Новая Ушица. СССР. 1976 год

Новая Ушица. СССР. 1976 год.

О, время, завистью не мучай
Тому, кто вовремя застыл.
Нас пеною воздвигнул случай
И кружевом соединил.

Осип Мендельштам.

Он сам не знает, почему в этом году, да ещё зимой, его потянуло в Новую Ушицу. Может быть, безвыходность побеждала надежду, и он нуждался в поддержке, а живые не могли её дать. Так уж принято, что живые приходят на могилы родных, на могилы великих людей и разговаривают, советуются, освобождаясь от сомнений, и просят, просят у мёртвых. Мёртвые помогают живым. Возможно, потому и потянуло его на родину своих родителей, на могилы дедов и прадедов. Как бы они себя вели на его месте?
Советский Союз предал одну из основ своего образования – евреев. На памяти всего лишь одного еврейского поколения накопилось так много горечи и трагедий, что движение за право эмиграции из СССР подобно было извержению вулкана. Волна выезда в Израиль захватила и семью Таля, но ему отказали, мотивируя его принадлежностью к государственным секретам. "Только ваш дух сможет покинуть пределы СССР, и то после вашей смерти", - таков был приговор властей. Его арестовывали, сажали в тюрьмы, он не имел постоянной работы, жил под надзором…. Ему обещали восстановление на работе, ему обещали блага, но с одним условием: Таль должен был отказаться от выезда в Израиль.
Прошло три года. Каждый день Таль ложился спать с надеждой "утро вечера мудренее", американцы выкупят. Но проходили месяцы, годы. Таль как бы стоял на перроне, а мимо с грохотом двадцатого века проносились без остановки поезда. Мельканье лиц за вагонным стеклом и снова... бесконечное ожидание.
В Новую Ушицу Таль приехал поздно вечером. Ему показалось, что он очутился на краю света. Небольшой городок, окружённый со всех сторон глубокими ущельями, казался мёртвым. Уличное освещение не работало. Редкий снежок холодным покрывалом старался скрыть и без того невидимые следы жизни. На автобусной станции, построенной на месте дома деда - отца матери, дремали на жестких сидениях редкие то ли пассажиры, застигнутые непогодой, то ли бездомные. Таль не решился искать дальних родственников в тёмных переулках. Знал, что в районе Почтовой улицы, на которой когда-то в очень далёкие (далёкие ли?) времена стоял заезжий дом родителей отца, живёт подруга матери Маня Гринберг, а за новым базаром вниз, ближе к оврагу находился дом Юсима Абрама Семёновича и его жены Брони Абрамовны, далёких родных со стороны матери. Отец дал Талю их номер телефона – 213, но позвонить был неоткуда. Новый базар, он вовсе не новый, а половину старого.
После дня, проведённого в автобусе, Таль с удовольствием шагал по белой совершенно безлюдной улице, представляя себе, как по ней почти полвека назад ходили его родители. Наконец-то он встретил женщину. На певучем украинском языке она объяснила, как попасть в гостиницу.
Впервые неприязнь к людям, говорящим по-украински, Таль почувствовал когда работал с украинцами, преступниками Второй Мировой войны. Шёл 1957 год и четвёртый после смерти Сталина, год амнистий. Таля, как выпускника института сельского хозяйства, послали на работу в Крым в совхоз "Черноморский". Туда же из тюремных лагерей прислали для работы группу амнистированных украинцев. Совхоз раскинул свои необъятные поля между Саками и Евпаторией. В дождливое время – полнейшее бездорожье. Связь между отделениями и внешним миром прекращалась на недели. В звёздные тёмные вечера казалось, что во вселенной только и существуют с десяток домиков и магазин, торгующий водкой ящиками, брали про запас. Пили из горла здесь же, у входа в магазин под мигающей тусклой электрической лампочкой, под музыку ворчливого дизеля невдалеке. Закусывали запахом рукава промасленной фуфайки. Говорили на красивом украинском языке: чувствовалось, что учились, грамотные. Напившись, проговаривались между собой, хвастались в издевательствах над своими жертвами-евреями. Не стеснялись Таля, не предполагали, что он еврей. С тех пор и началось. Таль старался избавиться от, возможно, необъективного и неприятного для него чувства, но с годами оно не только исчезало, но наоборот, наслаивалось и углублялось.
Вот и сейчас, слушая женщину, Таль стремился побороть в себе раздражение, вникнуть в суть. Гостиница находилась рядом, в верхней части базара или, как ещё называли, торговой площади. К его удивлению, ему предложили одноместный номер всего за рубль и пятьдесят копеек – компенсация за день неудобств. Таль попытался набрать телефонный номер Юсима, но дежурная по гостинице предупредила, что телефонные разговоры проходят через центральную телефонную станцию не автоматически, а с помощью телефонистки. Минувший век в нынешнем. Броня Абрамовна приветливо отозвалась на телефон и обещала завтра познакомить Таля со свидетелями гибели еврейского населения в городке.
Таль помнит первое посещение Новой Ушицы сразу же после войны. Он приехал туда с матерью. Она пробовала найти могилы своей матери Енты и деда Лейбиш, ходила по крутым склонам еврейского кладбища, но так и не нашла. Идти на могилы расстрелянных в то послевоенное время было всё ещё опасно: лес кишел вооружёнными бандами, бывшими пособниками немцев. Материнская скорбь не знала границ, и она с сыном, к ним присоединились ещё несколько евреев, всё же решили пойти. Таль боялся, что мать не выдержит. Она не владела собой. Бросалась поочередно на заросшие травой рвы-могилы, рыдала, звала по именам.… Талю стало страшно. Ему казалось, что лес, немой свидетель, излучает ужас.
Много воды утекло с тех пор. Раны материнские зарубцевались. Семейные фотографии погибших, собранные у родных и друзей, заняли постоянное место на тумбочке в её спальне.

Броня Абрамовна любит поговорить о своей жизни, о родственниках, рассеянных не только по Союзу, но и по всему миру; много расспрашивала о жизни родителей в Тирасполе. Таль терпеливо направлял разговор в нужное русло. К полудню Таля проводили к женщине по имени Лиза Трахман. Перед войной она вышла замуж за русского, вскоре у них родился сын. Муж её последним уходил из Ушицы, взрывал административные постройки перед самым приходом немцев. Покидая, просил своих знакомых сохранить сына, просил не только в Ушице, но и в ближайших сёлах, через которые уходил с отрядом.
Немцы вошли в Ушицу во второй половине июля. Встречал немцев местный житель, будущий начальник полиции Семёнов. На торговой площади сколотили деревянную трибуну, с которой он, обращаясь к нееврейскому населению, распинался за вольную Украину, против жидов и большевиков. "Жидовская кровь будет литься рекой. Не бойтесь этой крови. Ходите на поля и работайте. Мы вас не тронем". Так началась новая жизнь.
Евреев согнали в гетто в сентябре месяце. Огородили район Почтовой улицы и нижнюю часть торговой площади до оврага. Вызвали в жандармерию Диница, преследуемого советской властью, и под угрозой смерти приказали переселить туда евреев. Диниц, верующий еврей, лет пятидесяти, среднего роста подобрал себе помощников: двух сыновей и родственника по фамилии Эйдельман тоже с сыном. В течение несколько часов около 4000 человек (кто знает сколько?) оказались за колючей проволокой. Основная масса людей – старики, дети, женщины, девушки, подростки – разместились в подвалах домов. Возле бывшей синагоги установили вышку с пулемётом. За самовольный выход из гетто – смерть, за зажигание огня в вечернее и ночное время – смерть, за плач ребёнка – смерть, жить в комнатах с солнечной стороны не разрешалось, за неповиновение – смерть. За водой выпускали раз в день. Колодец находился в овраге, метрах в двадцати от забора из колючей проволоки. Колодцы живут долго, он и сейчас там находится. Ворота открывали на 15-20 минут, и толпа устремлялась по крутому склону вдоль коридора из шуцманов на их забаву, сквозь палочный строй. Смерть расширила свои границы, но дети не понимали этого. Они хотели жить и есть. Во имя стариков и детей женщины скрытно, сквозь тайные проходы в колючей проволоке уходили из гетто в поисках съедобного.
Лиза хорошо знала немецкий язык. Старший над всеми шуцманами, бывший лейтенант Красной Армии Кульбидюк симпатизировал Лизе. Он знал, что муж её русский, поэтому на общие работы не выводил, отсылал к себе домой помогать жене по хозяйству.
Убивали каждый день, но массовые расстрелы произошли в августе и сентябре. Кульбидюк предупредил Лизу за день до расстрела. Ночью она выползла из гетто в ближайший дом к знакомым и спряталась в коровнике. Утром её обнаружила хозяйка, Марусей звали, и велела уходить, но Лиза отказалась. Три дня Лиза пролежала в яслях. На четвёртый ей стало известно, что её сын и родные живы. Ночью она вернулась в гетто, попрощалась с матерью и сестрой и, забрав сына, в ту же ночь ушла в село Бугая, где жили родители её мужа. Двадцать месяцев она не выходила из дому, скрывалась под печкой. Неоднократно прощалась с жизнью, когда немцы случайно заходили в дом; была жертвой насилия своего свёкра, покуда тот не умер от пьянства. Староста села знал, что Лиза находится в селе, но молчал, боялся её мужа, надеялся, что Лиза заступится, когда вернутся большевики.
Поздно вечером Таль закончил описание рассказа и вышел погулять. Такие же безлюдные улицы, но уличное освещение работало. Снежные потоки сквозь свет фонарей танцевали в дикой пляске под доносящееся из ущелья жуткое завыванье ветра. Таль спустился в гетто, бывшее гетто. Неужели это было? Неужели евреи и существуют, чтобы кто-то решал, так называемый, еврейский вопрос? Чей-то крик за спиной, может и послышалось из далёко-близкого прошлого, заставил Таля вздрогнуть. Он поспешил назад в тёплый гостиничный номер.
Маня Гринберг, тоже одна из немногих оставшихся в живых, живёт в комнатушке покосившегося от времени домика на границе бывшего гетто. Незадолго до начала войны она начала работать учительницей и продолжила после войны до выхода на пенсию. Вот, что она рассказала.
Комендантом Новой ушицы назначили Миллера – немца польского происхождения, старостой – местного жителя Маневича – бывшего учителем, начальником полиции – местного жителя Семёнова. Полицейских тоже набрали из местного населения: Кобелко из села Струга, ушичане – Волковский и Кульбидюк, Гарнюк – красивый, стройный всегда ходил с плёткой и мстил евреям за то, что его посадили в тюрьму при советах, Холявко, Короткий, Скрипник… Новые власти вскоре потребовали от раввина Рувы Шай объединить евреев в общину. Он отказался. Тогда его и ещё нескольких приближённых к нему, в том числе и членов их семей, арестовали и потребовали за их освобождение громадную контрибуцию. Главой общины назначили Ройзмана, до войны он работал сторожем на еврейском кладбище, и обязали его собрать выкуп в золоте. Ройзман не выдержал и сбежал, но был пойман. Арестованных расстреляли, но разрешили похоронить на еврейском кладбище.
Тем временем огородили улицу Почтовую, район возле оврага и бывшей синагоги. Семёнов позвал Диница Хаима, которого знал лично, когда тот был непманом и продавал дрова. Пообещав сохранить жизнь ему и его семье, Семёнов приказал ему согнать евреев в гетто. Диниц, его два сына и его родственник Эйдельман не церемонились. Зуботычинами и плётками, лживыми обещаниями и криками они выполнили приказ Семёнова.
Как только ворота гетто закрыли на замок, шуцманы и просто жители ворвались в оставленные еврейские дома, грабя и унося всё, что попадалось под руку.
Население гетто состояло, в основном, из пожилых людей: портных, шапошников, торговцев. Из интеллигенции не успели эвакуироваться директор консервного завода Гордин с семьёй, Штильман – учитель математики и его жена – аптекарь, Киржнер – директор кино и его жена, маленький сын, Кутерман Борис – директор радиоузла, Доскаль – директор бывшей еврейской школы. Трёхлетний сын директора школы заболел и потому плакал. Отец зажёг огарок свечи. Всю семью немедленно расстреляли в овраге.
Чтобы оживить базар комендант города Миллер разрешил в воскресенье выходить евреям за ворота гетто в колонне по четыре человека, взявшись рука об руку, и продавать личные вещи. Перед выходом шуцманы производили досмотр, изымая "антыквар" в пользу Германии.
Утром выгоняли на работу. Молодёжь работала на строительстве дорог, уборке улиц, на заготовке зерна. На работу ходили без конвоя, в сопровождении, так называемого, "купца". На работе били, за работу не платили, но выход из-за колючей проволоки уже был наградой. На "обед" возвращались в гетто.
Бежать не было смысла: за сокрытие беглеца – расстрел, за выдачу – 1000 марок. Бежали многие, но почти всех ловили и на виду у всех забивали насмерть или расстреливали.
Для шуцманов и немцев на территории гетто содержалась группа девушек-наложниц из бессарабских беженок. На физическую работу их не брали, кормили, одевали.
Организованного сопротивления в гетто, со слов Мани, не существовало. Однако…. Повесили за призыв к сопротивлению скорняка Лернера. За самовольную отлучку из гетто расстреляли Гросса. За подозрение в организации подполья и хранение приёмника расстреляли в самом начале, когда гетто ещё не было, Кутермана Бориса, парикмахера Керцмана Абрама и директора кинотеатра Киржнера. Застрелили подростка по имени Ицик, следившего из чердака за передвижениями немцев. Для кого он следил?
Кутерман Борис поступал в лётное училище, но медицинская комиссия его забраковала. Вернулся в Новую Ушицу, участвовал в электрификации города, получил должность директора городского радиоузла. В первый же день войны его призвали в армию. Под Каменец-Подольским он попал в окружение, но ему удалось избежать плена и добраться домой в уже оккупированную немцами Новую Ушицу. В здании больницы Борис нашёл радио части и собрал приёмник. В тот роковой вечер, после прослушивания последних известий, он покинул больницу и по пути домой встретился с Киржнером и Керцнером. Их арестовали, видно следили или по доносу, и в ту же ночь после пыток расстреляли в лесу по дороге в село Куча-Ивашковцы. В больнице никого не арестовали. Выдал Кутермана якобы его бывший сотрудник по радиоузлу из села Филяновка. Последний, кто видел Бориса, был врач больницы Рыбаченко, из уст которого и узнали подробности.
Портной Аврум Вагнер приносил в гетто русские газеты и рассказывал о продвижении Красной Армии. Газеты он получал от Зеньковского, который жил в ближайшей деревне и шил для немцев одежду. Вагнера придали к нему в помощники. Зеньковский перед уничтожением гетто скрылся в селе Браиловка, но был выдан и расстрелян.
В селе Ольховец жил учитель по фамилии Бацура Фёдор. У него был приёмник, и он через евреев своего села передавал информацию в гетто.
Маня была бригадиром группы женщин по ремонту дорог. Пятнадцатилетняя Феня Найман, тётя Таля, работала в её бригаде, она боялась шуцманов и потому всё время находилась возле Мани. Маня говорила ей: "Работай хорошо, тогда тебя бить не будут". Феня знала одного из шуцманов по имени Павлик. Через некоторое время он исчез, говорили, что его убили сами шуцманы.
Девятнадцатого августа один из шуцманов предупредил Маню, что завтра евреев расстреляют. Некоторым работающим специалистам и молодым выдали удостоверение – "квитки рабочего", что означало освобождение от расстрела. Ночью гетто окружили карательным отрядом из Бара. Утром собрали всех жителей возле дома Кутермана на Почтовой и разделили на имеющих и не имеющих "квитки". Диниц кричал: "Евреи, возьмите с собой лучшие вещи, вас отправляют в Палестину". Отобранных без "квитков" повели вверх по дороге в сторону Дунаевцев, там тоже находился лагерь. Ещё теплилась надежда, но, когда свернули с дороги налево в сторону леса мимо католического кладбища, люди поняли. Карательный отряд состоял из украинцев. Палачи отбирали по пять человек, предварительно раздевая свои жертвы. На детей пуль не тратили, засыпали живыми.
Оставшихся в гетто расстреляли в сентябре месяце в день Иом Кипура. Маня спаслась случайно. Сбежав ночью из гетто, она скрывалась у знакомых в пригороде.
Два дня Таль слушает, записывает, уточняет план гетто. Зачем? Разве мало написано о человеческих страданиях, героике и маразме Второй Мировой войны? Имеет ли он моральное право бередить память немногих оставшихся в живых? Прошло почти тридцать пять лет. Еврейская трагедия совершенно не интересует власти. Они всё делают, чтобы забыли и об украинских шуцманах, и об украинских карательных отрядах, и об украинском мародёрстве. Живые, случайно уцелевшие свидетели, их совсем мало, они рассказывают для будущего поколения в надежде.
Утреннее солнце празднично осветило укрытый белым саваном городок. Таль обходил по периметру гетто, бывшее гетто. Новый базар на месте разобранных еврейских домов, вход на Почтовую через центральные ворота. Вдоль оврага гетто осталось не тронутым: столбики с колючей проволокой, баня и здание бывшей синагоги с царских времён, тропинка вниз сквозь присыпанные снегом кусты к колодцу.
Какой величавый вид над бездной оврага на белые поля и тёмные перелески! А вот и "таможня" – вытянутый амбар, бывший заезжий двор. Евреи сносили туда под плётки и мат драгоценные вещи, потому так и назван. Дом Юсима угловой в гетто, на старой акации остались следы колючей проволоки.
На углу Дзержинской – Ленина, на торговой площади – дом Айзина Бориса. Ещё один рассказ, от ужасов которого сердце стынет. Снова еврей Динец с сыновьями, снова шуцманы в чёрной форме, снова первый и второй расстрелы.
Таль шёл вверх по улице Дзержинского, по дороге в Дунаевцы, мимо бывшей жандармерии, мимо бывшей еврейской школы. В гору идти трудно, жарко. Вот и подъём кончился, последние дома и с ними надежды остались на католическом кладбище, километр до ложбинки перед тёмным лесом, ещё дальше – вечность в урочище Трихов с застывшими в снегу деревьями. Просека в глубь леса занесена снегом, совсем близко к могилам, а дойти трудно. Маленький кусочек земли, обнесённый каменным забором, посредине четыре длинных рва братские могилы, говорят, что в одной дети. Три ступеньки к треугольному обелиску. На квадратной доске высечено: "Вечная память гражданам города Новая Ушица, замученных и зверски убитых немецко-фашистскими захватчиками. 1942".
Зачем напоминать поколениям, что в могилах только и только евреи? Еврейский вопрос в Новой Ушице решили и дорешили в памятнике!