * * *

В тот год я любил одну женщину старше себя (назову её из глупости N.) и пытался работать на огромном складе вместе с тремя молодыми людьми. В результате оказалось, что с двумя из этих юношей я лет пятнадцать как не разговариваю, а третий далече. Женщину я пытался сохранить и поэтому делал всё, чтобы мы расстались. Долго играли в лёгкое расставание, но мы не были Андреем Женковым, который, говорят, владел искусством развода в совершенстве, но это сам он так считал, а его бывшие говорили разное.

Известно, что в начале всего я действовал довольно нагло и развязно (как характеризовала моё поведение, правда, совсем по иному случаю, прекрасная дама, в которую был влюблён мой друг Алексей). Однажды весной я пригласил N. выпить вина в уродливой будке рядом с нынешней резиденцией губернатора. Ответом было неожиданное «да». Портвейн мы выпили быстро, даже поговорили о чём-то, она сказала трогательно: «Я хочу домой», хотя хотела, наверное, сказать капризно. Впрочем, обе интонации мне чрезвычайно нравились. Мы отправились на автобусную остановку – не ближайшую, а следующую, подальше от посторонних глаз, никому не показав своего желания. Сложно сказать про неё, но моё желание походило больше всего на голод, хотя голодным во всех смыслах я никогда не был.

- У тебя красивый цвет кожи, - сказала она летом.
- Да, - ответил я, - из неё очень удобно делать абажуры и перчатки: ни дубить, ни красить.
- Я приглашаю тебя на дачу. Только мы поедем с моим сыном и дочкой моего мужа от первого брака – та наполовину татарка и у неё тоже красивая кожа. Ты не думай, что я всех…приглашаю.

Я и не думал, несмотря на откровенность подобного предложения. Просто представил почему-то, как мы будем спать вчетвером на одной кровати, и сын Еремей будет бдительно следить за общественной нравственностью.

Еремей в свои три года награждён был арийскими волосами, отчего я чувствовал себя расово неполноценным. При первой встрече мальчик сказал «****ство» - то ли про меня, то ли про всю эту войну и мир, сказал абсолютно осознанно, жёстко очертив, кто здесь, собственно, главный.

На даче мне пришлось раздеваться до плавок, чего я не любил делать по причине «нерусской попы», как было сказано ею ласково и весело. Она смеялась и бежала к маленькому озеру, танцуя на ходу. Она всегда танцевала, эти кости сгибались во все стороны, но ни разу не порвали кожу и не выдали ничего неестественного. Тонкая. Трогательная. Таких женщин просто не может быть.

Существовало мнение, что она очень не простая и стерва, что с того? Меня всегда тянуло к стервам, видимо, работали комплексы маменькиного сынка. Но N. если и была стервой, то ровно настолько, чтобы подчеркнуть свою женственность, ни каплей больше. Зная всё, она, играя, строила из себя мегеру, а временами пекла пироги. Плюс к этому – портвейн, пойло «шестидесятников», который мы любили, видимо, по какой-то культурной инерции, впрочем, когда оказалось, что все диссиденты, «шестидесятники» и прочая перестройка накроются медным тазом и к власти снова придёт гэбуха, то и портвейн покажется изысканным напитком и, ей-Богу, станет жалко, что мы не спились тогда, чтобы не видеть того, чему Еремей в три года дал точное, хотя и неприличное определение.

Но тогда нас мало что интересовало. Она была кандидатом наук и читала книжки, а я их, помнится, только покупал.

Второй раз мы поехали на дачу на пару часов, чтобы собрать какие-то ягоды, но пошёл дождь, и мы придумали, что возвращаться не надо, лучше занять время разговорами или чем получше. Тогда я впервые поделился с ней голодом и сам испугался этого. Когда мы ехали обратно со следами этого голода на лицах, сидевшая напротив в грязной электричке тётка смотрела недовольно и завистливо, будто видела свою соперницу, получившую незаконно чужого мужчину и денежную премию в придачу.

А в это время мой друг Алексей, которому я рассказал о своём голоде, потерял меня и принялся искать почему-то по её знакомым, коллегам и начальникам. Тогда казалось, что Алексей плетёт интриги, а, может, он просто был не в меру болтлив, разыгрывая авантюрный роман.

Получался Дюма-сын для бедных.

Преодолевая законы французской литературы, мы прощались с N. на лестнице, думали, что навсегда, оказалось – до осени; ей надо было ехать в Москву-в Москву.

Осенью она появилась, изрядно измученная подмосковными дачами. Танцевала. Курила. Была чем-то недовольной и очень женственной.

- У нас всё по-прежнему? – спросила она трепетно.
- Ага.

Нервы у неё тогда были скручены пружинкой, это значило только, что с мужем проблемы, а совсем не то, что пружинка сорвётся – такие вещи случаются только у Островского, да и то не всегда. К тому же никто не хотел походить на персонажей «Грозы», даже безумная барыня, которая промелькнёт через десяток лет, чтобы только исчезнуть.

Еремей приказывал маме «не жениться», когда чувствовал, что дело идёт к постели. Но, кажется, его приказы не особенно часто исполнялись.
Я был молчаливым любовником. Знал, что женщины любят ушами (хотя реальность говорила другое) и молчал, обходился без комплиментов, которые казались дурным вкусом, рецидивом байронической болезни, не думал о том, что тишина ревнива и захочет когда-нибудь отомстить.

Женщины не сидят в молчании. Когда батарейка в телефоне садится, женщины не заряжают её, а сразу выбрасывают мобильник и находят себе новый. Впрочем, старый сотовый лениво лежит себе и ждёт, когда его подберут. Многим везёт.

У меня появилось несколько новых хозяек, которые беспрерывно нажимали на кнопки с целью налаживания связей либо стремления побыстрее разрядить телефон. Это возбуждало и оглушало одновременно. В конце концов лень победила голод, заставила заснуть.

После этого всё шло по нисходящей, просыпаться было поздно, можно было разве что злить мою N. и ускорять разрыв; она не терпела глупости, и, значит, надо было вести себя глупо, что не так уж трудно, ведь всё, что я придумал о себе, было следствием местечкового снобизма, не более того.

Мы пытались ещё держаться, но время провалилось, наступило молчанье на несколько лет, и я не пытался ничего сказать, хотя, кто знает, мог получить ответ.


Лет пять назад мы пересеклись случайно у Алексея – того, который когда-то потерял меня и всем рассказал об этом. Алексей был давно уже very high middle, да и у N. дела шли неплохо, один я болтался, как говно в проруби, время от времени погружаясь под воду.

Вынырнув, я схватил N. за руку – рука казалась прежней, или это была та ложь, которая структурирует мир органичнее придуманного Белинским критического реализма.

А к чёрту всё, поедем в Царское село, в кусты, на природу!

Мы гуляли по Екатерининскому парку и пили красное сухое в бутылке из-под «пепси» - стремление к конспирации ещё имело место быть.

Какой-то похожий на бородатую женщину певец снимал клип на полуразрушенном мосту. Имелась толпа. Деревья спорые рабочие обмотали красными лентами – так ограждают место убийства.

Толпа возле ограждений, как оказалось, не собиралась делать революцию, а, наоборот, щёлкала «мыльницами», пытаясь запечатлеть бородатую женщину. Тётка (по-моему, без бороды) радостно кричала:
 
- А я пробралась! Я видела его! Только когда он песни поёт, то рот чего-то не раскрывает.
- А это оттого, что поёт он жопой, - пришлось ответить тётке. Та обиделась.

На выходе нас поймала анемичная старуха, жаловалась, пришлось дать ей десятку. Старуха благословила мою спутницу, мне сказала: «А тебя не буду! Ты и так Богом отмеченный!» и посмотрела так, как глядят на покойников или юродивых, вытесняя их из жизни, не оставляя места в мире людей.

В Купчино мы долго не могли найти метро – оно оказалось выше и железнодорожной платформы, и нашего понимания.

Ночью мы успели побывать на кладбище, в баре «Утопленник», поштурмовать Тучков мост, поставить мировой рекорд по потреблению коньяка и попытались поделиться голодом, накопившимся за годы. Прошло десять лет (половина из них – в тишине), но время, действительно, провалилось, и никто не мог сказать точно, укоротится ли жизнь ровно настолько, сколько длилось молчание, или же, наоборот, время, потраченное на разговоры, будет компенсировано. Впрочем, судьба всегда обманет и скажет, что предложенный тариф был льготным.
* * *

Миллион лет назад похоже вёл себя университетский обманщик Алексей Левонтьевич, когда заканчивал притчу о Конфуции. Так вот, когда тот попал в рай, то увидел ту же картину, что и в аду: роскошные покои, где громоздились столы, ломившиеся от изысканных яств, и огромная толпа стояла и смотрела на двухметровые палочки для еды толщиною с бревно. Только в раю люди не просто смотрели. Они кормили друг друга.

Удивительно, что эту поучительную историю не пересказал в своё время Лев Толстой доступным для простых смертных языком. Впрочем, я и в этом случае ничего бы не понял, как не научился до сих пор разговаривать с женщинами, есть китайскими палочками или запихивать в себя суши. Хотя, говорят, дальневосточная кухня весьма полезна – от неё люди становятся стройными.

Тонкими. Трогательными. Танцующими.