Cестра Франкенштейна

       Я мыла огромное окно скомканными газетами и кусочком старой ночнушки. Энергично протерев стекло и ворсистую от времени раму, я обернулась к столику, где валялись газеты, и увидела снулую девочку, бредущую мне на встречу. Немного сутулое и почти слепое создание в чудовищных очках, из под которых выпукло таращились бледно-серые глаза, робко перемещалось вдоль коридора. Ее длинные волосы были характерно распущены по плечам, запястья густо увиты бисерными феньками, а на груди белым кружком сиял значок с большой буквой А. Тогда это было как пароль «свой-не свой», как условный сигнал, дававший право определяться в отношениях моментально. Тупые гопники со своим «Ласковым маем», обкуренные депешисты и попсявые тетки, оставались моментально за неведомой границей целого мира, где царил «Аквариум».
Правда я посмеивалась над ней за то, что она хипповала – ходила на «Гоголя», имела кличку и с детским восторгом рассказывала мне о поэтической личности в вязаных клешах и о сумасшедшей подруге, спящей со всеми знакомыми басистами. Ее тусовочные приятели изредка попадались и в нашей богадельне – бледные, с блуждающим взором поэтические личности с туалетными мешочками из обрезков ковров вместо сумки. Они мокли под осенним дождем и мерзли на зимнем ветру в одних и тех же пальтишках из «Детского Мира» и в холщовых штанишках синего цвета с ручной вышивкой, считавшиеся джинсами. Большинство из них производило впечатление застенчивых, нерешительных, мечтательных людей, не способных постоять за себя, не умеющих легко и непринужденно общаться, не знающих куда идти и что делать. Казалось, что эти дети цветов настолько тонко организованны, что стоит не так посмотреть или громко крикнуть матом, как они немедленно завянут, скукожатся, свернутся в коконы своих пестрых одежд и впадут в анабиоз. Девочки-хиппушки, рдели как томат, при слове «****ься» или «пенис», но при этом с удивительной легкостью лишались девственности и потом, так же застенчиво улыбаясь, перепихивались по углам на вписках с кем попало под рваным пледом.
 Внутри этой тусовки царили нешуточные страсти вполне себе житейского уровня, но со стороны эта жизнь выглядела просто бесконечным эльфийским праздником.

Очень скоро я начала понимать, что хорошей дружбы у нас не будет – меня отталкивало в ней все: изменчивость и неопределенность, замкнутость и угодливое всепрощение, ее способность унижаться до крайности ради непонятных мне целей, угодливость и мелочная подлость.
Но в те моменты, когда ей необходимо было мое расположение, она с ловкостью факира находила нужные струны моей души. И если раздражение к ней выпучивалось за края моего терпения, и я переставала с ней общаться, она начинала звать меня в гости, приносить мне книги, звонить мне и ласково интересоваться моими делами, постепенно вызывая меня на откровенность и близость. Я никак не могла оторваться – меня преследовали с такой навязчивой добротой и угодливостью, что я сдавалась раз за разом, думая: «Да ладно уж! В конце концов, с ней можно о многом поговорить. У нее много недостатков, но она хороший человек!»
Все держалось на ее неутомимом желании поддерживать этот огонь, она трудилась изо всех сил, но стоило только К ослабить хватку, как я с облегчением забывала о ней и уходила своей дорогой.

И вот однажды жизнь предоставила мне шанс – просто у К не хватило сил на две таких трудных работы одновременно: она нашла себе любовь!
А еще несколько месяцев спустя К объявила, что она выходит замуж, и честно говоря, это было действительно потрясающе! Я знала многих женщин: красивых, умных, достойных уважения и восхищения, мыкающихся по случайным связям, которые годами длились, постепенно сходя на нет. Женщин ждущих того, кто действительно захочет быть рядом, любить и ценить! Но, ха-ха! В этом-то и ошибка! Большинство мужчин желает, чтобы нашлась та, кто захочет быть рядом, любить и ценить. Просто чувство своей самоценности мешает женщине быть востребованной, а именно этого чувства у К казалось не было. Она всегда вела себя так, как будто готова и ночную вазу за вами выносить, и ноги вам мыть! Удивительная прямо-таки христианская жертвенность привлекала к ней неуверенных в себе мужчин, жаждущих преклонения и безграничной заботы о себе. Сама она зажигалась к объектам своего преклонения какой-то всепоглощающей, жертвенной любовью, приносившей, видимо, ей самой большое удовольствие. Она, если можно так выразиться, любила не столько телом и душой, сколько руками и умом, и даже в глубокой коме своей любви, она очень трезво понимала, как лучше угодить своему возлюбленному. Непосвященному человеку могло показаться, что она лишь слабое отражение своей половины, тень без претензий и желаний, сопровождающая богоподобного мужчину.
Богоподобный нашелся все в той же хипповской тусовке, был худ, бледен, своеобразен и играл на флейте в местной самодеятельности. Начитанный мальчик, впечатлительный, эстетствующий – эдакая белошвейка в мужском обличии, взросший на сложной редакторско-журналистской культурной почве. Он слушал кельтов, косил от армии в дурдоме, рисовал абстрактные картинки – в общем, вел интеллигентную жизнь.
И К беззаветно отдалась процессу любви: она накрывала бесчисленные столы для голодных друзей, мыла горы посуды и с нежностью наблюдала, как люди «репетируют»! После репетиций приходилось выгребать из дома горы бутылок, окурков и объедков, собирать попачканные пледы и разбитые цветочные горшки, опрокинутые кошачьи лотки, флейты, губные гармошки и прочую дребедень. Никто не ценил её бурной самоотдачи, никто не говорил «спасибо» - для всех она была маленькой частью отлаженного механизма, безропотно и безотказно выполняющей свою работу. В компании её почти не замечали, никто даже не помнил, что слова песен помнит только она. Тихо и бесцветно она подсказывала нужную строчку - все радовались и увлеченно продолжали репетицию. А К шла на кухню, резала, чистила, мыла… Но она была счастлива: ей было достаточно уже того, что она нужна, и не просто кому-то, а почти гениям, небожителям, творцам! Себе она отводила скромную роль флейтистки и сестры-хозяйки, поскольку считала себя обделенной от рождения способностью к творчеству, но ценила при этом свой хороший вкус благодаря которому, она находила гениев. В глубине души она понимала, что стоит ей только раз забыть о своих обязанностях, как о ней вспомнят, потому что – это она их нашла, она им помогает, она невидимой тенью стоит за спиной всей этой высокомерной и самоуверенной тусовки, она невидимой рукой ведет их в счастье и только ей решать кто здесь и с кем будет спать, кто будет звездой, а кто звездулькой, кого надо принять, а кого и прогнать. «Они могут творить, а я могу творить с ними все, что угодно, потому что я умна!» - считала она и презирала весь мир, не способный оценить по достоинству масштаб её личности.
Она ждала, ждала, что непременно будет результат, все эти люди прославятся, и вот тогда она, выйдет из тени, и все узнают, кому принадлежит авторское право! +
Кому в голову могло придти, что в этом мучительно самоотречённом создании живут такие демоны, такие страстные желания и такие тщеславные задачи? Её жалели, когда замечали, ей помогали, когда нечаянно натыкались в душной кухне на сутулую куриную спинку, торчащую возле плиты или мойки, с ней беседовали, когда забегали на кухню попить чаю и уходили на полу-слове так и не дослушав.
Некоторое время после свадьбы К была весела и ясна, как раннее утро. Общие интересы и чувство юмора, решительно упразднили мою настороженность – мы стали дружить! Тогда я попала впервые в их с мужем дом, тогда познакомилась с небожителями, и узрела лично персонажей бесчисленных рассказов К. Это были очень разные люди: талантливые и достаточно уверенные в себе мужчины, неприкаянные хиппующие девушки, инвалиды и увечные, подкупающие глубиной натуры, всякого рода религиозные создания (истовые православные, католики буддисты и язычники всех видов), просто соседи и даже спивающаяся поэтесса. Странные чувства преследовали меня: интерес и неуютное ощущение богодельни – все равно, что заглянуть случайно в закрытую психиатрическую больницу: глаз не оторвать от пугающего зрелища!
Но талантливая рука К не случайно привела меня к этим людям, она понимала, что я обязательно прочувствую мазохистическую красоту этого декаданского треша. Она заранее определила мне роль и место в этом сумасшедшем вальсе, просчитала на много ходов вперед пользу моего присутствия в дороге к Парнасу, и дала мне почетный билет до конечной станции.
Но в пути случился казус: нарушая расстановку фигур, мы с моим будущим мужем ринулись навстречу друг к другу, сдали билеты и ушли в обывательскую пустоту.
Всё, всё, всё зашаталось, застонало и песочными струями покатилось к земле, погребая надежды, веру в справедливость, уверенность в себе. Совсем не так она представляла себе наши задачи, мы просто не могли быть вместе, своим союзом мы разрушали главное – бездетный, неприкаянный мир поэтов и художников, утопающих в клубах дыма, перьев и зеленого абсента. Всегда одинокие и печальные пьеро и арлекино, должны были продолжать бесконечный жизнь-спектакль о красоте смерти и уродстве жизни!
Она не знала как выбраться из под обломков, как вытряхнуть из себя гнилые куски несбывшегося, отравлявшие тело и душу зловонной болью, лишая её сна и аппетита. Она не понимала и не хотела понимать, что её могущество было лишь частью мистификации, которую она придумала сама, что люди подвластны какой-то другой, непостижимой силе, против которой у неё нет средств.
За несколько месяцев К превратилась в анарексичку, она ела только сыр, творог и яблоки, перестала встречать гостей, играть на флейте и даже подсказывать слова песен. Теперь она все время лежала одна под пледом и смотрела многократно «Интервью с вампиром», «Дракула», «Мертвец», клипы Девида Боуи и сказки. Казалось, она оглохла, онемела и окаменела. Заученные движения повторялись сами собой, и она жила, как безмолвная статуя между мужем и свекровью, которых ненавидела. Ей нечего было любить в этом доме, который стал частью рухнувших инсталляций, в котором она оставила свои напрасные труды, смирение и терпение, который отнял у нее столько сил и ничего не дал взамен.
М так и не стал великим писателем, не издал свои книги в крупном московском издательстве и не превратился в культового персонажа. Можно было терпеть это ноющее, самодовольное и ленивое создание ради грядущих побед, но терпеть его и его маму просто так, не входило в её планы.
Каждый вечер она шла домой и возле подъезда долго смотрела на окна своими слепыми глазами в надежде, что они еще темные и ей будет подарен час-два одиночества. С каким облегчением она бы вовсе не шла туда, если бы ей было куда идти, где скрыться от этих страшных руин, сравнявших её со всеми вокруг, превративших её в обыкновенную тётку с авоськами полными яблок, творога и кефира. Что теперь она могла предъявить миру в доказательство своей исключительности? Ничего… А того, что желали другие ей совсем было не нужно: просто муж, просто дети, семья, быт, дом, работа, отдых – пусть всё это забирают себе дуры!
Страшно было смотреть, как тощие коричневые от сока пальцы режут и режут яблоки на мелкие кусочки и запихивают их в 42-х килограммовое тельце. Она не хотела жить, но панически боялась смерти, она разрушала себя, любя себя больше всего на свете, она ненавидела всех, желая особой любви к себе.
Отвращение и жалость плескались во мне при виде К. Мелкий злобный зверёк дох в своей коробочке, норовя перед смертью искусать все пальцы мира. Но мне всё еще казалось, что я могу вернуть легкость того утра, когда виделось, что мы дружны, можно вернуть этот короткий миг радости взаимного приятия и избавить себя от стыда перед этим дохнущим зверьком, который сам выбрал меня в хозяева.
«А давай ты будешь работать со мной - предложила я – там не будет свекрови, стервы-начальницы, родителей-деспотов, там буду я и свобода воли. Хотя бы туда ты будешь идти с лёгким сердцем.» Она внимательно посмотрела на меня своими бесцветными блуждающими глазами, и друг взгляд её стал отчётливо злобным и холодным, она усмехнулась и кивнула. Трудовая книжка, начальство, разряд, должность, личное место, право на статус и минимум контроля – все было сделано за неё и вручено ей как аванс, который она отработает мне своим умом и прилежанием.
Да,«дашь на дашь»! Больше всего я боялась стать благодетелем для К, волочить её на себе, утешать, спасать и помогать, когда как её следовало бы отхлестать звонкими розгами по тощим бочкам! Когда она особенно настойчиво билась в припадках жалости к себе, я решительно отворачивалась от тошнотворного зрелища, игнорировала её. Тогда она бросалась на меня, истязая мелкими подлостями, вязкой, затаённой злобой и высокомерием. Случались досадные недопонимания, срывающие важные дела, ставящие меня в неловкое или сложное положение.
Но ей ничего нельзя было предъявить, она была ни при чём, мне всё казалось, я всё не так понимала. Никого, кроме меня это чаще всего не касалось, и прибегнуть к здравому рассудку третьего лица было просто невозможно. Даже моё желание излить накопившееся в душе негодование выглядело нелепо – ничего нельзя было доказать. Только когда моя рука протягивалась к коробке, чтобы выкинуть мерзкого зверька из своей жизни, закрыть ему дверь в мой дом, в мою семью, в мою работу, я чувствовала, как маленький подлый язычок лижет мне руку. «Так мало тех, кто поймет тебя, - доверительно шелестела К – кто равен тебе, кому ты действительно интересен. Страшно потерять друзей, с которыми хочется поговорить, которые понимают твой юмор и твои печали, знают и любят твои книги, твою музыку, твое кино. Друзей, которые не просто выслушают, но и поймут тебя, и их слова отзовутся в душе светлой радостью».
Я знала о чём она говорит: близкий круг – самое сокровенная часть личного пространства человека, знающая о человеке почти всё и дающая ему самое ценное – понимание! Предательство близкого круга – самое страшное потрясение, отнимающее веру в себя, унижающее и разрушающее. Опустевшие места в ближнем кругу, почти никогда и ни кем не заполняются так и зияют черными дырами, образуя с годами вокруг человека глухую пустоту и мрак. Только очень сильный человек может зажечь свет вокруг себя силой своего духа, полнотой своей души. Подобно Преподобному Сергию Радонежскому, зажигавшему свет лампады в одиноком лесном скиту, силой своей веры и искренностью молитвы, мрак ближнего круга можно рассеять светом Божьей Любви.
Маловерие моё не давало мне насытится исполненным любовью взором Божьей Матери. Человеческое тепло, участие и понимание всё ещё были мне нужны, чтобы плакать, смеяться, дружить и любить. Но с людьми, а не с неведомыми зверушками!
И как только я одевала сапоги и пальто, чтобы отнести её в Уголок Дурова, начиналось все с начала: покорность, кротость, нежность во взоре, предупредительная вежливость, тонкое понимание моего настроения, и подарки, и сюрпризы, и лесть.
Но теперь ей это было нужно не ради меня, а ради воплощения своей мечты – наказать всех, кто виноват в её неудачах, несбывшихся планах, в её серой сиротской жизни. Поводом стала продажи части дома и земли в Радонеже, который так любила К. + Ей виделось, что ради неё я буду сражаться со всей родней мужа, что буду спасать то, что ей дорого, к чему прибилось её сердце, где ей так хорошо, как мало где. Ей хотелось видеть меня отчаянно бьющейся за её «израненное» сердце», которое если ещё и билось, то только потому, что были на земле такие места, как старый яблоневый сад и ветхий дом, глядящий пустыми окнами на огромные Радонежские ели. Она присвоила это место себе, считала его родным, хотя была всего лишь приятельницей внука хозяина дома. И я как жена этого внука, обязана была ради нашей дружбы встать на пути наследников, желающих поделить дом на причитающиеся им куски.
Я не встала на пути, не уговорила мужа, не воспротивилась продаже и устранилась от всякого участия в этом деле, уже потому, что долгожданный ребенок мучительно жил во мне.
Как я могла потерять эту землю, где, совсем рядом, Савва Мамонтов приютил Серова, Васнецова, Коровина, где, возможно, они проходили лесными тропами на этюды, где ели казались вековыми, храмы не земными, а яблоневый сад – кусочком Рая?! Где ещё её тонкой натуре было приютиться, как не рядом с печами, обжигавшими переливающиеся люстром и эмалями мозаики Врубеля, головы духов и вазы ART NOUVEAU? Себя она видела то княжной Билибина, то утомленной дивой прерафаэлитов, возлежащей на мхах и ягодах. К так глубоко уходила в образ, что видимое со стороны несоответствие образа и тела, превращало её в смешную старушку с заячьими ушами. Иногда вдруг она срывалась с носа очки-лупы, распускала волосы и начинала хохотать и кружиться, от чего всем вокруг делалось неловко. А потом опять забивалась в дальний угол со своей чашкой чая и какой-нибудь книгой, опрокидываясь в черноту себя самой, и глядела оттуда на всех равнодушными, холодными глазами.
Теперь духи, которые с недавних пор стали её советчиками и друзьями, сказали ей, что пора действовать, что время мести пришло! Пора вырваться из под обломков, найти себе новых гениев и начать всё сначала, Только теперь её роль была куда почетнее – она сама должна была стать гением, вместо всех нас, обманувших её надежды. Теперь она станет художником, дизайнером, фольклористом, этнографом, и поэтом, и слух о её творчестве сделает её, наконец, центром внимания, которого она так жаждала все эти годы. Повторяя за попсовыми звездами, она восклицала: «Пусть говорят что угодно, лишь бы не молчали!» Её радовал любой нелепый слух о себе, любая сплетня, даже самая отвратительная, была ей милее своей прошлой еле заметной жизни.
Теперь духи разрешили ей ни с кем не считаться, ни кого не жалеть, ничего не ждать, а всё брать самой. Проламывать стены предопределённости, копируя чужие характеры, привычки и поведение, мистифицируя себя до полного исчезновения прежней К. Потихоньку, исподволь она тащила в свою норку чужие таланты и умения, и там, в душной темноте примеривала их на себя, вживалась в образ, и подробно заучивая роль. Ни одной идеи не родилось в её мозгу, ни одного эскиза (даже самого бездарного)
не возникло в круглой, как мячик, совиной головке. Но острое зрение и слух хищника всегда ловили слово, мысль, способ от всех вокруг, и очень скоро ученически терпеливо и аккуратно исполнялось уже как своё, тяжело рождённое и выстраданное. Принимая комплименты, она и впрямь начинала верить, что всё дело в её загубленных дарованиях, теперь бурным потоком изливавшихся в никуда.
Одна или две сворованные мысли не сильно задевали самолюбие великодушных творцов, но находились и такие, кого она по особой «любви» кастрировала творчески, на какое-то время полностью лишив индивидуальности. Как чужое пальто она стаскивала с друга его образ и влезала в него, становясь креативной и самодостаточной персоной. Предъявлять права было бессмысленно – она смеялась в лицо, она с особым садизмом, как на подиуме, кружилась перед обворованным в чужих вещах и наслаждалась вероломным превосходством.
Но как всё живое, чужие фантомы, словно зеленые побеги, не приживались в асфальте её натуры и не пускали корни на каменном плато её души - они лишь лежали срезанными цветами на могилах доверия и милосердия. Обстриженные под ноль таланты скоро вновь обрастали новыми зелёными веточками, её же безжизненная пустыня бесконечно гудела ветрами страстей, собирая новые жертвы.
Впрочем, про свое женское и творческое бесплодие она все знала и не слишком корила себя за неспособность что-то дать этому миру, она была рождена, чтобы брать. Теперь духи помогали ей брать ни с кем не считаясь, никого не жалея, мистифицируя себя до полного исчезновения прежней К.
Из разноцветных стёклышек она собирала себе серги-цепочки до плеч, волосы заплетала в косы и протягивала сквозь них ситцевые тряпочки. Лоскутки, бахромки, ленточки, заплаточки делали её сходство с мифической бабой Ягой, так ею любимой, почти осязаемым.
Каждый день её был наполнен творческими актами: прокалывание на огне трубочек-свирелей, шитьё народного платья, мытье и причёсывание кукол с барахолки, плетение бисерных фенечек, разучивание и пение народных украинских песен. Новые, ничего не ведающие друзья рассказывали все тонкости ремесла, раскрывали секреты технологии и помогали освоить сложные процессы. К излучала привычное смирение и покорность, и ей, как ребенку, дарили свой опыт и знания, не предполагая в этом беспомощном сознании хоть какого-то вероломства.
Казалось, ей достаточно только доброго слова и дельного совета, чтобы зажечь в ней слабый огонек радости и желания жить. Словно возвращаясь с того света, она останавливалась на миг, чтобы порадовать свою уставшую от мерзости жизни душу последними радостями прекрасного земного: немного дружеского участия, немного творчества. Только это могло удержать слабую, истерзанную К на пороге смерти: «Сегодня опять приходила за мной смерть и долго ждала мня в углу темной комнаты. Я чувствую её присутствие каждую минуту, я знаю, что скоро умру. Вот только дошить бы эту праздничную понёву…» Глотая слёзы жалости, очередной сердешный утешал и помогал, пока не начинал понимать всю нелепость странной игры. Никто и не собирался умирать или погружаться в забвение, теперь каждый день был местью за свое телесное уродство и душевную немощь . «Кто-то рожден для бесконечного праздника, а кто-то для беспросветной ночи» - восклицала она и всем нам должно было стать неловко за то, что в беспросветной ночи она одна оправдывает нашу праздность. Себя она считала несправедливо приговорённой к забвению, а ей хотелось быть во что бы то ни стало, не смиряясь с предначертанным, не соглашаясь с волей Божьей. Ей не хотелось любить Бога, который сделал её такой, ей тягостны были всепрощение и покорность, ей ненавистны были усилия над своей гордыней, ей отвратительны были все её добрые дела, оставшиеся без награды. Только низшие сущности – духи всех мастей могли понять её и помочь ей заставить этот убогий мир вращаться вокруг неё. К просила их, шаманила, колдовала, как могла, и они понесли её своими вероломными путями. Власть и безнаказанность, полученные из моих рук, стали плетью для меня и тех, кем она могла теперь распоряжаться. Ухаживая за своими крошечными детьми, я могла только издали разрываться от негодования, зная, как она унижает людей, теша свою ненасытную гордыню.
Презрение к мужу, ненависть к его матери, она отомстила М с садистическим наслаждением, втирая его в пол девять месяцев, словно вынашивая на страданиях любившего её мужчины свой уродливый плод – новую жизнь. И кода ей понадобилось где-то проживать свою новую жизнь, она принесла в гулкие коридоры библиотеки, где работала, матрас, положила под голову скудные пожитки и с сиротским безразличием стала так жить. Больше всего ей не хотелось возвращаться в родительский дом, где никто бы не потерпел её безудержного хулиганства. «Странницей со Пскова» она мерзла в холодной и гулкой библиотеке в гордом одиночестве, терзая мать и отца своей неприкаянностью. И они сдались – мать кинулась к младшему сыну с мольбами отдать сестре квартиру и переехать с семьёй к ним в дом.
К не угрызалась совестью, она просто хотела получить свой кусок праздника, по какой-то дурацкой божественной причуде, оказавшийся на нашем столе. Ушастые и зубастые духи из папье-маше весело гримасничали, а она приносила им новые жертвы с упорством и, возможно, единственным талантом собирая их повсюду. +

;;;

Всю ночь в лесу горел костер. Сквозь голые осенние ветки было видно, как худая женщина в длинном платье и с дудкой, кружиться вокруг огня, пронзительными гортанными звуками языческих заклинаний, разрывая тишину ночи и доводя запоздалых дачников до холодной испарины.
Утром первого ноября босую и растрепанную плясунью обнаружили у дороги к станции без признаков жизни. Врачи Сергиево-Посадской скорой жизнь в переохлажденном теле всё же нашли и отправили больную в Сергиево-Посадскую районную больницу, откуда через месяц её перевели в Московскую областную психиатрическую больницу №5 в поселке Абрамцево..