Долгая Счастливая Жизнь

Ему было 86, его поджидала смерть, и он знал об этом. Ещё совсем недавно, казалось бы, он был свеж, бодр и полон сил, но за свою долгую жизнь сильно поистрепался, превратившись в неликвид. Невыносимая жара июля  окончательно подкосила его, поубавив и без того скудные биоресурсы. Вчера он сходил на кладбище, где работал сторожем, зная, что идёт туда в последний раз.  В следующий раз на кладбище его уже принесут…

Угрюмое солнце казахских степей всегда бьёт наотмашь. Касымбай встал рано, давно  собирался, и вот этот день настал. Он сидел на краю железной койки, свесив исхудалые ноги вниз и думал, силясь вспомнить что-то. Разные мысли посещали его седую голову, да всё ни те. Он разглядывал свои старческие ступни, иссохшие и кривые, разминая пальцами на них. Пол был холодный и  грязный.

- Убраться надо, - сказал он сам себе, - да, надо убраться. Ладно, вечером уберусь, а завтра всем подарки сделаю. Чтобы помнили.

После произнесённого монолога дед Касым прокашлялся, сплюну под ноги внезапно подступившию к горлу едкую желчь и схватился за грудь. Монотонной трелью протрещал  будильник "Слава":
- Ээээй, шайтан, не пригодился, - улыбнулся Касым, заглушив его, нажав тонкими, скрюченными артрозом пальцами, на кнопку сверху и перевернул циферблатом вниз. Взял с тумбочки открытую пачку овальных сигарет, достал одну и вспомнил, что оставил спички на кухне, возле газовой плиты. Вот незадача. Придётся двигать на кухню. Касымбай взял свою трость с алюминиевым набалдашником, такую же худую как он, перемотанную изолентой во многих местах, и приподнялся, тяжело дыша и горбатясь. Заодно и чайник поставлю, подумал он, есть то всё равно нечего. Он курил, выпуская  дым одновременно со рта и носа, стряхивал пепел вниз и комкал его носками. Попив крепкого чаю, как делает большинство казахов по утрам, засобирался.  Спуск с пятого этажа на землю занимал у него порядка 20 минут, а до кладбища пройти всего каких-то семь километров. Семь километров, передвигаясь маленькими шажками, опираясь на трость и постоянно останавливаясь, чтоб отдышаться немного, стереть капли пота со лба и поправить тёмные солнцезащитные очки, часто съезжающие с его переносицы...

Редкие перекати-поле были единственными его попутчиками. Касымбай смотрел на них с уважением. Восхищался их скупой красотой и умением,  будучи мёртвыми, оставлять после себя семена новой жизни, подгоняемые лишь ветром степи. Тоскливо от мысли, что смерть напоминает о себе так символично.
Знакомый сосед, проезжавший мимо на раздолбанной копейке, остановился возле него и, открыв скрипучую дверь поприветствовал почтенного старца:

- Салам, Касым! Куда лыжи намазал?

Старик остановился, прищурился и, узнав приятеля, улыбнулся:

- О, Серик. Шалом аллейкум! На кладбище иду, поплевать на могилы.

- Уж не помирать ли собрался? Решил, наверное, место получше урвать, да! Ха-ха-ха, - и водила мотнул загорелым загривком, весело ржа и тарабаня пальцами по выцветшей и облезлой крыше своего авто.

- Жену хочу проведать, пока силы есть. А сам я смерти не боюсь, хоть и ходит за мной, кривая с косой. Как Бог решит, так и будет, - ответил старик, опёршись  тощим телом на трость и озорно улыбаясь.

- Шучу я, Касым, шучу. Живи, родной. Живи долго. Да одарит тебя Аллах  здоровьем. Садись, подвезу, раз по пути.

Кряхтя и ругая себя за неповоротливость, старик влез в поданную ему карету.  Серик захлопнул за ним дверь, правда, лишь со второго раза, открыл багажник, переложил зачем-то ржавую канистру с бензином и закрыл его. Достав своего обрезанного друга, с великим наслаждением принялся прибивать непокорную пыль к дороге, как бы вызывая дождь. Весело отряхнув с конца капли, он застегнул ширинку, сплюнул, постучал два раза по переднему колесу, следуя древней водительской примете. Завёл движок. Копейка проехала несколько метров и заглохла.

- Э-э-э, ****ь, чё творит а? Сама себе хозяин, да!? Будешь выёбываться, я тебе сипык устрою, через выхлопную трубу!

После чего всё вышло как нельзя лучше. Серик неистово заржал, оголив свои стёртые до нельзя коронки, чуть было не вырвав руль на радостях, державшийся  честном слове. Серик быстрым и ловким движением откинул солнцезащитный  козырёк, с обратной стороны которого на него смотрела смуглая, грудастая мулатка с широко раскрытыми ногами с календаря за хрен знает какой год.

- На базар еду. Роза моя сказала костей взять, суп вечером будет, из баранины, приглашаю в гости, посидим. Кино под вино, нарды под карты - сказал Серик,  повернув грязную, небритую рожу на старика.

Касымбай сидел смиренно, изредка подпрыгивая на кочках и ухабах, смотрел на дорогу, давно ставшей лишь направлением. Глубоко вздохнул и, поправив кепарик, произнёс:

- Спасибо, конечно, но в другой раз. Настроения нет. Старый стал, ворчливый.  Вы уж без меня лучше...

- Э-эй, старик, ну как хочешь. На-ка вот, кумыса глотни.
Серик одной рукой, не отрывая глаз от раздолбанной в хлам дороги, достал из под своего сиденья помятую полтарашку с синей крышкой и протянул напиток деду. Касым осторожно открыл её и поднёс ко рту. Сделал пару глотков. Полегчало. Захотелось ещё. Поднеся бутылку ко рту в очередной раз, машина наезжает на очередную пробоину в дороге. Ёмкость, подпрыгнув вместе с пассажирами, пометила старцу губы и подбородок, изрыгнув немного содержимого. Старик сделал благородную трёхэтажную отрыжку и вытер рукой рот. Сделав жест, вроде "ну надо же такому случиться" произнёс:

- Да, ради кумыса можно ещё с пяток-другой лет степь потоптать. Ештеме д;мді бол!

На перекрёстке, когда до кладбища оставалось метров двести, машина остановилась, скрипя колодками и оставляя столп пыли. Серик обошёл колымагу спереди, открыл Касыму дверь и помог выбраться наружу, придерживая деда под руки.

- Приехали, Касымбай! Дальше сам дойдёшь. Ну, будь здоров, аксакал, погнал я!

Серик хлопнул пассажирской дверью. Та закрылась с первого раза:

- Ух, смотри старый! Сразу закрылась. К добру, видать, - Серик похлопал по двери ладонью и понимающе цокнул языком. Нарисовав полукруг, пнул по переднему колесу, сел внутрь и посигналил на прощанье. Резко дёрнувшись с места копеечный силуэт отдалился, растворившись за горизонтом.

Старик понаблюдал за ним, стоя в излюбленной для отдыха позе: расставив ноги на ширине плеч и опершись на трость. Палящее солнце не позволяло  путникам надолго задерживаться, стоя на одном месте, и Касым двинулся в путь. Медленно петляя меж знакомых ему памятников и надгробий, он шёл к самому важному, дорогому и милому его сердцу. Раньше он любил ухаживать со скуки за заброшенными могилками. Просто так, чтоб они не портили собой и без того унылый местный колорит. Да к тому же и не было никого, кто сделал бы за него эту работу. Старые, заросшие сорняком и бурьяном оградки давали понять, что родственников, могущих хоть как-то присмотреть за всем этим, либо давно самих нет в живых, либо им нет до этого дела. Так они и стоят себе,  одни одинёшеньки, уповая лишь на его заботу и внимание. Будет ли кто смотреть так за его могилой? Да разве это он просит у Бога…

Вот Касым и пришёл. Поздоровался и снял фуражку.
Могила жены, со знакомыми до боли цифрами "1932 - 1987", за аккуратно покрашенным в зелёный цвет, ограждением. Он сам его сделал, несмотря на то, что никогда ранее не имел дела ни со сваркой, ни с кузнечным ремеслом. Но взявшись, научился, вложив в этот труд всю свою любовь и умение. Гранитный памятник, правда, немного покосился. Больше не было сил его выровнять,  строго перпендикулярно земле. С пожелтевшей фотографии за треснутым стеклом, смотрели на него родные глазки. Он достал из кармана два пряника и положил ей. Когда-то ему дала их маленькая девочка, как раз на родительский день. Мать сказала ей, указывая на почтенного старца, что этот дедушка работает сторожем, на кладбище, и часто убирает мусор возле её бабушки, поэтому отнеси ему гостинец и поблагодари от нас всех. Касымбай попробовал размять их в руке, да всё без толку. А глаза жены продолжали умоляюще смотреть, будто спрашивая что-то. Касым провёл рукой по очертаниям её лица и, с навернувшимися слезами на глазах, произнёс:

- Что же ты, милая моя Надюша, не хочешь больше ждать? Мне плохо без тебя,  скучаю сильно...

Касым сел на сколоченную им же маленькую скамейку и, поставив тросточку чуть поодаль, пристроил на её рукоять свой подбородок. Надвинутая на лоб кепка,  сползающие на переносицу очки, протёртые штаны и лёгкие мокасины. Всё это сидело и плакал, изредка вздрагивая худыми плечами...

Он плакал. Плакал как маленький ребёнок. И не стыдился этого. Пусть все видят. Он прожил долгую, не совсем счастливую жизнь, был уважаемым стариком, с раннего детства работал, зарабатывая свой кусок. Всё всегда делал  сам.
Так и просидел Касымбай, практически без движений, несколько часов к ряду.  Даже солнце устало за ним наблюдать.

- Ну, пойду я, апа. А ты жди, жди... немного осталось...

Касым крепко завязал проволокой калитку и пошёл... Проходить те самые двести метров, до перекрёстка, а там, быть может, подкинет кто...
      
       * * *
      
И долгие, долгие месяцы хранилась в памяти народной его неблагодарная кончина. Историю эту мне поведала старуха Гульжан, а я передаю её вам, в точности так, как слышал. Никто точно не знал, сколько ей лет: она была страшная, умалишённая бестия и люди называли её ведьмой. Вот, собственно, её исповедь:

- Деда Касыма то, помнишь? Знаешь, конечно. Сторожил то кладбище наше. Умер ведь, с месяц уж как. А как нехорошо Аллах то с ним поступил, словно с собакой какой. И за что только. Не справедливо он обошёлся с ним. Касым ведь два дня дома лежал, как душа то покинула. Вонять уж начал, а дела и нет никому. Соседи почуяли, что запах от стариковской квартирки идёт. Никак помер. Дверь они вскрыли, глядь, а он уж и спрел совсем. Жара то какая стояла. Так они хотели в морг его отдать, чтоб выяснили там, отчего старик то наш помер. Водителя заказали, всем подъездом тенгой скинулись. И что ж? Приехал водитель. Загрузили тело его тощее в машину, ну и поехал он. Повёз его значит, в Рудный, да на пол пути колесо у пробило. Вышел шофер, принялся колесо чинить, а инструменты то в кузове лежат, с Касымом вместе. Открыл он дверцу и давай материться, проклятья во все стороны посылать. От тряски сильной дед  наш развалился совсем. Руки у него от плеч поотлетали, с ноги одной стопа отвалилась, а с другой по самую голень, голова да и та на землю упала, как борт открыл . И все то кишки его пораскидало в машине, да во все стороны. Грязь везде, словами не сказать. А шоферу то делать нечего, ехать ведь всё равно надо. Он бедный изматерился весь, тошнит его от запаха. Голову себе тряпкой обмотал мокрой, чтоб вдыхать поменьше и лопатой всё это отскребать да в  ведро складывать. Яму вырыл близ дороги, там его и схоронил. Вот так и было то всё, ничего я не приврала. Всё как на духу рассказала. А ещё, что я слышала, так это будто знал он, что всё так будет. Подарков всем понакупал, а в день, как  помер, оделся в чистое. Прибрала его жёнушка к себе, поближе. Как он её любил то, а? Да только знаю я, что не быть им вместе. Хоть он земле и предан, да не правильно. Здесь будет, с нами, на могилке у Нади сидеть. Говорят даже, видели его там, сидит, не шелохнётся, и вздыхает тяжко. Точно он, потому как запах там стоит, нечеловеческий. Нигде нет больше, а там есть. Злой он стал. Не  простит это людям...

Старая ведьма говорит тихо. Она часто оглядывается по сторонам, стреляя маленькими, свинячьими глазками, плюёт на землю и топчет плевки. А я тупо стою и не слушаю её. Мне это не интересно. Я хочу жить!

2005 г.