Нечисть

Страх пришёл в Старую Горчиху. Поначалу начали теряться в лесу приезжие грибники. Зайдут в лес – и нет их, потерялись. Через день-другой выйдут голодные, рваные, глаза бешеные, на первый автобус в район, а там - в город, подальше от беса.

Вскоре и сами горчихинцы блуждать в лесу стали. Пойдут по грибы ли, по ягоды или ещё что, и заплутают. Вроде и всё-то знакомо – и лес, и тропинка, которой прадеды хаживали. Но как водит кто неладный по кругу, не вырваться, не выйти к виднеющейся за деревьями прогалине, а уж по ней на тропинку к дому. Так и ходишь день-деньской по лесу, зазря обувь стаптываешь, пока как бы пелена с глаз не спадёт, и не придёт в голову верной дороги.

Потом и в самой Горчихе начало твориться что-то не то. Собаки все перебесились, перелаялись. Всю ночь брёх их по селу. А село-то – ого! Аж восемь сотен дворов!

       А ближе к осени на кладбище неладное пошло, как полночь, так там - крик, вой, лай. И с прудов по ночам странные звуки раздаваться начали. Сельчане с наступлением темноты боялись нос из дому показать – вдруг нечисть какая нападет, утащит. Старуха мисюнихинская так и сказала: "Нечисть озорует, боле некому".

Учитель школьный Игорь Иваныч авторитетно заявил, что байки все это, а переполох ночной - проделки местной озорной молодежи. Кому верить - не ясно. Мисюниха своё про нечисть толкает, Иваныч участкового вызвал, всех хулиганов горчихинских переловили, а неладное как шло, так и продолжалось.

В довершение всего – стали непонятные вещи в сельсовете происходить. По ночам, как двенадцать стукнет, включался в совете свет, и за закрытыми шторами можно было рассмотреть неясный силуэт здоровенного мужика, нервно вышагивающего там от стены до стены и зычным басом, разносившимся на всю округу, возглашающего:

- Ну, Кузьма, ну твою и так и этак!

Кто такой этот Кузьма, и за что это его "и так и этак", вовсе было непонятно, так как больше тот бас ничего не говорил.

Самое, однако, интересное заключалось в том, что заперт был совет с наружней стороны, и войти туда в столь поздний час было некому, да и не прошел бы никто, ибо выставлено было вокруг него милицейское оцепление.

Когда же открывали дверь, чтоб войти да поглядеть, кто там, свет сразу же гас, силуэт за шторой пропадал, и никого в совете не обнаруживалось.

Так оно и продолжалось до глубокой осени, конца октября, когда произошли в Горчихе несколько странных и загадочных происшествий, окончательно перевернувших жизнь горчихинцев с ног на голову.



***


На самой окраине Старой Горчихи жил одиноко Фёдор Буряков. Мать с отцом давно схоронил, женой не обзавелся, а братьев и сестёр у него не было. Так и дожил он до сорока: сперва отслужил, как положено, в армии, а потом устроился в колхоз трактористом. Когда колхоз разваливаться начал, заделался фермером, взял кредит у государства, и пошло у него дело. К началу описываемых событий было у Фёдора хорошее хозяйство: держал свиней, несколько коров, быка, телят. Ну и по мелочи – куры да кролики. Жил не бедствовал. Мужики его уважали, а бабы жалели: мол, хороший мужик, не пьет, хозяйство держит, да один живет, не женится. На что Фёдор отшучивался: " Не родилась еще жена моя, бабоньки! А если и родилась – то мала пока. Подожду, когда вырастет!" Вот так и началось для него то лето.

Нечисть та уж слишком особо его невзлюбила. Очень грубо шутить стала.
В один день потерялись в лесу коровы. Насилу нашел их Фёдор да домой привёл. Коровы однако ж после этого пугливые стали, а молоко от них пошло какое-то невкусное.

Бабка Мисюниха сказала:

- Леший их, Фёдор, сглазил. Боле некому.

На что Фёдор рукой махнул, а сам стал в корм скоту витамины давать: авось, поможет.

Потом свиноматка опоросилась. Поросята все к утру сдохли, да и сама свиноматка вскоре околела.

- Овинник это.- сказала Мисюниха.

"Послеродовая лихорадка"- решил Фёдор.

В общем, забот у него с хозяйством прибавилось.

Трудности Фёдор по мере сил преодолевал, подготовился к зиме; и настал наконец тот самый конец октября.



***


Однажды вечером на противоположном от хозяйства Фёдора конце Старой Горчихи пил мисюнихинский самогон Ванька Плющ. Самогон был плохой, но Ваньке до этого давно не было дела: за неполные тридцать семь лет что только не прошло по его пищеводу в желудок – и сорокоградусная государственная водяра, и чистый спирт. Даже одеколон "Шипр", и тот глотал Ванька. Но было это давно, в перестроечные времена, когда была объявлена по всей стране антиалкогольная кампания. А сейчас Ванька Плющ пил самогон, проданный ему Мисюнихой по двадцать пять целковых за поллитра.

Ванька слыл в селе неисправимым лентяем и алкашом. Жена бросила его лет шесть назад, когда стало окончательно ясно, что вылечить его от алкоголизма сможет только могила. Тогда она собрала в один день все свои вещи и ушла от Ваньки к родителям, прихватив с собой и двух детишек, нажитых за десять лет супружества.

Ванька некоторое время ходил за ней, умолял вернуться и божился, что пить больше не будет. Но выдержать трезвый образ жизни смог только неделю, после чего снова ушел в запой.

Постепенно он растащил, распродал почти всё своё хозяйство, и теперь остался у него только покосившийся от времени родительский домишко, кое-какая одежонка, да желудок, постоянно требующий новой порции спиртного и закуси.

События прошедшего лета практически ничего не изменили в его жизни. До Ваньки, в недолгие моменты просветления между пьянками, доходили какие-то слухи о ночных страхах, будоражащих округу. Но он в них не верил. "Мало ли, - думал он. – Я тоже, как напьюсь, чего только не увижу – и чертей зелёных, и мертвецов в белых саванах. Авось и вся эта нечисть народу только видится". Так он думал до позавчерашнего дня, когда с ним приключилась небольшая история, странным образом повлиявшая впоследствии на жизнь Фёдора Бурякова. А было вот что.

В тот день Ванька был по обыкновению в стельку пьян. К вечеру он уже еле стоял на ногах. И лучше ему было завалиться спать, да дёрнула его нелегкая и понеслась Ванькина жизнь под откос. А именно: вдруг захотелось ему бабы. Давно не было у него с ними общения. Посему взял он в карман ополовиненную бутылку с самогоном и направился к дому родителей своей бывшей жены, у которых и жила, как было сказано выше, его благоверная.

Время было позднее, аккурат около двенадцати часов, и путь его лежал как раз рядышком с сельсоветом.

Шатаясь из стороны в сторону, Ванька шел мимо его окон, пытаясь петь какую-то старинную русскую песню, но у него ничего не получалось.

Так он и шел, когда в окнах сельсовета вдруг загорелся свет. Ванька от неожиданности остановился и даже перестал петь. Своими затуманенными мозгами он еще мог чуточку соображать, и посему сообразил, что в столь поздний час находиться в сельсовете попросту некому. Тут ему стало интересно, кто же это находится сейчас в совете, и что он там делает.

Тихо, стараясь не издавать никакого шума, Ванька подкрался к окну и попробовал в него заглянуть. Но это ему не удалось: окно было плотно зашторено и Ванька не смог что-либо разглядеть. Он увидел только какую-то неясную тень, вроде бы двигавшуюся по комнате. Ванька хотел постучать в окно, но тут изнутри сельсовета раздался громоподобный голос, оглушивший его на некоторое время:

- Ну, Кузьма, ну твою и так и этак!

Со страху Плющ отпрыгнул от окна, вмиг протрезвел и перекрестился.

- Господи,- только и смог прошептать он.- Господи…

Часть слухов, дошедших до Ваньки прошедшим летом, нежданно-негаданно получила самое что ни на есть неопровержимое ничем доказательство: голос существовал, тень в совете двигалась, свет горел, а дверь была заперта. Нечисть существовала. Никакого другого объяснения тому, что сейчас происходило там, за стеклом, Ванька найти не смог.

Не отрывая глаз от окна сельсовета, Плющ стал пятиться назад, в безопасную на первый взгляд темноту только что покинутого им Столешинского переулка, идущего к его дому. Из-за волнения и страха, пережитых им там, у окна, Ванька думал только о том, чтоб добраться до дома, закрыться в нем и лечь спать, забыв про всё происшедшее. И тут произошло непоправимое: бутылка, которую он небрежно сунул в карман, выходя из дома, выпала из этого самого кармана, упала на землю и разбилась. В тот же миг из ближайших кустов на Плюща зыркнули чьи-то большие, горящие красным светом глаза. Дверь совета скрипнула, открываясь; слышно было, как кто-то большой и грузный вышел на крыльцо, и голос, уже слышанный Ванькой, произнес:

- Это кто там? Кузьма, видишь?

В кустах что-то задвигалось, затрещало, глаза поплыли по воздуху, целясь на Ваньку. Тот наконец пришел в себя; вместе с потом, покрывшим его лицо, в кровь выплеснулась почти что лошадиная доза адреналина. Ванька рывком перекинулся через чей-то забор, огораживающий усад с этой стороны переулка, спрыгнул на перекопанную землю и побежал.

- Помогите! – кричал он на бегу. – Нечисть! Убивают! Люди!

Он бежал к чернеющему в глубине сада дому, а позади явственно слышал чей-то мягкий топот – его преследовали.

Счёт шёл не на минуты, а на секунды. Выиграть Ванька мог только в том случае, если бы он добрался до дома раньше, чем тот, кто его преследовал, добрался бы до него. Плющ надеялся, что ему откроют, его впустят в дом, едва только он постучится в дверь и всё объяснит. Увы, все его надежды оказались тщетны: что-то огромное, грузное накрыло его сзади, сбило с ног и прижало к земле. Теряя сознание, Ванька ощутил, как на его шее смыкаются холодные длинные пальцы…

… Очнулся он у себя в хате. Ванька лежал на полу, раскинув руки-ноги, и первое, что Плющ выхватил своим мутным взглядом из окружающей его обстановки, была полуторалитровая пластмассовая бутылка с самогоном, мирно стоявшая на столе. Он сел и в недоумении почесал затылок. Что же это было? Или привиделось все?

- Очнулся, чёрт? – сказал тут кто-то из-за его спины. – Я потрясён! Ты дрых пять часов, ёрш твою медь; храпел, как слон! А каких трудов мне стоило тебя сюда дотащить, ты бы знал!

Ванька понял, что кошмар продолжается. Он обернулся на голос и увидел какого-то кудлатого рыжего мужичонку, нагло рассевшегося на лавке у стены. Одет он был в мохнатый полушубок. На голове, вытиснутая густой гривой волос вверх, к потолку, неизвестно как держалась шапка-ушанка. В одной руке у мужика была свёрнутая из газеты самокрутка, в другой он держал кружку с брагой, из которой время от времени смачно прихлёбывал.

- Ты… кто? – с трудом выговорил дрожащими губами Плющ.

- Кузьмой меня кличут. Митькиным. Ну, вставай, что разлёгся, как буржуй на перине?

Ванька поднялся с пола, пошатываясь, подошёл к столу и сел на стоявший подле него табурет.

- Ну, и это… Что, значит, это… Дальше? – спросил он хрипло.

- Это, это! – раздражённо ответил Кузьма, со стуком поставил кружку на лавку, встал и подошёл к столу. – Наливай, чего сел? Рука отсохла?

На столе неведомо откуда появились два хрустальных фужера.

- А закусь? – спросил Плющ.

- Нет проблем.- Кузьма мигнул – и на столе возникла богатая закуска: красная икра, ананасы. Что там ещё было, Ванька разглядеть не успел, так как внезапно обнаружил, что его рука самопроизвольно потянулась к бутылке с самогонкой, открыла её и начала разливать содержимое по фужерам.

- Ну, вздрогнем. – Кузьма поднял фужер, чокнулся с Ванькой.

И – понеслось. Ванька так и не смог окончательно протрезветь и прийти в себя. Не успевала кончиться самогонка, как Кузьма доставал из необъятного кармана своего полушубка очередные двадцать пять-пятьдесят рублей, и Плющ шёл к бабке Мисюнихе за новой поллитрой, а иногда и литром мутной жгучей жидкости, чем немало пополнил её скромный бюджет. Бабка давно перестала задаваться вопросом – к чему это Ваньке такое жуткое количество её зелья: в Старой Горчихе о том, какой Ванька проглот, знали все. Поэтому она без всяких вопросов продавала ему свой самогон. Деньги платит, и ладно, а что дальше – шут с ним.

Самогон Ванька приносил домой, и беспробудное веселье, его и Кузьмы, продолжалось. Время от времени откуда-то появлялись и куда-то исчезали какие-то люди. А может, и не люди то были вовсе, Ваньку этот вопрос не интересовал. Перед ним постоянно было прыщавое лицо Кузьмы, который нескончаемо о чём-то говорил, лез целоваться, дышал перегаром в ухо. Больше всего Ваньке запомнилось:

- Ты меня уважаешь? Любишь ведь, чёрт пьяный, душа ты пропитая, едрить твою в корень…

И снова – мутная пелена перед глазами.


***


Однажды вечером Ванька протер слюнявым рукавом глаза. В избе, кроме него, никого не было. И Кузька куда-то пропал. Ванька огляделся: на столе среди мутной посуды, пустых бутылок, каких-то объедков стоял стакан, полный какой-то прозрачной жидкости, а Ваньке как раз хотелось выпить.

- Кузьма! - на всякий случай сказал Ванька, - ты пить будешь, что ль?
Не дожидаясь ответа, Иван схватил стакан со стола, громко выдохнул воздух и залпом выпил. Лицо его сморщилось, из глаз потекли слезы.

- Это что же – спирт? - охрипшим голосом сказал Ванька. – Кузьма, мать твою за ногу! Да где же ты? Куда запропастился?

На мгновение ему показалось, что в сенях кто-то кашлянул и хлопнули дверью, входя. Пошатываясь, он встал, но тут же сел обратно – голова закружилась, стакан выпал из его руки и разбился. Ваньке вдруг захотелось выпить еще. Он пошарил в кармане – денег не было, на всякий случай глянул под стол, не запасено ли там бутылки. Под столом, кроме грязи и окурков ничего не было.

Уныло опустил Ванька голову на руки и задремал. И приснился ему сон или то в яви было – он не понял.
Будто входит в избу Кузьма, да не один: за ним, пригибая голову под низким потолком, стоял кто-то поболе ростом – сверкал глазами.

- Все пьешь, - сказал Кузьма, - вставай, идти пора.

И Ванька встал. Спутник Кузьмы своей могучей рукой придержал его, чтоб он не упал.

- Куда? – будто бы спрашивает Ванька, а Кузьма отвечает: – На улицу, воздухом подышать.

Вышли в ночь из избы. На улице было слякотно и мерзко. Ветер гнал низкие тучи над головой и вроде бы моросил дождик. Кузьма как из воздуха вынул пачку «Примы», достал сигарету, дал Ваньке. Закурили. Тот, высокий, стоял как бы невзначай придерживая Ивана, но так что лица его, фигуры было не разглядеть, не понять.

- А этот кто? – спросил Ванька.

- Который? – удивился Кузьма, выдыхая сизый сигаретный дым в лицо Ивану. И будто бы смотрит Иван, а высокого и след простыл. А сам стоит он, прислонившись к косому своему крыльцу и рядом – Кузьма.

- Мерещится…

- Пошли, - и Кузьма двинул куда-то по улице.

(С этого момента события в Ванькином сне пошли быстрее. Так быстро, что Ванька сам не мог вспомнить, где он был минуту назад.)

Вышли к прудам. По мокрой осенней траве шлось легко и если бы не ветер, лезший в лицо, было бы вполне сносно. И будто бы Ванька подумал: странный сон. Под облаками, в небе, пролетело что-то и вроде как в ступе… Из леса доносился церковный звон. За прудом, где кладбище, шла свадьба - кто-то наяривал на гармони, слышалась веселая возня, громкий молодецкий гогот и визг девок. А Кузьма шел прямо, не обращая ни на что внимания.

- Это все свои, - лишь сказал он.

Прошли пруды, вышли к лесу. Оставили за собой последние горчихинские дома. А там на отшибе, у леса – один дом, Ванька знал чей – Федора Бурякова. Туда, наверно, и шёл Кузьма, смоливший уже пятую или шестую сигарету.
- Выпить бы.
- Потом напьёшься, - ответил Кузьма, и стукнул кулаком в Фёдорову дверь.


To be contuned...