История российской администрации

         Изучая историю наполеоновских войн, я заключаю (для себя), что войны суть некие потаенные стадии жизни административных систем, постигаемые или развоплощаемые, пользуясь терминологией Шпенглера, в сопоставлении и исторической ретроспективе. (Именно такой взгляд на вещи принято называть пораженческими настроениями). В колоссальном наследии Бонапарта, военных историков и невоенных бытописателей эпохи российский поход императора представляется по-разному. Менее всего расположенный понимать административную систему как школу воспитания и патриотизма, подразумевающую героизацию тех или иных факторов личной или коллективной доблести партизан регулярной армии, т.е. отождествлять ее с народом, я в данном случае пользуюсь примерами Тарле из книги, написанной при Сталине. Это три истории, и они любопытны. Вот первая.
        На балу, данном в его честь в Вильне, поздним вечером 24 июня 1812 года, Александр узнает, что Бонапарт перешел Неман. Призывается министр полиции Балашов. В два часа ночи царь вручает Балашову письмо от императора. Следуют дополнительные инструкции: переговоры о мире могут начаться под непреложным условием, чтобы наполеоновская армия покинула пределы России. Выехавший в ту же ночь Балашов на рассвете прибывает к аванпостам французской армии в местечко Россиены. Французские гусары проводят его сначала к Мюрату, потом к Даву, который весьма грубо отнимает у Балашова депешу и посылает его с ординарцем к Наполеону. Назавтра Балашову приказано продвигаться с корпусом Даву к Вильне. Двадцать девятого июня Балашов попадает в Вильну, на другой день, тридцатого июня за ним является камергер Наполеона граф Тюренн, и Балашов попадает в императорский кабинет - в ту самую комнату, из которой пять дней назад его изволил отправить Александр I.*
         Вторая такова. В 1812 году Федор Васильевич Растопчин назначается главнокомандующим Москвы.** В должности главнокомандующего он выдумывает некие проекты. Он возится с Леппихом - проходимцем, приехавшим из Германии и уверяющим, что он может выстроить воздушный шар, на котором поднимется над французской армией. Он уверяет, что таким образом может уничтожить Бонапарта. Леппихом и его шаром очень интересуется Александр, полагающий (по более позднему свидетельству Аракчеева), что таким образом можно отвлечь и развлечь умы. Растопчин с полной симпатией относится к Леппиху. Тот ежедневно посылает записки, что нужно еще потерпеть, дать еще денег, и шар полетит: так, 30 июля 1812 года он записочкой требует у Растопчина двенадцать тысяч рублей, а двадцать четвертого августа, за два дня до Бородина, пишет следующее: “Ваше сиятельство не может себе представить, сколько встретил я затруднений, приготовляя баллон к путешествию. Но зато вот уже завтра непременно полетит”. Растопчин особой афишкой обращается к московскому народу: “Здесь мне поручено было от государя сделать большой шар, на котором пятьдесят человек полетят, куда захотят, и по ветру и против ветра, а что от сего будет -узнаете и порадуетесь. Если погода будет хороша, то завтра или послезавтра ко мне будет маленький шар для пробы. Я вам заявляю, чтобы вы, увидя его, не подумали, что это от злодея, а он сделан к его вреду и погибели.*** Получив достаточно денег от Растопчина, Леппих исчезает.
          И третья. Эта, последняя, хрестоматийна, поскольку описана Толстым. Купеческий сын Верещагин арестовывается Растопчиным за “прокламации”; обе - апокрифы, речь Наполеона к князьям Рейнского союза и письмо Наполеона к прусскому королю. По одной версии Верещагин - сумасшедший, по другой - своеобычный русский тип человека мечтательного, выдумщика. Полицией задерживаются Верещагин и его товарищ, Мешков. Четырнадцатого сентября 1812 года Растопчин готовится бежать из Москвы вопреки многократным шумным заверениям, что Москву не покинет. В десять часов утра закладывается экипаж. Выехать, впрочем, непросто: толпа москвичей, покидаемых губернатором, стоит перед дворцом с раннего утра, люди озлоблены. Растопчин вынужден к ним выйти и сразу понимает, что последует расправа. Толпе нужен виновник и предатель. Растопчин велит привести Верещагина и приказывает зарубить его на глазах толпы. Воспользовавшись неразберихой, он бежит из Москвы.****
         У меня нет сомнений в том, что эти истории по существу одна история. Плотин указывает, что время имеет некоторое сходство с вечностью, равным образом принадлежит жизни и вечности: “Мы говорим, что вечность - это жизнь, полная покоя, равенства и бесконечности, и что время должно быть отражением вечности, которое относится к своему оригиналу точно так же, как видимая вселенная к умопостигаемому миру” (108). Если так, истории российской администрации неизбывны, поскольку они и есть история в том понимании, в каком вечен мир.
         Наполеон не понимает, с феноменом какого рода он сражается. В числе множества других***** свидетельств его потрясений письмо к Александру, изданное в официальной корреспонденции Наполеона, в котором он (не подозревающий, что Александр в Петербурге поощряет поджоги) прямо заявляет, что вынужден взять на себя функции администрации, полиции и стражи: “Прекрасный и великий город Москва уже не существует. Растопчин сжег его. Четыреста поджигателей арестованы на месте преступления. Все они объявили, что поджигали по приказу губернатора и директора полиции; они расстреляны. Огонь, по-видимому, наконец, прекратился. Три четверти домов сгорело, одна четверть - осталась. Имелось ли ввиду лишить его (Наполеона - Е.Т.) некоторых ресурсов? Но они были в по-гребах, которых огонь не достиг. Впрочем, как можно уничтожить один из красивейших городов целого света и создание столетий, чтобы достигнуть такой малой цели?
        Это - поведение, которого держались от Смоленска, только обратило шестьсот тысяч семей в нищих. Пожарные трубы города Москвы были разбиты или унесены...”
        Огонь (пламя) - прообраз войны - воспринимается историками по-разному; контаминации из дневников очевидцев, в том числе французских офицеров, построены по-разному: стихия ли это народного гнева, отвечающая русскому характеру или чему-то варварскому в русском характере, или часть плана по ведению партизанской войны силами регулярной армии, известная XX веку по арабским странам, мы не ответим. Достоверно, что Наполеон пытается создать администрацию в пустом, выжженном и вымирающем городе, в котором в считанные дни разлагается самая боеспособная армия мира!
        Дальнейшее известно. Наш интерес могут вызвать некоторые реалии, как они вызывают интерес Дюма, назвавшего Растопчина Величественным Геростратом, спасшим страну: “Мы понуро шагали, предоставленные сами себе, посреди снегов, по еле различимым дорогам, сквозь пустые и бесконечные пихтовые леса.
        Несчастные, измученные болезнями и голодом, падали под тяжестью невзгод, испуская дух в страданиях и жестоком отчаянии. Там с яростью бросались на предполагаемых обладателей провизии и, если находили, то отнимали ее, несмотря на сопротивление и страшные ругательства.
        В одном месте люди дрались за куски уже разделенных трупов наших лошадей; в другом слышались крики и стоны жертв, у кого не было сил, кто, корчась на дороге, борясь с устрашающей агонией, умирал мученической смертью.
        Дальше группы, собравшиеся вокруг лошадиного трупа, дрались между собой, оспаривая куски. Пока одни отрывали мясистые части, другие, залезая внутрь, вырывали внутренности.
        Со всех сторон можно было видеть мрачные, испуганные, изуродованные и обмороженные лица. Повсюду были растерянность, боль, голод и смерть.
        Чтобы перенести эти ужасные бедствия, павшие на наши головы, необходимо было обладать душой энергичной и храброй. Нужно было, чтобы моральная сила умножалась по мере того, как обстоятельства делались более угрожающими. Позволить себе быть задетым плачевными сценами, разворачивавшимися перед собой, значило приговорить самого себя. Следовало захлопнуть свое сердце от малейшего чувства жалости. Те, кому посчастливилось найти внутри себя силу, способную перенести столько страданий, выказывали самую холодную бесчувственность и замкнутость, самую непробиваемость.
        Посреди окружавших их ужасов они спокойно и бесстрашно переносили все превратности, бросали вызов всем опасностям. Принужденные видеть перед собой смерть в самых отвратительных формах, они привыкли встречать ее без страха. Они оставались глухи к призывам боли, летящим со всех сторон. Когда какой-нибудь несчастный погибал на их глазах, они холодно отворачивались, не выражая ни малейшего сочувствия, и продолжали свой путь.
        Эти несчастные жертвы оставались брошенными на снегу, поднимались, пока хватало сил, потом падали без чувств, не получая ни от кого ни слова утешения, ни малейшей помощи. Мы шли безмолвные, опустив голову, и останавливались только, когда наступала ночь.
        Измотанные усталостью и нуждой мы должны были искать еще если не пристанища, то по крайней мере укрытия от северного ветра. Мы бросались в дома, амбары, под навесы, в любые строения, встречаемые в пути, и через несколь-ко секунд сваливались таким образом, чтобы нельзя было больше ни войти, ни выйти. Те, кто не успевал туда проникнуть, располагались снаружи. Их первой заботой было обеспечить себя дровами и соломой для бивуака. Взбираясь на дома, они срывали крыши, выламывали балки, перегородки, несмотря на сопротивление тех, кто в них находился. Если люди не желали покидать занятое помещение, они рисковали погибнуть в пламени. Очень часто те, кто не мог проникнуть в дома, поджигали их. В большинстве случаев это происходило со старшими офицерами, когда они захватывали дома, выгнав тех, кто пришел раньше.
        Вскоре вместо того, чтобы располагаться в домах, их стали разбирать до основания, а полученные материалы растаскивать по полям. Возводя отдельные укрытия, люди разводили костры для обогрева и приготовления пищи. Обычно готовили каши, разогревали галеты, поджаривали на огне куски конины.
        Каша была самой распространенной едой. Так как невозможно было достать воду, в котелке растапливали необходимое количество снега. Затем в полученной таким образом черной и грязной жидкости растворяли порцию грубой муки и ждали, пока эта смесь загустеет до состояния каши, которую приправляли солью или, за неимением ее, высыпали два или три патрона, что удаляло излишнюю пресность, а заодно и подкрашивало, делая ее очень похожей на черную похлебку спартанцев. Конину готовили так: разрезали ее на полоски, присыпали их порохом и раскладывали на углях.
        Покончив с едой, все вскоре засыпали, подавленные усталостью и удрученные тяжестью своих бед, чтобы начать назавтра снова такую же жизнь.”
        Отступление Наполеона к Березине, как и самый российский поход императора****** я безусловно считаю торжеством российской администрации и ее апофеозом.



* “Кабинет сей был та самая комната, из которой пять дней тому назад император Александр I изволил меня отправить”. Пикантность этой ситуации - ставить условия в бывшей ставке своего царя - очевидна и Балашову и Бонапарту: ”Я не знаю Барклая де Толли, но, судя по началу компании, я должен думать, что у него военного таланта немно-го. Никогда ни одна из наших войн не начиналась при таком беспорядке... Сколько складов сожжено и почему? Не следовало их устраивать или их следовало употребить согласно их назначению. Неужели у вас предполагали, что я пришел посмотреть на Неман, но не перейду через него? И вам не стыдно? Со времени Петра I, с того времени, как Россия - европейская держава, никогда ни один враг не проникал в ваши пределы, а вот я Вильне, я завоевал целую провинцию без боя. Уж хотя бы из уважения к вашему императору, который два месяца жил в Вильне со своей глав-ной квартирой, вы должны были бы ее защищать!”. 54.
** “Он вышел в люди при Павле, который сделал его министром, в первые десять лет царствования Александра был в отставке, в 1810 году стал камергером, а в 1812 году - московским “главнокомандующим”. Это Был человек быстрого и недисциплинированного ума, остряк (не всегда удачный), крикливый балагур, фанфарон, самолюбивый и самоуве-ренный, без особых способностей и призвания к чему бы то ни было. Когда нашествие Наполеона стало явственно угрожать Москве, Растопчин взял на себя роль своеобразного демагога-патриота. Он стал издавать особые “афишки”, которые разносились, рассылались и развешивались на улицах. Писал он эти афишки бойким языком с лишними мнимонародными вывертами. Дома с женой, офранцуженной католичкой, он говорил только по-французски, со своими друзьями говорил по-французки, русской литературы оно совсем не знал, и, хотя умер в 1826 году, нет никаких признаков, чтобы он подозревал, например, о существовании Пушкина или Жуковского”. 181.
*** В 1811 году Леппих предлагал свой шар в Париже Наполеону, но тот лично приказал выслать его вон за пределы Франции.
**** Растопчин в своих записках комментирует это следующим образом: “... я стал укорять его за преступление, тем более гнусное, что он один из всего московского населения захотел предать свое отечество. Я объявил ему, что оно приговорен сенатом к смертной казни и должен понести ее, и приказал двум унтер-офицерам моего конвоя рубить его саблями. Он упал, не произнеся ни единого слова”.
***** Например, в разговоре с Тутомлиным восемнадцатого сентября: “Я желал бы поступить с Вашим городом, как я поступал с Веной и Берлином, которые и поныне не разрушены; но россияне, оставившие сей город почти пустым, сделали беспримерное дело. Они сами хотели предать пламени свою столицу и, чтобы причинить мне временное зло, разрушили созидание многих веков... Я никогда подобным образом не воевал. Воины мои умеют сражаться, но не жгут. От самого Смоленска я более ничего не находил, как пепел”.
****** В обращении к армии после битвы под Лютценом Наполеон пишет: “Солдаты! Я доволен вами. Вы оправдали мои ожидания. Баталия при Лютцене будет поставлена превыше баталий Аустерлица, Иены, Фриланда и Москва-реки. В один день выв опрокинули все планы ваших врагов-отцеубийц. Мы отбросим татар в их ужасные края, откуда они не должны вылезать. Пусть они остаются в своих ледяных пустынях, обители рабства, варварства и разложения, где человек находится наравне со скотиной. Вы честно заслужили цивилизованную Европу, солдаты. Италия, Франция, Германия выразят вам свою благодарность.”