Отзыв читателя о прочитанном по роману захара прил

 Слава Богу, канули в лету времена, когда в библиотеке приходилось записываться в очередь на книгу, ставшую настолько популярной, что каждый человек, не успевший с ней ознакомиться, начинал казаться своему окружению чужим. Сегодня ты избавлен от того, чтобы читать затёртую до дыр самиздатскую копию, чудом попавшую к тебе в руки. И ночь, отпущенную тебе для сна, ты можешь смело использовать по назначению, потому что не нужно коротать её один на один с вожделенной книгой, не в силах оторваться от захватывающего сюжета. Теперь ты освобождён от мук и страданий, которые раньше испытывал, в спешке расставаясь с полюбившимися тебе героями, в которых тебе увиделись единомышленники и друзья. А всё потому, что с самого утра книгу нужно было передать следующему, стоявшему за ней в негласной очереди.

 
Сегодня у любителей книги появились новые проблемы. Современному читателю приходится нелегко в безбрежном книжном море, по которому его носит до тех пор, пока не найдётся, та единственно необходимая на данный момент книга, способная стать желанным островом, тихой гаванью или родным крыльцом, где душа, наконец-то, найдёт отдохновение после долгих странствий по жизни. Книжные развалы, многочисленные ларьки и книжные магазины ломятся от книг всех мастей и на любые вкусы, пестря яркими глянцевыми обложками. Увы, они меня чаще отпугивают, как отпугивает всё броское, мишурное и кичливое. Глаза порой тщетно ищут простенький коленкоровый переплёт. Почему-то верится, что только таковой способен создать некую интригу, сохранить в произведении тайну до тех пор, пока ты сам её не раскроешь. Причём это возможно сделать, лишь прочитав книгу от первой до последней страницы, постепенно постигая и открывая для себя хитросплетения сюжета, влюбляясь в героев или разочаровываясь в них. Если удастся, ты даже сможешь проникнуться думами и чаяниями автора, чьё присутствие в повести или в романе только на первый взгляд кажется незримым. Присмотришься внимательнее – и вот ты уже способен не только разглядеть черты лица писателя, услышать его голос и понять его молчание, но и обрести в нём доброго собеседника. А там, глядишь, ты сможешь не только соглашаться с ним, послушно кивая головой, но и спорить, и отстаивать свою собственную точку зрения, не потеряв надежды на то, что тебя выслушают и постараются понять. Может, предполагая возможность подобного развития твоих отношений с книгой и её автором, каждый раз, когда в руки попадается экземпляр в незатейливой обложке, заранее начинаешь испытывать приятное волнение: неужели наконец-то отыскалось что-то стоящее? Первое прикосновение к книге, в которую был заключён роман Захара Прилепина «Санькя» - и вот уже кончики пальцев ощущают лёгкий трепет. И от названия повеяло чем-то родным, до боли знакомым. Всё дело в том, что мои предки, выходцы из Ивановских земель, долгие годы жили на Нижегородщине. Там родились мои родители, их братья и сёстры. По рассказам бабушки, отца моего, Василия Ивановича Крылова в детстве никто в деревне не звал иначе, как Васькя, а его старшего брата – Митькя. И не было в этих именах ничего уничижительного, а тем более, оскорбительного – на такой манер называли всех детей и подростков, а иногда и взрослых, правда, к взрослым так обращались лишь родные и близкие люди. Наверное, нет в этом ничего удивительного – ведь и говор в этих краях особенный. Ни с каким другим его не спутаешь. Он нарочито окающий, с неповторимой мелодикой, словно нижегородцы не разговаривают между собой, а поют. И получается это лишь у коренных жителей. Даже хорошим актёрам, когда им приходится играть выходцев из этих мест, далеко не всегда удаётся точно воспроизвести самобытный говорок волжан. Видимо, все эти мысли молниеносно промелькнувшие в голове, едва я коснулась книги, настроили меня таким образом, что я заранее представила, как услышу со страниц родной говор, с которым бабушка моя не расставалась до последних дней, хотя большую часть жизни всё же прожила в Прибалтике. Я уже предвидела, как познакомит меня автор с добрыми, мудрыми и душевными людьми из русской глубинки, которые непременно станут главными героями романа. Сразу же подумалось, как это будет здорово оказаться в компании таких людей, которые всегда ассоциировались в моём сознании с чем-то подлинно русским. Впрочем, может, даже и в самой глубинке, они давно уже вымерли или переродились в угоду изменившемуся времени, оставшись в памяти моего поколения лишь слабым эхом, оставленным нам в наследство нашими бабушками, реже – дедушками, которым не дано было дожить до появления на свет внуков, а тем более, правнуков.

С первых же страниц стало ясно – зря загадывала! Роман совсем не о том и не о тех. И всё, что ждёт читателя впереди, будет острым и саднящим, что колючая проволока, которой обматывают свои заборы наивные собственники дачных участков. Уверенные в том, что она поможет им спастись от непрошенных гостей, а тем более грабителей, они то и дело сами ранятся ею, когда пропалывают и поливают цветы, высаженные по периметру. Колючими, а потому царапающими душу мне увиделись не только герои романа – юнцы и юницы из «Союза созидающих», на самом деле проповедующие отнюдь не созидание, а, наоборот, - разрушение и хаос, ведущие толпу в тупик, откуда нет выхода. Весь набор лексики, которую использует З.Прилепин как в диалогах героев, так и в авторской речи, - это клубок колючек, ранящих всех, кто прикасается к словам, отобранным автором. Возможно, это писательская удача – дать почувствовать своему читателю всю нескладность и несуразность жизни, которая не способна дарить людям радость, а может лишь наносить уколы, после которых остаются незаживающие раны не только на теле, но и в душе современников автора. И именно этой цели писателя служат отобранные им слова. Тогда – браво, Захар Прилепин!


Ничуть не сомневаюсь, что каждый пишущий хотя бы виртуально представляет себе тех, кто будет читать его роман, повесть, рассказ, очерк или статью. Нет в этом, пожалуй, ничего удивительного, потому что каждое отдельное, конкретно взятое произведение предназначено для конкретного слоя, пласта общества. Так, эстетские "штучки», сироп и патока вряд ли заинтересуют человека деятельного, напористого, у которого каждая минута на счету, и потому он не хочет тратиться понапрасну. Наличие откровенно жестоких и кровавых сцен в книге, конечно, будут не по сердцу людям с тонкой душевной организацией и т.д.
Уверена, З.Прилепин чётко представлял круг своих почитателей ещё на стадии задумки романа: это должен был, прежде всего, быть умный и вдумчивый читатель, для которого чтение отнюдь не развлечение, а активная работа мозга, способного к анализу и обобщению. Я сделала такой вывод уже по первой главе, когда отдельные страницы заставляла себя перечитывать по нескольку раз – сначала сразу по прочтении, затем возвращалась к ним повторно. Силилась понять, что меня так настораживает, и к чему эти повторы, если они не ничего нового мне не дают. Никак не могла уловить того, что же мешает мне легко улавливать смысл написанного. Наконец, пришла к выводу, что глубинное значение того, о чём говорит, скорее, рассуждает автор, размывается нагромождением слов разной стилистической окраски, которые странным образом разделены запятыми, хотя продолжают восприниматься единой, тяжёлой для восприятия массой. И всё это в окружении просторечного языка, на котором общается порой и сам автор, не прочь употребить, к примеру, слово «вдарить», вторя своим героям.


Многие сравнения, используемые писателем, видимо, как художественные средства, прочитываются не без труда. Цитирую: «Дорога кривела рытвинами, словно её пережевали и выплюнули, и жевок засох, сохранив кривые, грубые следы зубов или настырных дёсен».
Так, несмотря на то, что сама живу в глубинке, в том числе несколько лет проживала недалеко от Нижнего Новгорода, а посему, что такое бездорожье, знаю не понаслышке, как ни пытаюсь, даже призывая на помощь воображение, не могу представить сельскую дорогу таковой, какой представил её своему читателю З.Прилепин. Наверное, пережёвывать её должен был, по меньшей мере, гигантских размеров динозавр, а никак не человек. Мелковаты для устрашающей и непроглядной картины российской дороги будут отпечатки человеческих зубов, а тем более – дёсен. Подобные языковые приёмы, которых в романе немало, вместо того, чтобы делать описываемые объекты более яркими, зримыми для восприятия, наоборот, не позволяют увидеть объект вообще, если только не воспользоваться лупой, как в этом конкретном случае с дорогой.


Другой пример, читаем на стр.56: «…в деревне, когда лёгкие получают полный разлив свежести,.. сигарета становится ненужной». Не думаю, что найдётся много читателей, которые смогут понять, что имелось в виду под «полным разливом свежести».
Или, вот ещё, на следующей странице: «Глины было неприятно касаться – она напоминала голую стариковскую десну своей осклизлой стылостью». Казалось бы, какое сильное сравнение, а главное, такое неожиданное! Но таково лишь первое впечатление, когда на фразу смотришь как на искусное, мастерское, жёсткое сплетение упругих и суровых слов. Однако более пристально к ним присмотревшись, начинаешь осознавать, что вся мощь языковых средств направлена автором лишь на одно: вызвать у читателя брезгливую неприязнь к немощным, готовящимся отойти в мир иной старикам. Увы, мне не раз на веку доводилось сидеть у постели умирающих, родных и близких мне людей, но кроме чувства глубокого сострадания тускнеющий взор их некогда искрившихся радостью глаз, кроме жалости, сродни последнему «прости», они у меня ничего не вызывали. Да и потом, даже представить трудно, как же нужно изловчиться, чтобы заглянуть в беззубый рот старика, чтобы успеть увидеть и рассмотреть спрятанные за губами дёсны и тем более ощутить их « осклизлую стылость». По-моему, это уже чересчур!


В каждом нелицеприятном эпитете, в каждом высказывании о российской глубинке так и сквозит нелюбовь к ней, граничащая с презрением, хотя порой кажется, что за всем этим кроется боль автора об утраченных корнях или о связи с ними. Но тогда, скажите, как согласиться с тем, что куда ни глянь, всюду «склизкая вода», обязательно «грязный песок», а если столь привычный для деревенских дорог и подворий лопух, то он есть ничто иное, как «дурная, с длинными корнями поросль»? И почему вокруг лишь «неведомые низкорослые травы… рыжие, сохлые, некрасивые»? Допускаю, что автору хотелось как можно ярче и образнее продемонстрировать читателю, сколь гадко и мерзко было на душе его главного героя Саньки. Но, простите, причём тут природа его малой подины?


По части языка, которым написан роман, следует признать, есть много такого, чего лично я не приемлю вообще. И это, прежде всего, обилие скабрёзностей и откровенного грязного сквернословия. Никак не могу согласиться с теми, кто давно уже готов счесть русский мат частью национального фольклора. Мол, это данность, и с этим надо мириться. Увы, данностью нашей жизни стали бесчестие, ложь, предательство и убийство, которые чуть ли не узаконены, или, по крайней мере, оправданы законами. Их, что, тоже пора почитать за норму? Кроме того, книга пестрит огромным количеством словесных «украшательств», несущих колоссальную негативную окраску, доставляя саднящую боль тем потаённым уголкам души, которые плохо защищены от подобного над ней глумления. Вот лишь несколько цитат: «За окном текло сирое и безрадостное», «раскачивались дурнотно», «непропеченная дрянь», «смурная толпа», «неприятный сквозняк», «время было дурным», «от еды омерзительно пахло», «гадко небритая рожа», «брезгливое лицо судьбы». И далее, повсюду – омерзительные твари, вонючие коридоры, гнусно гудящие звонки, поганая слюна. Наконец, герои романа бесконечно плюются, «ссут», «отливают» и «мочатся», словно это и есть главные физиологические функции человеческого организма.


Между реализмом и натурализмом в литературе примерно такая же разница, как между эротикой и порнографией. Думаю с эти трудно не согласиться. Так вот, в этом контексте сцены драки и любовная сцена в романе – это жёсткий и неприкрытый натурализм, граничащий с цинизмом. Имеют ли такие сцены право на существование? Бесспорно имеют, если в противовес им есть хотя бы что-то светлое и чистое. В конце концов, как быть с чувствами тех, кого подобные сцены унижают и оскорбляют? Выход, конечно же, найти можно, скажете вы: пропустите моменты, которые для вас попросту неудобоваримы – и проблема решена. Но, как ни суди, избирательное чтение всё равно повлечёт за собой нарушение логики повествования. Что тогда делать? Ах, этот извечный русский вопрос! И ответ на него всё-таки должен искать никак не читатель, а автор – это его прерогатива. Впрочем, всё бы ничего, если бы каждая сцена жестокости и насилия не была Захаром Прилепиным столь мастерски прописана, что вдумчивый читатель помимо своей воли начинает ощущать сладко-солёный вкус крови на губах, чувствовать ноющую боль в каждой клетке избитого тела и, наконец, пошатывается от тошнотворного головокружения. Невольно на ум приходит мысль, а уж не открыл ли автор секрет пресловутого двадцать пятого кадра, которому многие приписывают способность зомбировать личность? Иначе как объяснить, что ты вдруг перестаёшь обращать внимание на неожиданно обрушившуюся на тебя слабость плоти и сердечную боль? А еще через мгновение жаждешь лишь одного: немедленно подняться с кресла и ринуться туда, где ты можешь слиться с серой одноликой серой толпой, чтобы ощутить себя органической частью бунтующей, негодующей и жаждущей отмщения массой? Чувствуешь облегчение только тогда, когда не без труда одолеваешь наваждение, понимая, что в него тебя повергло прочитанное. Но, Господи, это ли не насилие над личностью!


 Вспоминая об искусном натурализме автора, хочется задать ему вопрос: как он предполагает должно подействовать на читателя описанное в романе состояние человеческой боли после прочтения нижеследующего?


 «… будто тянули жилы… или… нерв из больной десны, из дупла,- и вслед за нервом тянулась вся голова больная с озверевшими глазами…» Так и в самом деле у читателя начинает болеть всё подряд, и вот ты уже в зубоврачебном кресле, но не на приёме у стоматолога, а в кабинете палача-инквизитора…


Отдельные языковые находки автора в романе кажутся откровенно неудачными. Например, «бабушка порыла острыми глазками в строю и нашла Сашу». Или: «Внутри иногда подрагивало от произошедшего недавно… и понимал, что подрагивает хорошо…» А вот ещё, на третьей странице, в самом начале романа: «Почти все они были глубоко и раздражённо немолоды». Чуть позже, после сороковой страницы: «… вкалывавший до бесчисленного пота», «почти не осязаемую, тоньше волоса, отчуждённость бабушки…» Наконец, ближе к завершению романа: «подошёл вполне искренней походкой к машине». Не берусь давать оценку каждой конкретной фразе, но все они, так или иначе, заставляет задуматься, всё ли здесь благополучно с «нашим великим и могучим»?


Тем более удивительно, как могут соседствовать, например, подобные авторские решения, цитирую со страницы 69: «Безлётов пожал всем руки, внимательно разглядывая пришедших и не улыбаясь» (собственно, а почему он должен был улыбаться и зачем об этом нужно говорить?) И тут же, совершенно замечательная авторская находка: «Безлётов всё время хлопотал лицом, словно находился в неустанном поиске правильной эмоции и точного слова». Как сдержанно, и как ёмко столь малыми средствами о многом!

       
Наконец, главное, ради чего мне захотелось изложить свою точку зрения на прочитанный роман Захара Прилепина «Санькя».


Возможно, кто-то решит, что это издержки нашего школьного и институтского образования, но, что греха таить, нас научили всегда в главном герое, в его поступках, в его рассуждениях, чаяниях, в тех вопросах, которые он перед собой ставит на страницах книги, видеть главную смысловую нагрузку. Это, конечно же, в том случае, если роман претендует на социальное звучание и осмысление. В то же время через главного героя или нескольких героев, находящихся в оппозиции, всегда надеешься прочесть или угадать позицию автора, его видение озвученных проблем, желание по прочтении непременно сделать попытку хотя бы в глубинах своего сознания отыскать выход из тенет, в которые волею романиста помещены выдуманные им персонажи. Не перестём, кстати, искать, когда сами персонажи начнут делать хоть что-то, чтобы пробиться из тьмы к свету. Исходя именно из таких предпосылок, с первой до последней страницы, искала в Сашке хотя бы что-то положительное, хоть какие-то проблески светлой мысли или потуги поступить праведно, во благо, если не кому-то стороннему, то себе. Увы, так до самого конца романа он и продолжает для меня оставаться юнцом с несформировавшимся внутренним стержнем, не утруждающим себя ни излишними умствованиями, ни поиском верного жизненного пути. Он ассоциирует себя с частью толпы, озлобленной и разъяренной тем, что мир, в котором довелось родиться и жить, несправедлив к ним, более того – все те, к кому прикоснулось счастливое крыло фортуны, для кого многое складывается благоприятно из-за их собственных усилий, в том числе, - это заклятые враги. К ним следует быть безжалостными и бессердечными – вплоть до физической расправы. Однако ни отстоять, ни выстроить сколько-нибудь логично свою позицию он также не в состоянии. Не случайно Сашка проигрывает в споре о судьбе Родины с другим мало приятным героем романа, Безлётовым. Даже на категоричные высказывания своего оппонента о том, что государства Российского уже в помине не существует, как не существует больше некогда великого русского народа, который теперь «наполовину состоит из пенсионеров и наполовину из алкоголиков», Сашка не может подобрать достойных контраргументов, открыто демонстрируя в ответ лишь свою ершистость и озлобленность.


И всё же автор неравнодушен к своему главному герою и уже ближе к концу повествования о нём озвучивает некоторые из его сокровенных мыслей. Так, например, тот делает для себя вывод, что для членов «СС», каковым он и сам является, главным и объединяющим было и остаётся врождённое чувство «внутреннего достоинства». Хотя опять не совсем понятно, что автор имеет в виду под «внутренним достоинством». Если чувство собственного достоинства, то, простите, откуда ему взяться в бездуховных, в большинстве своём малообразованных молодых людях, способных лишь к разрушению, о чём довольно полно и ярко рассказано на страницах романа. Впрочем, подобная характеристика членов Союза, видимо, должна была прозвучать, как оправдание тому, что они уже успели натворить и что, надо полагать, ещё натворят в грядущем.


Окончательно развенчивает образ юноши, который где-то очень глубоко на уровне подсознания всё-таки мечтает переделать мир, его поход в супермаркет. В том, как Сашка вожделенно рассматривает продукты в дорогом ночном магазине, есть что-то подобострастное, порой языческое или плебейское, словно выше блаженства, чем насытить утробу всем, здесь представленным, нет, да и быть не может. А с какими подробностями, как художественно изображает З.Прилепин картину, представшую перед взором загнанного на задворки жизни паренька! Тут тебе и редкие рыбы, и креветки, и кальмары, раки и осьминоги. А сыры, цитирую: «ароматные, как самые лучшие и молодые женщины. Такой сыр нельзя есть, к нему нужно прижиматься щекой и плакать». И мясо здесь особенное – «голое, обнажённое». А чего только не увидишь в фруктовых рядах – расколотые сочно арбузы, ленивый виноград, волосатые, как мужские прелести неандертальца, киви и неприличные бананы. О рядах пивных и водочных бутылок, пестреющих роскошными этикетками, которые даже рассмотреть не удаётся, и говорить не приходится. И среди всей этой роскоши, которая, в сущности, нужна лишь для того, чтобы быть поглощённой алчущими ртами, а потом переработана желудком и смыта в унитаз, стоит потерянный и растерянный Сашка. Мимо него снуют дорого одетые, как нынче говорят, «упакованные челы», которые ни на что не скупятся. Их ждут у входа в супермаркет дорогие шикарные иномарки, на которых они поедут в свои роскошно обставленные квартиры. И зачем только автор запустил сюда своего героя?!

 
Конечно же, даже хорошее художественное произведение – это не учебник, не пособие, и уж тем более не путеводитель по жизни в буквальном смысле. Но, кому, как не читателю знать, что, чем больше книга похожа на посох, на который можно опереться в пути или не вешку, поставленную чьей-то сердобольной рукой на непроходимом участке дороги, чтобы можно было почувствовать под ногами твёрдую почву и не оступиться, тем она дороже.
Захар Прилепин же мастерски нарисовал беспросветную неприглядную даль, затуманенную настолько, что трудно, почти невозможно разглядеть светлые горизонты грядущего даже в тех местах, где должно всходить и заходить солнце, одаряя мир первым и последним лучом.
Может быть, поэтому так остро воспринимаются слова из романа «Санькя»: «И печаль не в том, что ничтожен человек, а то, что он зол в своём ничтожестве. Чем больше замечает, что другие его ничтожество видят, тем злее становится…. Нету выхода». (За точность последней цитаты не ручаюсь, так как на момент написания отзыва книги у меня перед глазами уже не было).