Хороший способ весело провести время

Отличный способ весело провести время — командировка. Я не знаю ни одного мужчину, который бы не любил эти маленькие, в меру волнующие, путешествия. Поэтому когда на рабо-те меня вызвали в отдел кадров и сообщили о курсах повышения квалификации в Нижнем Нов-городе, я согласился, не раздумывая.
Мы с Настенькой сидели в обнимку в дальнем углу небольшого кафе. Воровато оглядыва-ясь всякий раз перед тем, как прильнуть к ее розовым губкам, я думал о том, что вероятно живу по той старой отработанной многими поколениями неудачников схеме, над которой все по-смеивался, посмеивался, пока неожиданно не повзрослел.
— О чем ты думаешь? — спросила Настенька, заметив мой отсутствующий взгляд.
Я взял ее руку и поцеловал. Она была прохладной и немного влажной и пахла чем-то сли-вочно-карамельным, давно забытым. Мне казалось, это был аромат из детства, когда отец при-носил с работы кулек «Золотого ключика» и я жевал их сразу по несколько штук и потом долго выковыривал из зубов разогнутой канцелярской скрепкой. Тогда жизнь казалась монолитом, вершина которого терялась в облаках, а стены состояли из сладкой коричневой тянучки.
— Эй! Алле! — Настенька помахала маленькой, аккуратной ладошкой и звонко рассмея-лась.
Я не мог припомнить, когда произошли изменения, но теперь, похудевшая, осунувшаяся жизнь виделась мне как вытянутый треугольник, испещренный кривыми трещинами, словно составленный из паззлов. Работа и дом в этом треугольнике сцеплялись таким образом, что со-ставляли крепкое основание — незыблемое, как бухгалтерские книги, с которыми я имел дело на работе и надежное, как рубашки, которые Рада гладила по воскресеньям. Ненадежной, по-шатывающейся на ветру верхушкой была моя маленькая слабость — романчики на стороне. Их мелкие частые зубцы впивались в основание неглубоко, но больно и была в этой боли своя ще-кочущая ядовитая сладость, кайф, как если надавить ногтем на припухлость от комариного укуса. Иногда я себя ненавидел, а временами казалось, что ничего другого и нет, кроме этого неутолимого зуда и краткого момента удовлетворения, когда боль его заглушала.
— Я думал о том, что нам, наверное, не стоит больше встречаться, — сказал я и посмотрел в сторону дверей. Где бы я ни находился, я всегда посматривал на двери.
— Что? — спросила Настенька, аккуратно, но уверенно отнимая руку.
Я с трудом удержался, чтобы еще раз не вдохнуть этот запах. Заставил себя посмотреть ей в глаза. Отметил, что удивления в них больше, чем огорчения. Хороший знак, решил я. По крайней мере, она не придумала себе какую-нибудь дурацкую романтическую историю.
— Боюсь, все заходит слишком далеко, — выдал я домашнюю заготовку, постаравшись сделать при этом лицо, как у Николаса Кейджа. — Лучше бы нам попридержать коней, чтобы все не зашло еще дальше.
Настоящая причина была в том, что о наших отношениях, которым не исполнилось и двух недель, уже начали поговаривать на работе. В очередной раз я нарушил главное мужское пра-вило, а Настенька, конечно, все разболтала соседкам по кабинету, когда они распили в обед бу-тылку шампанского по случаю чьего-то дня рождения. Пока волна слухов не набрала силу и не превратилась в цунами, способную разрушить мое основание, нужно было принимать срочные меры.
— Ты для этого позвал меня в этот кабак? Чтобы полапать напоследок, а потом послать, да?
— Поверь, Настена, мне ничуть не легче, чем тебе, — сказал я с тяжелым вздохом.
— Ну ты и козлина, — сказала она резко.
Правой рукой я продолжал обнимать ее за талию и ощущения от этого были такие, будто я по инерции продолжал пить пиво после того, как узнал, что в него нассал бармен. Вот тебе и Настенька, подумал я. Как мало, в сущности, мы знаем об окружающих людях.
— Давай не будем опускаться до оскорблений, — сказал я, осторожно высвобождая руку.
— Пять минут назад ты лапал меня за грудь и целовал, — сказала она ледяным тоном.
Похоже, дело могло дойти до пощечины. Если вы женатый человек, то хуже красной пя-терни на щеке могут быть только забытые кем-то трусики в кармане пиджака. Я напрягся, что-бы в случае чего успеть отвернуться и подставить затылок.
С этими интрижками, которым я щедро выделил такое высокое положение в своей жиз-ненной иерархии, было не все так просто. Во-первых, каждую секунду приходилось помнить об осторожности, что сильно притупляло прелесть вкушения запретных плодов. Во-вторых, не-смотря на все меры, оставался страх проколоться на ерунде и, как воришка в метро, который боится, что кто-то вдруг округлит глаза и покажет на него пальцем, так и я боялся, что однаж-ды, когда я буду сидеть в любимом кресле с томиком Хемингуэя, в комнату войдет моя Рада, вырвет из рук Хема и скажет: «А теперь тебе придется кое-что объяснить, любимый».
До пощечины не дошло. Настя оказалась крепким орешком, просто встала и покинула ка-фе. Я снова подумал о том, что ничего не знаю о людях, которые меня окружают.
Рада встретила меня долгим поцелуем в губы.
— Привет, милый.
В свои тридцать два она выглядела, как распустившаяся роза — вылитая Пенелопа Круз в «Ванильном небе». Я всмотрелся в ее большие ясные глаза и, как обычно, не увидел ни малей-шей тени подозрения. Она ни о чем не догадывалась. За всю совместную жизнь, а длилась она без малого десять лет, я ни разу: ни поступком, ни взглядом, ни случайной оговоркой не дал ей повода для беспокойства.
Подбежал Павлик, быстро чмокнул меня в подбородок, и кинулся обратно в комнату. По телевизору показывали Губку Боба.
— Мама еще не ушла, — шепнула Рада и направилась в кухню.
— Чудесно, — пробормотал я.
Из гостиной, откуда доносились пронзительные вопли Губки, вышла Наира Тароновна. Она была похожа на гигантскую ведьму — очень крупная (не настолько, чтобы не пролезать в дверь, но достаточно, чтобы сломать напольные весы), с черными волосами, заплетенными в две косы и усиками над верхней губой.
— Привет, Андрюша, — сказала она и посмотрела прямо в глаза своим злым птичьим взглядом.
Отношения с тещей у меня не сложились с самого начала. Наира Тароновна была наполо-вину цыганкой, наполовину армянкой и по-настоящему с уважением относилась только к сво-им соплеменникам. Роковую роль в ее жизни сыграл отец Рады, коренной петербуржец, кото-рый бросил семью, когда ребенку было всего несколько месяцев. Наира Тароновна была мрач-ной, закаленной, как сталь, совсем еще не старой женщиной, без ума влюбленной в свое дитя. Как и все мамаши с подобным набором качеств, она совершенно не думала о себе, считая это пустой тратой сил. Мою персону она воспринимала как досадную помеху, и по ее переменчи-вой тактике, по тому, как она, бывало, крепко задумывалась, глядя на нас с Радой, мне казалось, она колеблется: следует ли устранить эту помеху или все же смириться с ней, вписать ее каким-то образом в счастливую жизнь дочери.
Я считал ее своим личным врагом. Мы ни разу не поругались, всегда держались вежливо, но флюидов неприязни, витающих между нами, невозможно было не чувствовать. Словно ар-мии невидимых лилипутов закрепились на наших телах и метали друг в друга незримые копья. Может, армия ее была больше, а может, копья были наточены острее, но Наира Тароновна в наших с ней тайных боях одерживала победу за победой. Я ничего не мог с собой поделать. Ес-ли она о чем-то спрашивала, я чувствовал себя обвиняемым, если смотрела — превращался в букашку, приклеенную к стеклу под микроскопом.
— Как твои занятия? — спросила она и как бы в шутку сжала мне бицепс.
Для того чтобы оправдывать задержки с работы, я купил абонемент в спортивный клуб, куда заскакивал после очередного свидания только для того, чтобы принять душ. Конечно, мышцы от этого не росли, но они были довольно крепкими от природы и Рада не беспокоилась. Не думаю, что хоть раз ей пришла в голову мысль, что во время тренировок я мог быть где-то еще. Другое дело Наира Тароновна. Я уверен, она догадывалась о моих похождениях. У нее были опыт и мудрость, и поскольку она изначально мне не доверяла, то следила за мной очень внимательно. За то время, когда она бывала у нас в гостях, когда мы приходили к ней, она изу-чила меня очень хорошо. От взгляда ее колючих глаз не ускользала ни одна деталь. Иногда я даже думал, не наблюдает ли она за мной каким-то неведомым мистическим способом, до того бывали порой прозорливы ее намеки и брошенные вскользь фразы.
— Очень устал, — ответил я, стараясь не покраснеть. Даже такой невинный вопрос казал-ся иглой, напоенной тайным смыслом.
— Ну, ну, — бросила она. — Подай-ка шарф. Засиделась я.
Она догадывалась и ненавидела меня за это. Я и сам ненавидел себя, но ничего не мог по-делать — чужие девушки манили меня, как голоса мифических сирен.
Как всегда, она обняла на прощание дочь и поцеловала меня в щеку. Губы ее были теплы-ми и сухими.
«Я все вижу», — сказала она этим поцелуем.
Еще несколько острых копий вонзились в мое ментальное тело.
— До свидания, Наира Тароновна, — пробубнил я, вымученно улыбаясь.
— До скорого свидания, Андрюша, — ответила она, отворачиваясь, поудобнее перехваты-вая большую черную сумку, в которой что-то бряцало.
Моя Рада, как и большинство жен, не любила командировки, поэтому сообщать, что меня отправляют повышать квалификацию, было крайне неприятно. Прошло полгода с прошлой от-лучки, но Раде казалось, что я только недавно вернулся и снова уезжаю. Я подготовил убеди-тельные аргументы, в которых не было ни слова правды, но мне даже не пришлось их приво-дить. Рада не протестовала.
Провожая меня до Московского вокзала, она старалась выглядеть деловитой, чтобы не расстраивать меня и не омрачать поездку. Был конец сентября, мелкий дождик тушевал мир, делал его прозрачным и грустным, как бабушкина фата, и от этой нарочитой деловитости Рады и этой забытой фаты у меня в горле стоял ком. Я обнимал Раду, а она говорила, чтобы я хорошо себя вел и был осторожен и еще что-то про минеральную воду и бутерброды в пакете.
— Сначала съешь с сыром, чтобы не растаяли.
— Обещаю, буду паинькой, — сказал я.
Почему-то в этот момент мне отчаянно захотелось сдержать слово. Подспудно я понимал, что это обещание наркомана, действующее до первой ломки, сирены запоют, околдуют и увле-кут меня на губительные скалы измены. Но сейчас, глядя на суетящуюся с пакетами жену, на тонкую черную прядку, прилипшую к мокрой щеке, я испытывал чудовищные угрызения со-вести и отвращение к самому себе.
Мы посидели несколько минут в купе, потом проводник с испитым лицом и засученными рукавами попросил провожающих выйти. Минут десять мы посылали еще друг другу воздуш-ные поцелуи сквозь толстое оконное стекло, поезд тронулся, Рада сделала несколько шагов, от-стала, махнула рукой и скрылась из виду.
В купе, кроме меня, никого не было. Вскоре после отправления в проеме возникла мило-видная фигурка в короткой юбке с огромным красным чемоданом на колесах, покрутила голов-кой и направилась дальше. Я успел отметить глянец ног, скрипичные линии рук, запыхавшееся, румяное лицо. Через секунду я услышал, как она затаскивает свою поклажу в соседнее купе и с кем-то здоровается.
«Хорошенькая. Кому-то повезло», — подумал я машинально. Затем достал бутылку «Бал-тики», сел к окну, положив локти на стол, и стал смотреть на проносящийся пейзаж.
Мысли, как это всегда бывает, когда смотришь на стремительное серо-зеленое полотно за окном, проплывали в сознании медлительно, словно медузы, увлекаемые куда-то глубинными океаническими течениями. Я думал о Раде, об отношениях с Настей, вспоминал прошлые ро-маны, те, которые были еще до Рады. Они походили на старые фильмы. Не хотелось просмат-ривать их полностью, со скучными подробностями, диалогами, общими планами; они были хо-роши своими моментами, секундами ярких вспышек на ровном туманном фоне. Высвечивались очерки тел, тонули в дымке, оставляя шлейф простынно-наволочных ароматов. Вереница обра-зов уводила глубже, закручивала в воронки, и я видел маму, сгорбившуюся над швейной ма-шинкой. Работая, она всегда оставалась спокойной и почти неподвижной.
Руки медленно поворачивали ткань, ноги плавно ходили вверх-вниз, раскачивая педаль, отчего тело слегка покачивалось вперед-назад. Отец сидел на тахте, выпростав длинные ноги к центру комнаты, а головой упершись в засаленную стену, дергал клочковатую с сединой боро-ду, непрерывно гримасничал и что-нибудь выкрикивал, перекрывая стрекот машинки.
— Бордель! — каркал он. — Приходи и пользуйся, только денежки плати. Натянуть мож-но кого хочешь. Хочешь соседа, хочешь председателя, можешь хоть весь коллектив завода. Это не так дорого стоит.
Я смеялся, представляя раздувающихся, как воздушные шарики людей.
— А если не хочешь или у тебя принципы, то натянут тебя. Либо ты, либо тебя, вот в чем фокус.
Мама сердито косилась на него, разглаживая ладонями послушную ткань, не переставая покачиваться на невидимых моему взору волнах.
— Думаешь, это жизнь? — спрашивал меня отец. Его пальцы лавировали в бороде, потом выхватывали прядку, дергали за нее несколько раз и пускались о новое путешествие. Весь про-цесс почему-то напоминал мне рыбную ловлю руками с вечно срывающейся добычей. — Это попа, а не жизнь. Большая, большая поооопа. И она на тебя давит.
Он сжимал ладонями щеки, отчего его губы выпячивались вперед, и делал круглые глаза.
Я снова смеялся. Иногда, если он напивался сильнее обычного, с его высказываний слетал шуточный флер и бывало, его заносило.
— Заткни свой поганый рот, — беззлобно кричала в таких случаях мама, продолжая стро-чить, и отец успокаивался.
Они любили друг друга. Отец был с причудами, ворчливый, дерганый, из тех, кто разгова-ривает с телевизором и без конца ругает правительство. Мама была спокойной, терпеливой, умной, хотя и необразованной женщиной. Они были хорошими, ну или, во всяком случае, не-плохими родителями, пока поезд, в котором они ехали знакомиться с Радой, на полном ходу не слетел с рельс. Вагон разорвало на три части, разбросало по косогору и скатало в уродливые металлические комья. В новостях пошутили, что из них мог бы получиться железный снеговик. Отец бы обязательно добавил: «…со слишком большой задницей и слишком маленькой баш-кой», — но время его шуток закончилось.
Незаметно я задремал. Сцена с отцом уже не была воспоминанием, но еще не была и сно-видением. Еще немного, и я, возможно, погрузился бы в кошмар — сны с родителями часто их предвосхищали, но в купе кто-то зашел, и я очнулся.
Это была очень толстая женщина лет тридцати пяти (возраст, впрочем, угадывался с тру-дом) с ворохом сумок и пакетов. Как и все толстяки, она тяжело дышала, а на ее нездоровом, белесом лице выступили капельки пота. Она была действительно очень толстая, гораздо толще моей тещи и всех, кого я когда-либо видел, не считая, конечно, некоторых уникумов из книги рекордов Гинесса, которых показывали по телевизору. В купе сразу стало тесно и душно. Я не мог сказать, что от женщины плохо пахло, но ее огромное сырое туловище распространяло ка-кую-то специфическую прелость, от которой воздух делался несвежим. Женщина была слиш-ком большой для такого ограниченного пространства. Не представляю, как бы мы размести-лись, если бы два верхних места не пустовали.
Она неловко поздоровалась, мотнув большой картофельной головой с низким лбом и ред-кими светлыми волосами, и принялась запихивать чемоданы под нижнюю полку, вертя задом у меня перед носом и отчаянно отдуваясь. Ее гигантская грудь, похожая на мешки с песком, поч-ти доставала до пола и то и дело задевала о края полки. Просто удивительно, как она умудря-лась сохранять равновесие и не разрушить купе. В ее бестолковых, шарнирных движениях была валкость ребенка, недавно научившегося ходить. Казалось, вот-вот она саданется о стол или, качнувшись, рухнет, или оторвутся полиэтиленовые ручки у сумки, и покатятся по полу яблоки и банки, однако ничего этого не произошло. Толстуха справилась довольно быстро.
Убедившись, что чемоданы надежно убраны, она постелила на стол полотенце и достала еду. Пять или шесть контейнеров с макаронами, пюре, котлетами, салатами, солеными огурца-ми и Бог знает чем еще захватили весь стол и заполнили запахами купе. Скромный пакет с моими бутербродами и бутылка воды оказались прижатыми к своим отражениям в окне.
Я решил выйти проветриться в тамбур. У меня оставалось полбутылки пива и была пачка сигарет. Я закурил и решил для себя, что жирная соседка, хотя и не самая приятная компания на ночь, все же не сможет испортить мне настроения. Лучше всего допить пиво, потом купить еще бутылочку и лечь пораньше спать. На завтра у меня предполагался интересный, новый день.
Я стоял в тамбуре, наверное, с полчаса и успел выкурить три сигареты и допить пиво. Вернувшись в купе, я обнаружил, что количество контейнеров на столе увеличилось вдвое и большая часть из них пустовала. Толстуха продолжала поглощать пищу, не торопясь и не оста-навливаясь. Видно было, что этот процесс давно превратился для нее в необременительную не-обходимость, наподобие жевания травы у коровы.
Я прилег и достал книгу, чтобы спрятать куда-нибудь глаза. Это был роман неизвестного мне писателя под названием «Точка разрыва». На суперобложке была изображена полуголая женщина, напоминающая Зену — королеву воинов, в окружении страшных человекоподобных монстров.
— Темновато, — неожиданно донесся до меня скрипучий, ломкий голос попутчицы.
— Простите? — я посмотрел на нее.
Кажется, она, наконец, наелась. На столе не осталось ничего съедобного. В одном из кон-тейнеров лежала горка использованных салфеток — толстуха была аккуратным едоком.
— Я говорю, темновато здесь, — она смутилась. Ее тонкие губы неуверенно содрогнулись в улыбке. — Темновато, я имею в виду, для чтения.
Решила завязать разговор, подумал я. Теперь, когда она как следует набила брюхо, ей за-хотелось поговорить. Очень важно было не допустить этого. Она вопросительно улыбнулась, глядя на меня, и незаметно открыла стаканчик йогурта, отложенного на десерт. В ее руке он выглядел, как наперсток.
— Да, — ответил я. — Ну, вроде не так чтобы…
Я уткнулся в книгу, не окончив фразу.
— Они всегда экономят, знаете, — стараясь оставаться элегантной, она слизала йогурт с крышечки. При этом ее мизинец на той руке, которая держала стаканчик, слегка оттопырился.
— Да, наверное. Я не собираюсь долго читать.
— Я и сама обожаю почитать в поезде, но не всегда это удается. У меня больные глаза, знаете. А пойдешь жаловаться, так еще и обматерят. Я когда в Севастополь ездила в июне, хо-дила, жаловалась, что света мало.
Она развела руками, едва не опрокинув со стола остатки пиршества. От воздушного пото-ка покатился по столу комочек салфетки.
— Да уж, — вздохнул я и потер виски.
— Ничего не помогло. Проводник пьяный был, только на грубость нарвалась.
Я понимающе покачал головой.
— Да уж.
— У вас такой усталый вид, — сказала она, и тонко выщипанные бровки сложились до-миком. — Не обращайте на меня внимания. Наверно, я вам надоедаю.
— Ну что вы! Впрочем, я действительно смертельно устал.
В Твери была недолгая остановка, я вышел из вагона. Повсюду носились бабки с сумками и тележками, голосили каждая на свой манер, запыхавшиеся, с жадными внимательными гла-зами. Я остановил ту, которая продавала пиво, и купил бутылку местного темного сорта. Бабка по-деловому отсчитала сдачу и кинулась дальше, на звук пьяных голосов через несколько ваго-нов. Пиво оказалось терпким и обжигающе холодным, и одним глотком я прикончил сразу по-ловину бутылки.
Прежде, чем поезд отправился дальше, я успел выкурить сигарету и допить пиво. Когда я зашел в купе, толстуха, облокотившись обеими руками на стол, разгадывала кроссворд.
— Роман Набокова, три буквы, первая «Ж», — задумчиво сказала она, покусывая синий колпачок ручки.
— Дар, — сказал я, быстро улегся на свое место и добавил, отвернувшись к стенке. — Пожалуйста, читайте, свет мне не мешает.
С вокзала донеслось невнятное бормотание железнодорожного диктора, зашаркали в ко-ридоре пассажиры, поезд, мягко качнувшись, тронулся. С перрона продолжали доноситься над-садные крики старух, ловящих последние искры своего короткого бизнеса, но вскоре затихли. Голова немного кружилась от пива. Я вслушивался, как стучат по стыкам рельс, медленно раз-гоняясь, тяжелые колеса. Сначала будто кто-то бил молотом по наковальне, постепенно увели-чивая скорость ударов, потом к нему присоединился напарник и вот, они уже стучат вдвоем, по очереди, а темп все нарастал и нарастал.
Толстуха чем-то зашуршала, встала с полки и осторожно вышла из купе. Нужно было по-скорее засыпать. Толстухи всегда засыпают быстро, а храпят потом так, что мурашки по коже бегают. Когда я впервые услышал, как храпит моя теща — подумал, что она умирает. Воздух засасывался в легкие с тем булькающим звуком, какой получается, когда спускаешь воду из ванной, и от того, что этот звук издавало неподвижно лежащее тело, становилось жутко.
Толстуха, к счастью, не спешила, и стук колес потихоньку начал меня убаюкивать. Потом, исказившись в глухоте дремоты, он превратился в стрекот швейной машинки, и вновь в каком-то сонном пузыре мне привиделась бедно обставленная комната моего детства. Отец дергал се-бя за бороду, мать, сгорбившись, колдовала над широкой фланелевой штаниной, а я наблюдал со стороны, зная, что лишь шаг на тропинке засыпания отделяет меня от того, чтобы оказаться сидящим на полу, возле отцовских ног.
— Где Бродский, где Солженицын? — прокричал отец. — Где Мандельштам? Остался хоть кто-то с яйцами или одно дерьмо вокруг?
Он поморщился, будто съел что-то отвратительное.
— Успокойся, — сказала мать. — Пора тебе успокоиться.
Неуклюжим рывком отец встал, подошел к книжному шкафу и вытащил наугад книгу. Тома были поставлены так плотно, что несколько вывалились и упали на серый свалявшийся палас.
— Одно дерьмо, — сказал отец, наклоняясь ко мне. — Слышал?
В руке он держал «Точку разрыва». У женщины на обложке было странно знакомое лицо. Я попытался извлечь его из памяти (из бывших? — косая челка, ямочки на щеках… нет, не бывшая), но внимание переключилось на длинные пальцы отцовой руки с пожелтевшими ног-тями, жилистые и узловатые, как корни. На указательном двумя мокрыми почками набухли бо-родавки.
— Пора тебе успокоиться, — раздался голос матери.
Она стояла рядом. Голова ее уходила высоко вверх и казалась темным пятнышком на фо-не яркой-желтой люстры. Столбы ног покачивались над самым полом, продолжая нажимать на невидимую педаль. Отец, напротив, наклонялся все ниже, и я видел мохнатые пещеры его ноз-дрей, коричнево-желтые пни зубов, всю сложнейшую топографию угреватой пористой кожи. Стрекот машинки не прекращался ни на секунду.
— Либо ты, либо тебя, — гремел в ушах раскатистый бас.
Начинался кошмар, но тут громко хлопнула дверь купе, и я очнулся. Мысленно выругав толстуху за неуклюжесть, я в тоже время обрадовался, что тем самым она избавила меня от кошмара.
Щелкнул выключатель, купе погрузилось в металлическую серость. Медленно, с оттяж-кой проплыл желтый прямоугольник — отсвет далекого фонаря, потом еще несколько, замета-лись отсветы помельче, и снова все пропало. Проехали какую-то станцию.
Я по-прежнему лежал носом к стене. Сзади послышалось копошение. Неожиданно я по-чувствовал легкую волну озноба, прокатившуюся где-то внизу, под коленями, будто кто-то шепнул на ухо. Секунду еще сохранялась надежда, что это отголосок сновидения, осколок страха, засевший в сердце и не успевший раствориться, сейчас наваждение слетит, забудется и можно будет поджать ноги, скомкать посильнее ватную подушку, втопиться в нее щекой и по-стараться еще уснуть, опередив толстуху. А в следующий миг мозг пронзило ужасающее пони-мание. Тело закаменело и внутри словно зашарили чьи-то холодные щупальца.
В купе вошла не толстуха. Не знаю, как я это понял, возможно, по замедленности движе-ний или слишком тихой поступи, но воображение отчетливо нарисовало темный силуэт, на-пряженно изогнутый с отведенной рукой, в которой что-то блестело. Незнакомец сделал шаг. Я почувствовал его взгляд на своей туго обтянутой белой простыней спине, услышал сдерживае-мое дыхание и шорох, будто провели рукой по шершавому.
Пошевелиться было невозможно. Ужас нарастал. За стенкой послышался взрыв хохота. Я вспомнил девчонку с огромным красным чемоданом и позавидовал счастливчику из соседнего купе.
Снова шаг, вздох и шорох. Щупальца страха сжимали внутренности, скручивали тело. Мысли проносились с такой скоростью, что я не мог их фиксировать. Словно смотришь на мелькание шпал сквозь запотевшее окно вагона.
Не помню, чтобы я сознательно решил что-то предпринять, но тело вдруг выгнулось и пружиной вылетело из постели. Плечо столкнулось с невидимой плотностью, уперлось, отдер-нулось, я услышал судорожный хрип, а в следующее мгновение чье-то тело, всплеснув руками, упало на соседнюю койку. Резким движением я включил свет. Это была толстуха. Простыня, которой я укрывался, с мягким затяжным шлепком упала на пол.
Мы смотрели друг на друга, не зная, что сказать. Не думаю, что когда-либо попадал в та-кую неловкую ситуацию. Страх ушел, как будто его и не было. Его космическая бездна, так стремительно разверзшаяся, теперь неловко свернулась, превратилась в точку и растаяла в теп-лом электрическом свете. Я чувствовал себя чудовищно глупо, будто пришел на карнавальную вечеринку в костюме пирата, а оказалось, что все остальные в смокингах. Толстуха смотрела на меня широко раскрытыми глазами и часто моргала. Рот подергивался. Еще немного, и она за-кричит, подумал я. Пора было дать объяснение моему внезапному прыжку.
— Извините, — пролепетал я. — Кажется, страшный сон.
Женщина глубоко вздохнула и прижала руку к левой стороне груди. Я обратил внимание, что она уже переоделась ко сну. Теперь на ней была безразмерная бледно зеленая футболка и старые, изношенные шаровары.
— Я чуть не умерла, знаете.
Она еще раз вздохнула. На лице отразилось сомнение.
— С вами все в порядке, молодой человек?
Я присел на край постели и взял со стола бутылочку минеральной воды, которую дала мне с собой Рада.
— Все нормально, да. Извините, что так вышло. Надеюсь, я вас не ушиб?
Я сделал несколько глотков и добавил:
— Со мной такое впервые.
Толстуха зевнула и начала устраиваться на своей полке. С такими габаритами, сделать это было не просто — какая-то из частей тела все время оставалась не у дел.
— Я решила, что вы хотите меня убить, — сказала она и захихикала.
Я тоже улыбнулся для приличия, выключил свет и лег. Спать не хотелось.
Я лежал с открытыми глазами, обдумывая случившееся. Почему я решил, что в купе за-шел посторонний? Почему я так испугался? Хорошо еще, что я не закричал и не поднял на уши весь вагон. Мне представились суетливые шаги в коридоре, люди, которые заглядывают в купе и спрашивают все ли в порядке, чей-то тревожный голос, зовущий проводника: «Там человек кричит!».
— Знаете, вы так резко вскочили, — сказала толстуха. — Не представляю, как можно так резко вскочить. У меня даже дыхание, знаете, сперло. Я подумала, вы меня или убьете или из-насилуете, уж простите.
Толстуха мне не нравилась. Да, она была огромной и омерзительной, но было что-то еще, что-то скрытое за толщей сырой плоти, за мерзким дребезжащим голосом, невидимое, но излу-чающее сигнал опасности. Была в ней странность, которую я сразу не распознал и смог почув-ствовать, только когда отвернулся. Потому и решил, что в купе посторонний.
— Пожалуйста, не переживайте. Страшный сон и все. Сам не понимаю, как это я так вскочил, — сказал я. Мне было не по себе от этого разговора в темноте, и я выразительно зев-нул. — Давайте спать.
— Спокойной ночи, молодой человек. Надеюсь, ваши кошмары на сегодня закончились.
— Думаю, да. Спокойной ночи.
К сожалению, моя попутчица не оказалась счастливым исключением из правил поведения толстух и через пятнадцать минут начала храпеть. Долгий мучительный вдох поначалу напо-минающий стон штангиста, на излете перерастал в захлебывающийся крик раненого зверя, и обрывался мягким тарахтящим выдохом. После этого штангист накидывал еще пару блинов и делал новый подход.
Настроить ход мыслей на позитивный лад никак не получалось. Храп был ужасен, но я не мог отделаться от чувства, что он только заглушает нечто более страшное. Я пытался предста-вить себе молоденьких девушек, с которыми бывает так приятно познакомиться вдали от дома, но сладкая истома от предвкушения этих встреч не приходила. Вместо этого мне чудился ло-мающийся голос попутчицы. «Ваши кошмары на сегодня еще не закончились», — говорила она и хихикала. Ее рот был похож на огромную сливную дыру, которая жадно засасывала в себя все, что попадало в смертельную воронку.
Я лежал без сна, наверное, уже около часа, и холодные щупальца все активнее шелестели по телу, вызывая волны мурашек, заставляя ежиться и переворачиваться с боку на бок. Звуки, которые издавала толстуха, периодически меняли тональность, и временами казалось, что в нем можно расслышать отдельные слова какого-то жуткого, древнего языка. Должно быть, так хра-пел сам Ктулху, когда грезил на дне океана.
«Ты боишься ее? — спросил я себя. — Неужели всерьез боишься этой жирной ведьмы?».
Я старался не смотреть на толстуху, но и не отворачивался от нее полностью — так, чтобы ее сторона купе всегда была в зоне периферийного зрения. Если бы она вздумала встать («Ду-маешь, она может встать?»), я бы смог уловить движение краем глаза и как-то среагировать. Лежа там, в темном купе, я был уверен, что в случае, если она встанет, от скорости моей реак-ции будет зависеть очень многое.
Поезд остановился, и в ночной тишине храп зазвучал оглушительно. Казалось невероят-ным, что в вагоне кто-то продолжает спать. Тем не менее, признаков беспокойства никто из со-седей не проявлял. Я достал сигареты, быстро оделся, стараясь не смотреть на огромную, сту-денистую массу, и вышел из купе. До последнего казалось, что стоит взяться за ручку двери, как за спиной послышится шевеление, и скрипучий голос произнесет что-нибудь такое («А те-перь тебе придется кое-что объяснить, любимый!»), отчего волосы на голове зашевелятся. Од-нако ничего подобного не случилось.
В темном, холодном тамбуре сигаретный дым казался необычайно плотным. Я затягивал-ся, выпускал шикарные колечки и чувствовал, как страх ослабляет хватку. Толстуха была не так далеко, и до меня даже доносились те ужасные звуки, которые она издавала во сне, но те-перь они казались не страшнее, чем вопли какого-нибудь убийцы в дешевом латинском сериа-ле.
За окном ничего нельзя было разглядеть, поезд остановился посреди поля, и видны были только далекие огоньки какого-то села. Я смотрел на эти огоньки, представляя натопленные, уютные избы сельчан, стараясь не думать о перспективах на ближайшее будущее. В самом де-ле, вариантов было немного: торчать в тамбуре до утра либо проситься к кому-то из пассажи-ров.
«А что ты скажешь? — подумал я. — Пустите переночевать, мне страшно?»
Про себя я решил, что возвращаться не буду ни при каких обстоятельствах. Память о не-объяснимом страхе была слишком свежа.
Из соседнего вагона, покачиваясь, мимо меня прошел проводник и направился в свою ка-морку. Глаза у него были совершенно стеклянные, и хрупкая надежда на то, чтобы обратиться к нему за помощью, рассыпалась, даже не успев по-настоящему сформироваться.
Я застегнул ветровку, которую успел надеть поверх футболки. В черноте окна зябко пово-дило плечами мое длинное худое отражение.
— Что, испугался толстухи? Поджал яички? — сказал я, обращаясь к нему.
Отражение поднесло к губам сигарету, глубоко затянулось, так что жарко заалел уголек на кончике, потом пропало на несколько секунд за клубами дыма и снова возникло, продолжая так же стоять и пожимать плечами.
Я простоял около часа, куря одну за другой, рассматривая своего двойника, который, по-ходил на меня все меньше и меньше по мере того, как я в него вглядывался, после чего понял, что ночь мне не вытерпеть. В тамбуре было слишком холодно. Я мог простоять еще час, воз-можно чуть больше, но часы показывали только два ночи, и до утра мне было не вытерпеть.
— Глупейшая ситуация, — сказало отражение, закуривая.
Его руки тряслись как у старика. Я выдохнул дым, направляя струю ему в лицо.
— Это точно.
Я отлично помнил о решении не возвращаться в купе ни при каких обстоятельствах, но мотивы этого поступка теперь выскальзывали из логических лапок разума. Возможно ли, что бедная толстая женщина, волею случая путешествующая со мной в одном купе, могла быть опасной?
— Вряд ли она опасней сигарет, которые ты без конца куришь, — сказал я.
Мне приснился страшный сон, вот и все. Толстуха оказалась рядом, и сознание связало ее образ с чувством страха.
— Иди и покажи, что яйца у тебя пока еще на месте, — сказал отец.
Он дергал себя за бороду и криво ухмылялся. Иногда, когда рывок получался слишком сильным, он щурил глаза, как человек, который о чем-то напряженно думает.
— Сейчас пойду, — сказал я.
— В этой жизни по-другому никак, сынок. Либо ты, либо тебя. Либо ты берешь на себя ответственность, либо остаешься сидеть в вонючем тамбуре. Иди и натяни эту пышную даму, если не хочешь, чтобы натянули тебя.
— Я не собираюсь никого натягивать, отец. Я собираюсь пойти спать.
Он добродушно засмеялся, толчками выпуская дым. Прислонился виском к стеклу.
— Я пошутил, — сказал он. — Не надо никого натягивать. Ты крепкий парень, просто будь самим собой.
— Сейчас пойду.
Я не хотел идти. Пальцы на ногах онемели, меня била крупная дрожь, но идти не хоте-лось. Я знал, что надо, что отец, хоть и соткан из сигаретного дыма и разыгравшегося вообра-жения, в меня верит, но я все тянул, не решаясь взяться за холодный металл ручки и потянуть на себя.
— Ты сможешь, — сказал отец и на несколько секунд замолк. Глаза его затуманились, не то от воспоминаний, не то от очередного мощного рывка за бороду. — Все решилось тогда, в борделе.
— Не хочу об этом слышать, — сказал я довольно резко, но не настолько, чтобы обидеть его.
— Тебе исполнилось пятнадцать лет — нормальный возраст, чтобы стать мужчиной, — сказал отец, словно не слыша меня.
…Нам открыла женщина лет тридцати, тридцати пяти в домашнем халате с пучком серых волос на голове и велела отцу оставаться на лестнице. Бордель выглядел совсем не так, как я представлял. Вместо благородного дома c камином, дубовым паркетом и роялем, нас ожидала обыкновенная двухкомнатная квартира со свежим ремонтом. Не было ни красного бархата, ни шелковых одеял, ни томных красавиц, о чем-то тихо беседующих за бокалом вина под медлен-ную музыку.
На кухне пили чай две девушки и двое мужчин, и один из них громко смеялся.
— Вдули в задницу! — заорал он и заржал, мельком кинув на меня взгляд. Кожа у него на лице была багровая от прилившей крови.
Я испугался, что придется пить с ними чай, но женщина в халате провела меня в ванную. Приняв душ, я вытерся жестким вафельным полотенцем и на ватных ногах прошел в указанную комнату. В ушах стучало. Женщина все время посматривала на часы и подгоняла меня. Про се-бя я решил, что это хозяйка борделя. Она выглядела повидавшей жизнь, холодной и расчетли-вой.
В комнате никого не было. Девушку, которая сегодня будет со мной, вероятно, готовит хозяйка, подумал я, а через полминуты дверь открылась и вошла хозяйка. Ее губы были чуть подкрашены, а серые волосы распущены. Оказалось, она и была той самой девушкой.
Видно, разочарование на моем лице было столь очевидным и тяжким, что проститутка, сначала пытавшаяся улыбаться, посерьезнела и уперла руки в бока.
— Деньги мы не возвращаем, понятно?
Я сказал, что все понятно.
Двумя пальцами она достала из кармана полиэтиленовый квадратик с запечатанным в не-го кружком и протянула мне. Вспыхнуло лицо. В глазах зарябило, я почувствовал, как син-хронно потекли по бокам крупные холодные капли. Внутри меня что-то вспенивалось, бурлило. Отвращение, стыд, страх, гормоны, все смешивалось где-то внизу живота, подкатывало к горлу, било в голову. Я стоял на месте и прикладывал огромные усилия, чтобы просто оставаться в собственном теле. Женщина не убирала руку с зажатым квадратиком и улыбалась.
Когда я вышел к отцу, ноги у меня подкашивались. За спиной звучал зычный голос крас-норожего, хихикали девушки.
— Это пошло тебе на пользу, ты стал мужчиной, — сказал отец и закашлялся, белыми хлопьями выталкивая из легких дым…
— Пойду, — сказал я и взялся за холодную ручку.
В коридоре было гораздо теплее, чем в тамбуре, и мне пришло в голову, что, пожалуй, я спокойно простоял бы здесь до утра. Однако после такой мучительной борьбы с самим собой это казалось предательством. Я не стал задерживаться и решительно вошел в купе.
Внутри все осталось без изменений. Темная, вздымающаяся и опадающая масса моей жутковатой попутчицы по-прежнему издавала храп, казавшийся оглушительным в тишине не-подвижного поезда. Я скинул куртку, забрался под одеяло и прижал колени к груди. С волне-нием я ожидал, что вот-вот по спине скользнет знакомый холодок, но страх не приходил. На-против, тепло, разлившись по телу, подействовало как снотворное и мне сильно захотелось спать. Я мучился, то на мгновенье куда-то проваливаясь, то выныривая от очередного пронзи-тельного всхрапа. В одно из таких выныриваний я осознал, что слышу стук колес, а за окном уже начало светать. В Нижний Новгород поезд должен был прибыть в восемь утра, и на секун-ду мной овладело то особое радостное волнение, которое обычно появляется после долгого пу-ти, когда ехать остается совсем чуть-чуть.
Радостное волнение, однако, сменилось настороженностью. В купе было необычно тихо. Я посмотрел на противоположную полку, которую занимала моя попутчица. Она лежала на спине неподвижно, с открытыми глазами. Зрачки ее почему-то дрожали. Руки были плотно прижаты к туловищу, и если бы она не лежала, а стояла, то напряженная поза напоминала бы застывшего в ожидании приказа солдата. Стало жутко.
Толстуха вскочила со своей постели одним стремительным рывком. Я не успел даже дер-нуться, как она рухнула на меня всем телом, придавив, словно бетонной плитой. Весь маневр занял у нее меньше секунды. Только что она лежала, наблюдая за чем-то, видимым только ей, и вот она на мне. От удара воздух со свистом вылетел из моих легких, в груди что-то хрустнуло, мягкая потная ладонь накрыла рот и я замычал в нее, как в подушку. Толстуха была быстрее молнии, не давая вскрикнуть, она елозила, подминала меня, пока почти полностью не обездви-жила. При этом с ее взглядом, блуждающим в неведомых измерениях, не произошло никаких изменений.
Опомнившись от первого шока, я попытался подсунуть под толстуху ноги или руки, что бы сбросить или хотя бы немного отодвинуть ее от себя, но ничего не вышло. Она была слиш-ком тяжелая и сильная. Мой рост примерно метр восемьдесят, а вес семьдесят пять килограм-мов, и я не мог сдвинуть ее с себя даже на сантиметр. Попытки сопротивления только изматы-вали меня, я стал задыхаться.
В какой-то момент мне удалось ударить ногой по стене, но толстуха тут же сползла чуть ниже, так, что ее лицо оказалось наравне с моим, и прижала меня уже намертво. Я мог шеве-лить только головой. Влажные губы толстухи были раскрыты, ее глаза смотрели прямо в мои, но было непохоже, что она меня видит. Со стороны, наверное, могло показаться, что она соби-рается меня поцеловать.
Правой рукой женщина расстегнула мне ремень и спустила джинсы. Не представляю, как ей это удалось, но в борьбе она была просто невероятно ловкой. Я не успел понять, зачем она шурует внизу своей рукой, как оказался со спущенными джинсами и трусами. От чудовищного унижения из глаз брызнули слезы. Перспектива быть изнасилованным потрясла мой разум сво-ей неотвратимостью.
Горячая влажная ладонь сжала мой член и начала водить им из стороны в сторону. На ди-ком, обезумевшем лице толстухи показалась улыбка, а из горла доносились довольные, буль-кающие звуки. Глаза при этом продолжали смотреть куда-то мимо реальности. Волосы елозили по моему лицу, я чувствовал их густой запах, который смешивался с жарким прерывистым ды-ханием.
«Готовься, парень, — пронеслось в голове. — Сейчас тебя дрюкнут».
Продолжая зажимать мне рот одной рукой, другой она крутила мой конец, то сжимая, то разжимая ладонь. Несмотря на отвращение, которое я испытывал, ритмичные умелые движения заставили мою плоть слегка зашевелиться. Толстуха улыбнулась еще шире и мотнула как сле-дует головой, чтобы отбросить волосы назад. Несколько прядей попали ей в рот, и на миг она отняла руку от моего рта, чтобы убрать их оттуда.
Я понял, что это мой единственный шанс и закричал что было сил. Крик, долго сгущав-шийся в горле, вырвался петухом, запутался сам в себе, сорвался на сип, но все-таки получился достаточно громким. Толстуха резко дернула меня за член, потом рука разжалась, и она отпря-нула. Глаза ее при этом заволокло мутной белесой пеленой, словно какой-то маленький ку-рильщик внутри нее выпустил порцию табачного дыма. Женщина неуверенно качнулась и тя-жело скатилась на пол. На полу она закряхтела и ошеломленно закрутила головой. Я натянул джинсы и подобрался в углу постели, готовый в любую секунду дать отпор.
Мы смотрели друг на друга. Страх прошел. Я чувствовал, что толстуха вернулась в реаль-ный мир и больше не опасна.
— Что случилось? — спросила она, ухватываясь за полки и пытаясь подтянуть свое груз-ное тело на постель.
— Что случилось? — донеслось из коридора и в дверь постучали.
Я услышал звуки шагов и раздраженное хлопанье дверей.
— Все в порядке, — сказал я громко. — Извините за беспокойство.
— Точно? У вас кто-то сильно кричал.
Толстуха наконец забралась на свою постель. Лицо ее блестело от пота. Я подумал, что было бы неплохо, если бы она тоже что-то сказала, успокоила соседей, но она молчала. Рот ее был открыт, глаза утонули в распухших веках и смотрели с испугом. Кто-то в коридоре пред-ложил вызвать проводника.
— Пожалуйста, не надо проводника, — сказал я, поднялся и открыл дверь купе.
В проеме показалось несколько человек со встревоженными лицами.
— Все в порядке, — сказал я. — Мне приснился страшный сон и я закричал. Никто не умер.
Тревога на лицах сменилась не то облегчением, не то разочарованием. Какой-то мужик с перегаром заглянул мне через плечо, проверяя, очевидно, не лежит ли на полу изуродованный труп. Приглушенно бормоча, народ разошелся по местам. Среди них была и симпатичная де-вушка, та, которая ехала с большим красным чемоданом. Я узнал косую челку и ямочки. На-верное, она благодарила про себя Бога за то, что ее место оказалось не в одном купе со мной.
— Извините, если что, — раздался раскаивающийся голос толстухи, когда я закрыл дверь. — Похоже, ваш дурной сон оказался заразной штукой. Я на вас упала?
— Можно сказать и так, — сказал я, отводя глаза.
Мой член горел, будто ошпаренный кипятком. Женщина нервно засмеялась.
— Ну и ночка, знаете, — сказала она. — Сначала вы меня чуть не убили, а теперь вот это.
За окном уже почти рассвело, и вагон наполнился звуками голосов, хлопающих дверей и доставаемых чемоданов. Толстуха открыла пакет пряников, сходила за чаем и начала завтра-кать. В купе заглянул проводник и попросил сдать белье. Вид у него был такой, словно до ин-сульта ему осталась последняя попойка.
Показался перрон, замелькали сутулые фигуры, незнакомые, высматривающие кого-то лица. Я остался в купе один — толстуха давно дежурила в тамбуре, чтобы выйти в первых ря-дах. На прощанье мы только кивнули друг другу, как два человека, которых ничего не связыва-ет. Я не чувствовал особенной неприязни или вообще чего-то особенного. Я благодарил Бога, что не оказался изнасилованным, но делал это словно бы из чувства долга, будто сомневался, а произошло ли то, что произошло, на самом деле. Не было ли это наваждением — как чудился мне иногда отец.
Иногда такое происходит, думал я. Ты спокойно живешь и ничем не отличаешься от дру-гих спокойных жителей. Ходишь не работу, приходишь с работы, потом ужин, потом какой-то вязкий промежуток, который не вспомнить, как провел, телевизор, и хочется еще успеть немно-го почитать на ночь либо заняться чем-то своим, для души, но уже не успеть, потому что надо пораньше лечь, и ты ложишься все равно поздно и засыпаешь с тяжелыми мыслями о завтра. Спокойствие, конечно, видимое, или, вернее сказать — вынужденное, иначе почему к тридцати годам у тебя седина и плешь, и ты пьешь витамины и собираешься записаться в бассейн? По-этому и нет ничего удивительного в том, что иногда это происходит. Ты ложишься спать, ви-дишь сон, а потом думаешь, какая часть сна произошла на самом деле, а какая приснилась. Та, в которой жирная женщина стягивала с тебя трусы или та, в которой ты ехал в командировку. Ты дошел до ручки. Это просто нервный срыв.
Разум пытался подмять, утрамбовать случившееся, уместить в свои рамки. Я вышел из ва-гона последним, задумчивый, прихрамывающий от боли в паху. Проходя мимо автобусных ос-тановок, я заметил в толпе людей гигантскую фигуру толстухи. Отвел глаза, но увидел ее отра-жение в стеклянной витрине.
«Это просто нервный срыв», — сказал я себе.
Возможно, я произнес это вслух. Какой-то шустрый мужичок, покуривающий у киоска, странно на меня покосился. Мне было все равно. Происходящее казалось продолжением ноч-ного кошмара, и хуже всего было то, что я не помнил, когда он начался, и не знал, как про-снуться. Я остановился, перехватил поудобнее сумку.
Мимо промчался желтый «Икарус». Взять и шагнуть, подумал я. Может, вот он и есть, мой золотой ключик. Туда, в пятнадцатый день рождения. Проснуться. Выходной. Задыхаясь от необъятности, от того, что жизнь — монолит, вершина которого теряется в облаках, а стены состоят из сладкой коричневой тянучки, и ничего не шатается, не выскальзывает, не может рас-сыпаться на кусочки. И чтобы все оказалось сном — и Рада, и Павлик, все бывшие и настоя-щие, и толстуха, и поезд, и Нижний Новгород. Я бы пошел с отцом в бордель, и у меня бы сно-ва ничего не получилось, но на этот раз я бы не стал его обманывать. Не смог я никого натя-нуть, папа. Не получилось.
Мужичок продолжал исподтишка за мной наблюдать. Он носил рыжую бородку и был по-хож на молодого Ленина. Стараясь не оглядываться, я зашагал в направлении стоянки такси.