Умирать я начала с утра того дня...

«Умирать» я начала с утра того дня. Я встала утром и поехала на работу. Этот рабочий день совершенно выпал из моей памяти. Помню, что накрасилась больше обычного, чтобы скрыть следы недомогания. Помню, что весь день меня заваливали работой, и я ходила из кабинета в кабинет. Наконец рабочий день окончен. Я могу идти домой, но как идти? Ноги не слушаются меня. Удушье становиться совсем нестерпимым. Ехать близко, но до остановки два девятиэтажных дома. Иду потихоньку. И без того сумрачный ноябрьский вечер окрасился в моих глазах густым серым туманом. Всё расплывалось перед глазами, люди, машины теряли свои очертания и превращались в непонятные причудливые силуэты. Огни казались тусклыми, будто светили из-за чёрного стекла. Может таков потусторонний мир? Я вошла в квартиру и вяло улыбнулась маме, с тревогой смотрящей на то, во что я превратилась за последние пол года. От меня остались одни глаза, обведенные тёмными кругами. Есть я не могла. Легла в постель, и вот тут-то и началась агония. Удушье, тьма и сердечная боль, жар, жажда и леденящий озноб навалились на меня одновременно. Как я умоляла мать не вызывать карету скорой помощи. Как хотела умереть, умереть в своей постели, под своим одеялом, но нет! Зажигается свет, и люди в белых халатах снуют вокруг меня. Мама мечется в нерешимости. Берут кровь, что-то говорят, что-то спрашивают, что-то пишут. И вот, меня, полуодетую, несут в машину. Я понимаю, что лежу на холодных нарах скорой. Может утренний заморозок, а время было около четырех часов утра, избавит меня от утомительного жара. Мама склонилась надо мной. Я не могу ничего ей сказать, я задыхаюсь. Когда же, когда всё прекратится? Последнее, что я различала, это яркие лампы где-то далеко-далеко, голоса людей и назойливый гул колёсиков носилок, на которых меня везли по коридорам больницы. «Я больше не могу, умираю», - хрипела я. Почему так долго, когда же всё кончится. Как тяжело задыхаться. Но вдруг всё. Боль отпустила, и я пережила незабываемые минуты. Минуты ли? Удивительное ощущение покоя, ничто не пугает, не волнует. Время остановилось. Мне не надо никаких жизненных благ. Мне всё равно, что будет после меня. Я чувствую, что выполнила долг своей совести перед родственниками и теперь свободна. Нет больше страданий тела и души. Я перехожу в какую-то новую стадию. Тишина и темнота. Странно. Я всё понимаю. Может, душа действительно бессмертна. Как иначе, если тело успокоилось, хотя его не вылечили. Значит оно мертво. Но я в здравом уме. Какая же обитель уготована нашим душам? Теперь не надо торопиться. Все тайны раскроются сами собой. Да, я наслаждаюсь этим своеобразным раем и не позволю никому его у меня отнять.

Если бы я тогда знала, что в таком жутком виде буду лежать здесь, в этой безобразной палате, что я буду трупом, в который опять вдохнули жизнь. Когда, через полутора суток я пришла в себя в реанимации, смутно понимая, где нахожусь, всё же осознала, что в мире людей, я закрыла глаза вновь и забылась глубоким сном, надеясь, что если очнусь, то уже в лучшем мире…
Окончательно рассудок мой проснулся ещё через двенадцать часов. Привстаю на кровати, насколько это возможно, - руки мои привязаны, и в них воткнуты капельницы. «Love radio» радостно сообщило, что восемь утра. И тут слёзы потекли по лицу моему. Я не смогла уберечь, не смогла отстоять то, что казалось мне счастьем и на этот раз. За что мне это? Нет слов, что выразили бы мое отчаяние. «Зачем вы спасли меня?!», - кричала я врачам.И обзывала их не скупясь на выражения.
Странная придумана людьми система. Кто-то мечтает жить, пусть он убил или украл, но жизнь то одна. А его держат в тёмном каземате или ещё хуже – казнят. А кто-то наоборот, совершив суицид, просыпается в больничной палате с изувеченным телом. Ему дарят ненавистную жизнь. Вот так парадокс.

И вот я лежу на убогой кровати в палате на пять человек. Все мы разные, но все мы очень больны и душей и телом. Утомлённые за день они спят с наступлением сумерек. На часах моего телефона начало второго. Лежу, затаив дыхание, и слушаю, как по-осеннему воет за окном ветер, и дождь стучит о железный подоконник. Эта музыка дождя будто оплакивает кого-то. Отблески металлически холодной луны скользят по крыше соседнего флигеля и заглядывают в наши огромные окна. Кажется, природа потеряла счёт дням. Уже конец ноября, а снега всё нет. Если не выпадет снег до того, как я выпишусь домой, и всё у меня будет хорошо, пытаюсь я себя успокоить. Всё будет хорошо, будет, будет хорошо, повторяю я себе снова и снова. Вроде бы картина такого монотонного ненастья должна убаюкать, но есть одно обстоятельство, которое обратит на себя внимание даже не суеверного человека. Стая ворон. Не десять, не двадцать, а великое множество чёрных крикливых птиц борются с порывами ветра. Карканье их сливается в один пронзительный, проникающий в самые потаённые уголки души клич. И так ночь за ночью. На вторую неделю я настолько привыкла к такой декорации, что пыталась считать ворон, чтобы как-то развеять скуку, но безуспешно, как первое, так и второе.
Дни в основном проводила я во сне, но были моменты, когда приходилось общаться со своими сокамерниками по палате. Я лежала дольше всех. Остальные выписывались, на их место приходили другие, потом тоже выписывались, и их сменяли третьи. И хотя четыре недели не срок, но у меня возникло ощущение, что меня связывают с этими людьми годы общения. А может так повлиял «эффект купе», как я его называю.
Обо всех не вспомню, но особенно на меня подействовали несколько историй, подкрепленных тем, в каком виде и состоянии находились их «обладательницы». Первое время я только слушала, так как была в состоянии затравленного, озверевшего от боли, хамства и горя, животного. Последнюю неделю своего пребывания здесь я принимала активное участие в этих философских беседах. Точно, что палату с больными сахарным диабетом можно назвать палатой душевно больных.
Пока болезнь не сломила меня, не отняла интерес к существованию, я была человеком не равнодушным, всё мне было интересно, я стремилась к знаниям, к повышению своего культурного уровня, много читала. Часто отдельные моменты жизни ассоциируются у меня с какими-либо литературными произведениями. И самое смешное, что я могу как бы перевоплощаться на какое-то время в героя данного произведения. Эта игра случается против воли моей, на уровне подсознания. И когда играю, будто смотрю кино со своим участием в главной роли. На сей раз перевоплощения не произошло, но литературная параллель всё-таки возникла. Это были «Записки из мёртвого дома» Достоевского.

Особенно коротко я сошлась с одной женщиной. Она была врачом по профессии. Ей было за сорок. Она была человек энергичный и жизнелюбивый, хотя и очень-очень больной, со множеством различных осложнений. Она была нехороша собой, но имела семью, детей, мужа. В этом ей повезло. Изначально она меня раздражала своей участливостью, но я решила почерпнуть от неё опыт борьбы с диабетом. Сознаюсь себе ещё в одной причине. У меня было предчувствие, что она скоро умрёт, а меня всегда тянет к умирающим, так как людям, находящимся на этой грани дано познать в последние дни тайны бытия и моральные эталоны. Людей в этот период жизни охватывает раскаяние, они вспоминают прожитые годы, переосмысливают поступки. Они как бы подводят итог всему содеянному. Это цинично, и я никогда никому в этом не признаюсь, но однажды я даже сошлась с молодым человеком на этой почве и не ошиблась. Таким людям как бы открывается дверь в небытие, и они могут заглянуть в него при жизни. А, оказавшись сама в таком положении, точно знаю, что теория моя верна, так как сейчас проверяю её на практике. В этой грани есть только одна несправедливость. Некоторые ставят себя перед ней сами ради истины, но не всегда она им открывается. Если просто убить себя, то осмысления никакого не произойдёт, ну только если там, если есть что-то дальше. А других ставит жизнь, и истину они познают обязательно. Вот только нужна ли она им? Думаю, они бы променяли её на дальнейшую жизнь, не задумываясь. В моем случае присутствует как первая сторона, так и вторая. Знаю, что истину знать хочу, а жить вряд ли. Но кто поставил меня на грань, понять пока не могу. Это вопрос времени.
Так вот. Ольга Васильевна, казалось, и не подозревала о близости к этой грани. Да и человек была она не болтливый, но «эффект купе» и обострение болезни исчерпывающее удовлетворили моё любопытство как-то вечером.
Сгорбившись, она сидела на кровати, свесив босые ноги на холодный бетонный пол. Её одолевали жар и жажда – вечные спутники повышенного сахара в крови. А я лежала, укрывшись двумя загаженными больничными одеялами с головой, и озноб сотрясал меня так, что зуб на зуб не попадал. Видно мне опять по ошибке ввели чрезмерную дозу инсулина. Тишину в палате нарушали лишь храп одной из больных, да мои всхлипывания после очередной истерики. Остальные ушли слоняться по коридору, пить кофе и курить. Ольга сидела молча, потом окликнула меня. Так и представляю, как безобразно выглядело со стороны мое изможденное, зареванное лицо, высунувшееся из под одеял. «Почему с тобой случилось всё это», - спросила она вяло. У некоторых диабет случается от злоупотреблений в пище, у меня же он исключительно на нервной почве. Не желая вдаваться в подробности, я открестилась общими фразами о тяготах и  скуке жизни, и по своему обыкновению заметила, что неплохо было бы поскорей умереть, так всё это надоело. Такой тезис даёт возможность собеседнику высказать свою философскую позицию и ярко её аргументировать. Забавно слушать, в каком бы дурном настроении не находился, когда люди воспевают жизнь, в которой сами подчас ничего не смыслят.
Эмоции, годами сдерживаемые силой воли, хлынули наружу. Кто бы мог подозревать, что эта на вид заурядная, простая, добродушная женщина, может держать в себе подобный ураган страстей. Слёзы потоками потекли из её глаз. И с горькими упрёками в адрес судьбы она стала говорить. Временами она забывала, что обращалась ко мне, и говорила с богом, со своими родственниками, воображая, что они здесь находятся, наконец просто со своей душей. Я была так потрясена, что меня даже не позабавило, насколько общие для меня фразы, оказались для неё атакой в самую точку!
Монолог её продолжался около двух часов. Я узнала всё. Столько, сколько пережила эта женщина слишком даже для самого недостойного из людей. За что ей было всё это ниспослано? Нелюбимая дочь у деспотичной матери, робкий отец- подкаблучник, хамоватый красавчик брат – любимец семьи. Студенческая жизнь, без гроша, чёрная работа на заводе по ночам, чтобы вести достойную жизнь. И тут луч света – любовь. Он до сих пор с ней, но денег никогда достаточно не зарабатывал, детей достойных воспитать не смог, здоровье жены не уберег. Он просто взвалил всё на её плечи и плыл подобно бревну по течению жизни рядом с ней. Старший сын, рождённый в безумных муках, отнявший у матери последнее здоровье своим появлением на свет, не хочет знать её больную, стареющую, без гроша за душой. В погоне за деньгами он дошёл до воровства, а пьянство и случайные связи скоро разрушат его семью, и мать потеряет возможность видеть своего единственного внука. Младший сын любит её, но лучше бы он не рождался. Врачи объясняли, что с её осложнениями и диабетом рожать второго ребёнка безумие. Однако набожность и материнский инстинкт не позволили ей избавиться от него. Она рискнула наперекор уговорам. Но не всем, кто рискует, судьба наливает игристое шампанское в бокал. Врачи оказались правы. Ребёнок родился больной, уродливый. Все эти двадцать лет он был её крестом, хотя и ценил за заботу, в отличие от старшего брата. За болезненного ребёнка Ольгу прокляла мать, обвиняя в упрямстве. И после этого полоса неудач стала непроглядной. Смерть отца, инвалидность в тридцать лет, а, следовательно, потеря работы и безденежье. И так годы подряд. А тут ещё парализовало её мать, и Ольга самоотверженно ухаживала за той до последнего, не услышав ни слова благодарности, так и не получив прощения. Брат Ольги не пришел на похороны их матери. Он ушел из дома уже пять лет назад, и не подавал о себе вестей. А докатился он до этого по обычному сценарию. С трудом окончил школу, и, не пытаясь поступать в институт, пошёл в армию. Вернувшись, совсем распоясался, стал таскать вещи из дома, не работал нигде, запил, а потом и вовсе пропал. А вспомнил он, что имеет крышу над головой, пол года спустя, как их с Ольгой мать умерла. И вот он, вшивый, вонючий бомж, старик, а свои тридцать девять лет, вернулся, как ни в чём не бывало, и за неимением матери, сел на шею несчастной Ольге. Наконец-то он сможет пожить в своё удовольствие за чужой счёт! И так бы продолжалось бы бесконечно, если бы, как говориться, несчастье не помогло. За долги перед дружками, старший сын уговорил Ольгу разменять и продать часть жилплощади. В надежде вернуть его расположение, она, не задумываясь, идёт на то. Но как только долги уплачены, его любовь тает, как утренний туман. А материного приблудного брата он выгнал, и тот, боясь расправы, пошёл бомжевать дальше. С тех пор его не видели. Через неделю после этих событий Ольга и попала в реанимацию, так же как и я, на гране диабетической комы, а потом к нам в палату…
Этого бы хватило на тысячесерийную мыльную оперу, и вызвало бы недоумение у домохозяек - ну заврался сценарист, ну навертел. Не может быть столько бед подряд. Но самое невероятное и обидное было то, что это-то и была настоящая не выдуманная жизнь. 
Перечисляя свои беды, она сетовала на судьбу, просила бога сжалиться над ней. Её монологи, обращённые к родственникам, не были полны упрёков, а наоборот, она просила велеть ей, что надо сделать, чтобы вернуть себе их любовь, заботу, или хотя бы сочувствие. Сколько слёз, сколько бессонных ночей провела она, униженная в своих лучших чувствах.
Как бы я объяснила эту трагедию, люди чувствуют тех, кто щедр на добрые эмоции, кто обладает мягким характером, нежным, ранимым сердцем. И тогда накидываются на них и разрывают в клочья эту доброту, чтобы пополнить свою отрицательную энергетику, наконец, просто для удовольствия и адреналина в крови. Но за что на достойных обрушиваются страдания, не подвластные действиям окружающих? Где написан этот суровый закон?
Вдруг лицо её успокоилось, как-то просветлело, и она заговорила медленнее. Она говорила с богом. «Сколько страданий может быть наречено одному человеку? Боже! Нет больше сил! Неужели может один человек вытерпеть все муки земные? Неужели мне мало?» Тут она совсем перестала плакать. И глядя мне в глаза, о, какой это был глубокий взгляд, сказала тихим ровным голосом: «У меня рак. Но мне отказывают в операции, из-за высокого сахара в крови. Врачи не хотят брать на себя такую ответственность. Они лишают меня последнего шанса. А я не хочу медленно умирать. Правда, мне сказали, что я раньше умру от диабета, наверное, поэтому я здесь…»
Что тут скажешь. Мне стало стыдно перед ней за свою циничность. Я постаралась найти нужные, не пустые слова, на сколько это возможно в такой ситуации. «Поживите это время в своё удовольствие, не думайте о долге. Постарайтесь сконцентрироваться на какой-то положительной стороне. Вам достался муж, который не бегал за каждой юбкой, а это уже так много!» Я хотела искренне утешить её. Но и на этот раз слова мои вызвали бурю эмоций. А может сейчас любые слова в таком возбуждённом состоянии нашли бы лишь негативный отклик с её стороны.
Она заговорила с жаром, глаза её засверкали недобрым огнем. Обращаясь ко мне, она будто обращалась ко всем женщинам. «Никогда не выходите замуж, не заводите детей, живите для себя. Не ждите никакой благодарности за добро, которое сделаешь людям. Не принимайте чужие проблемы близко к сердцу. Живите равнодушней. Не тратьте на ерунду нервы. Ведь от переживаний развиваются раковые клетки. Ты молода, не упусти жизнь. Дорожи жизнью.
Она бы говорила ещё, но тут пришла медсестра брать кровь, в палату вернулись остальные обитатели, и тон беседы был упущен.
Как стало мне жаль эту женщину. Как хотела я отдать ей свою жизнь. Как восхищалась я её борьбой за выживание. Как стыдно стало мне за то, что предполагала о близкой её смерти, шутя.
Утром её выписали, родственники были слишком заняты, чтобы забрать её на такси, и она поехала с вещами к себе в Тосно на общественном транспорте одна. Больше я не успела перекинуться с ней словом. Меня не оставляет ощущение недосказанности, то что не сказала ей, как сильно я ей сочувствую, как восхищаюсь ей. Я хотела бы говорить с ней долго и много, день за днём. Первое яркое впечатление от беседы с ней прошло, но, вспоминаю её, и теперь, выписавшись. Я всё живу, а жива ли она ещё…
За такие моменты, как тогда, я осуждаю себя, за то, что не верю в людей, в добро, в любовь. Такие, как Ольга, люди не редкость, их просто надо разглядеть, и потом уже не терять из виду. Пройдя все пересказанные испытания, она отчаялась, разочаровалась, и убеждала меня, что нельзя быть человечным с окружающими, потому что они этого не стоят. Но своим примером, всем своим существованием, она абсолютно опровергала эту теорию.
В ночь после разговора с ней, я не сомкнула глаз. Но не луна, не дождь, не вороны тревожили меня. В ушах звучал её мягкий, с надломленными нотками, голос. Я проживала вновь и вновь отдельные эпизоды её рассказа. Мне захотелось плакать, метаться от бессилия предотвратить неизбежное. Всё-таки, как подло, что хотела я влезть в её душу, посмотреть за грань. Совершая поступки такого рода впредь, постараюсь оценить сначала возможное удовольствие от желаемого результата, а потом уже стремиться его достичь, если имеет смысл.
Теперь в палате у нас пустует одна постель. Кого к нам подселят? День прошёл как обычно, в уколах, капельницах и с дрянной едой. Больные сегодня были поживее и болтали на вечные темы, всё о той же еде, о врачах и другой ерунде. Я не принимала участия в этом. Я будто чего-то ждала от сегодняшнего дня. Уж не вечерней ли каши на воде? И оно случилось.
В палату вошла девушка, в футболке и летних брюках, без сумки. Наверно новая медсестра. Но нет! В руке у неё воткнут катетер для капельницы, как был у меня в реанимации! Неужели она диабетик? И вот я уже забыла о сопереживании Ольге, и мне страстно захотелось узнать побольше о новенькой. Она была довольно симпатичной девушкой. Маникюр, остатки прически, говорили о том, что она следит за собой. Звали её Людой. Она оказалась простой, добродушной. Чувствовалась её потребность выговориться. Женщины на перебой стали задавать ей вопросы о причинах диабета, кризиса и её попадания в больницу. Люда не заставила себя упрашивать и преступила к повествованию...

Я родом из Горького. Там у меня родители живут, вернее отец, а мама недавно умерла. Там с работой тяжело, да и воспоминания, вот я и переехала в Питер уже почти как год. И мой потащился за мной. Стали снимать, сначала комнату, потом квартиру однокомнатную. Он старше меня на одиннадцать лет, ему тридцать девять. Он сразу устроился на работу и получал зарплату целых два месяца. И я пошла работать. Жили неплохо. Любовь, деньги, что ещё нужно? Только вот жениться на мне не хотел.
Тут она перевела дух, съела ломтик сыра и продолжала.
Я много раз была в больнице. Диабет у меня уже девять лет. Диету соблюдаю не всегда. Но в этот раз я чувствовала, что всё идёт к кризису, и исключительно на нервной почве. Он бросил работу и засел дома, у телевизора. Я, диабетик, работала на четырёх работах, и в сумме имела шестнадцать тысяч чистого дохода. Он легко жил за мой счёт, а я молчала, терпела, не могла себя представить без него. На работе часто даже не было возможности поесть, что совершенно не допустимо для диабетика. Я в полуобморочном состоянии от упавшего после укола инсулина сахара в крови, съедала несколько кусков хлеба или шоколада, и работала дальше до вечера. От усталости и плохого самочувствия у меня темнело в глазах. Дальше для меня всё было совсем неожиданно. Он стал пить, и ушёл в настоящий запой. Он требовал водки, плакал как ребёнок, орал, угрозами и лаской заставлял дать ему спиртное. Он превратился в совершенное животное, но я всё же была не в силах оставить его. В последний раз, когда я пыталась отнять у него спиртное, он набросился на меня с кулаками. Ударом сбил меня с ног, и стал пинать меня без разбора. Я была вся синяя в кровавых ссадинах. Он выбил мне два зуба. Не знаю, как осталась жива. Я убежала на улицу без денег, в домашней одежде. На счастье, мы снимали недалеко от Ладожского вокзала. Я направилась туда и сидела в зале ожидания несколько дней, без еды, без инсулина, как бомжиха. Пассажиры брезгливо отворачивались от меня, в таком я была виде. Со страхом вернулась в нашу съёмную квартиру. Его не было. Повсюду присутствовали следы недавней попойки. Я наскоро собрала самое необходимое, деньги, которые давно уже приходилось прятать, и ушла. За квартиру было уплачено ещё за три дня вперёд, но я не могла оставаться с этим человеком под одной крышей ни минуты. Сегодня переночую на вокзале, а завтра займусь поисками жилья. В ночь я попала в реанимацию с показателями сахара сорок два! Вопрос с поиском жилья на время разрешился сам собой. Она улыбнулась.
Он медленно убивал меня своим наплевательским отношением, и я готова была умереть, а теперь счастлива, что выжила. Нельзя кроить эту единственную данную нам жизнь в угоду обстоятельствам, настроению и отдельным людям. Как только выпишусь, уеду к отцу в Горький, всё здесь брошу: работу, его, суету большого города. Всё это не для меня. Сейчас тяжело, но всё забудется, всё пройдёт, кроме зубов, заметила она в пол голоса, как бы про себя, и опять улыбнувшись только губами, умолкла.
«Молодец!», - на перебой восхваляли её больные. Заверяли, что она молода, красива и обязательно ещё найдёт свою любовь. Главное оставить его раз и навсегда. Если человек хоть один раз сподличал, то что бы он не обещал, чем бы не клялся, всё равно поступит так же ещё и ещё и ещё.
Они все будто посмотрели мелодраму по телевизору и обсуждали её. Как могли так вести себя эти женщины? Я просто подмигнула Люде. «Поговорим потом ещё?» Она кивнула и тоже подмигнула мне. А остальные давно забыли о ней и смаковали её подробности на все лады в преломлении своих собственных переживаний. Мне отвратительно это злорадство над чужими обманутыми чувствами под маской показного сочувствия. Иногда хочется выговориться, даже если не надеешься на совет. Может, стало бы легче душе? Но я ни разу не поддалась этому искушению. Никто не знает обо мне ничего недозволенного. И дело не в аморальных с точки зрения общественных стандартов поступках. Аморальность несёт в себе даже некоторый шарм, с моей точки зрения, но конечно в разумных пределах. Надо скрывать не поступки, а мысли. По большому счёту, я во многом не права, не достойна уважения, а тем более восхищения друзей. Но они пребывают в счастливом неведении, каков их кумир. Вроде почти ничего не боюсь теперь в этом мире, а душу открыть никому не могу. А так тяжело держать всё в себе. Мысли и переживания захлёстывают меня, сомнения, скрытые слёзы, голова разрывается на части, а сон не хочет сжалиться надо мной. Сон, это надежда на передышку. Но видно, даром ничего не бывает. Не хочу поделиться с людьми своей болью, а просто так, без покаяния кто-то свыше не разрешает мне «забыться и заснуть»…
Почему мы люди такие разные? Одни доверчивы, веселы, без претензий и запросов, радуются тому, что имеют, влюбчивы. Каждая новая любовь – любовь всей их жизни. А я? Всё во мне наоборот. И так трудно идти по жизни с такими задатками, но даже если разыгрывать довольствие, себя-то не обманешь! И всю жизнь претворяться не возможно, или сорвёшься или выдашь себя, каков ты на самом деле. Всегда мечтала вести дневник, и записывать в нём не столько события, сколько свои мысли и переживания. Но всегда боялась, что его найдут и прочитают. И страх пересилил. Я уничтожила тетрадь, и бросила опасную затею. И действительно. Сейчас от меня все отступились, отчаялись наставить меня на путь истинный, а прочитай они его тогда? Это был бы крах. Меня наверняка бы оторвали от всех и всего мне дорогого. И я не стала бы самой собой, какая я теперь. Думаю, мне было бы очень интересно перечитать то, о чём сожалею и сейчас, как я понимала это тогда, пять лет назад...
Таким образом, погрузившись в свои размышления, я скоротала часть этой ночи.
Надеялась поговорить с Людой пока все спят, но она очень измучилась за день и уснула даже раньше других. В ту ночь в палате было особенно душно. Мне как всегда не спалось. Все новые и новые мысли лезли в голову. Как бы мне хотелось, чтобы Люда познакомилась с Ольгой Васильевной. Жаль. Они разминулись всего на пол дня.
Я старалась уснуть, не думать ни о чём, отвлечься на какую-нибудь ерунду. Хотя бы ворон посчитать, в прямом смысле, но ничего не выходило. Мысли безжалостно не давали уснуть.
В районе трех часов я вышла в коридор. Как обычно, медсестра на посту спала. Свет был притушен, и огромный больничный холл освещало всего несколько ламп. Свет их какой-то зеленоватый, точно в катакомбах. Я устроилась в прохладном кожаном кресле, недалеко от двери в свою палату. Но и тут сегодня мне не было покоя. Тишину нарушили приглушённые голоса и хлопанье дверей в ванной комнате. Тут дверь в неё распахнулась, и на каталке в коридор вывезли труп, причём так остановили носилки, что отрезали мне путь в палату. Труп был женский. Я с любопытством принялась рассматривать его. Она, вернее он – труп, был накрыт грубой холстиной, голова и плечи были небрежно обернуты чёрным целлофаном. Были видны её всклокоченные, тёмные с проседью волосы, и свесившаяся рука, торчавшая из под тряпки. Вроде человек лежит, а вроде уже и нет. Странно как-то. Тут санитар заметил меня, пригрозил мне пальцем, точно школьнице, и быстро покатил «пассажирку» к лифту. Это зрелище я буду помнить долго, если не всегда. Труп точно ожил. Он вздрагивал на каталке от быстрой езды, голова болталась, волосы шевелились от потоков воздуха, а рука беспорядочно раскачивалась. Это было отвратительно. Я вернулась в постель крадучись, будто совершила убийство. Легла лицом в подушку, но не могла никуда спрятаться от этой болтающейся руки и развивающихся волос. То был не страх, а отвращение. Меня мутило. После этой «встречи» я отложила свои ночные прогулки на несколько дней. В последствии такие сцены меня уже не трогали. Всё когда-нибудь бывает в первый раз. И потом мы ходили с Людой мыться в эту ванную комнату, как ни в чём не бывало.

Я сдружилась с Людой не из любопытства, как по началу, а из чисто человеческих чувств и женской солидарности. Вынужденно, мы всей палатой наблюдали продолжение её истории воочию. Её мужчина разыскал её, и стал навещать, клясться, обещать, умолять. В общем, добросовестно испробовал весь джентельменский набор уловок. Но сердце её теперь закрыто для любви, как для этого мужчины, так и для остальных. Достаточно сомнениям закрасться хотя бы один раз, и вы уже не сможете избавиться от них. Хорошо ли, плохо ли, что она очерствела в свои двадцать восемь, не знаю. Но судьба даёт каждому своё. Будучи равнодушней, Люда скорее сможет быть счастливей, чем прежде, я думаю. Может, мы встретимся с ней в другой больнице после очередных "кризисов"? Всё неожиданное может случиться в этой жизни. Всё, кроме желаемого…

Была ещё одна женщина, достойная внимания. «Была», потому что её точно уж нет. И вот как это случилось.
Она попала к нам через два дня после Люды. Молодая, обаятельная, ей было чуть больше тридцати, хотя горе оставило уже свой след на её лице в виде лёгких складок, в уголках губ – признак горькой усмешки, и едва заметных морщинок около глаз, может от пролитых слёз? Вроде больше ничего не выдавало в ней пережитого, но я опять почувствовала её близость к грани, а просто так никто не попадает в такое положение. Она явно не глупа и не чета остальным в палате. И разговорить её вряд ли получится, а жаль. Но попробовать, всё же стоит. Как бы это было хорошо.
Вечер прошел обычно. Все мы легли, и даже я на этот раз уснула. Утром меня разбудил вскрик соседки. «Интеллигентка», как мы её прозвали, была мертва! Все высыпали из палаты в коридор, как были, полу одетые. Я осталась, лежала и смотрела на неё. Её глаза, большие, серые, глядели широко, пронизывая время и пространство. В них был покой, не ужас. Но это был какой-то другой покой, чем бывает у людей, у живых людей. Трудно его определить, в чём он был не такой, но не такой и всё тут! Рот её был плотно сжат, лицо уже приобрело фарфоровую белизну. Вот ей точно открылись все тайны, при переходе из мира в другой. Едва я успела всё это проанализировать, как прибежали санитары, запеленали и увезли «интеллигентку». Меня отругали, что осталась с умершей в палате. Ко мне даже врач приходил, спрашивал как я. А я засыпала его вопросами о причине её смерти. Он долго отмахивался, но потом объяснил. Она ввела себе смертельную дозу инсулина, и не по ошибке, а целый флакон, намеренно. «Вот так смерть!», - воскликнула я в порыве. Тут врач возмутился моей зависти и объяснил, что смерть такая вовсе не легкая, а очень мучительная, в течение нескольких часов. Удушье, боли, галлюцинации сопровождают её. Надо иметь выдержку, чтобы обречь себя на такое. Как же она вытерпела всё беззвучно? Вот почему так был сжат её рот. До последнего, она подавляла стоны, рвущиеся наружу. Может, ещё и снотворное приняла? Но мне больше ничего не говорили. Кто или что довело её до этого? Почему не раскрыла она своих тайн? Умерла молча и унесла тяжёлый груз с собой в небытие. А с ней встречусь ли я?
Может, это я своими предчувствиями приближаю людей к смерти? Нет, нет. Не может быть. Всё в мире объяснимо.
После смерти «интеллигентки», я как-то замкнулась, перестала участвовать в общей болтовне. Единственно, кто ещё хоть как-то занимал меня, так это Люда. Но она полностью ушла в свои переживания и была занята разборками со своим недостойным мужчиной. Кстати, он теперь даже предлагал ей жениться, но опоздал. Нас с ней должны были выписать в один день, но она ушла вечером накануне. Утром, уезжая из больницы, я видела, как он метался по палате, по коридору, всё искал её безуспешно. «Раньше надо было думать!», - не удержалась я ему сказать.
В оставшиеся до выписки четыре дня, мне не сиделось в палате. Я слонялась по коридорам больницы и днём и ночью. Дневные прогулки неинтересны, а вот ночные послужили мне новой пищей для размышлений.
Я обычно в коридор в третьем часу. Зверски хотелось есть, и я пошла проведать продукты в холодильник. Отыскав в темноте, свет в буфетной на ночь отключали, свой пакетик, я стала с жадностью поглощать творог, сыр и колбасу без чая, хлеба и дополнительного инсулина. Я не могла остановиться, пока всё не съела. Поступок, совершенно не допустимый для диабетика. И только моя совестливость помешала мне опустошить и чужие запасы. Но когда реанимация рядом, на соседнем этаже, чего не сделаешь в угоду своему желудку. После такой сытной прогулки мне захотелось спать, но не было мочи вернуться в душную палату с застоявшимся воздухом и испортить этим всё послевкусие. Я устроилась по-турецки всё в том же кожаном кресле, и вновь мою дремоту нарушили голоса. На этот раз движение происходило в мужской палате. Из неё вышел престарелый бомж. Укутанный в какую-то рванину, грязный, лохматый, он тяжело опустился в соседнее от меня кресло и расположился в нём с надменностью султана. Я уже собиралась встать и уйти, но он имел наглость обратиться ко мне!
«Слушай, заработать не хочешь? У нас там один чесоточный, (...), кожу нашелушил по всей палате, противно так, что спать не могу. Убери, я тебе сотню дам». И в подтверждение своей кредитоспособности, достал из-за пазухи сто рублей, которые больше были похожи на грязную тряпку. Глупо, конечно. Не знаю, что на меня нашло, но я отчитала его отборной бранью, какой он не ожидал от такой малолетки, как я тогда выглядела. Он пожал плечами, вздохнул и пошёл проводить уборку сам. Я тоже отправилась к себе, решив, что на сегодня впечатлений достаточно, тем более, что был уже пятый час, а разбудят нас на первый забор крови в шесть утра.
Много было всяких смешных ситуаций, новых знакомств, общения. Я постаралась запечатлеть в своей памяти самые яркие события, те, которые не оставили меня к себе равнодушной.
Пожалуй, хочу сказать ещё об одном важном обстоятельстве, в котором никому не признаюсь, потому что стыдно. Но и в себе держать секреты трудно, признаюсь хотя бы себе, на бумаге, всё же легче будет. Когда первый шок прошёл, и мозги мои постепенно заработали, я жила только мыслью скорее выписаться и вернуться домой. Но то, сколько чужих жизней я как бы прожила здесь, то, что я смогла найти для некоторых людей место в своём сердце, что мне было стыдно за черствость и циничность хотя бы на миг, всё это сделало для меня удивительное открытие. Я сроднилась с палатой, у меня появились новые привычки, вроде пить подогретую заварку из банки, или есть первое и второе из одной миски. То, что всё готово и подано, и не надо ничего делать, ни о чём думать и заботиться. Нет показного сочувствия родных. Я жила подобно овощу и так понравилось мне это новое качество. Не хотелось домой. С ужасом представляю замкнутость предстоящей домашней жизни. Время выписки неумолимо приближалось, и я старалась запомнить, сохранить в памяти малейшие свои эмоциональные колебания. В эти недели я жила каждой новой минутой, и не было в моей голове ни одной тени из прошлого.
Но вместе с новыми привычками, что-то всколыхнулось от прежней меня, времён учёбы. Например я закурила. Сначала раз, а потом… Потом я поняла, что организм, нуждавшийся в допинге, в смысле жизни его нашёл. Это было курево. Эту первую, после столь долгого перерыва сигарету я закурила глубокой ночью. Я была одна, в уборной. Окно открыто настежь, и ненастье щедро захлёстывает на пол. Стою, прижаввшись около оконной рамы, поджигаю, прикуриваю, и тепло и тяжесть, захватывающие всё твоё тело отвлекают от мыслей, от чувств, от жизни… Ты будто не властен над собой, в тебя словно вселятся некий посторонний дух, схватывает тебя в кулак. Каждую твою клеточку, и ты одновременно тяготишься им и доволен этому своеобразному страданию. Эта сигарета была такой не долгой, но оставила глубочайший след в моём существе.
Таким образом появилась совершенно новая, новое, не знаю какое Я. И теперь чувствую, что была другой, помню какой, но не могу вернуться. Точно что-то отняли, какую-то частичку меня, без которой прежней мне нет возврата. Значит надо отпустить её и не тревожить растворившийся под влиянием жизни дух. «Король умер, да здравствует король!»