Он был таким, что после беседы с ним хотелось брат

 ОН БЫЛ ТАКИМ, ЧТО ПОСЛЕ БЕСЕДЫ С НИМ ХОТЕЛОСЬ БРАТЬСЯ ЗА ПЕРО

 С детских лет я интересовался творчеством одесских писателей, со школьной скамьи знал, например, трёх Владимиров, которых считал настоящими соловьями художественного слова:  Гетьмана, Домрина, Лясковского… Но мне хочется вспомнить студенческую пору, учёбу на филологическом факультете ОГУ имени И. И. Мечникова, который окончил в 1968 году. Именно здесь учились и Гетьман, и Домрин, и многие другие одесские писатели, например, Виталий Березинский, стихи которого я переводил на русский язык и чья фамилия ассоциировалась, конечно же, с берёзой. Причём, когда я познакомился с одним из его стихотворений, где Виталий описывал свою бородавку, я узнал, что из многочисленных видов берёз большое значение имеет берёза бородавчатая. Я всегда любил и люблю деревья, крепкие, ветвистые, плодоносящие, шумящие листвой. Они растут, цветут, оберегают нас от зноя в своей прохладной тени, одаривают нас вкусными фруктами и ягодами. И умирают. Как люди. Я даже пробовал писать на эту тему стихи:
 Я рос в лирическом саду,
 Где все писатели – деревья.
Любопытно, что фамилии многих писателей, поэтов напоминали мне деревья, как будто каждый из них проговаривал в моём воображении слова поэта Григория Поженяна (1922 - 2005),дважды лауреата Государственной премии России, обладателя медали "За Одессу", с которым, кстати, мне тоже доводилось встречаться в Одессе:

 «Я такое дерево,
 Просто я другое дерево».
 
Мне очень нравились эти поэтические слова, которые, благодаря композитору Микаэлю Таривердиеву, стали замечательной песней и звучали в кинофильме «Прощай». Слова эти меня очаровывали, околдовывали, и я светло завидовал Григорию Михайловичу и сожалел, что эти задушевные, вызывавшие особую музыку в сердце слова, поэтичные, хотя и лишённые какой бы то ни было стихорифмовки, написаны не мною.

Ты хочешь, чтобы я был, как ель, зелёный,
Всегда зелёный – и зимой, и осенью.
Ты хочешь, чтобы я был гибкий, как ива,
Чтобы я мог, не разгибаясь, гнуться.
Но я другое дерево.

Если рубанком содрать со ствола кожу,
Распилить его, высушить, а потом покрасить,
То может подняться мачта океанского корабля,
Могут родиться красная скрипка, копьё, рыжая и белая палубы.

А я не хочу, чтобы с меня сдирали кожу.
Я не хочу, чтобы меня красили, сушили, белили.
Нет, я этого не хочу.
Не потому, что я лучше других деревьев.
Нет, этого я не говорю.
Просто я другое дерево.

Говорят, если деревья долго лежат в земле,
То они превращаются в уголь, в каменный уголь,
Они долго горят не сгорая, и это даёт тепло.
А я хочу тянуться в небо.
Не потому, что лучше других деревьев, нет.
Я просто другое дерево.
Я такое дерево.
 
Выпускник того же одесского филфака, публицист Борис Деревянко придумал себе псевдоним Андрей Ясень. Один из болгарских поэтов – Христо Туджаров подписывался подобным литературным псевдонимом: Ясенов. И представлялись гладкая кора, прямой ствол, древесина которого шла на столярные изделия, и казалось, что это листопадное дерево (ясень), окутанное лунным светом, растущее где-то в саду или в роще, способно было по ночам громко и мелодично декламировать публицистические строки: «Я не хочу быть мебелью, не производите из меня стулья, я не желаю быть книжным шкафом, потому что я – совершенно иное дерево». Другого публициста на том же филфаке, в том же переулке Маяковского в Одессе – Володю Яворивского, документальная повесть которого была удостоена потом Государственной премии имени Т. Г. Шевченко, мы, филфаковцы, называли просто Явором, деревом из породы клёна, который казался крылатым, и мне вспоминались стихи известного поэта, положившего начало символизму в болгарской литературе, – Пейо Крачолова, известного под псевдонимом Яворов (1878—1914).. Между прочим, хочется заметить, что такие эмоциогенные псевдонимы и литературные фамилии заслуживают особого внимания и рассмотрения. Применялись они довольно часто, и их можно назвать не просто псевдонимами, а фитонимами (от греч. phytos – растение). Следует подчеркнуть, что особенно часто это встречается именно в украинской литературе: писатель-юморист Остап Вишня, Ганна Барвинок, Светлана Ромашка, Марко Черемшина (черёмуха), Ветлина (ветла – род ивы), Черешня, Цибулька (лук), Хрин, Тернина (терновник), Бузина, Юрий Будяк (чертополох), Юрий Клён - псевдоним украинского поэта, переводчика и литературного критика Освальда Бургардта... Можно вспомнить и других: Сергей Яблоновский, русский критик и фельетонист,эстрадный певец Александр Малинин, Эдуард Тополь, Эдуард Лимонов, Дмитрий Кедрин, Кондрат Крапива. Литературное имя выдающегося латышского прозаика Апсишу Екабс происходит от apse – осина, это дерево росло под окном его кабинета. Я так увлекался псевдонимами, что даже имя известного князя, русского поэта-академика и литературного критика Петра Андреевича Вяземского казалось таким же фитонимом, образованным от названия дерева рода ильм. К семейству ильмовых деревьев, применяемых в защитном лесоразведении и озеленении, относятся не только вяз, но и карагач, берест. Однажды поэту Михаилу Ковалёву приснилось, что он - Рюрик Ивнев, что осталось псевдонимом на всю жизнь.
 И как только я поступил в университет, мне, конечно же, не могла не запомниться на всю жизнь фамилия одесского писателя-критика и литературоведа, нового тогда члена Союза писателей СССР Григория Андреевича Вязовского, который родился, что тоже весьма символично, на Баштанке (название села в Николаевской области) и который окончил в своё время не только филологический факультет ОГУ, но там же и аспирантуру при кафедре украинской литературы. Работал заведующим литературной частью Одесского украинского драмтеатра. Во время моей учёбы в университете он работал проректором по учебной работе, а одновременно заведовал кафедрой теории и методики преподавания литературы. Григорий Андреевич был одним из авторов и научным редактором учебника «Теория литературы», по которому сдавали экзамены все студенты-филологи. Кроме статей в газетах, журналах, альманахах, литературоведческих сборниках, у него вышло немало отдельных книг, посвящённых творческому писательскому труду, которые выходили в крупнейших столичных издательствах Украины. Григорий Вязовский – один из авторов фундаментальной биографии Тараса Шевченко. В течение ряда лет (1953 – 58) был главным редактором альманаха «Літературна Одеса”.
       Хорошо помню его весёлое лицо с высоким лбом и серебристо взъерошенной причёской, с тепло и искристо светящимися сквозь линзы очков приветливыми глазами. И пусть другие преподаватели филологического факультета, где я прошёл весь курс наук, были наиграно улыбчивы, порой иронично и горделиво посматривая на студентов свысока, зато всегда ощущалось, что улыбка профессора Григория Андреевича Вязовского, естественная и бесхитростная, светилась искренностью и добродушием. Среди студентов я называл его Вязом.
     Многие фамилии представлялись мне говорящими: Дубровский - дуб, Вязовский - вяз, Березинский - берёза,Яворивский - явор... Дроздовский - дрозд. С самого начала своего студенчества я очень увлекался поэтическими переводами. Перевёл, помню, несколько стихотвореий Артюра Рембо с французского оригинала. Особенно мне понравился "Первый вечер", где в окна стучались ветки деревьев. Я очень удивлялся тому, что никто, кроме меня, никогда не переводил это стихотворение на русский язык. В своём переводе мне хотелось изобразить конкретное дерево. Перебирая в памяти десятки знакомых мне пород деревьев, остановился на акации, вспомнив детство и растушую у самого окна душистую окацию. Перевод получился несколько вольным, так как в подлиннике Рембо не указал, какое именно дерево подсматривало и следило за любовью юноши-поэта.

На ней почти одежды не осталось.
В тот вечер, думал я, мне повезло.
Лишь нагло ветвь акации стучалас
В моё окно, в оконное стекло...

Через много лет, когда я уже давным-давно окончил филфак (забегу лет на двадцать вперёд), в издательстве "Наука" в Москве в 1982 году вышло солидное издание стихов Артюра Рембо в переводах Михаила Кудинова. И я, конечно же, горячо заинтересовался сборником и пожелал узнать, а как Михаил Павлович передал в своём переводе "Первого вечера" эти самые ветки дерева, над которыми я когда-то долго размышлял. И каково же было моё удивлеие, когда узнал, что М. П. Кудинов придумал дерево вяз, неожиданно напомнив мне моего учителя и руководителя моей дипломной работы:

Она была полураздета,
И со двора нескромный вяз
В окно стучался без ответа
Вблизи от нас, вблизи от нас.

Ещё больше удивился, когда через некоторое время появился показавшийся мне корявым, антиритмическим перевод Всеволода Ткаченко, который неудачно повторил вместе с русской рифмой переводческое изобретение Кудинова:

Она сняла всё до рубашки.
Большой и дерзкий вяз
В окна плохо ронял листочки
Всё ближе и ближе у нас.

После такого случайно обнаруженого мною литературного факта имя профессора Вязовского, учёного и писателя, стало ассоциироваться в моей памяти с лирикой известного и вечно молодого французского лирика.
      
       Когда я уже завершал учёбу на последнем, пятом курсе, пришла пора дипломных работ. Темы дипломных работ раздавала пятикурсникам читавшая на филфаке курс «Литература народов СССР» весьма миловидная, симпатичная женщина с накрашенными алой помадой губками, которая нравилась мне, к сожалению, только внешне, но чья фамилия напоминала мне звуки кипящей жидкости Лариса Андреевна Бурчак. Мне казалось, что фамилия её как бы демонстрировала какую-то невнятность в её манере говорить и даже некоторую ворчливость или ворчанье, недовольное брюзжание. Помню, она спросила меня, какого поэта я люблю, чьё поэтическое творчество хотел бы выбрать для своей дипломной работы – и я выпалил: «Одесского поэта Владимира Домрина!
       После этого моего ответа глаза Ларисы Андреевны удивлённо и даже как-то неожиданно расширились, словно её кто-то ошпарил кипятком:
       – Как? Домрина? А известно ли вам, что о его творчестве вообще нет никаких научных работ? Да и как можно применить к его стихам цитаты Ленина, классиков марксизма-ленинизма? Да вы хоть представляете себе. что говорите?
       Я тут же осмелился ответить:
       – Да, представляю, потому что, по-моему, извините, дипломную работу буду писать я сам, а не Маркс и не Энгельс, не Белинский и не Луначарский, но я обещаю, что буду по возможности у них учиться.
– Нет, это невозможно. У меня тут в списке остались ещё Александр Твардовский и Алексей Сурков. Так что подумайте!
       – Извините, Лариса Андреевна, но я давно уже подумал. Я буду писать в основном о поэзии Домрина, а попутно проанализирую и стихотворение Алексея Суркова «Бьётся в тесной печурке огонь».
       – Как это «попутно»? Смотрите, чтобы потом «попутно» вы не остались без диплома!..
       Что и говорить, студенческое моё положение было незавидным. И чтобы хоть как-то исправить его, я решил обратиться с письмом-просьбой прямо в Министерство высшего образования СССР, подробно описав свою любовь к Одессе и к живущему в ней талантливому поэту с музыкальной фамилией Домрин, о котором писал восторженную статью сам Григорий Поженян!
       Не прошло и месяца, как меня вызвал к себе проректор по учебной части. Я думал, что меня будут ругать за то, что я в чём-то провинился. Но Григорий Андреевич Вязовский заявил мне, что он сам лично берётся за руководство моей дипломной работой, в которой я хочу рассказать о поэзии Владимира Домрина.
      – Нужно будет лишь подумать над тем, как следует лучше нам назвать эту дипломную работу,– сказал он, мягко улыбнувшись, – потому что Домрин – пока ещё, к сожалению, не классик. Может быть, так: «О простоте и усложненности современной советской поэзии на примерах творчества одесских авторов». Если не возражаете, приходите ко мне на консультации с тем, что у вас уже написано и что напишете. Время есть! Так что – за перо или за пишмашинку!
Я помню, что после разговора с Григорием Андреевичем на меня наплывало неописуемое вдохновение, и мне хотелось тут же браться за перо.
     Я, конечно, радостно кивнул в ответ добродушно улыбающемуся мне профессору, который сняв очки, положил их на край стола. И надо же было так случиться, в приподнятом настроении я как-то неуклюже дёрнулся, зацепил очки профессора, они упали на пол и разбились. Переполнявшая моё сердце радость сменилась чувством огромного огорчения. Я ползал по полу, собирая осколки стёкол, и не знал, куда себя деть от столь неприятного конфуза.
       – Извините, Григорий Андреевич! Я нечаянно. Я сейчас схожу в мастерскую и попрошу мастера, чтобы поставил новые стёкла!
       – Хорошо, но дело в том, что линзы-то у меня нестандартные. У меня в левом и правом глазу разное зрение. В одном, кажется, минус три, а в другом – минус пять.
       Я бегал по городу в поисках нужных линз. Оставалось их подпилить по размеру и вставить в оправу, и я пошёл к Григорию Андреевичу, чтобы показать приобретённые мною линзы и взять оправу, в которую мастер обещал их вставить.
       – Большое спасибо! – сказал Григорий Андреевич, проверив линзы. – А я уже думал было, что это невозможно, что таких линз нигде нет. Но не надо волноваться. Я уже сам их вставлю в оправу, это несложно.
       И тут профессор протянул мне деньги. Я зарделся от изумления  и ни в какую не хотел их брать: ведь я же оказался виновником этого случая с очками.
       – Бери! – приказал профессор. – Я же знаю, небось, всю свою стипендию угрохал! Если не возьмёшь, откажусь руководить твоей дипломной работой!..– И мне осталось лишь прослезиться от его неслыханной душевной доброты.
       Ещё до учёбы в университете я выписал себе в магазине подписных изданий многотомное издание «Краткой литературной энциклопедии» . Когда вышел первый том, я долго искал фамилию Вязовского, но нашёл только биографию Вяземского и статью о декоративном письме, применяемом для украшения заглавий произведений, буквы которого связывались в декоративный орнамент. В это же время в московском журнале «Вопросы литературы» была напечатана статья о творчестве учёного-филолога Г. А. Вязовского А. Богданова «Широкому читателю – о теории литературы» («ВЛ», 1962, №9). И я даже осмелился (в 1962 году) написать критическое письмо в адрес научного совета издательства «Советская энциклопедия», дескать, почему не вошёл в энциклопедию наш одесский писатель, недавно принятый в члены Союза писателей СССР, к тому же, участник боевых действий в период Великой Отечественной, награждённый орденами и медалями. Через некоторое время пришло письмо от доктора филологических наук (докторская диссертация о творческом пути Джона Мильтона), профессора МГУ Романа Михайловича Самарина: «Уважаемый Анатолий Иванович! Вы правы, в первом томе, действительно, рядом со вдумчивыми, хотя и по необходимости краткими статьями о некоторых поэтах – длинный репортаж О. И. Ильинской о Шарле Бодлере, написанный бойко, но лишённый глубины и точности оценок. Во всём этом обнаруживает себя расплывчатость идейно-эстетических представлений. Многих упущений, о которых Вы пишете, редакция КЛЭ могла бы избежать, если бы опиралась на широкий круг авторов. Есть, очевидно, возможность издать дополнительные тома – в них могут быть устранены недостатки уже изданных страниц. Работа предстоит большая, и надо надеяться, что в ходе её будут учтены и Ваши справедливые замечания. Р. Самарин». И только через десять лет после окончания университета я понял, что моя просьба была выполнена. В 1978 году был издан дополнительный (девятый) том, куда вошла и заметка с биографическими сведениями о Григории Андреевиче Вязовском и где указаны не только его книги, но названа и его докторская диссертация: «Проблемы специфических закономерностей творческого труда писателя» (1967).
       Я прохожу по Польскому спуску (бывший спуск Кангуна). А вот и дом №6А. Высоко на стене белеет мемориальная доска, на которой золотыми буквами высечено: «В цьому будинку з 1970 року жив письменник, відомий вчений, професор Григорій Андрійович В’язовський (1919-1996).”
       – Жил? – молча спросил я сам себя. – А не живёт ли он и сейчас в моей памяти?.. Мне нравится устремлённое в небо высокое дерево его фамилии. Честное слово, я даже завидовал писателям, обладавшим фамилиями или псевдонимами, связанными с растениями, с деревьями. И подумалось: а почему бы и себе не придумать фитоним? И вскоре он у меня родился, псевдоним, который я назвал бы вместе с тем зеркальным, то есть палиндромным: Ян Шереч.