Ленивые записки

...Как нам объяснили, памятники Ататюрку стоят чуть ли не во всех городах Турции. Отец турков — как дедушка Ленин.
У меня не было времени изучить, есть ли ракия в том направлении, куда он показывает.
Впрочем, это не памятник отцу народа, это конно-спортивная группа.
Конь — Ататюрк — девушка.
Фигуры у всех литые.
Девушка обнаженная.
Как-то лежа парит она сбоку от коня.
Конь вздыблен прямо-таки по-петровски, по-клодтовски.
Ататюрк мощен, как Аякс Теламонид, и величественен, как Агамемнон. Плащ развивается за его спиной, как у Чайльд-Гарольда.

——— ——— ——— ———

Меня восхищает турецкая латиница, точнее, ее диакритические знаки: крышечки чешские, крышечки польские, умляуты немецкие, хвосты испанские, французские... Давняя моя мечта о том, чтобы существовал всемирный фонетический алфавит, оказывается, осуществлена в турецком языке!
Хвала Ататюрку!
А возьми арабский, иврит — ни одного слова не прочесть.

——— ——— ——— ———

Аниматоры считают своим турецким долгом анимировать всех, кого можно.
Вечерняя анимационная программа, рассчитанная на четыре звезды для русских, — редкая дикость.
Может быть, в пятизвездочных отелях всё это и не шумно и не столь навязчиво.
Но в нашем русском гетто — пусть тебя даже не вовлекли ни в какую игру, ни в какое шоу в качестве члена жюри или непосредственного участника — микрофон жизнерадостного и довольного собой турка слышен с оконечности пирса, не то что из моего номера.

…Ни на AM, ни на FM я не поймал ничего русского. Сплошь турецкая речь да их жуткие песни — кентавры современной американо-европейской ритмики и национального завывательного колорита.
И вдруг я наткнулся на греческую волну. Какой дивной красоты язык! Я упивался его звучностью, единством грамматического периода и мелодики, окончаниями «ия» и «ос». Никаких тебе грубых «ы» с привывательно-восходящими, нисходящими турецкими интонациями.
На следующий вечер эта волна сгинула. (Кажется, я словил ее на FM 96). Правда, я поймал несколько других греческих волн, но они потом вдруг превращались в турецкие.
Крутить приемник имело смысл вечером, до начала полдесятого, — потом всё русское наше гетто оглашалось кукушками, так я звал аниматоров за их позывной «ку-ку», после которого, стало быть, прощай тишина и возможность чувствовать себя в своей тарелке.
Она, конечно, отдыхательная, эта анимация, и дети рады попрыгать и повизжать в такт европейской попсе, рады пляскам и другим аниматорским провокациям, вовлекающим их в общее действо, — но всё же это так малокультурно, что...

——— ——— ——— ———

Белая гора, или Памуккале.
Чудо света, как говорят турки.
Она и впрямь белая, матово-белая.
Широко-округлые, женственные формы камня, собравшего гору, тишайшее величие и тишайшее торжество белизны; гора не сверкает, она — памятник земному материнству.
Да, так.
Амфитеатром глядит она на рой и стаю красночерепитчатых крыш — лежащий в лощине город Памуккале.
А на уровне вершины и выше располагается Иераполь, развалины древнего Священного города, с сохранившимся рукотворным амфитеатром.
Два амфитеатра, искусственный и природный, один над другим, заслуживают десяти часов отданного автобусу времени.
Увы, вдоволь набродиться по амфитеатру, который выше, нам помешал ливень.
Зато на самой чудо-горе я и мама провели почти час.
Памуккале достопримечательна полными воды террасками, по которым, как по ступенькам, мог бы спуститься тролль. Но туристы не великаны и пользуются обходной тропой, тоже залитой голубоватой прозрачной водой, а в терраски лишь заходят, благо тут неглубоко — где по щиколотку, а где по колено.
Сфотографироваться в терраске или около ее белой стены — дело номер два (первое, конечно, общие виды горы).
Нежно-теплая вода и белая глина, приятная на ощупь; потоптаться в ней, как предупреждал гид, полезно для здоровья. Под глиной — и в террасках, и на нашей тропе — камень не белый, а беловато-розовый, с розовыми и темно-розовыми прожилками. Я собирался сфотографировать этот естественный орнамент с фотоувеличением, но обилие туристов, топчущихся в глине, и постоянная забота не поскользнуться мешали сосредоточиться.
Необычный вид этих водоемчиков, как братья похожих и цепочкой спускающихся, бесчисленные, словно сеть кровеносных сосудов, прожилки в камне навеяли на меня — в духе какого-то нежного абстракционизма — образ матери, прижимающей к себе своих детей и кормящей их из множества сосцов...

Конец сентября 2005 г.