Имя ты моё услышишь...

ИМЯ ТЫ МОЁ УСЛЫШИШЬ...

Памяти Сашки А-на.

Колея была сухая, наезженная. Идти было легко.
Петр Иванович опирался на палку, держа глазами ориентир на кривую потрепанную сосну, что росла на краю дороги, и сваленные кем-то шпалы. На них он присел, съел валидолину, пригляделся к знакомой березе, отмерил взглядом: «Метров триста будет», - и побрел дальше.
«От березы близко, дойду»
По кустам висела старая паутина, и вдоль обочин кудрявился седой Иван-чай.
Он напрягал силы, уговаривая себя: «Сколько раз хожено!» - но сердце стучало не так, как всегда, ноги подкашивались. Хотелось рухнуть в ржавую траву, отлежаться.
Собраться с духом на последний рывок…
Что держало его на Земле? Непонятно. В Бога он не верил. После случившегося нельзя было верить. Никак! «Нет-нет! - он мотал головой, будто кто-то его заставлял. – Нет!»
Как можно верить в того, кто все отнял?
Мысли Петра Ивановича были похожи на птиц: они то слетались все разом, и он путался и не мог выбрать главную, то вдруг подхватывались – и улетали прочь.
«О чем я? - он поморгал слезящимися глазами: лохматый ствол был уже в двух шагах. Ветер свистел и рвал папиросную кору. – О Боге!»
Бога Петр Иванович не любил, и представлял существом недобрым. Всю жизнь они прожили врозь: Петр Иванович отдельно, Бог – сам по себе. А потом Бог взял – и все отобрал. Кто его просил? Если «дал», зачем отнимать? За грехи? Грехов за Петром Ивановичем не водилось: он честно трудился, не крал, не убивал, не желал жены ближнего, был почтителен с родителями и по чести проводил их в могилу – и вот…
За что?!
- Садись, Петро!
Он недовольно обернулся: кто там еще?! Подосадовал: только раздумаешься, ухватишь за хвост верную мысль, как тебя перебьют.
- Дойду…
- Садись, говорю! – сосед Никита Егорыч вылез из машины и, подцепив упрямого старика за куртку, подтолкнул к распахнутой дверце. – Бредет, как нищий с котомкой… Чего не позвонил? Знаешь, я еду. Подхватил бы у метро…
Сюсюкающие интонации соседа были Петру Ивановичу противны. Он знал, что его жалеют, но, как и Богу, не доверял людской жалости. «Для очистки совести, - думал. – Кому нужен чужой старик? Свои не нужны».
За поворотом показался поселок с шиферными крышами.
Конопатый Никита взялся рассказывать про начатую стройку, про то, как он купил по дешевке брус и нанял хохлов. «Хороший мужик, - сказал про себя Петр Иванович. – Хлопотливый». Про хохлов ему было неинтересно. Все земное – материальное, заботливое перестало его волновать. Он таскал в дом с помойки доски, битые раковины, но больше по привычке, чем по нужде. Чтобы занять себя. Соседка Люба жаловалась на него в ЖЭК и в санэпидстанцию. Кричала: «Змей развел!» А он складывал «помойное добро» в угол, перевозя, по мере сил, на дачу.
Для кого? Не знал.
Для кого он двигался, ел, спал, смотрел иногда новости по телевизору?
Городская квартира Петра Ивановича заросла паутиной и пылью. Как-то разом оборвались обои, занавески, пожелтела за долгие годы водоэмульсионка на потолках. Смешались в неприятную хрустящую массу хлебные крошки с песком на немытом полу. И только в гостиной возле дивана, где он теперь спал, было почище и посвежее. На тумбочке стояли часы в зеленом пластмассовом корпусе, подаренные сослуживцами ко дню рождения, и настольная лампа «колпачком». Тут же лежали ставший ненужным мобильник и на подоконнике коробка с лекарствами и документами на всякий случай.
- Едешь? – притормозил возле них Гришка Кудасов, бестолочь и балабон.
Петр Иванович отвернулся.
- Ну! Мои стучат?
- Стучат! Ёлы-палы, как дятлы, блин!.. Привет соседу!
«Пошел ты…», - беззлобно выдохнул Петр Иванович и снял с горба наплечный мешок: скоро уж. Считай, прибыли…
Никита завертел бугристым носом:
- Гляди: хозяина нет – а работают! – прибавил газку. – Слышь, Петро? Повезло, хорошие мужики попались.
- Слышу…
- Ну, а ты, - он скосил глаза на мешок, - всё возишь?
- Вожу.
Простецкую мысль, отразившуюся на рыжеватом лице Никиты Егорыча, было нетрудно прочитать: «Для кого?» Он её пересилил. Крякнул:
- Ну, что ж. Надо что-то делать. Без дела человеку – никак.
Новенький форд кинулся под горку, вильнул вправо-влево и замер, ткнувшись носом, у калитки дачи Петра Ивановича. «Вместе с Катей строили», - неловко выбирался он из кабины. Петр Иванович всегда вспоминал: «Вместе с Катей», - когда выказывались из-за поворота алюминиевый петух с тощей шеей, застывший на коньке, и три крашенные бочки на эстакаде.
- Чудная осень, гляди: без дождей, - затараторил суетливый Никита. – Опять повезло! Крышу посуху крыть!..
Шустро подхватил дедову котомку, потряс её на руке: «Ё-моё!», - и поставил у забора. «Ишь, переминается», - неприязненно подумал Петр Иванович, нашаривая в карманах ключи.
Веселые хохлы тут же замахали хозяину: «Здорово!» Никита крикнул: «Иду!» Оглянулся на своего смурного пассажира, хлопнул дверцей: «Бывай, Петро! Заходи, если что», - и рванул со всех ног туда, где тарахтели задорные молотки, где кипела жизнь, подсмеивалась, пила с устатку водочку, хрустела желтыми осенними огурцами.
Петру на минутку тоже захотелось к людям, их гомону, шуму, беззлобным подначкам и бестолковым советам, неизменно сопровождающим строительство. Он даже сделал шаг, успев подумать: «Лестницу ребятам предложу – у меня лестница на конек, аккурат крышу крыть, - но опомнился. – Я-то куда? Только в тягость».
У крыльца пламенел, блестел оранжевыми ягодами шиповник.
Горела рябина, лопотал девичий виноград уже раскидавший по двору черные семечки из колючих ягодообразных плодов.
Дом встретил его ласково: нагретой на солнце скамейкой, приблудной кошкой, которая сразу вытянула морду из-под крыльца, где у Петра Ивановича был лаз, в который Катя прятала тяпки. Он ездил еще и из-за кошки. Рыжая, блохастая, с тёмным пятном на левом глазу, она радовалась его приезду. Вилась у ног, дрожала, жалобно заглядывала в лицо.
- Ну вот, ну вот, - он вытащил из мешка колбасную нарезку, - Хорошо, дождалась. Ешь, - кинул два ломтика Варьке – он назвал рыжуху Варькой – а третий надкусил, пожевал нехотя, через силу и с шумом проглотил.
Запить бы – да нечем.
Тяжелый комок оцарапал пищевод и больно плюхнулся в желудок.
Тот сжался, скукожился. Дрогнуло сердце.
Петр Иванович охнул, привалился спиной к скамье – старая краска, шурша, осыпалась на отмостку. «С Катей красили», - вспомнил он и закрыл глаза. Внутри затарахтело хохлацкими молотками: «Тум-тум». Рыжие кошачьи круги завертелись в темноте, превратились в факелы. Жаркие искры заплясали, забрызгали в стороны.
Почудилось, будто колокол – протяжно так: «Бум-бум»…
«Пожар? - испугался Петр Иванович. – Дом горит!.. Дом! Мы его вместе…»
Господи, с кем?! Он забыл имя!
«Как же?! Как?»
Заревел, замычал, дотянулся до ворота – рванул тяжелыми пальцами петли…
Он должен вспомнить! Только что…
 
- Простыней накрой. Дай я…
Никита шмыгнул носом, наклонился.
- Машину вызвали?
- Вызвали, - сел на лавку, стряхнул с брюк соломинки.
- Скильки рокив було?
- Семьдесят, - он покачал головой. - У него сына в Чечне убило. Жена после того помешалась, а в эту весну и вовсе померла. Один остался…
Вытер слезящиеся глаза:
- Ветер, едри его…
- Ото ж, - закивал самый рассудительный старший хохол. – Пид Богом ходымо… Беда.
- Под ним, - сверкнул рыжим глазом Никита. – Что я, дурак, поспешил?! Перекурил бы с ним, посидел…
- Ни. Йому час прийшол. Його уси там, - хохол махнул рукой на рябину с шиповником.
- Так, - согласился конопатый Никита, кивнул, - так…