Фетишь

Холодная вода залилась в повозку почти до самой крыши, и от океанской соли нестерпимо жгло во рту. Неприятный полумрак всё сгущался, однако предметы ещё были различимы, так как глубина была не так уж значительна, не больше пятнадцати метров. Пабло плавал среди своих перфокарт и панически размышлял, на сколько ещё хватит воздуха под куполом повозки. Неожиданно рядом с ним проплыл револьвер. Скорее в порыве отчаянья, а не надежды, он схватился за рукоять, прицелился в том направлении, где просто обязан был находиться запряжённый и забывший о нём друг детства, и нажал на спусковой крючок. Отсыревший порох не взорвался, и курок щёлкнул впустую.

- Будь ты проклят, Шараф! – прокричал Пабло в океанскую глубину, но вряд ли лопоухий гигант мог его услышать сквозь толщу воды.

Через брезент, которым была покрыта повозка, можно было различить фигуру мыша, упорно следовавшего попятам, однако движение его было затруднено водой, нехваткой кислорода и перфокартами, вымытыми из-под настила. Труд всей жизни Пабло уносило течением, однако размеренный поток бумаги постепенно успокоил разгорячённый разум мужчины и привнёс в его сердце спокойное смирение, которым он так славился среди своих знакомых.

- Ну, хотя бы Шараф счастлив, - думал он. – Теперь мой друг может предаваться своему любимому занятию так, как никогда, и плескаться в воде каждой клеточкой своего тела.

Всего пара часов – и кислород закончится. Несколько десятков минут до смерти. Не так уж много в сравнении с тем, что уже прожито. И остаток жизни будет проведён среди холодной сырости, шума шагов мыша и криков беззаботных китов. Так оканчивал свой путь на Земле Пабло Пуэнто эль-Маро, любователь фетиша второго разряда.



***

Солнце на Кубе совсем иное, чем в любой другой части света. По крайней мере, оно производило такое впечатление. Под напором его лучей тростник рос с невероятной скоростью, что позволяло обильно снабжать заморских братьев сладким сырьём для разнообразных газировок и вообще практически всего, что можно было есть. О подобных излишествах свободному народу независимой республики было даже противно думать, но тростник рос неукротимо, и девать его куда-то всё равно надо.

Семейство эль-Маро занимало значительное место в жизни общины. Ввиду практически полного отсутствия собственности (не считая смены белья и соломенного семейного матраса) они имели самую активную позицию в любом споре, всегда были на виду и на слуху. Впрочем, всё это мало затрагивало самого младшего члена семьи, Пабло. Шёл пятый год его жизни, и он наслаждался несказанно синей весной. Море манило, небо влекло, сезон дождей давно миновал, поэтому ночами было легче выспаться и сил на дневные игры оставалось больше. Осенью мальчика должны были отдать в школу социализма, где его научили бы считать до десяти и алфавиту, притом ничего не потребовав взамен ни от него, ни от кого бы то ни было ещё. Великолепное, безоблачное время. Целыми днями он с соседскими мальчишками играл в антикапиталистов, в войну за правое дело или просто лежал под пальмами и разглядывал звёзды. Созвездия почему-то упорно не хотели быть одними и теми же от ночи к ночи, но тем приятнее было под ними засыпать.

К концу весны начались сборы для первого ежегодного самостоятельного летнего отдыха Пабло у бабушки на острове Пасхи. В условиях обучения в школе подобное было бы просто необходимо, и семейство эль-Маро решило и в этом быть впереди всех остальных. Они взяли у богатого соседа покрышку от машины, заняли у колхоза четыре стебля сахарного тростника на дорожку и для обороны от акул, посадили своего сына в импровизированный плот и оттолкнули от берега. Так начались первые школьные каникулы Пабло.

Карибское море прекрасно располагает к долгосрочному плаванью юную и неокрепшую ещё душу, ведь каждую минуту оно меняется почти до неузнаваемости: спокойный солнечный день превращается в бушующую бурю, которая, в свою очередь, приводит к восхитительному закату, зажигающему всё море от самого горизонта красным пламенем. Под покрышкой Пабло видел проплывающие мимо косяки кальмаров, скопления медуз, одинокие контуры морских дьяволов или американской субмарины. Пару раз ему даже попадались акулы: они оказались невероятно вкусны, особенно с учётом того, что вся прочая живность отказывалась приближаться к тёмному кругу судна Пабло на расстояние, достаточное для удара стеблем тростника, но серые акульи плавники так и вились вокруг и часто по наивности подплывали довольно близко, приветливо улыбаясь мальчику всеми рядами своих зубов. Пабло никогда не был жесток, он просто не очень любил сладкое.

Однажды на небе показался весёлый альбатрос, раскрашенный во все цвета радуги, кричавший ерунду и периодически спускавшийся к воде ради очередной порции рыбы. Пабло обратился к нему с вопросом, откуда он прилетел, и получил вполне ожидаемый ответ, что с Ямайки. Действительно, откуда ещё могла взяться столь пёстрая птица в этом уголке земного шара? Только с острова, где радость от отсутствия собственности стократ полнее благодаря её традиционности (жители Кубы познали свободу лишь недавно, тогда как ямайцы будто и не теряли её никогда и ни при каких обстоятельствах внешнего мира). Но заглянуть туда было бы непростительной роскошью: бабушка уже ждала его, и нехорошо было бы заставлять её томиться и нервничать даже лишний час. Пабло не мог ответить весёлому альбатросу, почему, но он просто знал это, и остальное не имело значения. Птица ещё немного подымилась под жарким солнцем на краю покрышки, а потом улетела обратно к берегам своей Родины, оставив героя в гордом и целеустремлённом одиночестве.

Ночи на море одаривали одиночеством, но если грызть сахарный стебель, то даже они обретают определённую прелесть. В конце концов, звёзды и луна здесь даже немного крупнее, чем дома, и смотреть на них от этого ещё приятнее. Правда, не с кем обсудить увиденное, но зато можно запомнить в уверенности, что однажды твой рассказ будет с благодарностью выслушан не одной парой внимательных ушей. К тому же по небесным светилам было наиболее удобно держать верный курс. В общем, ночь для юного мореплавателя была ещё большим другом, чем день. Только вот на акул в темноте было невозможно охотиться.

Но с каждым днём одиночество всё чаще нарушалось: сначала десятки, а потом уже и сотни кораблей периодически обгоняли плот Пабло на пути к Панамскому каналу. В конце концов, шум их моторов превратился в непрерывающийся ни днём, ни ночью гул, что отпугивало не только всё живое и съедобное, но и мешало спать. Свет иллюминаторов затмевал звёзды, превращая ночи в бесконечные сумерки, контуры кораблей лишали горизонта. К тому же, существовала реальная угроза быть раздавленному или затянутому под лопасти гигантских винтов, посему Пабло смастерил из одного стебля крюк и зацепился за корпус какой-то баржи, перевозившей, судя по запаху древесные опилки. Решение было верное, так как одновременно избавляло от опасности быть потопленным, от необходимости сверять маршрут по звёздам, которых всё равно не было видно, и, кроме того, давало кое-какую пищу в форме выбрасываемых с палубы остатков еды и выдуваемых ветром из открытого трюма вкуснейших пальмовых опилок. К тому же, баржа двигалась быстрее, чем отданная во власть ветрам и течениям покрышка, так что Пабло не мог нарадоваться тому, что встреча с бабушкой стала ближе на несколько дней.

Вот, наконец, на горизонте заблестели пески Панамского канала. Строй кораблей стал ещё плотнее и организованнее, образовался даже небольшой затор. Суть происходящего заключалась в следующем: при входе в бухту суда садились на мель и бросали канаты копошившимся у их бортов неграм, которые в свою очередь хватались за них и начинали тащить многотонную махину через пески канала к Тихому океану. Та же участь ждала и баржу Пабло, но он решил в порыве социалистического интернационала облегчить труд чернокожих братьев и пойти на своих ногах, катя покрышку перед собой с помощью тростника. Три дня пути через песчаное море он не смог бы забыть никогда, настолько необычным было зрелище плывущих по волнам барханов кораблей. Кили рассекали пустыню, оставляя за собой глубокий след, постепенно засыпавшийся под собственной тяжестью и под напором ветров. Появлялось ощущение, что ты всё ещё в море, но просто само время замедлило своё течение. Суда плыли в обе стороны, негры пели, смеялись и устраивали танцы по ночам вокруг разведённых костров, дрова на которые входили в их оплату. Вообще, среди них не было рабов как таковых. Да, выживание их семей напрямую зависело от благополучия транспортной артерии, но всё же широкая профсоюзная организация обеспечивала достаточный уровень соцобеспечения. Конечно, до уровня кубинской свободы им было далеко, но всё же дела их были не безнадёжны.

Белые пески и чёрные люди. Словно муравьи гигантских гусениц тащили они свою многотонную ношу. Работа и отдых, счастье и горе, мечты и надежды – всё это бисером сплеталось в одну неразделимую вышивку под названьем «жизнь». Вырви хоть одну бусинку – и картина развалится, распадётся на сотни хаотичных осколков. Но кто может вырвать из этих сильных рук хоть что-то, что они не захотят отдать сами? Кто может стереть мозоли и морщины – этот залог незыблемости бытия рабочего класса? Даже если бы не было у них семей, которые нужно прокармливать, даже если бы им вообще не платили, многие из них всё равно бы приходили на канал и таскали суда просто потому, что без этих несложных действий они не нашли бы покоя даже в тени райских садов. Труд стал их кровью, артель – их душой. Пабло не раз удивлялся за время совместного с ними пути, насколько дружны их песни, насколько легко они понимают друг друга практически без слов. Вечером второго дня волока одному из батраков по имени Хосе пришло письмо. Сам он читать не умел, но в каждой артели был грамотный счетовод, занимавшийся получением денег и некоторыми бюрократическими обязанностями, имевшимися даже в этой небогатой стране. Все настороженно смолкли, прервав прочие беседы. В послании говорилось, что у Хосе родился сын. Чтец не успел окончить, как вокруг костра началось веселье. Все бросились поздравлять счастливого отца, увлекли его в хоровод какого-то народного танца, заняли у соседей какой-то напиток, имевший, по мнению нашего героя, отвратительный горький вкус. Не прошло и часа, как веселье перекинулось на все соседние костры. Но не оставалось сомнения, что в случае скорбно извещения траур так же был бы всеобщим. На следующее утро Хосе отправился домой. Ему была выдана премия из общака на подарки жене и сыну, и никто даже не подумал огорчиться, что ноша станет тяжелее без пары рабочих рук.

Но вот за очередным барханом Пабло открылся вид на Тихий океан, бескрайний и безмолвный, хотя, он мало чем отличался от Карибского моря: всё та же синева до небес, всё те же плотные потоки кораблей на пути к каналу и из него. Но всё же вода была единственной дорогой к цели, и надо было спешить, пока весеннее течение до острова Пасхи не исчезло, сменившись противоположным по направлению осенним. Покрышка с характерным звуком плюхнулась в воду, мальчик вспрыгнул на неё и, помахав рукой на прощанье дружелюбной и братской рабоче-афроамериканской артели (которая, впрочем, этого жеста не заметила, так как была слишком занята получением гонорара), отправился на преодоление второй половины своего пути. Стремительный Тихий океан нёс его навстречу лету. Мимо проносились новые рыбы необычной окраски, новые акулы с непривычным вкусом, новые звёзды с незнакомым блеском, новые дни от рассвета до заката. Впрочем, может быть для пятилетних весь мир обновляется чаще.

Прошла всего неделя. Пабло даже не успел дожевать последний стебель тростника, когда берега острова Пасхи зазеленели перед глазами одинокого путешественника. Течение несло его прямо к песчаному берегу, на котором его уже ждали твердолобые моаи и хрупкая на их фоне фигура бабушки. Маленькие босые ножки ступили с покрышки в песок и быстро побежали навстречу пожилой женщине. Последовали объятия, а после и небольшая взбучка за употреблённое малышом название: «остров Пасхи».

- Это имя дали нашей земле голландские поработители, - строго заметила она. – Забудь его скорее. Ты стоишь на острове с гордым именем Рапануи, и жители его давно сбросили с себя гнёт проклятых узурпаторов.

И, не прекращая рассказ об истории своей родины, бабушка повела Пабло в свой дом у основания Рано-Арои. Небольшая постройка из пальмовых стволов и соломы находилась практически в центре деревни, неподалёку от дома старейшины, что свидетельствовало о значимости госпожи эль-Маро среди собратьев. Правда, в доме помимо неё жило ещё три семьи, но все они пользовались не меньшим почётом. С другой стороны, неуважаемых людей на острове уже лет пятьдесят не проживало, но это вряд ли умаляло значимость каждого члена островного сообщества.

Бататы на углях – фирменное блюдо бабушки. Ещё очень аппетитны жареные бананы, варёные бананы, бананово-бататная смесь, но в принципе после нескольких недель морского путешествия вкусным казалось абсолютно всё. Изголодавшийся по домашней кухне Пабло уплетал, как говорится, за обе щёки, однако слишком рассиживаться было некогда – бабушка отпросилась с работы лишь на пару часов, когда почувствовала приближение внука, и ей нужно было возвращаться на стройку. Масштабы народного творчества поразили и даже немного испугали малыша, когда он пришёл к гигантскому карьеру. Тысячи людей выбивали кирками огромные глыбы вулканических пород, обтёсывали их, вырубали им лица и волокли к берегу. Повсюду свистели ритуальные бичи, однако все, казалось, были довольны. Лишь вечером, после окончания смены, стала понятна причина такой безропотности. Бабушка объяснила, что бичеватели и работники периодически меняются местами. Пабло даже засмеялся, когда представил себе свою бабушку, женщину довольно солидной комплекции, верхом на волочимом к морю моаи, хлещущей по напряжённым спинам плёткой-трёххвосткой. Вообще, специалистов на острове практически не было: тот, кто сегодня был архитектором, завтра мог отправиться на полевые работы, а надзиратели периодически становились то тягачами, то воспитателями в местных школах. Впрочем, то ли от этого, то ли просто из-за разрухи, оставленной голландскими поработителями, но всё на острове смотрелось довольно неаккуратно и не слишком надёжно: и моаи периодически накренивались и кособочились, а то и просто разваливались при постройке, и крыши с домов с завидным постоянством уносило слишком резкими порывами ветра, однако это всегда воспринималось местными жителями даже с улыбкой: никто никого не упрекал – все просто и дружно принимались за исправление ошибок, а не за выяснение их причин.

Безусловно, Пабло нравилось играть с соседскими мальчишками, но взрослая жизнь была не менее увлекательна, потому зачастую он и его новые друзья Гонсалес и Маркос бегали из одной части острова в другую не ради развлечения: они напрашивались на поручения и таким образом вносили частичку себя в общее дело, благо задания всегда отличались разнообразием: то надо было помочь собрать упавшие бананы, то отыскать ближайший улей диких ос, то позвать деревенского старосту на открытие нового монумента. Как раз на одном из таких открытий гостю острова открылась ещё одна местная тайна.

- Послушайте, - спросил Пабло у своих приятелей. – А зачем вы строите столько моаи? Они посвящены кому-то или это что-то вроде идолов местных?

- Ты что?!! – тут же возмутился Гонсалес, который был в их троице самый старший. – Совсем дурак? Ты разве не узнаёшь великого гражданина всей планеты, благороднейшего из вождей и честнейшего команданте? Ведь это же твой прославленный земляк, товарищ Фидель Кастро.

Пабло несколько удивился и долго потом всматривался в черты вытянутого лица, пытаясь хоть в чём-то узнать своего лидера. Это умение далось не сразу, но уже через пару недель он начал довольно хорошо различать все каменные изваяния современной эпохи. Один, с чуть менее длинным носом, однозначно был отцом братского корейского народа товарищем Ким Чан Иром, другой, с гнездом на макушке, был не менее родным всякому рабочему люду Че Геварой, а совсем неподалёку от него – замечательный советский мыслитель и вождь Владимир Ильич Ленин. Отличия появлялись не сразу, их надо было прочувствовать, вжившись в атмосферу острова, слившись с его дымящимися вулканами, с его непостоянной природой, с его народом.

Но как бы ни были прекрасны дни первых летних каникул, они всё же подходили к концу. Весеннее течение в океане уже сменилось на осеннее, и пора было отправляться в путь, чтобы успеть к первому сентября в первый класс, в новый этап жизни молодого человека. Провожать его пришли всей деревней. В отверстии покрышки добродушные островитяне закрепили мешок с бататами «на дорожку и в качестве гостинцев братьям-кубинцам», потому, хоть расставание и было тяжким, но у него был сладкий привкус корнеплодов. Пабло был уверен, что этот мешок ещё больше укрепит дружбу двух свободных островов, да и к бабушке он намеревался вернуться следующим же весенним течением. К тому же, естественная тяжесть батата могла пригодиться при охоте на крупную рыбу. Впрочем, голодать с таким запасом всё равно бы не пришлось.

И вновь потянулись дни в море. Вечное стремление от ступени к ступени, от одного события к другому, от летних каникул к осеннему первому классу. Август нёс мальчика назад, к родному дому. Синее небо не предвещало бурь, синие мысли грезили грядущим. Неделя – и вот уже снова его окружали шум и толкотня Панамского канала. Но осень, казалось, не властна над этим регионом: рабочие руки всё так же волокли громоздкие махины по песку, тёмные лица всё так же улыбались ночным кострам, белые пески всё так же вздымались волнами до самого горизонта. Правда, по пути Пабло удалось прибиться к одному судёнышку, которое несло на себе флаг его родины. Матросы были невероятно рады попутчику-земляку, встреченному за тысячи километров от дома, поэтому оставшаяся неделя пути прошла весело: Пабло сытно кормили рисом и подарили на прощанье красивую бело-синюю ленточку. У деревни его спустили на воду и оттолкнули от борта багром. Так, наконец, завершилось летнее странствие юного кубинца.

Но его радость оказалась несколько омрачена. Дома, как выяснилось, все дожидались только его, чтобы отправиться в новое путешествие всей семьёй. Глава семейства, Родриго эль-Маро, решил, что довольно американские капиталисты пили кровь рабочего кубинского народа. Он вознамерился положить этому конец и разрушить систему изнутри, потому в составе ограниченного семейного десанта было решено в срочном порядке проникнуть на территорию врага. Для такого случая было раздобыто ещё три покрышки для самого отца, матери и старшей сестры. Пабло расстроился при этой новости – он так хотел всем поскорее рассказать о своих приключениях, но теперь в свете этого нового испытания оно казалось ему незначительным, да и в прогнившей Америке вряд ли кто-то захочет услышать о вкусе акулы или о том, чем моаи Розы Люксембург отличается от памятника Валентине Терешковой. Но всё решили за него. Провожать героев пришла вся деревня. Их сосед Луиджио, без материальной базы которого вылазка не состоялась бы, произнёс вдохновенную речь в духе классовой борьбы и постучал в барабан, единственный на всём северном побережье. Кожа для барабана досталась ему от дяди – тот после смерти решил хоть чем-то помочь любимому племяннику и с радостью отдал ненужную часть своего тела для столь полезного музыкального фамильного инструмента. Пабло смотрел на барабан с восхищением и мечтал что и ему когда-нибудь кто-нибудь завещает свою кожу. Впрочем, особо на это рассчитывать не приходилось с учётом опасности их предприятия. Так, под песни, танцы, огни факелов и барабанные удары семья эль-Маро отчалила от берегов острова свободы.



***

Приветливые развалины Южного Бронкса дружелюбно встретили новый поток иммигрантов, в котором затесалось и семейство эль-Маро. На юного Пабло обрушился целый поток новых впечатлений и всё никак не мог иссякнуть. Родители даже боялись первое время за его рассудок и не пускали его дальше внутреннего двора, который сам по себе выглядел богаче всей Кубы вместе взятой. Красный кирпич, пять этажей, стеклянные окна или заменяющая стекло фанера. Сотни вещей, валяющихся прямо под ногами и называемых «мусором». Пабло в течение полугода доходил своим неокрепшим умом, как это вообще возможно – лишние вещи: любую консервную банку в его деревне можно было обменять на новый матрас, а за мусорный бак удалось бы заполучить желанный барабан у самого Луиджио! А электрический свет, горящий в ночи ярче звёзд? А шум машин за стенами? Проклятый капитализм не переставал удивлять мальчика. Неудивительно, что его до семи лет не водили на Манхеттен: испытания небоскрёбами детская психика просто не выдержала бы.

За время путешествия по Атлантическому океану особых событий не произошло, если не брать во внимание День рождения Пабло, отмеченного среди волн неожиданного шторма бататами и вчерашней чайкой, сбитой удачным броском корнеплода. Гольфстрим прибил плот диверсионного отряда к южной окраине Нью-Йоркской пустыни, однако песок в ней не был похож на панамский: он был крупнозернистый, золотисто-жёлтый и едва ли был пригоден для судоходства. В первую же ночь они безоглядно заблудились, однако на пятый день их спас от смерти караван мексиканских иммигрантов, следовавших в Бронкс. К ним и прибились наши странники. Латиноамериканцы признали их за своих, без лишних разговоров ввели в курс дела, напоили мутной и вонючей водой из корыта и рассказали, как выжить в этой суровой местности. Гигантский мегаполис располагался в самом центре пустыни, и песчаные бури до блеска отполировали фасады домов. Особенно положительно сказался засушливый климат на центральной части города, где созданные из стекла и бетона искусственные горы просто завораживали своим неземным блеском, своей сказочной страной зазеркалья. Впрочем, для неискушённых в архитектуре кубинцев и Бронкс показался «городом дворцов». Их поселили в доме с внутренним двором, защищённым от ветра и песка. Отец устроился грузчиком в местный Бруклинский аэропорт, мать стала официанткой в кафе с названием «Мечта дальнобойщика», а сестра пошла по стезе лоботрясничества и безделья. Все эти профессии были вполне в духе пролетарского единства и почитались у них на Родине. Но Пабло повезло меньше: в этой стране образование начиналось не с шести, а с семи лет, так что неожиданный переезд ещё на год отбросил его развитие. Впрочем, малыш развивался как умел. Правда, в доме не оказалось детей его возраста, а те, что постарше, не желали с ним водиться или просто были слишком заняты, но зато перед ним открылся фантастический мир – мир вещей. Поначалу он раздумывал, как можно наилучшим образом использовать тот или иной предмет, но постепенно количество материальных благ внесло в него понимание, что вещи ценны не из-за их практической пользы, а просто так, сами по себе, своим наличием. Чем больше вещей, тем лучше себя чувствуешь. Более того, выяснилось, что не все вещи одинаково ценны: так, например, браслет его соседа был явно ценнее пустых пивных банок, так как пивные банки он выкидывал раз в день, а с браслетом не расставался никогда. Со временем он начал осознавать, что в компании вещей ему уютнее, чем в компании людей, и кто знает, к каким трагическим последствиям привело бы мальчика его увлечение, если бы благодаря своему естественному уму и природной проницательности он не понял, что и к людям можно относиться как к вещам, как к прекрасной мебели, как к совершенному платью, как к браслетам или стиральным машинам. Действительно, многие люди, удачно дополненные вещами, становились куда привлекательнее. Сестра разрисовывала своё лица косметикой и преображалась на глазах, почти не затрачивая усилий. Так сестра стала любимой куклой, мать – отличной плитой, а отец – великолепнейшим радиоприёмником. И он любил их, но уже по-новому, не так, как на Кубе. А они любили его, но по-старому, что причиняло некоторый дискомфорт. Впрочем, они были слишком занятыми и чересчур усталыми, чтобы заметить какие-то изменения в сыне, а он, в свою очередь, научился примеряться с их старомодными нравами. Однако взгляд его просветлел. Он открыл для себя знание о фетише и предопределил свою судьбу. Правда, пока он не мог выразить и понять самого себя, но этому ещё предстояло случиться.

Худо-бедно, Пабло освоил американский диалект (если бы он общался с людьми, то мог бы достичь больших успехов, но кто знает, открылся бы тогда его необычный дар), и вот настал момент, когда он должен был в первый раз пойти в школу. Правда, была с этим одна бюрократическая неувязка: по закону Соединённых Штатов Америки её гражданином мог считаться только тот человек, у которого была собственность, способная получать прибыль. Тех, у кого таковой не имелось, депортировали в ближайший океан. Родители Пабло вовремя обзавелись оружием (оно хоть и могло приносить доход и заменить корову или лошадь, но за достаточную для гражданства собственность, в отличие от вышеперечисленных животных, не принималось, однако договориться с полицией при помощи ножа или пистолета было несколько проще – никому ведь не хочется связываться с нищебродами, если это грозило собственному благополучию), а вот в одиночку мальчика могли поймать и усадить на очередную атлантическую покрышку, так что родители не без опасения отпускали своего сына в трудный поход. Но ведь ему уже стукнуло семь лет, пора было взрослеть. Всё семейство это прекрасно понимало.

И вот, с бутербродом в животе и с надеждами в голове началось непростое обучение, осложнявшееся ещё и тем, что детей нелегалов не принимали в школы, так что приходилось тайком, через подвалы и вентиляцию, пробираться поближе к классам и присутствовать на уроках. Он туб был не один такой: в каждой вентиляционной трубе сидело ещё по пять-шесть учащихся. Все они с вниманием слушали учителей, старались прочесть то, что было в учебниках у «официальных» учеников и записывали отдельные тезисы углём на стенах гигантской жестяной трубы, в которой все они находились. Пабло повезло с соседом, рослым афроамериканцем Риккардо, оставшемся в первом классе на второй год, потому что отсюда было ближе всего идти до столовой. Он и рассказал своему новому знакомому, как зовут учителя, что это за предмет и как пишется и звучит буква «А». Так, за непринуждённым обучением, наступило время обеда. Дети радостно пообжали в столовую, где они имели возможность понюхать невероятнейшие ароматы, от которых у молодого кубинца закружилась голова: невероятный букет запахов окутывал, дурманил, заставлял забыть обо всём на свете, кроме голода, который вдруг невероятно обострялся, словно по волшебству. Какое же было наслаждение – дышать воздухом столовой. Был только один минус – магический запах сделал его голодным как никогда и пробудил желание съесть что угодно, хоть того же Риккардо. Но он отогнал эту мысль. Риккардо поступил мудрее – он грыз ногти.

Следующим уроком была математика. Пабло, конечно, и раньше знал, что есть разделение на много и немного, но тот факт, что у всего в мире есть некоторое значение, которое можно записать конечным числом, его немного удивило, и он даже сперва не поверил в это, и лишь со временем убедился, что можно измерить всё на свете, в том числе и красоту, любовь или справедливость, и не просто измерить, но ещё и записать в отчёт, обработать результаты и сдать в архив. Однако время для подобного озарения ещё не наступило, и неопытный ученик молча внимал потоку информации, изливающемуся на него с уст мудрого педагога.

Не успел Пабло как следует вжиться в роль школьника, как первый день учёбы был окончен, и наступила пора убираться из школы: в отсутствие официальных учеников нелегалов травили дихлофосом, но смекалистые детишки быстро научились не только избегать опасности, но и даже получать некоторую пользу от подобных химических атак. Они оставляли одежду прямо в трубах и на утро забирали её чистой, без следов вшей или блох.

Путь домой… Первый раз возвращался из школы юный эль-Маро, один, в незнакомом городе, полном вещей и песка. Иссушающий полуденный зной выдавливал солёную влагу из кожи, словно сок из апельсина. Но вот посреди одной из улиц малыш увидел колодец и радостно подбежал к нему, однако радостный момент быстро обернулся разочарованием – источник пересох. По крайней мере, он вполне производил такое впечатление, но для полной уверенности Пабло всё же кинул на дно небольшой камушек и к удивлению своему услышал даже не всплеск воды, а усталый рёв. Видимо, там, внизу, находилось в плену какое-то животное. Повинуясь отчасти любопытству, отчасти голодом, мальчик бросил верёвку, служившую раньше для подъёма на поверхность живительной влаги, в тёмную пропасть и начал крутить ворот. Сначала удавалось не очень, но потом, видимо, животное стало помогать своему освободителю, и дело пошло быстрее. Неожиданно из недр колодца вылезло щупальце и ухватилось за бордюр. От удивления Пабло плюхнулся в песок: неужели в колодце жил спрут? Но постепенно из дыры стало вылезать что-то совсем уж непонятное с рогами, торчащими изо рта, огромное и серое, как скала, ушастое и с щупальцем на морде. Вот, наконец, вся туша неизвестной твари была снаружи. Возникло неловкое молчание. Однако Пабло вскоре догадался, что за зверь перед ним: сам он таких никогда не видел, но часто слышал и у себя на Кубе, да и тут, в Америке, рассказы о них. Конечно, не могло быть никаких сомнений. Перед ним настоящая корова! Вот обрадуются теперь его родители, у них ведь появится собственность, и не просто собственность, а огромная, прекрасная и громкая штуковина. И нашёл её именно он, Пабло эль-Маро. В порыве радости остался незамеченным полицейский, подкравшийся к беспечному собственнику сзади.

- Молодой человек, это ваше животное?

- Да, - гордо ответил Пабло.

- Не слишком ли вы молоды, чтобы иметь такую большую собственность?

- …

- Ну, хорошо. Если это ваше, то как его зовут?

Пабло подумал секунду, но потом сразу же ответил:

- Шараф. Мою корову зовут Шараф.

- Корову? – изумился офицер, но тут щупальце схватило мальчика и усадило на высокую спину необычайного серого создания.

- Шараф, едем домой! – прокричал юный погонщик, и корова послушно побрела в непонятно откуда ей известном верном направлении.

Полицейский схватился за пистолет и начал прицеливаться. «Но что я напишу в отчёте?» - Думал он, - «Я, офицер Маккенди, открыл огонь по шестилетнему преступнику на слоне, которого он принимал за свою корову? Меня весь участок засмеёт. А ещё и пресса плохо к детоубийствам относится. Ладно, пусть убирается, чёртов иммигрант!» Полицейский развернулся и пошёл в противоположную от всадника сторону, делая вид, что ничего особенного не происходит. «Странно, я думал, слоны здесь вымерли лет десять назад».

Но Пабло не подозревал, что его только что миновала гибель. Он ехал домой и с необычайной для себя высоты обозревал прекрасный мир нью-йоркской пустыни. Вот уже и его родные трущобы показались. Шараф подошёл к главным воротам и громко протрубил. На шум незамедлительно выбежали все жильцы, в том числе и родители Пабло. Узнав всю историю находки, они справедливо решили, что корова, извлечённая из колодца, равно как и вода, добытая оттуда, принадлежит тому, кто её достал, так что ворота открылись и Шараф проследовал во внутренний двор (несложно догадаться, что ни родители, ни все прочие жильцы никогда коров в глаза не видели и были немало удивлены, что эти животные настолько огромны).

Однако сюрпризы на этом не закончились: в честь первого дня учёбы отец Пабло приобрёл для сына роскошный подарок – настоящий барабан, как раз такой, о котором малыш мечтал всю свою короткую жизнь. Пабло даже заплакал от радости, и весь остаток дня окрестности оглашались барабанным боем и криками Шарафа.

И вот наступил второй учебный день, но на этот раз через забор перелезать не пришлось. Гордый малыш эль-Маро въезжал на школьный двор по-парадному, под бой своего барабана, на своей великолепной корове, трубящей победу своему хозяину. Именно победу, ведь всего за сутки он достиг того, к чему многие стремились годами – он стал официальным и вполне легальным школьником и получил право на парту, учителя и обед в столовой. Это день он запомнил навсегда как один из самых ярких своих триумфов.



***

Капли барабанили по широким зелёным листьям и падали на бурлящую от дождя землю Флориды. Повсюду пахло влажным лесом, мягко, волнующе, маняще. А потом вода переставала падать с неба, появлялось солнце, и мир вокруг начинал преть, возвращая небу обратно колышущуюся влагу. Слоны обитали в этом лесу столетиями и многие их поколения не знали никаких тревог. Действительно, о чём переживать там, где всё повторяется и ничего не меняется, оставляя круг проблем стабильными и оттого по особому приятными. Поиск еды – обряд, водопой – священнодействие. А блаженные омовения в чистейших озёрах, являющие собой праздник окончания долгого пути под знойным солнцем? А горьковатая сладость одуванчиков? У этого мира был вкус, аромат, радость и печаль, были хоботы родных и близких, звуки весны и осени. У этого мира было всё, пока тяжёлая поступь блудливых мышей не прервала тихое блаженство заповедного уголка слонов…

Мышь – одно из самых жестоких и отвратительных существ на планете, даже во многом обгоняющее человека по пакостности. По крайней мере, так считает каждый слон. Животные меньших размеров обращают меньше внимания на этих чудовищ, ведь они даже не подозревают о тех ужасах, которые роятся в головах дьявольских грызунов. Вопреки установленным природой законам, мыши не размножаются спариванием. Для продолжения рода им нужен особый инкубатор, живой, тёплый и просторный. Человек, кабан и даже корова слишком малы, чтобы вынашивать личинку мыша, для их грязных целей подходит только бегемот, слон или кит. Но мерзкие твари из-за тяжёлого скелета совсем не умели плавать, так что гиппопотамы чувствовали себя в относительной безопасности, а киты становились добычей мышей лишь тогда, когда сильная буря выбрасывала их на берег. Таким образом, слоны являлись самой легкодоступной добычей.

Вот потому и появился однажды на опушке заветного слоновьего леса мыш, потому и вошёл в непроходимую чащу, раздвигая вековые деревья у себя на пути, потому и огласились окрестности криками страданий и безнадёги. Пришёл мыш, пришла смерть, пришёл конец раю на Земле. Слоны бежали в панике, срывались в ущелья, гибли сотнями, пока наконец не остался последний их представитель, одинокий безымянный слонёнок, странник пустыни. В пустынях мыши пока не водились, так как они инстинктивно чувствовали, что большое животное там выжить не может, а маленькие их слабо интересовали. Слонёнка спасла случайность: он уснул под водой, когда началась бойня. Вообще, он больше всего на свете любил плескаться и часто засыпал на самом дне, в иле, и лишь кончик хобота над водой выдавал его присутствие. Так было и в ту ночь, но наутро он проснулся и понял, что все его близкие стали гигантскими коконами для будущих мышей. Ужас объял его и погнал прочь из любимого некогда леса, в пески, в сушь, в безводную и безрадостную пустоту, сравнимую лишь с пустотой, образовавшейся в его собственном сердце. Одиночество. Здесь он впервые ощутил его в полной мере, во всех оттенках горечи и отчаянья. Безысходность и обжигающая пыль, холод ночей и бесконечность среди звёзд. Даже слон ощущает себя всего лишь песчинкой, когда идёт под светом луны от бархана к бархану в бесконечность горизонта. Ничто не приносит облегчения: ни память, ни закат, ни восход. Ощущение тихого смирения придёт к нему гораздо позже, а сейчас он всего лишь беспомощный и покинутый всеми ребёнок.

Полдень. Обжигающий жар иссушает тело, опухший язык липнет к нёбу, глаза отказываются глядеть в сияющую ослепительной желтизной даль. И нигде нет ни намёка на спасительную тень, если не брать во внимание миражи и галлюцинации, обманчивую структуру которых слонёнок распознал примерно на третий месяц плутаний. Полночь не приносит облегчения, но лишь сменяет пытку огня пыткой льда, сковывающей все мышцы, заставляющей челюсти судорожно дрожать, а гигантские уши нестерпимо болеть. Покоя нет, сна нет, пить нечего, обед состоит лишь из песка и сухих колючек, оставляющих во рту кровоточащие раны. Но полгода странствий наконец дали хоть какой-то результат. Во-первых, боль физическая постепенно притупила страдания души: слон смирился со своей судьбой сироты и изгнанника. А во-вторых, одним как всегда отвратительно солнечным утром он встретил родственную душу.

Песок стал серым за день до неожиданной встречи. Появились какие-то камни, слишком малые, однако, чтобы укрыться за ними от солнца. Но светило вскоре само не преминуло скрыться за длинным и однообразным краем земли. В промозглом мраке путешественник заснул, а, проснувшись, обнаружил у себя под боком что-то тёплое, живое и мягкое. Поначалу он решил, что это гиена или надоедливый лев, но рядом с ним лежал настоящий человек, маленький, красный и опухший. Слон раньше никогда не видел людей, а его новый сосед, видимо, не встречался раньше со слонами и принял это животное за какой-то странный камень, у которого можно спокойно и в безопасности поспать. Так и произошла встреча двух одиночеств – слона и Воспалённого человека.

За долгие два года, которые они впоследствии провели вместе, этот гражданин успел неоднократно поведать зверю историю своей жизни. Беглец от мыша ответил бы ему тем же, но не владел, к сожалению, никакими способами общения кроме общения хоботами, и так как подобного хоботу органа на теле его нового спутника не обнаружилось, большую часть времени слон лишь утвердительно кивал в ответ на бесконечные речи, неплохо отвлекавшие от жажды и жары.

История воспалённого человека началась за одиннадцать лет до вышеупомянутой встречи в далёких джунглях из стекла и стали, носивших название Нью-Йорк. Судьба изначально была не очень благосклонна к несчастному: ему не повезло появиться на свет из лона Всемогущей Матки, величайшей феминистке на планете. Её чары были непреодолимы, её сердце было холоднее льда, её ненависть к миру была превыше прочих чувств. Из всех земных созданий больше всего она ненавидела мужчин, а потому она не просто использовала их в качестве расходного материала для осуществления своих целей, но старалась при этом изничтожить их самыми изощрёнными способами. По жестокой иронии, каждый год она рожала, и каждый её ребёнок оказывался мальчиком. Лишь послеродовая усталость сдерживала её от яростного порыва придушить ничтожный орущий кусок плоти тут же на месте пуповиной, которая всё ещё связывала этих чудовищ с её несчастным и измождённым телом. Отдохнув и немного остыв, она всё же успокаивалась и позволяла новорожденным (которым она даже имён не давала, настолько они противны ей были) дожить до своего пятого дня рождения, после чего расчленяла их и пожирала. Та же участь грозила нашему новому герою, но тут молитвы Всемогущей Матки перед алтарём кровавых жертвоприношений сбылись, и у неё родилась дочь. На радостях она совсем забыла убить своего старшего сына, которому как раз должно было исполниться пять лет, да и после ещё примерно восемь месяцев она не вспоминала о четверых своих сыновьях, полностью отдавая себя наследнице её невероятной ненависти. За это время двое младших сыновей погибли от голода, а старшие, наученные опытом выживать в условиях безразличия к их судьбе, кое-как держались, питаясь объедками и скрываясь от глаз матери в чуланах и под мебелью. Это время запомнилось Воспалённому как самое счастливое в его жизни: с утра они с братом выползали из тёмного угла, пыльные и счастливые, что удалось пережить ещё одну ночь. Квартира Матки занимала два верхних этажа высочайшего небоскрёба Нью-Йорка (она вообще никогда не знала нужды в деньгах или в мужчинах, готовых попытаться удовлетворить её ненасытные запросы), так что места для ночёвки всегда было вволю. А как увлекательны были поиски огрызков, охота на съедобных голубей за окнами, игры с грязным бельём под солнцем, врывавшимся в десятки комнат из-за хрустальных граней витражей. Восхитительное, сказочное детство среди мрамора и красного дерева, наполненное сдержанным, едва слышным смехом.

Но однажды пришёл конец их радости и беззаботности. Как-то вечером Всемогущая Матка запнулась обо что-то мягкое и смердящее. Поглядев под ноги, она обнаружила там труп одного из своих сыновей и тут же вспомнила, что у неё есть незавершённые дела. Подобная антисанитария могла навредить дочери, потому она отвела её к соседке снизу, вооружилась противогазом, резиновыми перчатками и баллоном с дихлофосом и отправилась травить «маленьких паразитов». Для опытной мужененавистницы не составило труда найти укрытие мальчишек, но те оказались проворнее, чем она ожидала. С младшим ей всё же удалось совладать: он задохнулся в ужасных муках и его маленькое щуплое тельце ещё долго билось в конвульсиях на полу, а вот старший сумел её перехитрить и выпрыгнул в шахту мусоропровода. Матка при всём желании не смогла бы последовать за ним, так что она просто открыла вентиль у баллона и бросила смертоносную смесь вдогонку старшему сыну. Разумно посчитав, что от такой ударной дозы отравы он не выживет, Всемогущая открыла окна и проветрила помещения, потом собрала трупы и принесла их в жертву на алтаре. Тухлых детей она просто сожгла, а свеженького, по привычке, съела. Больше она никогда не обзаводилась потомством, так как с появлением наследницы в этом совершенно отпала необходимость, а терпеть мужчин внутри себя она больше не собиралась.

Однако она вторично недооценила своего сына. Ещё бы, ему ведь было не пять, а почти шесть лет. Но дихлофос не прошёл даром. Смесь помоев и ядохимикатов заставила его клетки мутировать. И вновь высшие силы жестоко пошутили над ним. Большинство других мутантов получали лазеры в глаза, способность летать, сверхсилу, быстроту реакции, телекинез. Безусловно, это немного сказывалось на их внешности, но шерсть или зелёный цвет кожи был нынче в моде. Но результатом мутации нашего героя стал рак, притом не кожи, мозга или крови, а всего сразу, и его единственной сверхспособостью стала способность воспаляться. Однако он последовал примеру супергероев, и уже скоро слава о нём разлетелась по всему городу. Чудесный мальчик появлялся то тут, то там, и повсюду восстанавливал добро и справедливость с помощью сверхвоспалений. Но не прошло и трёх лет, как Всемогущая Матка распознала в нём своего недобитого отпрыска и не на шутку испугалась: противостоять лазерам или заморозке, сверхсиле или гипнозу, да и всем прочим мутантским умениям не составляло для неё большого труда, но что противопоставить воспалениям, она не знала, потому и не решилась вступить в открытое противоборство с сыном, а просто назначила высокую цену за его голову и таким образом настроила против него весь город. Те, кто ещё вчера был готов ноги целовать своему спасителю, немедленно взялись за ружья при взгляде на обещанное за его смерть вознаграждение, о прочих же совсем говорить не приходится. Воспалённый человек должен был уйти, прихватив с собой лишь смену белья и свои любимые книги – «Занимательная онкология» и «Волшебный мир саркомы». Он бежал в пустыню, в одиночество, готовое принять его таким, какой он есть, и блуждал в песках, пока не встретил слона. Так и началось их совместное странствие.

Однако мысль о необходимости борьбы со злом не давала ему покоя. Он знал, что источник всех бед города – это его мать. Это она ответственна за то, что цветущее восточное побережье США превратилось в пустыню. Много лет назад она создала универсальных автоматизированных статистов, которые должны были по задумке увеличить темп роста экономики на 0,5235%. Статисты-люди на первых порах были вынуждены потесниться, но очень скоро машины сошли с ума и начали измерять всё подряд, включая людей, расчленением на составные части. Город терял район за районом, пока власти не приняли решительные действия и не превратили местность на тысячу миль вокруг в пустыню. Статисты немедленно занялись подсчётом песчинок и разбрелись по окрестностям Нью-Йорка. Их концентрация перестала представлять опасность для имущества, и всё успокоилось, однако ущерб был нанесён солидный, порядка сорока миллиардов долларов. Да и статистические организации пришлось буквально с нуля воссоздавать. Однако свободное американское общество справилось и с этой задачей, а статистика даже получила новый виток. Странно, но именно после этой победы Матка потеряла покой и стала феминисткой, что не может не свидетельствовать о её преступной личине, раскрывшейся в результате падения её коварных замыслов и тёмных надежд.

Кроме того, Воспалённый человек считал своим долгом спасти сестру, о которой не забывал ни на минуту. Он верил, что ещё не поздно, что она не станет подобием матери. В общем, долг звал в Нью-Йорк, и лишь здравый смысл останавливал это безрассудное деяние. Но вечно изгнание продолжатся не могло, и однажды герой решил вернуться. Слон последовал за им, хоть и был предупреждён об опасности. Но какая опасность может быть превыше мыша? Так что однажды, под вечер, двое странников вошли в пределы Южного Бронкса. Однако память людей оказалась на редкость хорошей: Воспалённого тут же узнали, и снова засвистели над его головой пули. Пришлось спасаться бегством. Слон было последовал за ним, но неожиданно увидел колодец. В колодцах бывает вода, а бедное животное не видело её почти три года. Ему так захотелось поплескаться, что сил противиться своему желанию не нашлось. В порыве безумия он бросился в круглое и тесное отверстие, протиснулся до самого дна, но к своему отчаянью обнаружил лишь песок. Но что хуже всего, слон застрял. Крики о помощи не имели результата: город был слишком взволнован жаждой наживы, чтобы отвлекаться на ерунду. Так и заснул одинокий странник на дне колодца и проснулся лишь от удара камнем по голове, заставившего его сонно заворчать. Вслед за камнем пришла и более ощутимая польза в форме верёвки, с помощью которой и удалось выкарабкаться на поверхность. Привыкнув к яркому свету после тьмы подземелья, слон обнаружил удивлённого мальчика. Этот малыш сразу ему приглянулся: глаза у него были умные и глубокие, в них читалось что-то сверхъестественное, необычное, уже не встречающееся в этих краях. Потом подошёл какой-то мужчина в синем костюме и в фуражке, и слон с удивлением узнал, что его зовут Шараф и что он корова. «Что ж, пусть так», - решил он и усадил мальчишку себе на спину. «Привет, Шараф. Меня зовут Пабло!» - крикнул звонкий голосок. Слон лишь утвердительно качнул головой и отправился к дому малыша по запаху, который логично обозначал путь обратно оттуда, откуда шёл его новый друг.



***

Шуршание песка под гигантскими ступнями завораживало двух друзей, но ещё больше впечатляли виды, открывшиеся им в этот привычно солнечный день. Даже огромный слон чувствовал себя незначительной пустынной песчинкой здесь, на Манхеттене, среди невероятных стеклянных великанов, упиравшихся в небо своими ослепительно блестящими вершинами. Они были во много раз выше любого дерева, росшего на родине Шарафа, и даже превосходили высотой вулкан острова Пасхи. И самым удивительным было то, что эти красавцы не воздвиглись по велению матери-природы, а возникли по воле и благодаря стараниям человека, тысяч людей, населявших Нью-Йорк. Остатки гордости Пабло за свою историческую родину улетучились в мгновение ока при виде столь чудесного доказательства величия американской нации. Шараф был не столь искушён в политике, и, видимо, поэтому остался при мнении, что зелёный шатёр всё же несколько лучше стеклянного: в нём, по крайней мере, не чувствуешь себя ничтожеством. «И что толку в красоте, если она не приносит счастья», - рассуждал он про себя, но вслух, по понятным причинам, не сказал.

Мальчик не случайно попал в пекло самого густонаселённого района города. Его направил сюда учитель статистики, мистер Хаинс. Джон Хаинс всегда отличался особой проницательностью, но были, видимо, люди и поумнее его, раз в результате очередной подковёрной борьбы (если верить слухам) его постигло не повышение в должности, а позорное назначение на должность школьного учителя с выплатой полагающихся премиальных и пенсионных доплат. Однако подобная неудача практически не расстроила опытного статиста, а если и случалось ему когда взгрустнуть, то фляга с крепким бренди всегда была у при нём и не раз спасала от приступов хандры. Итак, этот облысевший и слегка располневший педагог в сером клетчатом пиджаке обнаружил в юном Пабло невероятную и редкостную страсть к вещам, не свойственную стандартному потребителю. Удивительный мальчик отказывался просто потреблять, но стремился если так можно выразиться обожествить окружающие его предметы, притом на его Олимпе всегда существовала чёткая иерархия высших и низших объектов поклонения. Да и та нежность, с которой он относился к числам, вселяла большие надежды в престарелого учителя. Не долго думая, мистер Хаинс решил приобщить ребёнка к миру бюрократии и в первый раз, хотя бы ради окончательной проверки своих предположений, пустить его по инстанциям, тем более что и повод подворачивался удачный. После нескольких разъяснительных бесед удалось доказать малышу, что его новый питомец – вовсе не корова, а самый настоящий североамериканский слон, но это вовсе не повод расстраиваться – такая собственность также вполне гарантирует её владельцу минимальное гражданство. Однако нельзя просто так разъезжать на том, чем владеешь. Стоит тебе сесть на спину пусть даже своей собаки, как она превращается в транспортное средство, для законного управления которым необходимы водительские права. Для их получения нужно всего лишь заполнить некоторые формы и пройти курсы вождения, так что как только «господин эль-Маро» научится читать и писать, он сможет получить водительское удостоверение в Главном Бюрократическом Отделе (ГБО) Нью-Йорка, находящемся на Пятой авеню, как раз неподалёку от музея Метрополитен. И словно подтверждая надежды старого статиста, ученик освоил годовой курс всего за три месяца. Подобных результатов в школе ещё никто не показывал, так что дирекция без особых препирательств выписала ему все необходимые пропуски и направление на получение права вождения.

Шум автомобилей приглушал удивлённые мысли, но в то же время лишь прибавлял величия картине: взлетавшая из-под колёс пыль заставляла слезиться сухие и обветренные глаза, и эта новая мука показывала, насколько ничтожен человек рядом с деяниями своих же собственных рук, насколько слабее и подчинённее он: ведь то, что лишь полировало бока великанов, причиняло страдания ничтожным людишкам. Шарафу же больше мешали бесконечные сигналы сотен клаксонов, чьи надрывные крики словно ножами впивались в огромные уши и рвали их на части. Впрочем, сограждан тоже можно понять: слону было напросто сохранять требуемый скоростной режим, хоть он и старался как мог. О его искренних усилиях свидетельствовало несколько покореженных столбов и пара десятков отдавленных прохожим ног. И вот тогда, когда терпение было почти на исходе, раздалась бойкая команда: «На парковку становись!» Потянули за правое ухо – значит, надо повернуть направо и встать. Заботливый хобот спустил Пабло на землю, и тот бойкими шагами проследовал в холл центрального здания ГБО.

Пройдя сквозь дверь, он окунулся в новую волну изумления. Такой плотности людей на квадратный метр он ещё не встречал. Полчаса спустя ему удалось понять, что всё это одна сплошная очередь, и он, если верить выдававшему талоны автомату (как вообще можно не поверить автомату, раз тому не зачем нас обманывать?), был в этой череде людей пятьсот шестьдесят третьим. Из пяти окон обслуживания работало только одно, остальные же были закрыты либо на ремонт, либо на обед, либо и на то, и на другое одновременно. В очереди царила атмосфера здоровой конкуренции и конструктивной ненависти ко всем: к тем, кто сзади, к тем, кто впереди, к окнам обслуживания, ко всему государству в целом и к ГБО в частности. Так что нет ничего удивительного, что буквально через час у наивного мальчика украли и его номерок, и бутерброды, взятые им на обед. Пабло снова обратился к мудрому автомату, и тот вновь дал ему номер, на этот раз шестьсот двадцать восьмой. Спустя час Пабло лишился и его. Он попробовал зареветь, но в ответ услышал осторожные перешёптывания соседей о необходимости вызвать полицию и отдел по надзору за несовершеннолетними, так что он взял волю в кулак и вновь обратился к мудрой машине. На этот раз его подвела его собственная неграмотность – его научили считать только до девятьсот девяносто девяти (имущество семьи эль-Маро, включая слона, оценили в восемьсот семнадцать долларов и сорок шесть центов, так что учить малыша счёту четырёхзначных чисел преподаватели разумно не стали. Кто же мог знать, что ему могло это понадобиться в ближайшее время?

Пабло знал все четыре цифры, что были перед ним: один, ноль, пять, восемь, но составить их в одно оказалось непростой задачей. Однако наш герой был непростым и очень сообразительным юношей, поэтому он просто украл номерок у зазевавшегося и судя по взгляду не очень умного бугая. Всё было рассчитано правильно: здоровенный детина был слишком неповоротлив, чтобы вовремя уследить за тем, куда делось его сокровище. Пабло словно ветер носился меж ног в толпе и скрылся из виду быстрее, чем этот увалень успел очнуться. Безусловно, громила избил нескольких стоявших рядом с ним человек, но всем было всё равно. И Пабло тоже было всё равно, ведь теперь в этой очереди он был тридцатым. На этот раз он носился по всей приёмной и никому не удалось бы выхватить прижатый изо всех сил к груди билетик. Это была его счастливая лотерея, его пропуск в будущее, его надежда и его величие. Со всеми этими мыслями и беготнёй Пабло чуть не пропустил начало очереди. Он и не ожидал, что тридцатый должен был идти уже через одного и едва успел протиснуться между ног наглого тридцать третьего (тридцать первый и тридцать второй были не в состоянии проявлять наглость ввиду перенесённых побоев).

- Здравствуйте, - приветствовал Пабло толстую бюрократку в окне обслуживания.

- Чего тебе! – гаркнула та в ответ и обдала мальчика едким запахом гнилых зубов.

- Я хочу получить водительские права.

- Таким как ты ещё рано водить.

- Но у меня есть рекомендации от школы, - сказал Пабло и просунул в окно рекомендации.

- Пусть так. Но тебе ещё надо было заполнить бланк номер шесть и тринадцатую форму, - почти с ликованием в голосе заметила женщина.

- Уже заполнены, - на этот раз целая кипа бумаг пролезла в окно.

После примерно получаса чтения бюрократка с яростью закричала на несчастного мальчика:

- Сопляк! Ты не мог сам всё заполнить, проклятый иммигрант! Понаехали тут и издеваются над честными тружениками! Ты думаешь, я не знаю, откуда уши у осла растут?!! Это чёртов Хаинс нам мстит за то, что мы его выперли! И знаешь, что я скажу?!! Недостаточно далеко мы его загнали, надо было в самое пекло, в Техас его! Да! Посмотрела бы я на него, окажись он там! Ха! Забери свою писанину!

- Разве там что-либо неправильно?

- Мне плевать, правильно там или нет! Не собираюсь прислуживаться перед старым алкашом и мелким оборвышем!

Но бюрократша, видимо, недооценила школу мистера Хаинса.

- Можно книгу жалоб и предложений? – робко спросил Пабло.

- Чего тебе?!!

- Книгу жалоб и предложений, - уже увереннее повторил Пабло.

- Это зачем? – слегка оробев, но всё же не потеряв напора спросила бюрократка.

- Книгу жалоб! И назовите вашу фамилию! – прикрикнул мальчишка. Голосок его был тонким и довольно смешным, так что его след потонул в потоке речитатива, хлынувшего из окна. Половину слов, сказанных ею, Пабло не знал, а вторую половину слышал лишь пару раз в перебранках уличных мальчишек. Но, несмотря на это, за тирадой последовал пропуск в Дорожный департамент и разрешение на техосмотр. Проклятия сыпались на «слишком умного нахала» до тех пор, пока уроженец острова свободы не покинул помещение. Безусловно, они продолжали бы сыпаться на него до вечера, если бы только он мог слышать голос этой солидной дамы сквозь стеклянные стены центрального здания ГБО, но звукоизоляция в госучреждениях была на высоте и ничего оскорбительного до него более не доносилось.

Густой аромат слона наполнил помещение полигона, на котором проходили аттестацию водители всех сортов и мастей. Испытания были общими для всех – преодоление полосы пробок как естественного состояния дорог Нью-Йорка. Тот, кто мог выстоять против этого стихийного бедствия, по мнению ГБО без труда преодолеет и любые другие транспортные неурядицы. Экзаменуемым давалось полчаса на прохождение пяти километров глухого стоячего затора. Существовало не так много стратегий, как это сделать. Во-первых, можно было поискать обходные пути на параллельных улицах или в канализации, а во-вторых, можно было потеснить других автовладельцев силой, но в этой связи всегда существовала опасность судебного иска в случае, если хозяин повреждённого имущества или кто-то из его пассажиров выживал. В противном случае шансы найти вас снижались почти до нуля, так как в Нью-Йорке на вас и не подумали бы доложить в полицию. Однако то, что продемонстрировали Шараф и Пабло, сорвало бурные овации у членов жюри и получило самую высокую оценку из возможных для такого небогатого молодого человека. Дело в том, что слон никогда не попадал в такую шумную и загазованную атмосферу: из сотен динамиков, встроенных в модели машин, сыпались ругательства и гудки, периодически в голову и бока летели бутылки, в общем, по всем представлениям несчастного животного наступил последний день его жизни. Это не просто раздражало, как в случае с дорогой сюда, а вызывало панику. Не успел его друг опомниться, как гигантский зверь вдребезги разбил стоявшую рядом и особо досаждавшую ему машину, притом все датчики сидевших в салоне манекенов показали летальный исход. За первой машиной последовала вторая, потом третья. Бензин взрывался и горел, ещё больше раскаляя яростный гнев, от дыма сотен горящих покрышек было тяжело дышать. Шараф неистовствовал и начал давить пешеходов, потом разрушил какое-то не очень крепко стоявшее здание, в общем, пять километров были пройдены за десять минут. Несчастный мальчик думал, что теперь его непременно посадят за порчу такого количества имущества, и никак не мог взять в толк, почему все вокруг аплодируют. А весь секрет был в том, что на полигоне, будь в автомобилях и зданиях живые люди, свидетелей бы просто не осталось. Надёжнее могла быть только ковровая бомбардировка или десятибалльная песчаная буря. Кроме того, по счастливому стечению обстоятельств разрушенное здание являлось приютом для безымущественных, а все задавленные пешеходы являлись иммигрантами. Таким образом, в реальной жизни он не просто вышел бы сухим из воды, но ещё и принёс бы ощутимую пользу обществу. Права на управление транспортным средством типа «грузовой слон» были выданы господину эль-Маро незамедлительно.

Изумлённый и ещё не верящий своему счастью малыш выехал из центральных ворот ГБО, однако как ни было велико его удивление, всё же он не смог вернуться домой, не заглянув по пути в музей Метрополитен, славившейся своей коллекцией вещей. Мраморные колонны этого храма фетишизма блистали не хуже стеклянных, а прохладные холлы манили загадочным полумраком. Шараф остался ждать своего друга на улице, так как у него не было ни желания, ни законных оснований пройти через узкие двери, ведшие к кассам. То, что открылось глазам Пабло, превосходило почти всё виденное им до этого. Рапонуйские моаи не могли бы даже рядом стоять с этими великолепными скульптурами из мрамора, бронзы и золота. Элегантные линии, стройные фигуры, обязательные подписи авторов, а порою даже и сами они, стоящие рядом со своими творениями. Стройные ряды президентов и губернаторов. Первый президент, второй, третий. Ещё в 1915 было принято решение отбирать имена у каждого избранного лидера дабы не забивать голову потомков ненужной информацией. Ведь так просто было точно определить время правления того или иного президента, если знать номер нынешнего и дату последних выборов. Все избирались только на один срок и не более чем на пять лет (за обидным исключением в форме тридцать пятого президента, чьё правление пришлось на время статистической войны и, ввиду невозможности считать что-либо, включая голоса избирателей, было продлено на один год). Сходства были портретные, каждое лицо точь-в-точь копировалось с банкнот. Были здесь и забальзамированные мумии богатейших людей. Человек, превращённый в бессмертную вещь. Можно ли мечтать о большем счастье? Вдруг завороженный восторг сменился настоящей ребячьей радостью, которой не было на лице Пабло с самой Кубы. В огромном зале стояло небольшое судёнышко, заключённое в гигантскую бутылку. Это было то самое судно, команда которого столь любезно и дружелюбно приняла Пабло по пути от бабушки домой. Он подошёл ближе и сквозь толстое стекло различил знакомые лица и, казалось, даже почувствовал знакомый запах Карибского морского бриза. Вот этот матрос угостил его хлебом, когда Пабло взобрался на шхуну, а вот и старпом, мужественно глядящий вдаль. Видимо, они нарушили границы территориальных вод США и их задержали, но вместо унизительной депортации всю команду вместе с судном окунули в расплавленный воск, засунули в бутылку и поставили здесь радовать народ и прославлять себя и свою непростую иммигрантскую судьбу. Как же жаль, что Пабло не остался тогда с ними. Но кто же знал, что всё выйдет именно так? Вот они, счастливые и овеществлённые до кончиков волос, а вот он, несчастный, отделённый разумом и чувствами от мира вещей, как тем бутылочным стеклом, которое навек разграничило мир живых и вечность. Рядом бегали школьные экскурсии, что-то кричали, и начали тыкать в Пабло указками: на какой-то момент им показалось, что неподвижная фигура мальчика – тоже часть экспозиции. Польщённый эль-Маро не нашёлся, что им ответить, и тихо вышел из музея, погружённый в свои мысли. Он сел на Шарафа, и слон без особых приключений и впечатлений повёз его домой. Заходящее солнце играло алыми бликами в окнах небоскрёбов, свежий вечерний ветер сулил ночную прохладу и приятно щекотал босые пятки. Но вот стали загораться первые огни, и вскоре город расцвёл беззвёздным и ослепительным торжеством красок и музыки. Под эту стройную симфонию наслаждений Пабло въехал в пределы Южного Бронкса, где было, конечно, не так радостно, но зато можно было считать себя королём. Домашние встретили новость о получении прав с восторгом и ликованием. Не менее доволен был и мистер Хаинс на следующее утро, однако его месть за своё унижение на этом не заканчивалась.



***

Несмотря на всю важность зарождавшегося дня Алес начала его привычными движениями: мать всегда учила её, что совершенство должно оставаться самим собой в любых условиях. Первым делом было необходимо сделать бодрящую зарядку перед экраном гигантского телевизора. Бестолковая ведущая уступала своей телезрительнице решительно во всём, начиная от пластики и заканчивая кедами, но Алес великодушно прощала ей это и даже позволяла давать себе указания насчёт необходимых упражнений. Великодушию ко всем женщинам мира внушила ей мама: в конце концов, это проклятый мужской род в порыве бесконечной зависти вытянул из них всю их красоту, жизненную силу и вечную молодость. Вслед за зарядкой не менее часа необходимо уделить принятию ванн с благовонными маслами, увлажняющими травами и оздаравливающей пеной высотой как минимум в сорок сантиметров. Далее по плану втирание кремов в кожу, полировка зубов мягкой щёткой из синтетических волокон, предварительное расчёсывание волос. Завернувшись в мягкий халат, пересёкший три моря и один океан, Алес отправилась в столовую, где заботливые руки десятков служанок уже приготовили всё, что необходимо для питания совершенства изнутри. Мать как всегда уже убежала по делам, но аромат её парфюма ещё чувствовался за столом. Прислуга топталась с различными подносами, источавшими удивительный аромат. Меню этим утром включало в себя омаров, перепелов, зажаренных с грушами, и суп из трюфелей. В процессе вкушения пищи девушка никак не могла оторваться от окна. Даже с последнего этажа высочайшего небоскрёба Нью-Йорка ещё не было видно солнца и лишь тонкая красная полоска вдоль линии горизонта обозначала приближение по-январски позднего рассвета. Комната была ярко освещена сотней ламп, и потому стекло превращалась в подобие зеркала. Алес ела и смотрела на себя – поистине никогда ещё она не встречала такой красоты. Впрочем, к подобному выводу она приходила каждый раз, когда видела своё отражение. Насмотревшись пусть и не вдоволь, но всё же достаточно, юная леди отправилась в уборную и без лишних раздумий общеизвестным способом избавила свой желудок от излишков недавнего завтрака: всё, что не усвоилось за десять минут, было вредоносным и могло повредить идеальной фигуре. Дальше снова чистка зубов, потом быстрое праздничное жертвоприношение перед алтарём кровавых мучений (мальчиков до трёх лет в последнее время было достать несложно – по улице бродили целые толпы безработных голодранцев-иммигрантов, готовых продать или достать за деньги что угодно) и, наконец, величайшая из всех церемоний – приведение себя в порядок. Маникюр, укладка, выбор одежды, чистка, глажка – всё это проделывалось за считанные минуты благодаря десяткам служащих, парикмахеров, визажистов и прочему рабочему люду женского пола (мужчин в этом доме по понятным причинам, а так же из опасения за жизненную силу любимой дочери, в этом доме не держали и ко входу даже на пушечный выстрел не подпускали). И вот перед центральным зеркалом стаяла прекрасная Алес, семнадцатилетняя наследница Всемогущей Матки, готовая отомстить за унижение, испытанное когда-то её матерью.

В то время статистическая война шла к концу, а Великая Матка ещё не получила свой титул и свою власть, работала в штабе по подсчёту ущерба центральным человекостатистом и носила имя Лидия Пир. Последствия роковой программной ошибки сходили на нет, песчаные машины работали в полную мощность, но в кипах официальных бланков, перемешанных с живыми сердцами статистов, уже назревала революция. Потребовались колоссальные разрушения, чтобы граждане наконец осознали, как много для них значат их вещи, материальные блага и прочее имущество вроде семьи или друзей. Неофициальный культ вещей, считавшийся до этого неофициальным, требовал для себя более твёрдой основы. Чем просто чья-то вера. Фетишизм нуждался в поддержке не только отдельных личностей, но всего общества. Ситуация требовала не просто обожествления вещей, но обвеществления людей. Однако последнее нуждалось в чём-то совершенно новом, неведомом доселе – в человеке-фетише, в предмете, соединявшем все самые любимые внешние проявления человека, но являвшегося изнутри вещью и понимавшего ввиду своего духовного состояния предметы так, как никто до него. И именно для поиска этого мессии потребления при Главном Бюрократическом Отделе было создано Подразделение Любователей. Официально заявлялось, что задача любователей фетиша заключается в обожествлении вещей, и лишь внутри самой этой организации были ясны истинные цели происходящего.

Госпожа Пир была крайне незаурядной личностью, и именно её любователи избрали своей первой целью: не было сомнений, что создательница разрушительных статистов, технолог до глубины костей и в то же время носительница такой улыбки просто обязана быть фетишем среди людей. Не было сомнений, что вычеркнуть из программного списка предметов для инвентаризации мог забыть лишь тот, кто не видит вокруг ничего, кроме вещей и самого себя. А уж при этом так обворожительно сопереживать при виде причинённого ущерба и буквально через минуту задорно смеяться над выходками случайно принесённого в офис котёнка мог только истинный предмет, существующий вне времени лишь в одном настоящем. За раскрытие внутренних способностей Лидии взялись самые совершенные умы того времени, и им удалось многое: подопытная стала почти неуязвима, научилась подчинять своей воле окружающих, получила уникальный дар подгонять любое число под себя. И как же было велико разочарование высших любователей, когда все их труды пошли прахом: всеобщая любимица стала безудержно толстеть. Ни липасакции, ни многочисленные диеты не помогали. Видимо, её просто распирало от чувства собственной значимости, а может быть виной была неудачная гормонотерапия. В любом случае, с такими пропорциями у госпожи Пир не было ни единого шанса и её быстренько сократили из Бюрократического Управления. Тут-то и начала зарождаться её ненависть к мужчинам, ведь с её уходом в среде любователей не осталось ни единой женщины. Соответственно, в её унижении были повинны сослуживцы иного с ней пола. Не стоит говорить, что вскоре все любователи первого созыва трагическим образом погибли, однако этого было недостаточно. Мир должен был принять её власть и признать превосходство женщин: Лидия как статист отлично знала: женщины восприимчивее мужчин к потреблению на 1/8 процента, что отчётливо свидетельствовало в пользу их полного превосходства. Но для разрушения патриархальной системы ей нужен был человек-фетиш, и породить его могла лишь она, Лидия Пир, Всемогущая Матка. Ради этого она заработала свои миллиарды, ради этого неоднократно терпела внутри своей утробы зародышей низших существ, ради этого отдала все свои силы и всю страсть своей ненависти дочери. Этого дня она ждала долгие десятилетия. Сегодня её наследница шла на самый важный экзамен в её и не только её жизни: она должна была убедить Подразделение Любователей в своей избранности.

Алес внимательно рассматривала в зеркале свои округлые щёчки, очаровательные ямки от улыбки, волосы цвета самых дорогих сортов пшеницы. Идеальные пропорции по всему телу заставляли в изумлении застывать любого, даже её саму, а голубые глаза, равно как и улыбка, имели ровно три интонации. Больше по стандарту иметь было не обязательно. Красное пальто и белые колготки идеально дополняли увиденное. Лишь одно омрачало предстоящий экзамен – Всемогущая Матка не могла присутствовать на нём. Пока дочь избавляла её от первого позора, сама она должна была очистить мир от второго стыда в форме своего, страшно сказать, совершеннолетнего сына. Он был не просто бельмом на глазу и пятном в биографии, но мог нежелательно повлиять на ещё неокрепшую Алес, потому то и бросила мать свою дочку в такой важный день. Сегодня нужно было решить все свои проблемы одновременно и уничтожить самолично наглого отпрыска, раз уж ни один из наёмников этого сделать не сумел.

У подъезда Алес терпеливо ожидал специально нанятый лимузин с девушкой-водителем, загримированной под престарелого негра. Женщины могли заменить собой что угодно – в квартире все люди были сделаны из них – это соответствовало философии Всемогущей Матки и позволяло развить в юной наследнице вещественное представление о человеческом виде. До центрального офиса Главного Бюрократического Отдела было не больше двух километров, так что всего лишь за полтора часа (надо отдать должное мастерству шофёра – с учётом утренних пробок это было почти моментально) автомобиль нашёл парковочное место прямо напротив главного входа. Гигантская стеклянная громадина неколебимым монолитом возвышалась над подвластным ей миром, и вот этого колосса должна была сегодня подчинить воле Матки с виду хрупкая, но всё же рождённая именно для этого Алес. Она стояла в паре шагов от привёзшей её машины, в любопытстве задрав голову и настраиваясь на победу, когда произошло непредвиденное: неожиданно сзади неё послышался жуткий грохот и скрежет металла. На подобное не стоило обращать внимание, и девушка лишь искоса поглядела на случившееся – гигантский слон в лепёшку растоптал лимузин и убежал в сторону служебной стоянки ГБО. Шансов выжить у водителя не было. Что ж, не велика беда, мама всё равно собиралась триумфально отвезти её с экзамена домой. И. чтобы не пришлось делать расстроенный и сочувствующий вид, юная леди быстро отвернулась и сделала вид, что ничего не произошло. Однако случившееся оказало гораздо большее воздействие на судьбу Алес, чем она могла предположить. По увлечённости своей предстоящим торжеством феминизма и фетишизма в её лице она совершенно не заметила, что женщина за рулём под воздействием массы слона просто разлетелась кровавой бомбой и покрыла тёмно-багровыми уродливыми пятнами белоснежные колготки претендентки на звание общепризнанного совершенства. Со стороны носительницы данного предмета гардероба пятна совершенно не бросались в глаза, но окружающие даже при не очень пристальном осмотре могли обнаружить данный изъян. Однако наша героиня осталась в неведении об этом и решительно вошла в находившееся перед ней здание с твёрдым намерением осуществить своё предназначение.



***

Не стоит даже упоминать, что Пабло окончил школу не пять лет раньше своих сверстников. Удивительная природная проницательность, любознательность, но в то же время свобода от влияния чужого мнения немало способствовали его успехам. Мистер Хаинс не мог нарадоваться на ученика и уже смаковал тот момент, когда ему удастся отомстить за своё унижение сполна. Родители вундеркинда тоже не теряли времени зря: отец бросил работу грузчика и целиком отдался своему хобби – торговле оружием, мать, чуя, что скоро сын сможет обеспечить её всем, чем только можно, тоже оставила свою работу (впрочем, она это делала каждую неделю и без всяких надежд на обеспеченную старость). Даже лоботрясничество сестры приобрело оттенок лени и готовности к новому уровню потребления. Самого мальчика это нисколько не смущало: он продолжал радоваться числам и раскладывать на них людей, вёл подробные записи своего восприятия человека как вещи (эти дневники до окончания существования ГБО являлись настольной книгой любого любователя), предавался статистике и самообладанию. Друзей по понятным причинам у него не было – находиться в его тени сверстникам было непросто, а старшие не привыкли обращаться к младшим на равных. На Кубе подобное одиночество могло довести ребёнка до самоубийства, но тут, в царстве вещей, отсутствие друзей было нормой: их с успехом заменяли компаньоны или просто связи. И первым, и вторым «господин эль-Маро» начинал обрастать как батат сочной мякотью. В ГБО его экзамен по вождению стал легендой, и не проходило и месяца, чтобы его с Шарафом не позвали на очередное показательное выступление. Успех у подобных представлений был ошеломляющ, а уж общественная полезность просто неоценима. Так что когда двенадцатилетний выпускник изъявил желание стать статистом, бюрократы не стали этому препятствовать сверх положенного по закону. Сияющие своей белизной официальные бланки отдела кадров попали в руки Пабло, и следующие два месяца своей жизни он провёл за кропотливыми подсчётами всего, что им было увидено, услышано, пройдено, переварено. Графики роста пивного живота у его матери, возрастные диаграммы населения острова Пасхи, соотнесение пропорции съеденного к выпитому - всё это интересовало ГБО и было старательно внесено в нужные поля. Так же от себя были добавлены схема Шарафа и небольшое, страниц в девяносто, изложение своего представления мира вещей и его взаимодействия с миром людей. Фактически оба этих дополнения до сих пор выпускаются в форме брошюры и штудируются каждым уважающим себя любователем. Основными догматами дополнительных приложений служили два положения: слонам необходимо плескаться и люди – это тоже вещи. Доказательством второго служили сложные теоретико-статистические подсчёты и сравнительные критерии оценки шестого порядка, доказательством первого – ведро воды и фотография слона с упаковки шоколада. После сдачи столь полного и точного резюме встал вопрос о переводе Пабло из статистов в любователи третьего разряда. Решение этой задачи отняло ещё полгода, требуемых для заполнения всех форм, бланков, для прохождения разнообразных комиссий, начиная от врачебной и заканчивая личной беседой с самим министром фетишизма, любователем нулевого разряда мистером Мак’Койни. Последнему сразу приглянулся низенький и замкнутый в себе мальчишка. Из таких выходят или гениальные статисты, или их злейшие враги – математики, мечтательные вольнодумцы, не имеющие ни малейшего желания заниматься подгонкой чисел во благо капитализма. Тут важнее всего было не дать уйти юному мозгу в абстракции и в аскетическое уединение и посильнее ослепить непривычное е яркости и шуму око эффективными и быстродействующими приёмами истинного творчества – творчество перераспределения материи. В любом случае, подобных людей следовало держать к себе поближе, что и было сделано в торжественной обстановке всеобщей обыденности.

Наступил первый рабочий понедельник Пуэнто-эль-Маро. Проснувшись, юный гений как обычно умылся жидкостью из-под крана, просмотрел свежий хлам в ближайшем мусорном баке (уже редко там попадалось что-то новое и интересное, но всё же мало ли), затем разогрел для семьи банку утренней фасоли с тушёнкой, приготовил себе бутерброд с сахаром и пошёл приводить в порядок свою гордость вместе с Шарафом. Резвый слон с упоением плескался в луже охлаждающей жидкости, вытекавшей из рефрижератора автомобиля домовладельца. Машина уже давно не ездила, но тем не менее упорно хранилась в качестве единственного приданого для тридцатипятилетней дочери. На большее будущему жениху нечего было и надеяться (Пабло с содроганием вспомнил недавние беседы с хозяином, прознавшим, что у мальчика теперь перспективнейшая работа и намекавшего на желание стать его тестем). В любом случае, вода в охлаждающую систему, в отличие от более дорогого бензина в аналогично дырявый бензобак, упорно заливалась, и это выдавало в её владельце фетишиста-неудачника и неисправимого иммигранта из стран третьего мира.

Друг Пабло этим утром был весел и ретив – предрассветный туман напоминал ему о счастливом детстве среди болот Флориды. Получив завтрак в форме трёх кусков рафинада, Шараф покорно взял мальчика хоботом и привычным движением усадил к себе на загривок. Шуструю и кровопролитную пробежку по утренним пробкам описывать было бы излишне. Слон занял своё почётное место в гараже ГБО, а Пабло проследовал к заветному служебному лифту и поднялся на сто тринадцатый этаж.

Как и следовало ожидать, на рабочем месте его встретила традиционная офисно-канцелярская ненависть к ближнему и желание пройтись по голове любого зазевавшегося сослуживца. Обычай требовал ненавидеть всех но особенно молодых и перспективных. Впрочем, старым и застоявшимся на одном месте приходилось ещё тяжелее, так что грех было жаловаться. Начальник отдела, некий Хули Брюс, указал «мистеру эль-Маро» на его рабочее место, и размеренная жизнь любователя третьего разряда потекла своей чередой. Увидеть – оценить – заполнить бумаги – утвердить – отправить в архив – достать из архива – увидеть. Великий цикл бюрократии, великая сила, создающая славу и богатство этой страны. Богатства из воздуха, ценности из ничего. Поистине средневековые алхимики позавидовали бы нынешней работе Пабло. Не из коровьего дерьма, ртути и труднодоступного философского камня, а из бумаги за несколько часов создавались такие сокровища, замки и товары, о которых короли прошлого даже мечтать не могли. Поистине великая работа.

Однако даже при столь напряжённом ритме в обеденный перерыв мальчик всегда спускался в гараж к Шарафу, чтобы разделить с ним хлеб с сахаром и принести другу стакан воды из-под крана, чтоб серый гигант мог вволю плескаться и не скучал в отсутствии своего маленького и занятого товарища. Вода. Великая стихия и единственная слабость, помимо боязни мыша. Впрочем, чуткие уши и острый нюх пока не предвещали опасности и могли вдоволь наслаждаться влагой. Холодные струйки приятно резали бока, трубка хобота полнилась прекрасными фантазиями. Порою даже казалось, что вновь со дна стакана пахнет родными просторами. Великая жизнь гигантского зверя в пустыне Нью-Йорка, счастливая, пристаканная.

Возвращаться с работы Пабло обычно не спешил, часов не считал, частенько ночевал на работе. Впрочем, его семья была лишь рада такому обстоятельству: деньги, как ни странно, их сына почти не интересовали – любую вещь он мог найти и оценить в отделе материи, а покупать её, и без того доступную в любой момент, особой нужды не было. Поэтому зарплату он спокойно отдавал на развитие своей самой интересной собственности – нетрудоспособных по причине лени и иммиграции родных. Те старались изо всех сил, чтобы оправдать гордое звание семьи любователя фетиша: сняли новую квартиру в доме с двадцатью этажами, заставили её уютным барахлом, укутали себя в дары цивилизации и стали подумывать об открытии собственной фермы где-нибудь в Канаде. Однако спустя год произошло невероятное.

Эль-Маро довольно тесно сблизился с Брюсом, видевшем в своём новом сотруднике наивного, но талантливого простачка. Он задействовал молодой ум своего подопечного для развития своего ежегодного доклада о путях автоматизации труда любователей второго разряда, к которой относился и он сам. Необходимо было создать новый класс оценки – человек как предмет фетишизма. Это было одно из ведущих направлений статистической американской науки последних десятилетий. И вот Пабло взялся составить перечень нужных характеристик, которые можно было бы разбивать на одиннадцать уровней от низшего нулевого до высшего десятого. В дальнейшем результаты тестирования выбивались на перфокартах и хранились в памяти ЭВМ, легкодоступные и хорошо анализируемые. Работа близилась к концу. Казалось, ещё две-три недели – и можно будет нести отчёт министру, естественно, оставив глупыша-подростка за бортом. За такой труд можно было рассчитывать не только на премию, но и на первый разряд. И вдруг ещё одна радостная новость свалилась на счастливчика Хули – умер его отец. Оповещение пришло к нему утром стандартным в такой ситуации образом. Данное событие сулило немалую выгоду – надо было только оторвать кусок побольше у своей матери. Впрочем, на данный момент его власти хватило бы, чтобы договориться с душеприказчиком и оставить старушку с одной лишь пенсией и без всяких надежд на дом, счета и акции покойного мужа. Не теряя ни минуты и не удосуживаясь лишний раз прочесть оповещение, Хули Брюс написал прошение об отпуске на три дня за свой счёт и отправился в неблизкий Лас-Вегас на оглашение завещания. А зря…

План Пабло сработал безупречно. У него давно уже был готов полный отчёт, и неоконченность была лишь иллюзией, равно как и подставной бланк, удачно сэмитированный и нарисованный старательными юными пальцами. Для столь увлечённого бюрократа сделать такую чистую подмену не составило труда. В итоге, когда разъярённый и лишённый отцом доли в наследстве Хули вернулся в ГБО, его уже ждало назначение на должность директора начальной школы где-то в Юте, а его кресло уверенно занимал «мистер эль-Маро», ведь на стол министра попал отчёт именно с этой фамилией. Так свершилась месть почившего к тому времени от цирроза печени Хаинса, хотя Брюс не имел и не мог иметь ни малейшего отношения к случившейся много лет опале бывшего учителя Пабло. Дальнейшая судьба мистера Брюса нам достоверно известна – он не нашёл в Юте ни одной начальной школы, в которой мог бы стать директором, и умер. Пытаясь напиться из солёной лужи посреди бескрайних земель засушливого штата.

Второй разряд открыл совершенно новые возможности, поэтому юноша уже не возвращался домой всю неделю, и лишь на воскресенье покидал пределы родного офиса. У Шарафа теперь были поистине царские условия: вода изливалась на него вёдрами, сахар и капуста не переводились, и даже отходы его жизнедеятельности старательно убирались. Доходило до того, что ночами он забывал перед сном проверить, нет ли поблизости мыша. Его хозяин тоже блаженствовал: сначала при создании оценивающего конвейера, потом при его испытании, и, наконец, при пуске в эксплуатацию. Однако ожидавшейся революции не произошло. День ото дня сотни кандидатов проходили через ГБО, но ни один из них не мог претендовать на звание абсолютного фетиша. Впрочем, и свидетельство о девятибалльности дорогого стоило: это был прямой билет в шоу-бизнес. Да и средняя оценка в восемь баллов давала приличные преимущества. В общем, польза была, и второразрядникам она казалась истинным переворотом. И только перворазрядники и сам эль-Маро понимали, что нет никакого повода для радости – какая им за польза от того, что в стране стало больше сертифицированных «почти фетишей», если самих фетишей в ней нет? Пабло страдал, терял покой и плохо спал ночами, а чаще вообще не спал, пытаясь понять, в чём же он просчитался.

Постепенно он потерял счёт дням, неделям, месяцам, годам. Всё время отдавалось работе, однако она приносила лишь мимолётную радость, но не полноценное удовлетворение. Однако в это воскресение что-то изменилось: появилось какое-то смутное предчувствие чего-то невероятного. Так с ним бывало в последний раз лишь перед рассветом на Карибах, когда он плавал на старой покрышке на острова Пасхи. Весь день он изнывал от нетерпения, однако его домочадцы ничего особого не заметили, и дело тут не столько в их погружённости в мир потребительского веселья (хотя оно имело место быть во всей своей силе) сколько в том, что внешне Пабло никогда не проявлял никаких признаков эмоциональности или нервозности: железные нервы достались ему от предков-революционеров и их не так просто было расшатать даже мощной красоте Соединённых Штатов.

После бессонной ночи опытный любователь с нетерпением отправился на службу. В этот день он гнал Шарафа вперёд с удвоенной настойчивостью, и многие зазевавшиеся водители поплатились жизнью за свою нерасторопчивость. Правда, юноше стало на мгновение жаль прекрасного чёрного лимузина, стоявшего прямо на его пути перед входом в центральный офис ГБО, но подобные пустяки не могли помешать его предчувствию великого. Спустя несколько секунд он уже не помнил ни о каких своих мимолётных тревогах: поставить Шарафа на место, вбежать в лифт и отправиться на сто пятидесятый этаж, в зал испытаний, – вот всё, о чем можно было мечтать вдохновенному гению. Эль-Маро с упоительным предчувствием сел в кресло и положил руки на пульт управления процессом испытания. Рабочий день начался.

Мгновенного дара судьбы не произошло: первые две испытуемые оказались семибалльницами. Так, ничего запоминающегося. Следом за ними на конвейерной ленте выехал в зал интересный экземпляр: помятая девушка нелепого вида со следами злоупотребления алкоголем на лице. Она нервно курила сигарету и почёсывала мелированную лохматую голову. Пабло не стал останавливать ради неё конвейер и нажал на пульте кнопку автозаполнения перфокарты нулями. Неужели его предчувствие оказалось ложным? Сколько ещё будет проведение издеваться над его несчастным сердцем? Неужели он будет вынужден прозябать на испытаниях всю оставшуюся жизнь? Не могли же расчеты, твёрдо доказывавшие существование идеального фетиша, ошибаться после стольких перепроверок. Но в следующую секунду все его надежды и чаяния вернулись к нему и тёплым потоком излились на его сердце. С конвейера сошла она…

Согласно анкете её звали Алес, и более приятно заполненной анкеты ни один любователь второго разряда не встречал никогда. Ровные буквы приятно изгибались и радовали глаз, чёткие формулировки ответов восхищали разум, и даже поля были украшены небольшими рисуночками милых животных и россыпями блёсток. Анкета просто светилась лёгкостью и неосмысленной жизнерадостностью. Да и внешний вид претендентки заставлял надеяться на самое лучшее: красное пальто, белые колготки, естественный пшеничный цвет волос и не менее природная голубизна глаз. Девушка стояла перед своим экзаменатором, притворяясь смущённой, но тем не менее не забывая озарять всё вокруг одной из трёх улыбок, стандартизованных Отделом Любователей. Какой-нибудь менее углублённый в фетишизм сослуживец Пабло, ослеплённый столь эффектным появлением, незамедлительно проставил бы в сертификате все десятки и стал бы бегать по бюро с криками, что нашёл миссию и что теперь мир познает истинную суть фетишизма. И ведь многие поддались бы этой эйфории, но только не молодой кубинец. Он не имел права на ошибку, потому что слишком важен был для него результат. Ни слава первооткрывателя, ни награда с переводом в первый разряд его не прельщали. Только беспристрастная истина. Поэтому он совладал с первым порывом восторга и продолжил стандартную процедуру.

Первым делом конкурсантке был задан ряд вопросов из области высшей математики, философии, истории, физики и некоторых других дисциплин. Согласно стандарту ответы на них она не должна была знать. Ей было необходимо лишь удачно отшутиться, мило отулыбаться и наиболее приятным образом дать понять собеседнику, что «ей эти знания не нужны и ему, кстати, тоже». Сила её обаяния была так велика, что эль-Маро сам едва не поверил, что шопинг лучше квантовой теории и опер Вагнера вместе взятых. Не менее пяти минут ушло у него на возвращение душевной гармонии. Опыты продолжились, и каждый раз испытания проходились с невероятной лёгкостью и естественностью. Казалось порой, что не он экзаменует, а его самого испытывают эти заносчиво дружелюбные взгляды. Испытание на эмоциональность. Нажатие клавиши – и миленькому котёнку на глазах претендентки сворачивают шею. Слёзы льются из голубых глаз. Алес плачет, но водостойкий макияж остаётся неколебим. Великолепно, многие из её предшественниц оказывались в сложной ситуации – зареветь и проститься с тушью или же сдержаться и потерять пару важных баллов. Какая предусмотрительность. Затем следует испытание на чувственно-интеллектуальную восприимчивость: на гигантском экране включается двухчасовой фильм одного враждебно настроенного к США заокеанского режиссёра. Фильм довольно убедительный, и Пабло не раз чувствовал подкатывающийся к горлу ком горечи и сомнений, горькую память, тяжёлые мысли об упущенной Родине, о том, что, возможно, счастье не только в обладании и потреблении, но в чём-то, что не может существовать без веры и чувств людей... Впрочем, ангелок в кресле свернулся калачиком и уснул с самым невинным выражением на лице. Спи, надежда американского общества, тебе ни к чему разбираться в этих хитросплетениях чужеродной и недовольной интеллигентской мысли. В конце концов, фетиш ищется не для того, чтобы люди над ним думали. Снова высший бал.

Пабло с нежностью наблюдал за сном Алес, не решаясь её будить. Он внимательно разглядывал каждую черту, каждую складку в одежде, прислушивался к мерному дыханию, к нежному аромату духов. Нет, она не притворяется, а вправду спит… Но что это? Какие-то грязные пятна на её колготках… Не может быть. Она не могла не заметить их, когда выходила из дома, да и центральный офис был самым стерильным местом из всех, какие только можно было себе представить. Значит, её великолепие не столь уж глубоко. Боль разчарования больно кольнула сердце, дрожащая рука сняла один бал за внешность и направило кресло на выход. Отоспится и получит своё свидетельство. Девять и девять десятых балла. Высшая оценка из всех, что давались людям за историю ГБО. Прощай, падший ангел. С этой бумажкой ты можешь стать первой женщиной-президентом и рассчитывать на любую роль в Голливуде, но тебе никогда не стать с ней фетишем. Нет, это невозможно. Силы Пабло были подорваны. В момент, когда за Алес закрылись двери, он принял решение, созревавшее в его голове уже давно, и написал заявление о необходимости немедленного отбытия из города на поиски истинного фетиша. К заявлению было приложено исследование в двести страниц, доказывавшее необходимость данного действия (у опытного статиста есть подобные труды на любую жизненную ситуацию). Начальство не стало препятствовать намерению своего талантливого сотрудника: в конце концов, этот человек обладал завидной интуицией и ещё ни разу не обманул их ожиданий. Эль-Маро взял служебную повозку, натянул над ней полотняный тент, погрузил в неё архив перфокарт, револьвер, запас еды и воды, широкополую шляпу, запряг Шарафа и тем же вечером покинул пределы Нью-Йорка. Ему нечего было искать в этом городе и нечего терять. Где-то на Земле был фетиш, и никто не смог бы найти его лучше, чем Пабло. Последний раз взглянул он на позолоченные закатом хрустальные грани Манхеттена и отправился на юг в твёрдой решимости вернуться в ГБО победителем или навсегда сгинуть в пустоте.



***

День завершался стандартным ограблением.

– На вашем плакате было написано, что вы обслуживаете миллион пассажиров ежедневно. С каждого за проезд берётся полдоллара. А ты говоришь, что у тебя нет денег? – кричал худощавый афроамериканец, упирая дуло пистолета в голову водителя автобуса. – Я не зря потратил три года жизни, сидя в воздуховодах школы. Считать умею. У тебя должно быть минимум пять миллионов. Гони их сюда, живо!

– Простите, сэр, но сорок долларов – это вся моя дневная выручка. У нас ведь около трёх тысяч автобусов на более чем двухстах маршрутов. И мой далеко не самый многолюдный. Да и в обед мы…

– Не пудри мне мозги своей статистикой! Ты думаешь, если я чёрный, значит, тупой? Полагаешь, меня так просто водить за нос? Я вышибу твои мозги, жирная крыса! – плевался словами бандит, почёсывая худощавый зад. – Где ты спрятал деньги?

– Мистер, вы можете убить меня, но денег в автобусе нет.

– Не сомневайся! Я так и сделаю!

Но зуд всё не прекращался, а лишь усиливался. Вдруг чей-то хриплый и надрывающийся голос прошептал над самым ухом грабителя: «Он же сказал, что денег нет. А даже если бы и были, с чего ты взял, что они должны принадлежать тебе?» Негр быстро обернулся, желая поглядеть в глаза наглецу перед тем, как пристрелить, но лишь только он увидел стоявшую перед ним фигуру, как вся спесь и смелость покинули его: преступник стоял лицом к лицу с Воспалённым Человеком, который уже успел не на шутку раскраснеться и опухнуть и не собирался останавливаться на достигнутом. В панике отброс общества выстрелил несколько раз в лобовое стекло и, выпрыгнув через него на ночную улицу, побежал в направлении ближайшего укромного переулка.

– Спасибо тебе, Воспелённый. – поблагодарил его водитель, – Ты всегда приходишь вовремя.

Да, это действительно было так, но умение быть в нужное время в нужном месте давалось непросто. К тому же, охотники, посылаемые Маткой, не давали расслабиться ни на минуту и постоянно угрожали убить или просто пленить героя. Цена за его голову росла с каждым днём, однако в последнее время даже она не привлекала новых желающих: слишком бесполезны оказывались все попытки застать Воспалённого врасплох. Его онкология была на высоте и вытаскивала своего носителя из самых невероятных и, казалось бы, безвыходных ситуаций. И теперь приближение главной битвы всей жизни ощущалось в нём каждой клеточкой так ясно, как и то, что сражение это станет для него последним. Но что бы ни случилось, великое зло, исходящее от Матки, не должно больше терроризировать планету.

За минувшие годы не раз пытался Воспалённый проникнуть в цитадель Всемогущей Матки и покончить с ней на её же территории, но система безопасности дома, в котором он когда-то родился, жил, потерял брата и оставил сестру, была почти так же совершенна, как его способность воспаляться, и, к тому же, имела тенденцию периодически обновляться и совершенствоваться. Поэтому было решено выманить её из логова путём многочисленных провокация, связанных со срывом её козней против всего человечества и против конкретного человека в лице единственного выжившего сына. Изо дня в день он был центральной темой новостей, участвовал во множествах шоу, где открыто заявлял, чьим отпрыском является. И вот, кажется, его усилия достигли своей цели.

Это было похоже на взрыв – что-то огромное и тяжёлое рухнуло на крышу автобуса, в мгновение ока превратив его в груду металлолома. Водитель погиб сразу, но опытный Воспалённый успел выпрыгнуть через открытую дверь, в которую он вошёл несколькими минутами ранее. В оседающей пыли он увидел грозную фигуру Всемогущей Матки, грузно возвышающуюся над останками общественной колесницы. Вопреки законам жанра она не стала произносить напыщенных и продолжительных речей о том, как долго она ждала возможности расправиться со своим недостойным отродьем и каким мукам она подвергнет несчастного (как это делали большинство из посылаемых ею подонков), но просто выпустила в героя очередь из автомата, однако удачно применённая метастаза не позволила как следует прицелиться и ни одна пуля не достигла плоти врага. Сразу три разновидности меланомы послужили щитом, отразившим вторую волну ярости Матки – химическую. Литры химикатов лились впустую и не смогли нанести вред и без того повреждённому до крайности телу. Однако даже Воспалённому было не просто поддерживать требуемый уровень онкогенеза, а Матка уже готовила решающий удар – рентгеновский лазер. Воспалённый вбежал в ближайший подъезд небоскрёба и едва успел вскочить в отъезжающий лифт. Небольшая передышка по пути на крышу – вот всё, что ему было нужно. За короткое время он успел приготовить своей матушке неприятный сюрприз: создал миомную проекцию самого себя на стене, а сам затаился со своим главным оружием за пазухой. Разъярённая женщина вбежала на крышу, снося всё на своём пути, и, ослеплённая гневом, не раздумывая выстрелила пучком рентгеновских волн в приманку. Теперь у Воспалённого было пятнадцать секунд до того момента, как лазер зарядится вновь. Он прыгнул на матку сзади и создал миомную саркому невиданной до того мощности. Матка напрасно пыталась скинуть его со своей спины: она металась, билась, вопила так, что стёкла трескались в окрестных домах – ничего не помогало. Наконец зарядился лазер и она обрушила весь поток фотонов на сына. Такой боли он не испытывал никогда – излучение выжигало глаза, резало мышцы, испепеляло кости, но он до последнего не размыкал своих смертельных объятий. Наконец всё было кончено. То, что осталось от Воспалённого, даже частями тела нельзя было назвать: полуразложившаяся булькающая каша и конечности. Матка злобствовала над останками до тех пор, пока не превратила их в совсем уж неприметную горстку пепла, развеянную предрассветным ветром.

Она рухнула без сил на рубероид в тот самый момент, когда её дочь садилась в злополучный лимузин. Несколько часов пролежала она так, без сознания, пока, наконец, не очнулась, однако пробуждение принесло не торжество победы, а ужас поражения: да, её сын был мёртв, но она ощущала в себе что-то новое. Внимательно исследовав своё состояние, она обнаружила у себя рак, притом, по злой иронии гадкого сынка, самой созвучной с её вторым именем формы. Жить ей оставалось несколько часов, однако у неё была последняя надежда – её дочь. Наверняка все телеканалы уже кричат о событии тысячелетия – об обнаружении истинного фетиша. Иначе быть просто не могло. Ей не перенести ещё и этот удар (хотя, конечно, переносить всё на свете в её случае осталось очень недолго). За несколько минут она добежала до того места, где оставила свой вертолёт, и незадолго до заката уже садилась на крышу родного небоскрёба.

Все шторы в квартире были опущены. Прислуга прискорбно молчала. То, что открылось глазам Матки, лишило её рассудка: Алес лежала на диване, без макияжа, без укладки, в разорванных колготках, и её ещё недавно тонкая и идеальная фигура теперь превосходила по габаритам материнские формы. Доктор сидел у постели и сочувственно молчал. Диагноз был прост – герпес, смертельная стадия. Наследница продолжала толстеть и вот-вот должна была задохнуться. Проведённая уже дважды липасакция не возымела действия – вирус продолжал медленно брать верх над надломленным непосильным горем организмом. От безысходности Матка взвыла так, что все, кто был в состоянии убежать, сделали это незамедлительно. Её мысли путались. Как они посмели так поступить с её дочерью? Они что, слепые все в этом Подразделении Любователей? Если бы не приближение смерти, на ГБО обрушились бы такие силы, которые ни оставили бы и следа от этой организации. И не важно, что вслед за этим рухнула бы вся финансовая система США, залог благоденствия самой Всемогущей Матки, недофетиша, матери другого недофетиша. Но уйти из мира просто так, не отомстив, она не могла.

Рядом с алтарём кровавых жертвоприношений помещался пульт управления химическими стоками и реакторами ядерных станций по всему Нью-Йорку. Она перевела все их в режим ожидания приказа экстренного сброса всего содержимого в почву, воду и атмосферу. Этот город ответит за нежелание принять её власть. И тот недоносок, который лишил её дочь славы, достоинства и даже жизни, не останется безнаказанным. За стеной послышался предсмертный хрип Алес. Смертельный герпес вёл кровавую жатву вовсю. От этих звуков и мыслей январским холодом сковало сердце Матки. Как оказалось, даже в нём было ещё место для искреннего страдания, но оно не нашло иного выхода, кроме мести. Саркома прогрессировала и постепенно втесняла душевную боль физической. В глазах потемнело, рука нажала на кнопку и спустя лишь несколько минут полночный мегаполис погрузился в сон, из которого ему суждено было во век не проснуться. Замолкли бары, биржи, погасли яркие огни тысяч рекламных вывесок. Впервые за двести лет на этой местности воцарилась тишина, нерушимая, всепоглощающая, всемогущая, как рука, её породившая. Песок этих мест был отравлен на тысячу лет вперёд, и ещё долго ветра разносили по соседним городам вместе с облаками пыли смерть и болезни. Но Матка не могла знать, что главная цель её разрушительного удара была уже за много километров от опасности. Влекомый Шарафом и надеждами на осуществление своей мечты, он так и не узнал о гибели своей второй Родины. Впрочем, даже если бы он узнал о смерти стольких людей, вряд ли бы это остановило его поиски – в конце концов, потому он и сбежал из города, что там не было того, что ему требовалось. Там не было истинного фетиша. По крайней мере, он в это искренне верил…



***

Четыре равнотолстые ноги равномерно ступали по россыпи песков, ритмично следуя курсу на восток. Это направление на третьей неделе было очевидно и Шарафу, и Пабло, но по совершенно различным поводам. Поначалу любователь хотел отправиться в глубь страны, в самое сердце великих пустынь, но вот уже несколько дней его слон упорно сворачивал к восходящему солнцу каждый раз, как погонщик отвлекался. В принципе, поездка не имела конкретной цели, и посему смирение с выбором животного пришло сравнительно быстро: вероятно, глухие и далёкие от средств массовой информации, по которым ежедневно крутилась реклама отбора кандидатов на звание фетиша, существовали и на атлантическом побережье. В таких-то человеческих заповедниках и можно было бы найти подходящий самородок, ведь истинная фетишность – понятие врождённое, а не приобретённое. В последний раз интуиция эль-Маро дала сбой, и он решился полностью довериться предчувствиям друга детства, чья серая спина благородно покачивалась перед его глазами, обозначая путь судьбы.

Дюны, километры отборного кремния, раздробленной горной породы. Дно моря восстало ради спасения экономики, соединив навеки образы прошлого и реалии настоящего. Геральдика – забава нетвёрдых духом интеллектуалов, веривших в идеи и во взаимовыгодность равноправия. В конце концов, вьющие гнёзда на макушках деревьев плотоядные птицы ещё не гарантируют отсутствие пустынь у тех, кто ради смеха покрывает их изображениями разноцветные лоскутки материи. Чучела для чучел, вещь ради вещи, сама в себе и ради самой себя. Километры цивилизации заставляли слезиться глаза и жёсткой губкой осушали гортань. Язык обычно опухает, когда глаза весь день смотрят на солнце. Но в этих местах, похоже. Все были недовольны, даже те символы свободы, которые кружили над повозкой с того самого момента, как Нью-Йорк исчез в зыбкой дымке. Свобода, решившая сбрить седину, голые черепа поборников равноправия. Да, перед этими действительно все равны, Божьи птахи, не дающие мясу пропадать впустую.

Но Шараф знал. Его бдительность была временно усыплена потоками водопроводных рек, но теперь, вдалеке от достатка, он остро ощутил, что всё это время ходил по лезвию ножа. Мыш, исконный враз всего живого, превышающего размерами гиппопотама, давно взял след. Предыдущие плутания по пескам немного запутали дьявольское отродье: чудовище промахнулось и попало в Канаду, забрав слишком далеко на север. Но теперь слон отчётливо слышал, как где-то за две тысячи километров на север гигантские лапы мыша раздвигают вековые ели и перешагивают бурные и холодные русла, попадающиеся на пути. Из-под ступней спасались бегством кабаны и лоси жалкая мелюзга, не способная вскормить прожорливую личинку, наследницу монстра. Шараф чуял своего палача, но и он ощущал Шарафа с неменьшей силой, и расстояние между преследователем и беглецом неумолимо сокращалось. Единственное спасение – океан. Мыш не умеет плавать, лишь переходить вброд. Но даже этому великану не тягаться с глубинами мировой бездны. Только бы успеть…

Сухие ветра. Ночь холодом, день ожогом. Тьма белая и чёрная. Все чувства тут двухцветные, все пути ведут лишь в двух направлениях – к жизни и к смерти. Простая диалектика бытия – борьба с гибелью во славу собственного конца. А без вещей и шума так неуютно поначалу. От тишины быстро отвыкаешь, но потом очень непросто сохранить то, что хотелось бы называть собой, перед её беспристрастным ликом. И перед рассветами, отражающими в себе твердь земную, золотую, бледно-рыжую. Одно с другим сливается, одно от другого неотличимо, одно другим пропитано. Влага бесполезна в качестве цемента – с середины утра от неё не остаётся и следа. Гораздо надёжнее и крепче необходимость. Только она не даёт плоти распасться, хотя она же потом и довершает начатое песками. Природа вообще большая забавница. Отпрыски её веселятся, и лишь блудные дети обречены быть порванными на добро и зло, на тряпочки для шлифовки чьего-то замысла. Тем величественнее покинутый город, что он мог заменить природу. Всяк, туда входящий, оставлял ему право решать за себя, где тьма, а где свет. И город решал как мог и как того хотели его преданные и раболепные хозяева, неозвери в чёрно-белой пустоте, не желавшие замечать ничего, особенно того, что замечать им в себе особо и нечего.

Колодец. Наверняка пересохший. Уже десять дней все эти дыры в земле давали лишь песок. Впрочем, из таких отверстий порою можно выудить самые неожиданные предметы. Например, корову с щупальцем вместо носа. Впрочем, вода была бы куда предпочтительнее. Ведро плюхнулось во что-то жидкое, но на поверку это оказалась всего лишь нефть. Что ж, заночевать можно прямо тут – ночью не будет холодно. Солнце уходило в страны третьего мира светить друзьям народа, лишённого всех крупных финансовых благ. Вот вам свечка, блуждающие в лесу коллективизма, спичка, чирк, полёт в круглую бездну и столб пламени, маяк во Вселенной. Летите на огонёк, мотыльки, не знающие тягот собственности. Зачем крылья, если есть микроволновка?

Ночь обрушилась на головы путников, тёмно-звёздная и бездонно глубокая. Они увидели звёзды впервые за много лет: в Нью-Йорке не было места такому тусклому блеску, ведь звезду не сложно превзойти неоном. Искусственные молнии надёжнее и ярче далёких водородных шаров. В принципе, можно было бы и ближайшие светила с лёгкостью затмить с помощью мастерства капиталистических зодчих: это повысило бы продажи тёмных очков и предоставило бы всем жителям круглогодично ровный загар, но стёкла многих небоскрёбов начали бы плавиться, что негативно сказалось бы на внешнем виде. Подобная нелицеприятность была недопустима. Однако в перспективе ближайших десятилетий все конструкции намеривались заменить на тугоплавкие и… Но всё же. Никакого порядка на этом небе, никаких рядов, стройных цепочек, всё словно выплюнуто каким-то великаном. Звёздные точки… Звёздные точки… Ядра далёких миров… Когда-то они вдохновляли математиков, теперь же всем от них одна головная боль… Но вот это определённо похоже на слона, правда, Шараф?

Ближе к полночи у них появился новый спутник – из песка, извиваясь, выполз потрёпанный временем механический статист, обманутый воин последней войны. Разбитый, подавленный, он уже давно исчерпал свои возможности по анализу чего-либо, и хотя желание рассчитать сидящих перед ним товарищей ярко светилось в его фотодиодных глазах, всё же возможностей для этого у него не было: единственный отсчёт, на который ещё хватало его ядерного аккумулятора, - это отмеривание числа дней до конца его жизни. А таковых, судя по всему, у него осталось триста двадцать пять тысяч шестьсот семнадцать плюс минус сутки. Статист осторожно приблизился к огню из колодца, радуясь неподсчитываемому источнику непонятных очертаний. Всё же эти статисты – сущие дети. Такой вот лет сорок назад мог бы без труда провести испытание над среднего размера городком и точно сосчитать, сколько волос было у его жителей до начала опыта (потому как после от жителей мало что оставалось). А сейчас он смирно лежал у левой задней ноги другого не менее могучего гиганта и смутно попискивал в режиме ожидания. Прямо как мыш. Неприятный озноб пробежал от хобота по спине. Надо бы ускорить шаг. Да и плескаться охота сил нет как. В зачинающемся рассвете пламя костра утонуло, и новый день встретил на бугристой ладони барханов одинокую слоновью повозку и бредущего за ней следом статиста. Пабло как всегда предавался глубокомысленному сну, Шараф вполне в своём духе стремился спасти себе жизнь, а автоматический счетовод просто шёл за тем, что можно было считать.

Когда кончается еда, начинаешь есть песок. На вкус он лучше, чем могло бы показаться с первого взгляда, и намного сытнее, чем ничего, но всё же до шоколадного мороженного ему далеко. И до неба далеко. Выжженное, почти серое, яркий круг посередине, точит, измельчает, распыляет, жалкий божок с фонариком и веслом. И какая разница, куда тут идти. Всегда везде одно и то же. Ничего нет, топтание на месте, жевание сыпучего, треск на зубах. Хорошо тем, кто питается числами, - их в любой пустоте предостаточно. Мир идей, съеденный миром вещей. Когда-то за это забивали камнями, а теперь деньгами забрасывают. А они ведь на вкус ещё хуже песка. Хотя и не намного. Надо будет набрать в карманы песка этого замечательного и при возвращении доказать всем идентичность ценности бумаги и этого минерала. Толстые ноги-столбы. Слоновья болезнь. Говорят, слышат ногами…

…Как всё ближе шаги за спиной. Гудит далёкий прилив, стучит тревожное сердце. Не замести уже следы, не улететь от беды. Статист тоже что-то чувствует. Скоро поживится он новыми подсчётами, мелкий пакостник глобального масштаба. Копошатся в ночи, затмевая диск луны, серые, злобные, каждый раз, как заходит солнце. Падает за горизонт, принося на своём хвосте страх. Тише. Быстрее.

В последнюю ночь не спал никто, одни из страха, другие от голода, третьи от неимения такой функции. Мысли их сливались воедино. Лишь цели оставались сокрыты друг от друга. Интересно, можно ли прочитать тайны вселенной, глядя на звёздное небо через перфокарту. Хм, вот у этой девушки судьбы явно лежала в созвездии близнецов. Однако уши на морозе мёрзнут безжалостно. Эти мне пустынные ночи, хобот приткнуть негде, да и некогда. Впереди глубина, позади пустота. И всё давно посчитано. Ежеминутная качка, как когда-то на волнах, по пути к вулканическим исполинам, на дне родного болота, на пике жизни среди руин непроанализированного Нью-Йорка. Город невозвратного прошлого. В эту ночь они осознали, что туда их дорога уже не повернёт никогда. Не фатализм – просто вечность исторгла из памяти троих скитальцев шум миновавшего.

Мимолётная утренняя дрёма была прервана резким толчком. Утренняя пробежка Шарафа, бодрой рысцой пролетали барханы, и лишь один из них упорно не исчезал с горизонта. Вверх-вниз, толчок, друг, нельзя ли поаккуратнее? Никогда не видел у барханов усы. А интересно, могли бы быть у фетиша бакенбарды? А что, вполне возможно, раз уж я не ел третьи сутки. Да что же такое с этим слоном?

Теперь отчётливо слышались не только шаги, но даже запах мыша. Но так же отчётливо ощущались и ароматы океана. Чайки, тухлая рыба, соль. Восхитительно. Спасение. Ещё несколько минут бега – и его можно будет увидеть. Только не оглядываться. Заглянешь в глаза и уже не сможешь пошевелиться – крепко держит ужас своих жертв. Статист уже пал в тщетной попытке объять необъятную ненависть, проанализировать чистое зло. Невозможное. Жалкий безумец. Один удар хвоста, и металлический корпус улетел за горизонт. Сейчас он, наверное, уже в море, а мы ещё нет. Быстрее. Шире шаг.

У усатого холма явно намечался темперамент, и отставать это чудо природы явно не собиралось. Чайки. Где-то близко Атлантическое море, тёплые течения несут по нему всю Вселенную, узел тысяч дорог, пространство с тремя осязаемыми измерениями. Возможно, там всё ещё водятся сладкие акулы или солоноватые медузы. И даже есть вероятность окончить свои поиски там, на берегу, где из пены вечно рождаются всякие совершенства. На ракушках. Женщинам идёт жемчуг, он им под цвет белков на глазах и на зубах. Фетиш тоже жемчужина, идеальная форма, перламутр, прохлада прикосновений. А интересно, бывает усатый жемчуг?

Синева неба стала слоёной. Волны впереди, похотливое дыхание позади. Уж различимы валуны иной природы и состава. О, шум спасительной воды, тебе вся честь, хвала и слава. На расстояньи взгляда глаз мы всё же далеки сейчас, и ноги часто взад-вперёд. Всё повторится. Всё пройдёт. Тревожность передаётся стуком сердца земли о ноги-столбы, солёные ступни, спутанные колебания. Неостановимые ритмы в резонансе океанской тишины.

С разбега резкий удар. Вода поглотила скорость и вплеснулась в повозку. Шараф! Не время плескаться! Поворачивай к берегу, к ходячему валуну. Резкий перепад температур судорогой свёл, резь, надо привыкнуть. Проклятье. Перфокарты намокают, а безумный извозчик, похоже, и не думает менять маршрут. Он что, в Африку намерен попасть кратчайшим Лобачевским путём? Свет никогда не идёт по прямой. Истина никогда не бывает очевидной. Две точки пространства соединены, но попробуй пройти от одной к другой быстрее луча солнца, создающего миражи на небесах. Где-то есть мой мираж, и солнце, запутавшись за день в волосах, с трудом может выбраться из них к ночи. Звёзды в зрачках. Всегда. Но им всем чего-то не хватало. Возможно, невещественности. Разве она есть? Не помню. Когда-то была, но теперь её сложно найти. Ведь искать в себе. С мокрыми носками и на голодный желудок этого не сделать. Но что это? Воды всё больше, крыша повозки уже почти скрылась под поверхностью, и каждая приходящая волна нещадно рвёт плоть брезента жадными руками. Всплеск давления. Свободного пространства всё меньше. Течением уносятся перфокарты в вечное скитание. Им, наверное, так лучше. Привычка ускользать от меня стала их смыслом.

У китов нет никаких забот. Они наполнены волшебным жиром и их сладкая плоть плавает беспрепятственно по океанским дебрям. Приветствия для нового друга, глубокие, как сама вечность, оглушительно неслышимые. Даже мыш на время усомнился, стоит ли продолжать преследование по дну. Но цель так близка. Слоновьи уши с трудом проходят вязкую субстанцию. Обтекаемость хищника превосходит гидродинамику жертвы. Бумага залепляет глаза, вода забивает ноздри. Жалкая уловка обезумевшей от страха твари? Вот уже и его спина. Захват. Упругое в руках. Теперь не уйдёшь. Погибну тут, но твоё тело прибьёт течением к берегу, и мой наследник продолжит наш род.

Плывёт револьвер. Выстрел не удался, порох отсырел. Всё уплыло. Чьи-то гигантские лапы обхватили повозку. Шараф, умная скотина, уже давно отсоединился. Даже если бы выстрел удался, он не достиг бы цели. Пусть плещется, милый друг, лучезарный Брут. Всё равно… Зачем фетиш, если даже без воздуха твоя смерть беспроглядна? Эх, надо было у бабушки оставаться тогда… Там ведь тоже были школы.

Одинокий мыш лежал на дне, обхватив повозку. Обман был раскрыт слишком поздно – перфокарты прекрасно сыграли свою роль, лишив врага всей большой жизни зрения. Теперь уже не сможет он угрожать ничьему счастью, и личинки его сгниют в нём самом. Шараф свободен, это его стихия. Слон уверенным брасом плыл и счастьем были исполнены его карие взгляды. Солнце приветливо светило сквозь толщу воды, рядом плыли исполинские млекопитающие, поддерживающее помахивая плавниками. Путь на юг. Хобот чует, что там есть страна, недоступная мышам. Память всё сгладит, вода всё отмоет, жизнь содержит в себе достаточно красок для познавшего страх смерти. И не важно, что против течения, он ведь всю жизнь так. Жаль только дружка. Впрочем, ему-то ничто не угрожало: мыши такими мелкими не интересуются. Так что без раздумий в страну, чьё имя Свобода.



***

Всё северное побережье Кубы в прямом и переносном смысле стояло на ушах, ведь не каждый день на берег выходило неизвестное животное, по всем внешним признакам напоминающее корову, давно истреблённую на территории республики проклятыми империалистами. И без того озадаченные, жители острова удивились ещё сильнее, когда приехавшие зоологи определили, что перед ними далеко не самка подвида Bos Taurus Taurus, а самый настоящий самец, к тому же ещё и из подвида Elephas Californicus. Значит, он пришёл не откуда-нибудь, а из самого сердца зла. Система безопасности не преминула допросить нелегала, однако вскоре им стало понятно, что страх и желание обрести свободу пригнали это гордое и царсвенно-пролетарское животное за сотни морских миль. Вот уж поистине тёмное место эти США, раз уж даже слону невмоготу там жить. Впрочем, как раз этому факту удивляться не приходилось – в памяти праотцов ещё свежи были предания о зверствах чиновников и полицейских и о бездуховности общественного строя торгашей, ростовщиков и прочих угнетателей. По случаю прибытия дорогого товарища на главной площади Гаваны был устроен митинг с транспарантами, барабанами и, естественно, с душой любой манифестации – с лучшим другом каждого честного человека Фиделем Кастро. Слон с трудом протиснулся в тесные улочки, но вокруг были улыбающиеся лица, весёлые дети, задорно смеясь, просились к нему на спин покататься, и вообще солнце сияло так радостно, что страха и сопутствующего ему желания крушить всё вокруг не было у Шарафа и в помине.

Фидель, как всегда, был на высоте. Раскалённым языком правды клеймил он угнетателей и их ничтожную ложь, именуемую демократией. «Сознание этих людей порабощено», - кричал он с трибуны. – «Они уже не различают добро и зло, принимая за истину только то, что могут пощупать или купить. Их свобода – это свобода насытить желудок, их равенство – это равенство всех перед властью доллара, их счастье – это кормушка и отапливаемый свинарник, существующий за счёт других народов! Но, наконец, их подлая личина начала пробиваться сквозь безвкусную мишуру, за которой ей прятали. Совсем недавно мы получили сведение о гибели их величайшего оплота разврата прогнившего «большого яблока». Нью-Йорк утонул в собственных нечистотах, и такая же судьба ждёт со временем каждый город на земле порока. И вот сегодня к нам пришёл новый вестник, благородный элефант, сильное и свободолюбивое животное, которое оказалось дальновиднее многих жителей страны рабовладельцев. Кубинский народ примет любого честного труженика как драгоценного брата, долгожданного гостя и верного союзника. Наступает эра свободы и пролетарского единства! У нас есть вера, социализм и коллективизация, а у них остались лишь клоаки и разбитые одиночеством люди! Наша победа близка, и слон тому подтверждение! Ура, товарищи!!!»

Команданте говорил ещё долго, стоя в тени своей же статуи, подаренной острову дружественным народом острова Рапануи. Гигантский моаи был сродни фигуре своего прототипа: несгибаемая воля Кастро и его светлая душа революционера переполняла каждую линию скульптуры, исполин светился силой и величием. Точно такое же сияние исходило и из глаз Фиделя, старца с неувядающе молодым сердцем, наполненным любовью к своему народу. Многие поколения островитян выросли у него на глазах, но, как и прежде, каждую секунду он посвящал заботе о благополучии, внешнем и особенно внутреннем, каждого своего соплеменника. Таков был он всегда, и ничто не заставило бы его изменить интересам острова Свободы. Так величественна была речь этого человека, так мужественны взоры, что даже Шараф почувствовал себя малышом-несмышлёнышем. Но это не причиняло ему неудобства, как не смутила бы его внешняя малость собственного тела на фоне горы. Пальмы и доброжелательность окружающих, прекрасные озёра и сладкий сахарный тростник – здесь было всё, что нужно для простого счастья вне зависимости от твоего роста, вида или пола. И главное, здесь вообще никогда не было мышей, и взяться им в обозримом будущем неоткуда. Вот он, рай. Как жаль, что его дружок остался по ту сторону моря. Наверняка ему понравилось бы тут, среди всей этой красоты. Впервые за минувшие двенадцать лет Шараф зашёл в прохладу пресного озерца, освещённого звёздами и луной, и уснул спокойно, словно в далёком детстве. Заботливыми волнами укачивали его в эту ночь руки его новой матери, данной ему самим провидением в награду за все муки. Нежные пальцы Кубы баюкали его, навсегда унося печаль из сердца огромного, но всё же такого ранимого животного.