1. Чувство вины

Какая-то ужасная мысль пришла мне в голову утром по дороге на работу. «Когда разочаруешься в мире взрослых, всё больше тянет в мир детей». Разве после этого можно работать? Выключи станок и включи голову. Задумавшись о мире взрослых, легко можно получить производственную травму. Или галстук намотает на вращающиеся детали станка, или долбанёт током так, что мало не покажется. Если задумаешься о мире детей, результат с травмой может быть тем же самым. Но туда тянет неудержимо. Значит, сегодня работать нельзя. Выключи же скорее станок!
Говорят, если помнишь только то, что было давно, и не можешь вспомнить событий пятиминутной давности, то это уже пришедшая старость, которой обыватели дают научное название – склероз. Но есть события, которые помнишь только потому, что тебе их рассказали, хотя они и случились в памятном детстве. Я думаю, происходит своеобразная блокировка памяти. Почти всё я помню из своего пяти - шестилетнего детства: и как чуть не утонул в мельничном омуте, и как курил папиросы, украденные у отца, даже вкус их ощущаю до сих пор, и как отравился конским щавелем, и многое другое, о чём расскажу всему свету непременно. Но вот есть одно такое происшествие, которое не помню совсем. Знаю, что это было со мной. Но это не моё воспоминание.
Расскажу именно так, как и мне поведали. Хотя – стоп! Здесь необходимо отступление.
 Я мальчишка городских окраин. «Портовские» - так нас называли в городе. И это очень точное название, потому что наш посёлок стоял рядом с морским портом. Мы гордились тем, что могли пробраться на его территорию, как бы она ни охранялась, что ползали по всем воинским частям, даже самым сверхсекретным. Мы гордились этим по праву, потому что городским это было не дано. Не дано потому, что мы всюду были свои, а они чужаки, потому, что выражение «погнали наши городских» имело вполне конкретный смысл: ох как же мы их гоняли с нашей портовской территории!
Я жил в домике на четыре семьи. У нас их называли «штукатуреные». Полагаю, для того, чтобы отличие от деревянных, которых было большинство, сразу было подчёркнуто. На нашей улице все дома были одноэтажные. На другой улице тоже были штукатуреные дома, но их так никто не называл, в народном понимании они были «двухэтажки». А ещё были «бараки», «деревяшки», какие-то «унээровские дома» (признаться, до сих пор не постиг значения этого слова) и один дом, который почтительно именовался трёхэтажным. Дом наш стоял у дороги, ведущей в порт. По расписанию по ней ходил автобус, примерно, один раз в час, изредка – машины, почти всегда военные. Время было такое, что горбатый «Запорожец» нашего соседа казался диковинкой, дорогим удовольствием, недоступным нашим портовским работягам (сосед-то был не из простых: какой-то главный механик). Наверное, поэтому дорога казалась всем нам местом почти безопасным. Но дружка моего, соседского мальчишку там и задавило. Мне рассказывали эту историю много раз. Соседка тётя Валя всегда плакала при этом. Она не осуждала меня. Но я с детства несу этот тяжёлый крест, это ощущение личной вины: все наши портовские знали почему-то, что в смерти Сашки виноват я. Вроде бы я сманил его перебегать дорогу перед этим армейским «козликом». Я не помню ничего. Так, как будто этого никогда и не было. Даже Сашку, с которым вырос в одной колыбельке и все пять лет его жизни был неразлучен, совсем не помню. Сорок с лишним лет пытаюсь припомнить хоть что-то и не могу. Зачем пытаюсь? Кому знакомо чувство вины, тот поймёт. А кому непонятно…