Человек-пружина

СЕРДЦЕ.

Оно билось. Сжималось и разжималось, сокращалось и расслаблялось.

Он держал свое большое окровавленное сердце на ладони. Кровь капала на вспаханную взрывами землю. Сознание уходило на секунды. Потом возвращалось. И тогда он опять думал, что человеческое сердце на самом деле не имеет никакого отношения ни к душе, ни к любви, ни к какому-нибудь другому чувству. Это просто кусок жесткого, трепетного мяса. Бездушная плоть. Безумная боль. Ни дух, ни суть, ни Бог.

Он стоял так минуту. Целую вечность. Часто во многих романах перед глазами умирающего пробегает прожитая жизнь. Кадр за кадром. Монтажно. Самые важные значимые эпизоды. Но перед его глазами сейчас ничего не бежало. Он не переживал. Он вообще был нелюдим, равнодушен и особо никогда не переживал. По крайней мере, так казалось окружающим. Его считали холодным, угрюмым, равнодушным. И он держал себя в руках.

- Джон, ты жестокосердный, – сказала однажды мама, когда показывала трехмерные фотографии своей новой пассии – продюсера Саши.

Джон отвлекался от фотографий, наблюдал, как комар-долгоножка тупо бьется о стекло окна, пытается выбраться на волю, вылететь на воздух. Видимо, комар видел деревья, кусты, листья, но до его комариного сознания не доходило, что он бьется о стекло. Он, глупый, никак не мог догадаться подняться чуть-чуть выше, где была открыта форточка. Так же и некоторые люди – в поисках счастья.

- Почему ты не купишь москитную сетку? – спросила мама.
- Может, жизнь бесполезна, мам? – не слушая ее, спросил он.

Мама помрачнела:

- Почему?

Не дождалась ответа, вздохнула и добавила:

- Глупый мальчишка!

Солдат Джон Ху;лиган (ударение на первый слог). 2034-ого года рождения. Майор армии Новой Русской Колумбии (НРК). Код – 85 57 915 178 АБ. Кровь – АВ(IV-K7). Кличка – ЧЕЛОВЕК-ПРУЖИНА. Человек – машина, человек – монстр. Глупый мальчишка. Раненный зверь.

Кровь была повсюду. Он держал свое буро-красное сердце в ладони впервые. Ему было больно и любопытно. Он впервые получил в грудь разрывную пулю из крупнокалиберной лазерной винтовки системы «RD». От левой ключицы до солнечного сплетения его мощная грудная клетка была вскрыта, как консервная банка, вспахана взрывом пули. Куски кровавой плоти и бело-желтые ребра торчали по всему периметру огромной рваной раны. Под ребрами и кожей двигалось, дышало паутиной вен розовое легкое. Джон сумел пережать важные артерии. Его мозг продолжал работать. Голова оставалась, как никогда, светлой. Тело двигалось. Только дышать было ужасно тяжело и больно. При каждом последующем выдохе из его гортани вырывался хрип и свист. Потрескавшиеся сухие губы застыли. В руке у него лежало сердце. Лежало и продолжало биться.

Тук! Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук!

А он думал о любви. Думал о любимой женщине с видеокамерой, о женщине, которой так толком и не признался в своих чувствах. Которой так и не предложил секс. Почему? Глупый. Она ведь хотела.

- Ты предложи ей секс, - говорил когда-то Гаврила, рыжий капитан спецназа, сосед по гаражу, ветеран двух войн с двумя рядами титановых ребер.

Гаврила с прищуром улыбался своими белыми вставными зубами и бил указательным пальцем правой руки по кольцу, собранному большим и указательным пальцами левой руки. Зоновский жест. Мол, трахни её.

- И чики-паба!

Джон качал головой. Движение головы от левого плеча к правому плечу означало НЕТ. НЕТ.

Джон качал головой.

- Любуешься, Джон?

Джона держал на прицеле Иван Бастон. Террорист №2. Кровь – В(III - 5&L). Кличка КРЕОЛ, а еще его звали в народе ИВАН-ДУРАК. Человек-кисть. Иван – был первым добровольным мутантом. На его теле генетики создали огромную, два с половиной метра, человеческую кисть руки. Ладонью к спине. Один гигантский палец этой кисти был кратно толще и мощнее самой накаченной человеческой руки. И таких пальцев было пять. Пять огромных пальцев. Именно он, Иван Бастон, известный на всю планету бандит и террорист, украл из клиники Новой Земли лазерные аппараты и двух профессоров-хирургов, специалистов по генетической модификации организма человека. Именно Иван-Дурак создал громадную армию тупых убийц с генетически модифицированными телами. Ладонники (так звали их в простонародье) носили на своих спинах по пять гигантских пальцев, горы мышц и костей, при помощи которых легко преодолевать гигантские расстояния, по паучьи ползать, прыгать, за которыми можно прятаться как за панцирем, которыми можно воевать, бить, крушить, топтать, убивать. Единственным недостатком этих модифицированных солдат была постепенная деградация мозга. Отупение. За полтора года их мозг атрофировался. Солдаты глупели на глазах. Если им не посчастливилось быть убитыми на поле сражения, они превращались в слабоумных придурков, полных идиотов. Тогда Иван их убирал. Он называл это утилизацией. Загонял в казарму, закрывал на замок герметические двери из высокопрочного пластика, по православному обычаю крестился, глядя на небо, и уничтожал внутри весь кислород. Потом роботы-могильщики складывали тела в межпланетный батискаф и отправляли в открытый космос, туда, куда не ступала еще нога человека. В чёрные дыры. А на смену умалишенным солдатам, Генерал Бастон создавал новую армию ладонников, с которыми можно было воевать без проблем целых полтора года, пока они не отупеют.

- За полтора года службы у меня вы получите столько, сколько не заработаете ни в одной армии мира за десять лет, - кричал командным голосом Иван.

И ему верили.

В самом начале он еще не носил за своей спиной ладони. Он знал, если позволить генетикам создать ладонь, его постигнет участь других солдат, он через восемнадцать месяцев станет идиотом. И только когда генетики придумали лекарство, задерживающее развитие слабоумия у ладонников, Иван сделал операцию и себе. Он проснулся после недельного наркоза и первым делом попытался вспомнить таблицу умножения.

- …девятью девять – восемьдесят один. Всё, - самодовольно улыбнулся Иван, - Будем верить, что я не отупею.

Поднялся с кровати, встал перед зеркалом, взглянул на себя, расправил за спиной огромные пальцы, улыбнулся и завопил от счастья нечеловеческим голосом:

- Я король Мира! Я – Бо-о-ог! Бо-о-ог!

И ладонники шли за ним на смерть. Шли, потому что верили ему. Шли потому, что полгода назад их семья получила хороший аванс.

- Деньги – это важно. Деньги – это круто, - говорил один ладонник другому. Другой соглашался и в ответ кивал головой.

Ладонники – это самое лучшее, самое надежное пушечное мясо относительно небольшого срока годности. Превращаясь в ладонника, человек сразу же получал вознаграждение. Его семье на счет в межгалактическом банке перечислялся аванс за полгода года службы вперед, на что родные могли жить припеваючи, как минимум, лет пять. Эти деньги можно было вложить в бизнес, в недвижимость, потратить куда угодно. Иван не обманывал ладонников. Они получали аванс вовремя, сполна. И полтора года ждали зарплаты. Только зарплату через восемнадцать месяцев выдавать было некому, потому что Иван утилизировал своих идиотов. Утилизировал, посылал родным письма соболезнования и вербовал новых. Вернее, вербовку он начинал за полгода до «демобилизации» поглупевших ветеранов. Вербовал, оперировал, ставил в строй, утилизировал, опять вербовал, ставил в строй, опять утилизировал. На земле полно людей, которым нужны деньги. Иван принимал одну единственную власть – власть денег. Человек ради денег готов идти на всё. Даже стать ладонником.

Подобный генетически измененный солдат с кистью руки на спине стоил двух-трех десятков простых бойцов, пяти роботов и теоретически мог справиться даже с Джоном Хулиганом, Человеком-пружиной. Но только теоретически.

Джону Хулигану в этом кровавом бою удалось уничтожить практически всю армию Ивана Бастона – 126 модифицированных бойцов. Джон рвал, метал, прыгал, резал их огромные пальцы десятками. Нескольким ладонникам удалось скрыться. И только Генерал, Иван Бастон после трехчасового боя сумел поразить Джона в самое сердце из крупнокалиберной лазерной винтовки «RD». Старый заклятый враг Хулигана, «генерал» Бастон, КРЕОЛ, ИВАН ДУРАК, у которого была заветная мечта – вскрыть, вспахать грудь Джона из крупнокалиберной винтовки.

- Говорят, мечты сбываются, - хитро улыбнулся Иван, щелкнув затвором «RD».

- Как сердце? Болит? – присел Иван на большой кусок покореженного металла.

В небе застыли перистые облака. По этим бело-голубым линиям скользили клубы разноцветного дыма. Черный, белый, бурый. Официально бой закончился полчаса назад. Дымящееся пространство осваивали роботы-могильщики, роботы-санитары, роботы-электромагниты, следом роботы-чистильщики. Роботы-могильщики выглядели, как летающие красные шкафы-купе. Один из них подбирался к месту, где стояли Джон и Иван. Иван услышал, как робот-могильщик шелестит неподалеку.

Иван крикнул:

- Не надо сюда!

Робот продолжал движение.

- Не надо!!! Говорю! Рано!

Робот затих. Но потом снова продолжил движение. Иван искривился в лице, смачно плюнул на землю, вскочил на ноги, рванул к роботу, выстрелил в него из лазерного гранатомета. Робот крякнул задвижкой, скрипнул шарниром, повалился на бок, потух и пустил черный дым, который тут же сменился серым.

Иван снова повернулся к Джону с кривой улыбкой:

- Сердце, спрашиваю, не ноет? Не покалывает? Ох, уж эти пули разрывные! Куда ты с этим куском плоти теперь?

Джон молчал. Надо сказать, что Джон не очень-то любил говорить и в мирное время. А сейчас, если бы он вдруг ответил на вопрос… Нет-нет.

К чему всё это? Перед ним стоял давний враг, который семь минут назад пробил из винтовки его грудь.

- Слушай, а у тебя очень большое сердце, - показал Иван пальцем. - По-моему оно стало биться медленнее. Ты не заметил?

Иван почесал рукой большой палец модифицированной ладони и, зевнув, добавил:

- Я, кстати, твою мокрощелку два часа назад… у… (зевнул еще раз) …убил.

Джон медленно и сурово посмотрел на Ивана, переложил сердце из правой руки в левую. Оскалил окровавленные зубы, зажмурился, оттолкнулся что было мочи, и прыгнул в небо. Километров на пять.

Как в старые добрые времена Человек-пружина прыгнул к облакам, в свою стихию.

Иван вздрогнул, испугался:

- Куда ты, сука!?

Бастон упер в плечо винтовку, быстро прицелился и стал стрелять по улетающему в небо Джону.

Б-дышь! Б-дышь!

- Стой, тварь! Стой, сука!!!

ЧЕЛОВЕК-ПРУЖИНА – НАСТОЯЩИЙ СОЛДАТ.

У него внутри была пружина. Любимые женщины называли это стержнем. Но он знал абсолютно точно, что это пружина. Настоящая, упругая, витая пружина, которую ему вмонтировал в спину профессор Лоопарт во время третьей мировой войны в мае 2052-го года.

Вилли Робертович Лоопарт, профессор медицинской академии Острова Октябрьской революции, главный врач отделения титановой хирургии. Седой, сильный и мудрый, как гора Кафзех, с объективом, встроенным вместо глаза в правую глазницу, позволяющим производить рентгеноструктурный, рентгеноспектральный анализ, определять на глаз группу крови и читать генетический код. Еврей, чудом оставшийся в живых, во время арабо-израильской конфликта 2048-го года. За семь минут до взрыва уничтожившего половину Хайфы, они с женой и детьми сели в электрический лайнер и улетели на Камчатку в Новую китайскую Америку, перспективную, динамично развивающуюся страну, которую пока не коснулась война. Лоопарта пригласили возглавить медицинскую академию города Ключи. Но жена скучала, пребывала в подавленном настроении. После очередного приступа депрессии ее поместили в клинику. Профессор обнаружил ее дневник, заинтересовался, прочитал. «Когда я попадаю в компанию, где нет китайских лиц, начинаю понимать, как мало, в сущности, человеку для радости нужно», - написано дрожащей рукой на иврите, потом продублировано на русском и английском. Лоопарт принял решение, и они перебрались в Новую русскую Колумбию – НРК. Поселились сначала в мегаполисе Романове-на-Мурмане. Потом профессора пригласили возглавить отделение титановой хирургии на Остров Октябрьской революции, и они переехали туда.

Здесь было тихо, ласточки кружили за окном, в саду росли персики и вишни, прохожие приветливо улыбались, улицы не коптили старые автомобили с бензиновыми двигателями, надоедливые китайцы не навязывались почистить обувь, а надувные бесхозные роботы-«подорожники» с холодными лицами японских красавиц не предлагали чашку зеленого чая и секс «с самой лучшей смазкой, всего за полтора рубля». Вода в Карском море на протяжении четырех летних месяцев прогревалась до 20 градусов и выше. У моря можно было часами лежать на горячих от яркого северного солнца камнях: лечить почки, геморрой, нервы; пить мумиё, только что вытекший из расщелины скалы, смотреть вечерами как тонет в синем море красное солнце или читать Ибн Сину.

Профессор вошел в больничную палату. В больших волосатых руках он держал массивную пружину, согнутую спиралью серебристо-белую нить с синеватым отливом из сплава нейзильбера с титаном. Лоопард возвышался над кроватью, на которой лежало длинное, костлявое тело Джона Хулигана. Юноши больного врожденным целанизафритом, 18 лет прикованного к кровати.

- Как себя чувствуешь, Джон?
- Как камень, - с улыбкой ответил Джон.

За окном щебетали воронки. Весеннее солнце пропекало соскучившуюся по теплу землю. В настежь открытое окно доносились ароматы сирени и майских цветов.

Лоопарт показал пружину и сказал:

- Ты, сынок, будешь первым. Это как в космос полететь в первый раз.

Он немного задумался, приподнял брови домиком и продолжил:

- Но ты имеешь право отказаться.
- Я согласен, - с готовностью ответил Джон.
- Ну что ж. Хорошо.

Профессор коснулся костистой руки Джона, широко улыбнулся и сказал:

- Послезавтра операция.

Послезавтра? Ужас! Джон переволновался, - не мог уснуть ночью. Лежал, слушал дикие песни майских кошек. Когда их спугнули санитарки, он в уме взялся считать баранов в надежде уснуть. Потом понял, что бесполезно и стал мечтать. Белая луна заглядывала в окно, освещала его бледное скуластое лицо.

Он думал, как же обрадуется мама, когда увидит своего сына на ногах.

На протяжении долгих лет не поднимаясь с кровати, Джон Хулиган взрослел, рос, получал образование. Всё лежа. Неподвижный. На его больших широких костях практически не было мышечной массы. Мышцы не развивались.

- Посмотри телевидение, - говорила мама.

Джон не очень любил телевидение. Он смотрел с удовольствием только программу «Военные хроники», циклы «Тактика и стратегия» и «Великие полководцы». Но еще с большим удовольствием он слушал, как заботливая мама читает ему Библию:

- И другое знамение явилось на небе: вот, большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на голове его семь диадим. Хвост его увлек с неба третью часть звезд и поверг на землю. Дракон сей стал перед женою, которой надлежало родить, дабы пожрать её младенца…

Голубые глаза Джона горели, он издавал членораздельные звуки, заикаясь:

- Спа… С… Спасти… Я должен…

Мама же вставив между страниц закладку, закрывала большую потерявшую цвет от времени Библию, клала ее на стол, гладила Джона по голове и говорила:

- Спасешь, спасешь. Вырастешь… и спасешь.

В ее больших серых глазах читалась слеза. Она отворачивалась от сына. Не хотела, чтобы он видел её слёзы. Джон же улыбался, он искренне, всей душой верил, что поможет спасти мир, что он встанет. Вот-вот, и встанет. Ни сегодня, завтра. У него получиться. Он встанет, пойдет, и будет спасать. Он уже один раз чувствовал большой палец левой ноги, он чувствовал, как им можно пошевелить. Старался это сделать. Три часа пытался. Мучился, потел. У него почти получилось.

- Когда закончиться Библия, что мы будем читать? – неожиданно спросил он у мамы.
- А что хочешь? – она повернулась к нему лицом.
- Библию.
- Снова?
- Снова.

Спустя восемь лет Джон лег под лазер. Операция по механическому внедрению в тело пружины длилась 6 часов 30 минут и закончилась благополучно. В 18 лет Джон сделал свой первый шаг.

Пружина придавала ему живучести, стойкости, упрямства и силы. Иной раз он мог сжаться до предела, уйти в себя, спрятаться. И вдруг выпружинить, изогнуться, прыгнуть на двадцать, тридцать, сто метров в высоту. Потом приземлиться на землю, оттолкнуться и махнуть еще выше: пятьсот, тысяча метров, дотянуться до небес. Превратиться в коршуна и парить. Парить над землей. Видеть всё, чего не углядит самый дальновидный. Коллеги уважали его за это. Он был майором армии Новой русской Колумбии, командиром 14-G полка воздушного десанта, который базировался на полуострове Таймыр.

ПОЕДИНОК.

- Т-дышь! Т-дыщь!

Иван стрелял в небо много раз. Но Джон уже летел высоко-высоко.

Иван выругался на португальском, смачно сплюнул на землю, упал на живот, съежился в комочек. Подушечки огромных пальцев, росших за спиной, почувствовали поверхность земли. Кисть встала крепко на всю пятерню. Иван подогнул ноги, спрятался под ладонью, повиснув на своих модифицированных костях. Кисть быстро двигалась на пятерне, отталкиваясь большим пальцем. Голова Ивана находилась в промежутке между средним и указательным пальцами. Он с опаской поглядывал на небо. Он теперь больше походил на паука. Его движения были стремительны, молниеносны. К тому же его тело было защищено огромной ладонью, а руки свободны. Он держал винтовку.

- Я убью тебя, тварь! – кричал Иван Бастон.

В ста метрах от Ивана приземляется Джон. В его левой руке продолжало биться сердце. Приземлившись, Джон схватил одной рукой валяющийся в грязи автомат с лазерным прицелом, поднял его и стал целить в Ивана.

П-дыш! – прогремел выстрел.

Огромная пуля летела, свистя и рассекая воздух. Малейшие доли секунды. Она тупо взрезалась, вспахала землю возле огромных пальцев пятерни Ивана.

Ствол автомата осветило ярко-желтое пламя. Грянул второй выстрел:

 - П-дыш!

Иван оттолкнулся всей пятерней, прыгнул в сторону и укрылся за полуразрушенным домом.

Джон присел на корточки, посмотрел на перистые облака, попытался сдуть пыль со своего работающего сердца. Он уже не чувствовал боли. Потом встал в полный рост и пошёл к полуразрушенному дому, за которым прятался Иван.

Иван сидел за углом и чувствовал шаги Джона. Иван до крови прикусил губу. Его глаза горели. Он тяжело дышал.

- Ну что – идешь, Джон? – крикнул что есть мочи Иван, - Иди-иди, сын шакала! Железное дерьмо! Пружина в жопе!

Джон в ответ выстрелил по углу дома, из-за которого доносился голос. Десятисантиметровый кусок бетона отвалился от угла.

Иван вздрогнул и засмеялся:

- Тварь! Тебе повезло…

Джон, не останавливаясь, выстрелил еще раз в угол дома. Попал чуть выше. Большой кусок откололся от стены и рассыпался на мелкие кусочки.

Иван сжался, не переставая улыбаться, потом расправил огромные пальцы, лег на живот, встал на пятерню и побежал к другому углу дома.

Джон остановился на секунду, перевел дыхание, оттолкнулся, прыгнул и легко перелетел через здание. Приземлился на разрушенной детской площадке.

Силой пригнутый к земле турник. Искривленные на бок качели. Разбитая песочница. Неподалеку рельсы и лежащий на боку двухметровый детский паровозик, работавший когда-то на аккумуляторах. Аккумуляторы лежали неподалеку.

Джон повернулся к дому. Вдруг сердце его начало усиленно колотится в ладони. В мозг вошла яростная боль. Зрачок в одном глазу расширился до пределов. Глазное яблоко стало плотно наливаться кровью. Из носа хлынула кровь.

Перед самим домом стоял спрятанный в своей пятерне Иван. Он держал на прицеле Джона. Это была его любимая винтовка. Он до смерти любил её. Очень хотел из нее убить Человека-пружину, Джона Хулигана. Сейчас Иван Бастон держал его на прицеле. Всё. Баста.

- Тварь! – сказал Иван Бастон.

ТЕРРОРИСТ №2.

Иван Бастон родился в 2039-м году, в Канаде. Его отец и мать – выходцы из России, уехавшие молодыми в 2013-м году, после очередного дефолта. Папа – Иван Иванович – худосочный учитель из Волгограда, украинец. Жена – Марина Георгиевна – повар столовой, потомственная дворянка. Красивая, глазастая, полная.

Ваня родился крепким парнем, бил одноклассникам морды, рано начал пить вино, курить гашиш. Отец мечтал, что его сын станет зубным доктором. Но началась война, и всё смешалось в доме Бастонов. А Ваня был счастлив. Война радовала мальчугана. Как же. Он в глубине души мечтал попасть в зону военных действий. И его мечта сбылась.

Через несколько лет после начала война пришла в Канаду. Дом Бастонов попал под обстрел зенитных установок. Ваня едва выбрался живым из-под обломков здания. По горящей улице бегали раненые и сошедшие с ума. Сосед – дядя Билл полз по асфальту, волочил за собой оторванную ногу и горько плакал. Обнаженная восемнадцатилетняя Грета подбежала к Ване, стала орать нечеловеческими голосом, потом вдруг перестала, склонила голову на бок, взглянула на Ваню сумасшедшими глазами и побежала прочь. Молодой Бастон поначалу заплакал, закричал, стал звать родителей. Никто не откликался. Земля горела под ногами. По небу летали вертолеты. Ваня пошел по дороге, увидел убитого полицейского и… неожиданно к нему пришло спокойствие. Он взял себя в руки. Ему захотелось вынуть пистолет из кобуры копа и спрятать его где-нибудь. Чтобы, когда закончится война… Она же непременно закончится – завтра или послезавтра. Так вот. Когда она закончится, достать его из потайного места и… показывать своим друзьям. Блин, с ума сойти! Ваня улыбнулся, вынул пистолет из кобуры. Уже хотел его спрятать за пазуху, как вдруг перед ним возник сосед – дядя Артур, бухгалтер, отец Греты. Ваня часто видел раньше, как дядя Артур обнимал перед своим домом любимую единственную дочь. Как они громко смеялись, шутили, говорили о каких-то пустяках. В это время дядя Артур хлопал дочке по попке. Ваня это видел два раза. И тоже в глубине души мечтал похлопать по попке Грету. Единственное. Когда пять минут назад она подбежала к нему обнаженная и стала орать, у него не возникло желания похлопать ее по попке. Он вспомнил о своем желании только, когда к нему подошел ее папа.

Дядя Артур смотрел на Ваню такими же, как у дочки сумасшедшими глазами и шептал что-то себе под нос потрескавшимися губами. Ваня, не выпуская пистолет из рук, спросил:

- Что?

Дядя Артур закрыл рот.

Ваня криво улыбнулся:

- Что – вам?

Дядя Артур округлил глаза и прошептал:

- Моя… ма…ма.

Ваня спокойно спросил:

- Что – ваша мама?

Дядя Артур закивал головой.

- Она сдохла? – спросил Ваня.

Дядя Артур ничего не отвечал.

Ваня сказал:

- Она ведь была слишком старая.

Дядя Артур схватился за голову руками и заныл:

- Ой, я не могу. У меня же отпуск. Такой ужасный отпуск! Моя мама… Террористы! Ой, я не могу! А где Грета?! – и стал звать ее – Грета, девочка моя! Твоя бабушка умерла!

И убежал прочь. Ваня направил пистолет на убегающего по улице дядю Артуру, прищурил один глаза, стал метиться. Надул воздухом губы, изобразил выстрел:

- П-дыш!

Потом еще раз:

- П-дыш!

Опустил, спрятал оружие за пазуху и побежал к развалинам.

Через двадцать шагов он обнаружил тело своей матери, голова которой была расплющена потолочной плитой. Ваня с любопытством, внимательно стал разглядывать желтые мозги матери. Потом он на всякий случай снял с ее шеи золотую цепочку и пошел, куда глаза глядят, напевая себе под нос незамысловатую мелодию.

Ваня был совершенно спокоен. Он читал много приключенческих книг. Любил смотреть старые фильмы Кветино Тарантино, Роберта Родригеса и новые «мочиловки» великих режиссеров DJ.roma или Ивана ибн Федоровича Ленина-Фосбиндера. Ваня был уверен, что золото, деньги и оружие – это спокойствие, власть и сила. Золото и оружие у него были. Да. Нормально. Всё окей. То есть он был спокоен и силен. Осталось только добиться власти. Он это сможет. Обязательно сможет. Земля дымилась у него под ногами. Но вдруг он ощутил голод. Вспомнил о матери, и впервые пожалел о том, что ей расплющило голову. Но жалость ушла через десять минут, когда началась новая бомбардировка. Он забыл о голоде. Стал искать укрытие.

Через день Ваня попал в плен к маджахетам. У него сразу забрали золото и пистолет. Он лишился спокойствия и силы. Но он верил, что вернет себе и пистолет, и золото, и всё-всё.

Через год он принял обряд обрезания, выучил наизусть Коран, взял в руки автомат и стал убивать неверных. Убивать ему доставляло гораздо больше удовольствия, чем молиться.

Ему исполнилось 13, а у него за плечами было четыре подбитых вертолета системы «Вертер», более девятнадцати офицеров, убитых из снайперской винтовки «RD». Несчетное количество рядовых. И самое главное, Муса ибн Бастон (как звали его боевики) подорвал Президента Соединенных штатов Центральной Америки – Ляха Хачинского. Ваня сумел пробраться через все заграждения, мимо охраны, подложить под кресло Президента миниатюрную бомбу, покинуть помещение, нажать спуск и разорвать в клочья «нахального» Президента Ляха, как называли его террористы. Так пал режим Ляха.

За это мулла Мохаммад бен Ладен (сын знаменитого на весь мир Усама бен Ладена) наградил Мусу ибн Бастона золотыми шароварами и огромным ятаганом с семнадцатью бриллиантами.

Карьера молодого террориста пошла вверх. В 16 лет он возглавлял роту чилийских моджахедов, которые базировались в Южной Африке. В 18 он уже командовал бригадой турецких янычар, которых с боями провел от Средней Азии до Сингапура, по ходу уничтожив банду сибирских разбойников и взорвав Баку. В 19 Ваня подавил восстание католиков в Сицилии. Подавил жестко. Окропил кровью всё побережье острова. За что получил прозвище Оливковый террорист. Он вывез из Сицилии всё золото. В одночасье стал миллиардером, завел себе большой гарем, в котором были женщины всех рас и национальностей. Его любимой женой была кореянка Джунг Су-Ким. Она родила ему первого ребенка. Через полгода Ивана прозвали террористом №2. Но и здесь ему было мало. Он хотел быть террористом №1. Месяц назад ему исполнилось 19 лет.

В 20 лет с Мусой случилось непоправимое. Он, находясь под морфином, расстрелял одного важного чеченского командира, изнасиловал его любимую жену и кастрировал их десятилетнего ребенка.

- Ты ничтожество! Мой папа купит тебя с потрохами! – перед тем кричал десятилетний сын командира. Уже успевший окончательно оборзеть и, при случае, вытирать ноги о кого угодно. Слава Аллаху, папа всегда был на стороне сына. Он убил двух сослуживцев за то, что те посмели вступить в спор с его малолетним сыном из-за тарелки с кишмишом.

- Ничтожество! – кричал малец, когда Муса вынимал из ножен маленький острый ножечек.

- Что ты хочешь делать? – кричал мальчик.

- Подержите его, - спокойно говорил Муса своим моджахедам. Два бойца силой схватили мальчика.

- На стол! – скомандовал Муса.

Мальчика положили на стол, раздели. И Муса двумя взмахами отрезал ему яйца.

- А-а-а-а-а! – кричал мальчик.

Мусса бросил яйца любимому псу-доберману, который заранее чувствовал, уже давно ждал лакомого кусочка.

Муса возглавил отряд мятежников и объявил Джихад самому Мохаммаду бен Ладену, террористу №1. Муса хотел быть ПЕРВЫМ.

Вскоре, потерпев ряд поражений от войск Мохаммада, бездарно проиграв американским войска битву при Стамбуле, он бросил остатки своих мятежников, укрылся в Юго-восточной Африке. В СМИ он продолжал пиариться, утверждал, что раскаивается во всех грехах, что хочет вновь принять христианство. Демократическое правительство Центральной Европы молчало. Новой Русской Колумбии Иван был не нужен. В Республике Китай его пять лет назад заочно приговорили к смертной казни. В Новой Китайской Америке он был персоной нон грата. Оставалось жить в Африке. Он не возражал. Лишь бы его не трогали ни мусульмане, ни христиане. Он готовился к новой войне. Он украл в Финляндии лазерное оборудование и захватил в плен двух профессоров-лазерщиков. И теперь они для него готовили новое оружие.

- Скоро Мир узнает, кто его настоящий хозяин, - потирал руки Иван-Муса. А в пяти метрах от него на ковре лежали тридцать четыре его жены во главе с Джунг Су-Ким. А во дворе бегали десять детишек Ивана. Четыре мальчика, которых он всех назвал Иванами, и шесть девочек, которых он не знал, как звали. Просто сказал женам:

- Называйте, как хотите. Только не Гретами.

ПОЕДИНОК.

Перед самим домом стоял спрятанный в своей пятерне Иван. Он держал на прицеле Джона. Это была его любимая винтовка. Он до смерти любил её. Очень хотел из нее убить человека-пружину, Джона Хулигана.

Иван выстрелил. Джон отпрыгнул в сторону, взял на прицел Бастона, дал очередь из автомата. Две пули как гвозди с силой вбиваются в первую фалангу указательного пальца большой ладони Ивана, а третья пуля разбивает вдребезги ноготь того же пальца.

Иван взвыл от боли и слегка потерял равновесие. Джон хотел сделать еще один выстрел. Но патронов в рожке больше нет. Джон на четырех пальцах стремится в сторону, в укрытие. Но потом останавливается, не слыша выстрелов, разворачивается, смотрит, а Джона Хулигана уже нет на прежнем месте.

- Где ты, сын шакала?! – завопил Бастон.

Вдруг движение. Иван делает несколько шагов вперед, подбитый палец небрежно болтается. Тишина. Никого вроде. Потом опять движение. Иван видит это, группируется на оставшихся четырех пальцах, быстро меняет диспозицию, наводит винтовку… А там раненный ладонник сучит ногами, пытаясь заставить свои перебитые пальцы огромной ладони двигаться. Иван разочарован.

- А, Шивархан!

Шивархан с надеждой смотрит на Бастона.

- Я, господин Генерал!

Иван криво улыбается:

- Твой господин остался один, Шивархан. Понимаешь? Вы бросили меня. Предали.

Шивархан зашевелился сильнее, пытаясь подняться. У него ничего не вышло.

- Мы старались. Мы гибли за вас.

- Дураки. Что я могу сказать, - закончил Бастон, вручив в руки Шивархана пистолет.

Иван присел рядом с Шиварханом, показал ему на здание.

- Даю тебе последний приказ. Как только он появляется в зоне видимости, ты открываешь огонь. Понял?

- Понял, господин Генерал.

Иван приподнялся на ноги, почему-то пригрозил пальцем и мягко сказал:

- Только открой огонь. Я тебя вылечу, поставлю на все пять пальцев… потом… после боя… Награжу. Три годовых оклада. И домой. На пенсию.

- А ладонь?

- Срежем. Всё сделаем как надо. Повоюй последний день. Сделай для меня подвиг. Ты же не раз совершал подвиги. Мы же с тобой - ого-го. Мы же потомки маджахетов.

Человек-пружина летел издалека. Иван его видел.

ПЕНСИЯ ДЖОНА.

Время Великих войн прошло. 2-го июля 2069-го года в Нью-Нью-Йорке, что в Земле Франца Иосифа президентами Михаилом Севастьяновым-Шиковым, Фли Адамсом-Стеллером, Си Вэнь-Йеном и Реина Вайной И-ибн Каширу подписан мирный договор, которым завершилась самая страшная в истории цивилизации война. Война религий, наций и капиталов, которая длилась 27 лет. 27 лет страха, боли и крови. Число погибших перевалило за миллиард. Война стирала с лица земли целые города, государства. Джон Хулиган был еще маленьким, когда она началась. В 18 в спину ему вставили пружину, и он через год пошел воевать. Военные годы он вспоминать не любил, а рассказывать, кроме как о войне ему было не о чем, поэтому он молчал, слушал, иногда сжимался, уходил в себя. И мечтал выбросить из головы половину того, что в ней варилось, кипело и остывало. Последние годы он в тайне от других жалел, что война закончилась. Стыдился этой мысли, но думал ее регулярно, почти каждый день. Только, как всегда, никому ничего не говорил. Поэтому, когда год назад на территории погрязшей в роскоши, пропахшей каловыми выбросами гомосеков Европы, в республике Румыния началась война между Гомосексуалистами и Гетеросексуалистами, он с воодушевлением вступил в войска наемников, сражавшихся за Гетеросексуалистов, под командованием маршала Архипова. Принял участие в кровопролитном бое в Нижнедунайской равнине, где ; от численности десантников 312-Е батальона, пало смертью храбрых. 47 модернизированных боевых роботов-разведчиков вышло из строя. Хулиган во время 22-часового боя ликвидировал пять вертолетов системы «Вертер», двенадцать танков «ЖК». Он получил серьезное ранение из лазерной пушки в левую руку, но дождался-таки подкрепления основных сил.

Лежал на золотой горячей от боя земле, смотрел на перистые облака в лиловом небе, его синяя бескровная рука болталась на одной коже, а он был счастлив. В тридцати метрах от него догорал пятнадцатиметровый переломленный пополам «Вертер». В ногах у него на корточках сидел сержант 23-Е полка Балл. Он, вставив катетер, запаивал походным лазером икру левой ноги. До Джона доносился запах паленной кожи.

- Не парься. В госпитале запаяют, как полагается, - приподнял голову Джон.
- Да ну! Я не люблю в госпитале. Чё там в госпитале?! Я свою ногу лучше знаю, - забубнил сержант.

Дымящееся пространство осваивали роботы-могильщики, роботы-санитары, роботы-электромагниты, следом роботы-чистильщики. Роботы-могильщики выглядели, как летающие красные шкафы-купе. При обнаружении тела или фрагмента их двери открывались, изнутри выезжали пара мягких щупалец, а снизу каталка. Щупальца поднимали, укладывали на каталку тело, заворачивали его в пленку, каталка въезжала обратно. Внутри проходила идентификация. Роботы-санитары были похожи на роботов-могильщиков, только их четыре щупальца были специализированы, могли оказать экстренную помощь: обезболить, остановить кровь, ввести антисептики, сделать искусственное дыхание, открытый или закрытый массаж сердца, диагностическое чревосечение, ампутацию, включить искусственное кровообращение. Большие роботы-электромагниты собирали предметы из стали, сплавов и других материалов. Последними шли роботы-чистильщики с отвалом длинною 8 метров для срезания и выравнивания грунта.

Переделка в Нижнедунайской равнине была единственной серьезной стычкой в этой вялотекущей войне с гомосеками, которая, едва начавшись, завершилась через сто пятьдесят дней. Главнокомандующий гомосеков Игорь Маслов подписал капитуляцию. Джон вышел из госпиталя, где ему припаяли назад руку, пошел пешком до военной комендатуры. Мимо него проезжали электромобили, в знак приветствия сигналили, из открытых окон выглядывали улыбающиеся лица знакомых, кричали:

- Привет! Джон! Как дела?

Джон поднимал для приветствия пришитую неделю назад руку, отвечал:

- Привет! Нормально.

Он явился в военную комендатуру. Минуя секретаря – молодого сержанта, подорвавшегося по стойке смирно, прошел в кабинет коменданта. Комендант, полковник Мурзин, полный, высокий, с черными гусарскими усами играл в супер-новую компьютерную игру.

- Здравия желаю, Джон! – резко оторвался от игры Мурзин, поднялся, символически отдал честь, и тут же протянул руку для рукопожатия.

- Садись, майор, - указал на стул полковник и сам плюхнулся в свое кресло.

Джон присел, оглядел небрежно заваленный бумагами стол коменданта и спросил:

- Нравится?
 
- Что нравится? – театрально дунув в ус, переспросил полковник, многозначительно переложив стопку бумаг с одного края стола на другой.

- Игра.

Мурзин замахал руками:

- Да брось ты. Скажешь тоже. Шутник, - засмеялся и выключил компьютер.

В разговоре возникла пауза. Джон рассматривал потолок. Мурзин ерзал по стулу, нервно шебаршил ногами, потом вздохнул и как будто по большому секрету сказал:

- Я до третьей стадии дохожу, а там монстр трехглавый, бляха-муха, и тут же через несколько секунд птеродактиль огроменный вылетает, с которым бьюсь уже третью неделю. Монстра-то я валю зараз, а с сукой этой летающей не могу совладать. Прикинь? Три недели бьюсь. Жизни горят и горят. Горят и горят. Нервы мои на пределе. Устал уже. Сил нет.
 
- Жена знает, чем ты на службе занимаешься?

Мурзин изобразил на своем лице недовольство:
       
- Ну, я же не энергетики бухаю. Чего тут такого?

Снова возникла пауза.

Полковник прервал ее:

- Ты чё пришел? Деньги за войну перечислят в понедельник.

Джон настороженно спросил:

- Когда меня отправят обратно?

Мурзин улыбнулся:

- Джон, дорогой ты мой солдат, смотришь ли ты телевизор?

- Да, а что?

Полковник встал с кресла, достал из кармана леденец, протянул Джону:

- Хочешь конфетку?

- Нет, не хочу.

- Я люблю сладкое, - сказал Мурзин, развернул леденец, засунул его за щеку.

Мурзин посмотрел в окно и сказал:

- Лямблия – паразит 21-го века.

Потом сразу же спросил:

- Знаешь старую загадку? Волосатая головка за щекой играет ловко.
- Нет, не знаю.
- Как ты на свете-то на белом живешь!? – удивился полковник.
       
Мурзин снова сел в свое кресло:
- В Румынии три дня назад заключен мир, Джон.
- Как?
- Вот так.
- Жалко. То есть не жалко. А…
- Возвращайся домой, Джон. Посмотри, погодка шепчет. Погрей свой геморрой на камушках…
- У меня нет геморроя.
- Ну, какая-то болезнь у тебя есть?
- Нет. Я здоров.

Мурзин глубоко вздохнул:

- Везет тебе.

Комендант подошел к Хулигану, потрогал его руку, спросил:

- Как припаяли?
- Нормально.

Джон Хулиган ехал домой на электробусе. Рассчитавшись за проезд, поблагодарил шофера-робота с азербайджанским лицом за доставку, сказал, что билета не надо и вышел на остановке. До его дома на берегу Карского моря метров сто. Он шел по пластиковому белому асфальту вдоль липовой аллеи и насвистывал старую песню Тухманова: «День Победы!» Подойдя к воротам, увидел небрежную с подтеками надпись голубой краской: «Паршивый Любитель Женщин». Джон зашел домой, лег в ботинках на диван, включил автоответчик видеотелефона. На экране молодящаяся мама Тамара.

- Джон, как твоя рука? Я рада, что эта глупая война закончилась. Мне сказали, ты вышел из госпиталя. Я завтра к тебе приеду.

Мама три года назад вышла замуж за миллионера с острова Новая Сибирь, Алексея Стоянова, золотодобытчика и сына известного когда-то телеведущего. На экране к Тамаре подошел молодой худощавый белокурый Алексей. Отчим был младше пасынка на десять лет. Он приподнял руку:

- Привет, сынок! Как дела? Мы по тебе скучаем. Месяц назад летали с Тамарой на Япет, спутник Сатурна. Там такие грязевые ванны! Закачаешься. И путевки недорогие. Всего 32 штуки. Космический лайнер первоклассный. Тебе нужно туда слетать. У тебя же есть космический паспорт? Льготный билет?
- Джон, там правда хорошо, - вступила мама, - красные горячие камешки. Сервиз отличный. Я завтра к тебе приеду. Жди меня.
- А у меня не получиться приехать, работа, сынок. Я потом пожму твою крепкую руку, - улыбался Алексей.
- Ну, пока, - сказала мама и пультом выключила видеотелефон.

На экране пошла рябь. Больше никто за полгода, которые Джон отсутствовал, не звонил. Он стер звонок мамы и Алексея, выключил автоответчик и пошел в магазин. Купил баллон с краской, закрасил надпись. Но через неделю появилась новая: «Фашист-бабник живет на Северной земле». Джон закрасил и эту, а вечером установил по периметру забора едва заметные лазерные пушки, настроил плотность и силу, чтобы поражение не было смертельным, и стал ждать. Через два дня поздним вечером манерные мальчики с подведенными глазами, накрашенными ресницами, в оранжевых колготках и коротких юбках, оглядываясь по сторонам, подошли с баллоном краски к забору. Один, что повыше, с прямыми красивыми, как у девушки, ногами, близко подошел к стене, приподнял баллон и… Лазер сработал. «Художник» вскрикнул, упал, скривил лицо и скрючился в неестественной позе. Второй подал голос: «черт!» и побежал прочь. Высокий парень в юбке, временно парализованный, лежал и моргал испуганными глазами. Джон к этому времени укладывался спать. Ему на пульт поступил звуковой сигнал, что лазер сработал. Хулиган, не торопясь, оделся, вышел. Перед забором лежал скрюченный «художник», юбка которого задралась выше ягодиц. Джон подошел к нему, одернул юбку, спросил:

- Удобно в юбке? – потом махнул рукой. - А, я забыл, ты же не можешь говорить.

Красное солнце уже садилось за горизонт.

- Я тебя отправлю в рабство, к шейху в Судан, - продолжил Джон.

Из глаз парализованного пленника скатилась слеза.

- Чё ты плачешь? У него хорошо. Будешь его жен ублажать. В Красном море купаться. Он тебе яйца отрежет. Зачем тебе яйца? Тебе яйца не за чем. Смотри у тебя какие ноги, любая девушка позавидует.

Потом Джон сходил домой, вынес приготовленный шприц, приподнял юбку, вколол его в ягодицу вконец испуганному гомосеку. Пленник зашевелился. Поначалу сделал несколько движений ногой, потом мало-помалу встал. Он стоял перед Джоном – полные глаза слез.

- Ты так и не дал ответ – в юбке удобно?

Глотая слюну и слезы, парень ответил:

- У-удобно.
- Ступай, - махнул на него рукой Хулиган.

На пороге был 2080-й год, а Джон не знал, чем он будет заниматься через год. У него на банковской карточке копилась очень даже неплохая пенсия. Но он не имел понятия, куда тратить деньги, - зачем ему столько денег. Джон смотрел в иллюминатор, когда летел на лайнере ТУ-467 кататься на лыжах в Новую Гвинею и думал о прошлом. Его любимым занятием сейчас стало думать о прошлом.

ЛАДОННИКИ.

Иван Бастон тем временем готовил для себя армию. Вербовал, модифицировал солдат.

Перед Иваном стояла рота недавно прооперированных бойцов. Девять человек. Вернее людьми их назвать после операций очень сложно. Их просто называли Ладонниками. Девять парней, за спинами которых торчали огромные грубые ладони.

Бастон идет вдоль строя новобранцев. Подойдя поближе к одному из них, хлопает его по плечу и говорит:

- Имя?

Солдат бодро:

- Даниил.
- Даниил?
- Так точно, Господин Генерал.
- Опыт?
- Военные действия в Румынии. Война между Гомосексуалистами и Гетеросексуалистами, Господин Генерал.

- Гм, - поправил на себе пилотку Иван и спросил. – За кого воевал?
- За Гомосексуалистов, Господин Генерал.
- А сам?
- Никак нет.

Бастон усмехнулся:

- Воевал за гомосеков и не воспользовался ситуацией? Зарядил, поди, какому-нибудь трансвеститу?
- Никак нет, Господин Генерал, не зарядил.
- Хе. Командиру врать нельзя.

Даниил покраснел:

- Один раз было.

В ряду солдат послышались смешки.

- Один раз – не педерас, - с улыбкой подытожил Иван, хлопнул по плечу Даниила и пошел дальше вдоль строя.


ПРАПРАДЕДУШКА ДЖОНА – ИВАН ИВАНОВИЧ.

Прапрадедушка, о котором Джон Хулиган слышал рассказы от своей мамы, был Иван Иванович. Родился он в конце 19-ого века в семье зажиточного крестьянина деревни Гаврюшата, Вятского района, содержал в своем хозяйстве два десятка породистых коров. Иван Иванович был человек спокойный, уравновешенный, крепкий, под два метра ростом, по примеру отца своего приобщился к религии, к делам меценатским, построил на свои деньги в Гаврюшатах деревянный храм, посему имел уважение и славу послушного христианина и доброго хозяина. После тридцати он женился на простой девушке Агафье. Та родила ему двоих сыновей. Всё у него был чин чинарем. Уважение было повсеместным и завидным, покуда не началось смутное время – большевистская революция. Иван Иванович до конца не разумел, что происходит, не разбирал, к чему «военный коммунизм» и зачем государству встревать в дела хозяйские. Почему изменилось к нему отношение деревенских жителей, почему стали посматривать на него со злобой и ненавистью. После голодного года в деревню пришли вооруженные люди и именем революции призвали Иван Ивановича «сдать всё добро по-хорошему для дела революции». Иван Иванович подумал немного, почесал лысеющую голову, сходил в сенки за двустволкой, вернулся во двор, пальнул раз в воздух и тихо сказал:

- Ну, попробуй, отыми!

Вооруженные люди перепугались, побежали прочь. Один, оборачиваясь, на бегу кричал:

- Не погуби.

Добежали до березняка, спрятались. Иван Иванович хлопнул воротами.

Через неделю ранним утром к его дому приехал карательный отряд – десяток кавалеристов с обрезами, револьверами и шашками. Главарь десятки восседал на неспокойном вороном коне, поправлял взад-вперед черную папаху и улыбался. Большой бурый шрам от начала подбородка до виска безобразно разукрашивал его лицо. Двое с обрезами спешились, подошли к воротам Иван Ивановича. Один из них почесав ягодицу, принялся что было мочи пинать в ворота.

- Открывай, кулацкий выродок! Именем революции! Бум порядок устанавливать.

Иван Иванович молился перед образами. Бились они долго. Иван Иванович не останавливал молитвы. Собаки рвались с цепей. Агафья успокаивала плачущих детей: семилетнего Алешу и пятилетнего Василия. Когда молитва Иван Ивановича завершилась, тот спокойно встал, пошел во двор, по дороге взял двустволку, отворил ворота, которые уже готовы были выскочить из петель.

- Вам чего? – исподлобья спросил Иван Иванович, с силой дунув в левый ус.

На деревьях щебетали утренние птахи. Собаки, как прежде рвались с цепей, пока два выстрела не заглушили их ненависти к незваным гостям. А Иван Иванович спокойно смотрел на небо.

Его коров угоняли в Киров, кормить ими революционеров. Его небольшая мельница пылала ярким огнем. Его Агафью насиловал третий красноармеец, четвертый в нетерпении ждал своей очереди. Его детей забили прикладами под лавку. Его самого веревками привязывали к старому дереву в березняке. А он смотрел на небо, как будто чего-то ждал. Помощи ни откуда не приходило. Он смотрел на небо. Соседи и другие жители деревни кто с любопытством, кто с жалостью, кто со злорадством глядели, как наводит порядок советская власть. Шестнадцатилетний сосед Митя, сын завсегда пьяного пахаря, худощавый, с большой коростой на лице косолапя, подошел к Ивану Ивановичу и пристально уставился на него. Иван Иванович обратил на него внимание.

- Вот так вот бывает, Митенька!
Митя исказился в лице, надул губы и смачно плюнул в лицо Иван Ивановича.
- С-сука! – злобно выдавил из себя Митя, побежал глубже в березник, сел на старое поваленное дерево и горько заплакал.

Иван Ивановича весь вечер били прикладами и палками. На шею ему привесили деревянную табличку: «Вражина револУции». К 12 часам ночи сожгли церквушку, которую он построил. Через полчаса, гладя на огонь полыхающей церкви, отдал Богу душу Иван Иванович. Его тело с утра за веревки привязали к телеге запряженной лошадьми и до обеда катали по деревне, в знак устрашения и на радость мальчишкам. Впереди процессии на вороном коне ехал главарь в папахе, со шрамом на лице. Он как Ахилл гордо восседал в седле, держась за рукоять казацкой шашки. Кривая самодовольная улыбка не сходила с его лица.

К вечеру кавалеристы исчезли из деревни. Двор Ивана Ивановича был опустошен и разграблен. Рядом со сломанным плугом лежали мертвые собаки. В сенках и в избе творился хаос. Агафья, поджав ноги, лежала на полу и смотрела в угол, где до погрома стояли иконы. Дети уже не плакали. Просто сидели рядом с лавкой и чего-то ждали. Под Василием высыхала лужа. Но он не обращал на нее никого внимания. В его жизнь ворвались Революция. Ненависть бывших друзей и соседей была неожиданно столь велика, что стерпеть ее оказалось выше каких-либо сил. Агафья собрала последние деньги, припасенные на черный день, два золотых браслета, кольцо, бросила дом и уехала с детьми к отцу в Белый Яр Красноярского края.

ПРАПРАДЕДУШКА ИВАНА – АРТУР БАСТОН.

Артур Бастон мечтал быть профессиональным революционером. С 1919-го года принимал активное участие в Красном терроре. А в 1935-м году был приговорен Военным трибуналом войск НКВД Западносибирского округа к расстрелу. Находясь под следствием, Артур Бастон оставил в деле такое письмо:

«Заявляю еще раз и с этим умру, что работал я честно, не жалеючи себя, получил туберкулез, не гнушался никакой работой вплоть до того, что по приговорам из Томска сам же приводил их в исполнение и в неприспособленных районных условиях приходилось таскать на себе, я приходил с операции обмазанный кровью, но мое моральное угнетение я поднимал тем, что делал нужное и полезное дело Родине»

А начиналось всё 18-м году. Тогда молодой парень Артур Бастон появился в городе Туле.

- Латыш, - называли его одни.
- Немец, - дразнили другие.
- Еврей, - подозревали третьи.

Но ни немцем, ни латышом, ни евреем Артур не был. Он вообще не очень-то ведал о своем происхождении. По документам он был Артур Бастон. А родных своих он знать не знал. Воспитывался с пяти лет у приемных родителей.

- Добрая матушка меня не обижала, - рассказывал иногда он, - хлеба до сыта ел. Она из Поволжья родом. А тата меня бивал. Бивал. Ага. Сучий потрох!

Артур имел как-никак писать, считать, поэтому его определили помощником репортера в газету «Тульский рабочий». Но молодому человеку не очень нравилось это.

- Писать, писать, писать! Пусть писатели пишут. А я хочу принимать активное участие в деле революции. Участвовать, так сказать, в физической расправе над врагом.

- Ну что ж. Похвально, - чистил рыжий ус чекист Семен Паршин.

Он голый сидел в предбаннике. На коленях у него восседала Мария – белокурая ****ь. А рядом с веником в руке стоял Артур Бастон. Как молодой помощник репортера попал в эту чекисткую баню, никто не помнил. Но его там полюбили за простоту, незамысловатость и даже за некоторую веселую дурашливость. Артур проявлял инициативу, парил чекистов веником, поддавал в печь, держал свечу, когда требовалось, когда очередной чекист обихаживал Марию – белокурую *****. Мария же отдавалась искренно, громко стонала, прикрикивала, кусала белыми зубами загорелые плечи чекистов и страстно смотрела в глаза Артура. Бастон же левой рукой держал свечу, а правой онанировал. Зачем он держал свечу, никто не знал. Но он всегда делал это с удовольствием. Ему казалось, что он вместе с чекистом входит в Марию. И им всем троим приятно.

Мария была дочерью местного священника, которого расстреляли в феврале 18-го года. Она, было, хотела заняться каким-то делом, но, оказалось, что ее знания никому сейчас не нужны. Замуж она выйти не успела. Жених ее повесился после того, как власть в Туле взяли красные. Хотя толком никто не знает, толи повесился, толи повесили. Уж и не разберешь. Но в любом случае, нашли его в петле у порога своего небольшого мещанского дома. Вконец обнищавшую Марию увидел однажды чекист Семен Паршин. Он поманил ее к себе пальцем, взял за белые волосы и с улыбкой спросил:

- Битку отсосешь?
- Да, - ответила она.

С тех пор и жила Мария при чекисткой бане, что на улице Яблочной славного города Тулы.

Семен Паршин закончил обихаживать Марию, отпустил ее подмыться, лег на лавку, закурил папиросу и неожиданно спросил у Артура:

- Значит, говоришь, хочешь участвовать в физической расправе над врагом?

Артур не растерялся:

- Дюже хочу.
- В Сибирь поедешь? По особому поручению.
- Поеду, как ни поехать, - с готовностью ответил Артур.

На вокзал Артура пришла провожать только Мария. Секунды тишины. Глаза Марии мокрые от слез. Артур смущен. Подходит к ней, вздыхает и… пожимает ей руку.

Она с нежной улыбкой смотрела вслед уходящему поезду.

Что это было? Любовь? А Бог его знает. Однако через три года успешного террора возмужавший Артур вернулся в Тулу в черном кожаном пиджаке, кепке, хромовых сапогах. На боку в кобуре – Маузер. Во рту ряд золотых зубов. Он вошел в чекисткую баню, которая к тому времени уже превратилась в обычный публичный дом, заказал пива, водки и Марию – «белокурую ****ь, поповскую дочь».

Через день они вдвоем уже садились в поезд, направляющийся в Сибирь.

В Томске они расписались, и стали жить припеваючи, ни на секунду не забывая о прошлом. Табу.

Артур же Бастон писал рапорты:

«По приезде в Басандайку установил, к операциям аппарат не готовился. Взял под арест Цибулина, расстрелял, как врага народа. Кроме учетных списков, других материалов почти не было»

«Аресты производятся в условиях территориальной разбросанности от 200 до 500 километров. Мобилизовал некоторых работников милиции. Райком ВКП(б) выделили несколько партийцев, но всё это подсобный контингент, который еще не может заставить арестованного говорить, и я вынужден их использовать в командировках по арестам»

Мария тем временем забеременела и родила девочку Зою, которая умерла на следующий день.

Артур слал рапорты:

«С содержанием арестованных у меня чрезвычайно тяжелая обстановка. Забито всё здание РО, все коридоры, в каждой комнате по 10-12 человек, полнейшая профанация следствия, допросы производятся в присутствии остальных, занял столовую, здание милиции, склады РО и пр. Ведь лимит тюрьмы на 75 человек. Арестовано более 1000 человек. Большая скученность, массовые заболевания, ежедневные почти смертные случаи. Умерло уже 9 человек, причем смертность будет увеличиваться, так как питание скверное, баня пропустить всех не может, большая вшивость»

«Протоколы самые легонькие приходится писать самому. Аппарат малоквалифицированный до анекдотов. Помогают мне только двое и те пишут в день по одному простенькому протоколу. Меня хватает (физически) на 3-4 протокола в сутки. Таким образом, произвести выкорчевку врага к сроку не успеем. Прошу ваших указаний. Также прошу Вас сообщить мне – почему из 260 человек имеется решение на 157 человек? Какое решение в отношении остальных 100 человек?»

Мария родила сына. Назвали Володей. Ждали, что умрет к утру. Он выжил, стал расти. Артур был счастлив. На радостях собственноручно расстрелял двух учителей технического училища.

И направлял рапорты:

«Меня очень огорчило, что из двух партий в 260 человек по первой категории (приговариваемых к расстрелу) идут только 157 человек»

«Прошу учесть, что при фиксации социальных признаков арестованные, как правило, выдают себя за социально близкую нам прослойку»

Володя рос. Мария забеременела еще раз, но сбросила. Артур расстрелял местного священника.

Он писал:

«Только сегодня 10-ого марта получил решение на 157 человек. Вырыли четыре ямы. Пришлось производить взрывные работы из-за вечной мерзлоты. Для предстоящей операции выделили 6 человек. Буду приводить исполнение приговоров сам. Доверять никому не буду и нельзя. Ввиду бездорожья можно возить на маленьких 3-х – 4-х местных санях. Выбрал 6 саней. Сами будем стрелять, сами возить и проч. Придется сделать 7-8 рейсов. Чрезвычайно много отнимет времени, но больше выделять людей не рискую. Пока всё тихо. О результатах доложу»

Володя пошел в школу.

Артур:

«Чтобы не читали машинистки, пишу Вам непечатно. Операцию по решениям Тройки провел только на 115 человек, так как ямы приспособлены не более, чем на 100 человек»

Володя учился хорошо.

«Пишу Вам. Итого 938 человек расстреляно, в общей сложности»

«Заявляю еще раз и с этим умру, что работал я честно, не жалеючи себя, получил туберкулез, не гнушался никакой работой вплоть до того, что по приговорам из Томска сам же приводил их в исполнение и в неприспособленных районных условиях приходилось таскать на себе, я приходил с операции обмазанный кровью, но мое моральное угнетение я поднимал тем, что делал нужное и полезное дело Родине»

К этому времени Володя Бастон закончил школу. И стал сыном врага народа. Его дразнили во дворе.

ПРАДЕД ДЖОНА – ВАСИЛИЙ ИВАНОВИЧ.

Агафья уехала с детьми к отцу в Белый Яр Красноярского края.
 
Василий Иванович пережил революцию тихо. Но внутри у него рвало и клокотало. Он взрослел и понимал, что непременно должен куда-то деть свою злость. Во благо народа! Во благо партии! Началась финская война. Он уехал на финскую танкистом. Там он смог реализовать свою злость, которую можно было называть классовой.

После смерти отца – Ивана Ивановича они с матерью Агафьей и с братом Алешей жили очень бедно. Отец Агафьи за месяц до приезда дочери с внуками умер от старости. Его добро растащили и пропили старшие дети. В доме родителя жил какой-то горе-пьяница, называвший себя братом. Зиму Агафья с детьми кое-как пережили в землянке. На следующую весну перебрались в Кузбасс. Там Агафья, славившаяся пышными формами, нашла общий язык с одним рвачом-начальником железнодорожной станции. Ей дали угол: дом – не дом, сарай – не сарай. Потом рвач, звали которого Прохор Карман, грузный, толстый, вонючий стал частенько захаживать к Агафье. Они на некоторое время забирались на печь, закрывались от детей шторкою и там шебаршились, перешептывались, шуршали. Прохор противно хихикал. Василий внимательно слушал, что там происходит на печке, и всегда боялся – не задушит ли Прохор мамку. Однажды он взял со стола большой нож, который в ожидании прихода Прохора точил всю прошлую неделю, и решительно полез на печь. Его остановил Алеша, который был старше и мудрее.

- Не надо, – сказал Алеша.

Василий остановился, положил нож на стол, подошел к брату, сел рядом с ним.

- Дядя Прохор похож на нашего хряка, которого бандиты в Киров свезли. Помнишь, Алеша? – шептал Василий на ухо брату. Алеша кивком головы соглашался.

Они так сидели, смотрели на стены, пятнадцать, двадцать минут, полчаса, пока за шторкой что-то происходило. Шелест, шебуршанье, шорохи, стук нарастали всё больше и больше. Под конец добавлялись мамины стоны. Василий со слезами на глазах шепотом спрашивал у брата:

- Мама не умрет?

Алеша пожимал плечами. Они, молча в сумраке вечера, сидели и ждали, когда же уйдет Прохор. Шорохи на печи, наконец, прекращались. Прохор довольный выглядывал из-за шторки, улыбался гнилыми зубами, нюхал свою руку, спускался с печи, не стесняясь, подтягивал портки, застегивал пиджак, щипал грязной рукой Василия за щеку, чеканил короткое:

- Молчуны! Сверх меры вы молчаливые. Неладно это. Ой, неладно.

Потом шел к выходу, останавливался, подходил к катке, черпал ковшом воду, запускал толстые обветренные губы и громко пил. Его кадык двигался, отмерял глоток за глотком. Один, два, три, четыре, пять, шесть… Прохор отрывался от ковша. Выдох. Глубокий вздох. И опять. По его подбородку и серой от пыли шее текли тонкие струйки воды. Напившись, он громко отрыгивал, ставил ковш на табурет, на прощанье, подмигнув мальчишкам, как всегда, выдавал:

- Ваша мать – золото! Берегите ее, сукины дети.

Василий знал наизусть его последние слова. Знал, что после этого он исчезнет на неделю, и они целых семь дней будут счастливы. Через минуту с печи слезала мать, она, как ни в чем не бывало, готовила ужин. На утро выяснялось, что у Агафьи есть деньги. То есть в доме появлялась картошка, хлеб, постное масло. Они втроем вдоволь наслаждались едой на протяжении нескольких дней.

На следующую весну помер Алеша. Помирал он долго. Василий даже два утра кряду аккуратно, чтобы не потревожить, ложился под бок брату и просил у Боженьки, потом у Ленина, потом у Иисуси, потом у Христа, хоть у кого, чтобы самому представиться заместо Алеши. Мама, когда видела это, ругала Василия, заставляла подняться и идти подметать двор. Алеша умер поздним вечером. Последний раз кашлянул через боль. Потом в легких заскрипело. Василий видел его предсмертный выдох. Он подбежал к брату, начал целовать его в лоб, в щеки, в губы, просил его:

- Живи, Алёша!

Но лицо брата исказилось в один миг. Василий испугался и замер. Он в очередной раз увидел смерть. У него в груди вдругорядь взорвалось, он ощутил явные позывы убивать, лишать жизни кого угодно, лишь бы – лишь бы.

После кончины Алеши в доме стало еще тоскливее. К маме кроме Прохора стали приходить и другие мужики. Агафья послушно забиралась на печь, за ней мужик. Они шебаршились там, - ахи, вздохи, мамкин стон. Василий всегда держал нож наточенным, но так никогда и не решился его применить. Он помнил слова брата: «Не надо». Потом мужики спускались, самодовольно улыбались, подтягивали портки, застегивали пиджаки, пили воду из катки, отрыгивали и уходили.

На улице Василия стали дразнить, говорили, что его мать – сука! Но после того как Василий нещадно до большой крови набил морду Витьке-соседу, крепышу и заводиле, от него отстали. И даже стали бояться. Называли его – Хулиганом. Так и повелась с тех пор фамилия – Хулиган. И в паспорте потом так записали.

Василию исполнилось шестнадцать, когда он уехал от матери учиться в танковое училище. Через год на втором курсе он получил письмо от дядьев, материных братьев, в котором сообщалось, что его «мать – Агафья насильственно прИкратила свое земное суЧествование, путем повешИния». Оказывается, когда мать до синяков избил очередной пьяный ходок, она отрезала свою большую русую косу, сплела из нее веревку, привязала к потолку, затянула узел, сделала петлю, сунула голову и – поминай, как звали. Когда очередной раз «на свиданье» пришел Прохор, увидел повисшее тело над открытым подполом, кричать не стал. Огляделся кругом. Хотел стянуть с пальца Агафьи золотое кольцо, но руки вздулись. Тогда он взял со стола нож, отрезал безымянный палец, снял кольцо, посмотрел на солнце – сверкает, положил в карман. Хотел приладить палец обратно, повертел у ладони, да бросил в подпол. Вышел на улицу. Там соседка вешала белье. Он шепнул ей:

- Там Агафья чегой-то… по-моему прихворала… заболела, али чё? Пятнами пошла.

Соседка поморщилась, уставила руки в пояс:

- А мне какое дело? Ваша подстилка – вы и лечите! Ходют всё, ходют.
- Я с ней давненько не баловался. Лениным клянусь. Просто заходил.
- Знаю я.

Прохор, махнув рукой, ушел.

Соседка всё же заволновалась, любопытно стало, не терпелось узнать, с каких это щей захворала Агафья, завсегда румяная, гордая, хоть и ****ь.

- Видать, заразительная болезнь, - бубнила себе под нос соседка.

Нервничала, вешала белье, то и дело поглядывая на окна Агафьи, где с самого утра – удивительно, холодный сентябрь на дворе – не шел дым из трубы, не топилась печурка. Соседка повесила последний пододеяльник, подняла с земли таз, поставила его на скамью, вытерла руки о передник, пошла к домику Агафьи, заглянула в окно. Ничего не увидала. Постучала в стекло, заглянула опять. Потом поднялась на крыльцо, пнула в дверь ногой, надавила плечом, дверь скрипнула, поддалась.

Хоронили Агафью тихо. Без ритуалов. Даже не мыли перед смертью. Побрезговали. Братья положили ее в серый из нестроганных осиновых досок гроб. Не стали ждать положенных дней. Закопали недалеко от кладбища враз. Долго потом рядились, что ставить поверх могилы: крест али деревянную тумбу со звездой.

- В Советской же республике жила, - чесал лохматую голову средний брат.
- Она же не большевик, - горланил старший.

Так в тот день и не договорились, выпили за упокой души шестьдесят три литра белой пшеничной браги, заблевали без того запущенный двор Агафьи и сожгли сарай с одичавшей от голода курицей. На следующий день поставили на могилу гладкий пятипудовый камень, привезенный на телеге с речки, на котором красной краской написали «Агафия», сверху после долгих споров пририсовали кривую пятиконечную звезду, а рядом маленький крест, и выпили еще сорок четыре литра браги.

Через 30 лет пионеры-тимуровцы могилу приняли за погребение революционной мученицы, которая перед своей гибелью заразила сифилисом пятьдесят офицеров белого движения из армии Колчака, подстрелила из винтовки Мосина десяток беляков Юденича, смертельно раненная задушила собственными руками генерала Алексеева. На могиле воздвигли бронзовый монумент: широкоплечая девушка-комсомолка, гордо подняв голову, стоит со связанными руками, а перед ней маленький кривоногий белогвардеец, держит в костлявой руке автоматический пистолет системы Маузер. Коммунистическое освещение могилы Агафьи прошло под звуки горна и дробь барабана. Под возгласы пионеров: «Будь готов!» «Всегда готов!» На месте захоронения выступил какой-то седой боец революционных сил, со старым шрамом от подбородка до виска. Он поднимал вверх сухую старческую руку и вопил:

- Я, всеконечно, помню Агафью. Она, бывало, вот так возьмёт в руки винтовку (показывает), заберется на коня (показывает), помчится так… (изображает) поскачет… уперед… Далеко умчится.
- И что? Расскажите нам поподробнее, - не унимаются пионеры, заглядывают в обезображенное шрамом и десятилетиями лицо.
- Далеко ускачет, - повторял ветеран, о чем-то задумавшись.
- А что дальше-то?
- Ничего. Так и воевали.
- Скажите, пожалуйста, а как вы отличали – наших, то есть, красных от врагов? Ведь все же русские…
- По-разному, бывало. Стоишь, бывало, на посту. Смотришь, спешит куда-то путешествователь, аккурат, вооруженный стрелковым оружием. Гадаешь сперва – наш али не наш? Насмелишься. Приклад упрешь в плечо, стрельнешь раз, и, представь себе, не промахнешься. Он – брык – на земь, подлец такой. Ушел, так сказать, в могилёвскую губернию.
- Наугад определяли?
- Наугад. Всеконечно, наугад. Самый верный способ. Подойдешь потом, сапогом ткнешь вражину, в морду глянешь. Всеконечно – враг! Как же еще. По-другому никак.

В ту пору, когда посмертная слава пришла к Агафье, Василий Иванович находился в другом месте, и слыхом не слыхивал о почестях окруживших могилу матери. Василий Иванович прошел две войны: начал в 39-м в Финляндии, телепался на КВ-1 («Клим Ворошилов»), участвовал в освобождении финского коммуниста Тойво Антикайнена, Великую отечественную на Т-34 прошел от начала до конца, закончил в Польше. В ту пору Василий Иванович имел звание лейтенанта, был кавалером орденов Славы всех трех степеней, участником крупнейшего танкового сражения под Прохоровкой. Высокий, красивый, с русой вьющейся челкой выглядывающей из-под пилотки, в начищенных до блеска сапогах, он победителем гулял по улицам Варшавы, курил трофейные папиросы, смачно плевал на мощенную камнем дорогу.

- Пан, офицер! – на него смотрела польская женщина.

Василий Иванович был весь во внимании. Он пристально вглядывался в нее. Она смотрела большими карими глазами, ела спелые вишни и красиво сплевывала косточки в пухлую ладошку. На ней было легкое розовое платье из крепдешина, а под ним дышали внушительных размеров груди.

- Пан, офицер!

Вечером он оказался у нее в одноэтажном каменном доме. Полячка прогнала на кухню семилетнего сына, чтобы тот не мешал, сама легла на перину, поманила Василия Ивановича к себе.

- Пан, офицер!

Василий Иванович не растерялся, по-солдатски снял с себя гимнастерку, стянул сапоги. На кухне шмыгал носом семилетний сын полячки. Василий Иванович услышав всхлипы, подумал о чем-то. Но пора и честь знать.

Спустя два года полячка (ее звали Мария) родила Василию Ивановичу двух ребятишек: сына и дочку, Степана и Степаниду. Он уже смирился с ролью мужа и отца, только толком не мог освоить польский язык. Быстрее русскому выучилась Мария. Но пришло время – основная масса советских войск уходила из Польши. Танковый полк, в котором служил Василий Иванович, выводили из Варшавы. Наш герой, пустив скупую мужскую слезу, выпив на дорожку горилки, уехал сначала в Горьковскую область, потом демобилизовался и удалился на малую родину в Сибирь. Спустя годы Джон Хулиган пытался искать варшавские ветви генеалогического древа, посылал запрос на программу «Жди меня», летал в Польшу, но ничего не прояснилось.

После демобилизации Василий Иванович поселился в деревне Почет Красноярского края. Привезенные из Польши трофеи раздарил соседям. Оставил себе лишь 8-зарядный офицерский «Вальтер» калибра 9 миллиметров, который тщательно спрятал от посторонних глаз и от милиции. Немного побездельничав, он утроился трактористом, женился на видной девушке Аннушке, она враз родила ему двух дочек и сынка, которого опять-таки нарекли Степаном. Мальчик родился молча. Порванная до пупа Аннушка вопила от адской боли на всю деревню. Степка весом в полпуда после появления на свет сразу потянулся волосатыми руками к титьке. Степан Васильевич расстроился:

- Яко леший али медведь.

Аннушка в горячке лежала семь дней и померла на Сретение. Василий Иванович погоревал-погоревал и через год подженился снова. Звали её Настасья. Она в 39-ом за воровство села и всю войну провела в Норильском ИТЛ, имела на теле множество сине-красных высокохудожественных наколок, и желала всенепременно мужа – героя Отечественной войны. На ту пору Василий Иванович был самой подходящей кандидатурой – герой двух войн, кавалер орденов, которые (забежим вперед) были пропиты Настасьей еще при жизни орденоносца, одинокий отец трех малолетних детей. Настасья тщательно приготовилась, заблаговременно сняла с себя желтые от времени панталоны, завлекла кавалера к себе в дом, налила ему ковш мутной браги, встала раком, запрокинула длинную юбку на голову и предложила себя:

- Ну? Видели ли вы такое чудо, Василий Иванович?
 
Василий Иванович, в самом деле, отродясь не видывал такого. На двух ягодицах наколки. На левой – мать Мария с Младенцем на руках. На правой – улыбающийся шахтер, закидывающий лопатой уголь в топку. Самое интересное в этой наколке ТОПКА. Топка – то самое интимное, покрытое густой шерстью место. Сие место заинтересовало Василия Ивановича. Он, не отводя глаз от чуда, выпил ковш браги, принюхался, по-солдатски скинул с себя одежды, неуклюже пристроился сзади, легко проник в топку, почувствовав жар, принялся обихаживать Настасью. Та же успешно подыгрывала солисту. Когда всё завершилось, они лежали на грязном полу обнаженные, и Василий Иванович бубнил себе под нос:

- Это нехило.

Настасья была счастлива, солдат, как она его на протяжении пяти десятков лет называла, пребывал на седьмом небе.
 
Началась новая жизнь.

Василий Иванович и раньше-то не особо замечавший своих детей – ну растут да растут, – по обретении супруги, совершенно забыл о своих кровных. Двух девочек забрала к себе тетка – сестра покойной Аннушки, так как Настасья хозяйство вести оказалась женщиной совершенно не приспособленной, любила преимущественно зашибить муху с соседками, зарезаться в карты «в дурачка» и под вечер кричать пьяные песни. Опосля того, как случилось ей родить Василию Ивановичу девчушку, она окончательно распоясалась, совсем перестала следить за собой, отрастила большое пузо, волосы расчесывать перестала. Зловоние от нее исходило, аккурат, ежели стоять на расстоянии трех-четырех метров. А ежели впритык приблизиться, то и дышать невмоготу. Василий Иванович, оценив ситуацию, стал Настасьей брезговать и похаживать налево. Да так это успешно у него выходило, что соседские детишки все сплошь уродились похожими на него, такие же рослые, такие же ушастые, такие же охочие до баб. Он же, прищурив глаза на солнце, пряча под усами старческую улыбку, кряхтел и изредка выговаривал:

- Эх, ребятня! Ипонский бог! Всех бабцов на деревне обиходили. Молодцы!

Однажды окликнул соседку Глафиру, сын у которой тоже вылитый Василий Иванович:

- Глаша, знашь ли ты, что в Польше ныне разразился глубокий социально-экономический кризис?

Чудно в данной ситуации было то, что разговор зачинал молчаливый завсегда Василий Иванович. Глафира не ожидала:

- Ты к чему это, Вась?

Василий Иванович пожал плечами, чуть-чуть приподняв одну ягодицу, громко пернул и, смущаясь, выдавил из себя:

- Примитивная ты баба. Ступай по своим делам. Уставилась.

Глафира долго на него смотрела, искала, что ответить, под конец пробурчала сама себе:

- Старый черт!

Василий Иванович, встретив вечернюю зарю, шел в избу, где давила койку пьяная с обеда Анастасия. Он аккуратно, почти с нежностью, двигал Настасью к стенке, не снимая одежды, ложился к ней под бок, зажимал нос бельевой прищепкой и через полминуты засыпал крепким солдатским сном. Ему снилась польская жена Мария, стоящая в обнимку с детьми Степаном и Стенанидой. Она широко улыбалась и ласково произносила:

- Пан, офицер!

Потом ему снилась Аннушка. Она держалась за живот и тихо говорила:

- Живот болит, Васенька.

А рядом сидел большой с двухэтажный дом новорожденный Степан, пускал слюни и неумело играл домами, валил маленькие деревья. Потом остановился, и стал писить. Большой фонтан желтенькой водички не прекращался долго. Из-за чего образовалось озеро, в котором потонула Аннушка и все жители деревни.

ПРАДЕД ИВАНА – ВЛАДИМИР АРТУРОВИЧ.

Володю многие дразнили и во дворе, и в школе:

- Бастон – сын врага народа! Ты – сын врага народа!

Квартиру у Марии забрали, и они с сыном переехали в деревню. Каждый день по три часа туда, три часа обратно Володя ходил в школу. В зной, в дождь, в мороз, в стужу. Это воспитывало в нем характер, силу воли и стремление жить.

В 17 он ушел добровольцем на фронт. Рядовой 27-й роты 124-ого полка 756-й пехотной дивизии Владимир Бастон участвовал в харьковской операции, которая закончилась катастрофой для красной армии. Раненый он, вцепившись зубами в землю, держал в уме одну единственную мысль, приказ Сталина «Ни шагу назад!» Они уже, было, захватили вражеские окопы. Сознание уходило и возвращалось, уходило и возвращалось. Он отстреливался до последнего. Из соседнего окопа выбрался и перебежками стал отступать Миша Лакомка. Безумная пуля раздробила ему колено. Он упал и завыл как дикий зверь. Сознание уходило и возвращалось. Володя стрелял. Сознание… Володя Бастон услышал над собой громкий смех и немецкий говор.

- Русиш швайн! Ха-ха!

Попал в плен. Оказался в концентрационном лагере Майданек, что в Польше. Шли месяцы, годы. Он научился есть кору от деревьев, кожу от сапог, человечину. Ему уже казалось, что он сошел с ума.

Советские войска вступили в Польшу. Майданек был освобожден. Володя не поверил своим глазам, когда ворота барака открыли советские солдатики.

- Не может быть, - сказал он вслух.

Но радость сменилась разочарованием. Военнопленных выгнали из бараков и повели большим стадом. Куда-то. Повели.

Дорога. Их опять охраняли. Только теперь это были советские солдаты.

Мимо военнопленных проезжает танковая колонна. В Т-тридцатьчетверке сидит бравый Василий Хулиган. Грудь в орденах. Он не докуривает сигарету и бросает ее на землю неподалеку от Володи. Танк проезжает. Володя бросается к тлеющей американской сигарете, поднимает ее, с жадностью втягивает в себя благостный дым.

Через месяц мытарств Владимира Артуровича Бастона определяют в один из колымских лагерей за колючую проволоку. Срок – 15 лет.

Бастон вышел по амнистии в 53-м. Оказалось, что мать в войну умерла, что ехать ему некуда. Он решил рискнуть, поехал в Москву строить метрополитен, параллельно поступил в МГУ, выучился на инженера, женился на сокурснице Олесе Давыдовой. Они родили двух детей погодков: девочку и мальчика, Лену и Диму. Вскоре им дали квартиру. Папа Володя, как называли его дети, любил делать с ними кораблики и пускать по бурным весенним улицам. Он вместе с ними бежал по улице, радовался. И вдруг упал. Лена и Дима подбегают к нему, толкают в бок, громко хохочут.

- Папа, папа! Не притворяйся. Мама наругает тебя. Ты испачкаешь пиджак.

Сердце Владимира Артуровича Бастона остановилось в 1964-м.

- Ну, хватит уже, пап! – кричал, смеясь, Дима. А Лена уже начинала что-то понимать и просто молчала.

- Ха-ха! Давай, как будто я тоже умер, пап, - упал Дима рядом с папой и притворился умершим.

ДЕД ДЖОНА – СТЕПАН ВАСИЛЬЕВИЧ.

Когда Степану Васильевичу исполнилось 18 лет, этого никто в доме и по всей деревне не приметил. Отец, как всегда после отбоя, в десять вечера отошел ко сну. А Степан больно ударившись о косяк, громко хлопнув дверьми, выругался и ушел из дому. Ушел, купил самогонки, напился до зеленой блевотины. Потом залез в холодную речку, доплыл до середины. Набрал полные легкие воздуха, нырнул под воду, выпустил воздух, намереваясь совершить суицид. Вдруг его тело стало сопротивляться. В его сознании возникло острое желание жить. Он быстро-быстро заработал руками, ногами и вынырнул. Вышел на берег, откашлялся, отлежался и пошел на край деревни, где жила Лапа, которую «за даром» загибали деревенские, но сейчас ей брезговали даже последние алкаши. Лапа – плоская, двадцатилетняя давалка с синдромом Дауна. Она лежала под скирдой на сене, с кривой улыбкой смотрела на звезды, когда Степан ее обихаживал.

- Лапа звезду лететь, - тихо сказала она.

Степан остановился, слез с нее.

- Чё? – спросил он.
- Лапа звезду лететь, - повторила она.
- Лапа ни хера не выйдет звезду лететь, - неожиданно закричал Степан, застегнул брюки и закурил «Приму».
- Лапа звезду лететь.
- Не выйдет, бля! Лапа – глупая баба. Лапа – даун, - и заплакал. Лапа же стала его успокаивать, гладить по голове, целовать в уши.

- Лапа жалеть тебя.

Степан плакал еще громче. Плакал и смотрел на небо, как будто чего-то ждал.

На следующий день, поднявшись в поле с крепкого похмелья, пошел на другой край деревни к Ламакинским алкашам. Там его с удовольствием приняли в компанию, обчистив карманы. Степа забухал. Забухал на год. Потом он по-пьяни очутился в Кузбассе, жил у какого-то шаромыги, грузил в колхозе картошку и бегал от милиции. Через год он перебрался в город Березовский Кемеровской области, восстановил паспорт, утроился на Химзавод помощником слесаря, от государства ему, спустя полгода, дали неблагоустроенную комнату. Жизнь наладилась, и он заскучал. Сидел в своей девятиметровой комнатке и думал всякую чушь:

- Хоть бы война началась. Я бы пошел воевать, и… (4-5 секунд он ни о чем не думал, просто смотрел в потолок, теребил волос на макушке, потом в голове родилась следующая мысль) Погиб смертью храбрых. Пойду…

Он вечерами уходил на улицу, искал на жопу приключений. Стал водить дружбу с ребятами, которые завсегда находились там, где мутно. Начались веселые деньки.

Степан Васильевич попался с кентами на воровстве. Глубокой ночью они вчетвером крали с территории Химзавода шифер. Когда завыла сирена, Степан чуть в штаны не наложил, вчесал, что было мочи, но менты перекрыли все пути отхода.

Маленького роста, толстый, лысый следователь по очереди брал у воришек показания. Вызвал к себе Степана, тот встал перед следаком большим, нескладным, ссутулившимся.

- Да, - оценив ситуацию, сказал следователь, пошел, сел за стол.

Он «взял Степу на понт», сказал, что друзья сознались, подписали бумаги, где они во всем обвиняют его, Хулигана, выставляют его главным организатором преступления и наговаривают. Степан изменился в лице, покраснел, заволновался. Он был до глубины души возмущен:

- Да я за компанию пошел.
- Я тебя не виню. Я понимаю тебя. Видишь, какие твои друзья. Ты можешь написать встречное заявление, - хитро прищурившись, полушепотом добавил круглолицый следователь.

Степан поставил визу, где ему сказали, - раз восемнадцать поставил, даже не читая протоколов. Дрожащей рукой написал три заявления, на него наложили минимальный штраф и выпустили. Потом оказалось, друзья не подписывали никаких бумаг против него, «это было липой», «подставой», подельники, как положено, шли в отказ, молчали, тупили. «Следак» сделал свое черное дело. Двум кентам дали условно. Степана во дворе зачертили, прозвали «стукачом». Парни не принимали никаких объяснений. Клеймо поставлено. Он хотел уйти в запой, но ушел в себя. Закрылся в своей комнате, стал много читать, изучать криминалистику, конституцию СССР, захотел изменить сущность правоохранительных органов, окончил вечёрку, поступил в высшую школу милиции, чтобы изнутри бороться с беспределом и коррупцией. По окончании получил офицерское звание, безболезненно влился в коррупционные ряды советской милиции, которая стала потом российской. Дослужился Степан Васильевич до начальника отделения. Стал больше всех брать откаты и взятки. Славился жестокостью, бессердечием и очаровательной поначалу женой Ликой, которая родила ему троих сыновей и потеряла былую красоту.

- Бабка, - любя называл ее Степан Васильевич.
- Старуха, - говорил он о ней в сердцах.

У Степана Васильевича была кличка: «Карма». За свою карьеру Карма поймал только двух наркоторговцев, да и то тех, которые отказались ему платить за неприкосновенность. За пойманных наркодельцов ему, как положено, выдали награду – маленькую медаль и большую премию, которую он к расстройству своих коллег не стал пропивать, а пустил в дело, после перестройки на имя жены, купив ларек, стал торговать сигаретами, пивом и из-под прилавка спиртом, который возил цистернами с Мариинского спиртового комбината. Посадил продавцами родственников: брата жены – косого Игоря и пузатого Валерку – своего двоюродного племянника. Семейный бизнес процветал до поры до времени. Братва обходила стороной, так как хозяином ларька был мент Карма. Но перестройка благополучно завершилась, ларьки стали убирать. Очередь дошла и до хозяйства Степана Васильевича, не помогла даже его крыша. Хотя, как знать, если бы не новое-старое отношение Степана Васильевича к жизни, то можно было разрулить, поставить заместо ларька павильон или построить магазин, как сделали другие более толковые предприниматели. Родственники так и хотели, но Степан Васильевич однажды снова, как в юности сорвался и забухал. Стал пропивать выручку. Уходил в загул сначала месяцами, потом годами. За ним приезжала служебная Волга, водитель поднимался в квартиру, помогал Степану Васильевичу одеться, сажал его, не проспавшегося со вчерашнего, в машину, доставлял на службу. Там Степан Васильевич отправлял дежурного сержанта за водкой, вызывал заместителя – татарина Рамиля, и они, выкушав пару-тройку бутылок водки, уходили в аут. Потом вызывали девочек, продолжали разгул. Вечером водитель вез его домой, помогал подняться на третий этаж, открывал ключом дверь и отпускал хозяина возле порога. Степан Васильевич благополучно оседал на коврик в прихожей, издавал звериный рык, потом – боком, боком – и укладывался прямо возле порога. Жена Лика разводила руками:

- Он нас погубит, мент поганый.

С утра Лика обнаруживала, что за ночь Степан Васильевич насквозь проссал свою серую форму, уже вторую на этой неделе. И ему приходилось ехать на службу в зассанных мятых штанах. На службе опять: сержант – за водкой, Рамиль – в кабинет, потом – девочки. Но с годами в девочках они нуждались всё реже и реже, водки, что дурнины, им нужно было всё меньше и меньше. В последний год Степану Васильевичу хватало, чтобы языком не ворочать всего сто пятьдесят грамм. Неполный стакан и огромный детина лежал на полу своего кабинета вдрабадан пьяный. Ничего не поделаешь, патологический алкоголизм.

А по началу было так. Степан Васильевич с трудом выпивал первую рюмку водки, кривился, морщился, громко выдыхал и говорил:

- Первая колом, вторая соколом.

Переводил дух, наливал по второй.

- Истина в водке, - любил он повторять, выпив следующую.

- Аллах Акбар, - уже пьяным голосом изрекал Степан Васильевич, поцеловав в лоб Рамиля, после третьей.

Рамиль же, выпив свою порцию, поддерживал разговор:

- Во истину Акбар, - и улыбался.

Степан Васильевич дружески хлопал его по плечу и изрекал:

- За что я тебя люблю, Рамиль?

Рамиль, идиотски хохотал, пожимал плечами и закусывал с ножа шпротами.

- А давай-ка мы с тобой выпьем, Рамилька.
- Выпьем, товарищ полковник.

День походил один на другой. Служба шла. Печень увеличивалась. Деградация проявлялась.

Семейное дело, как я уже сказал, развалилось. Киоск закрыли, вывезли за город. У Степана Васильевича обнаружился цирроз печени, развивалось слабоумие, начались припадки эпилепсии. Пришло время увольняться. Его с почетом проводили на заслуженный отдых, устроили банкет, надарили подарков. С банкета его привезли домой, положили по традиции возле порога, и он умер, на полу, в прихожей, как всегда в проссаных штанах. Ранним утром. Шли 90-е.

СНОВА ПРАДЕД ДЖОНА – ВАСИЛИЙ ИВАНОВИЧ.

Отец, Василий Иванович пережил сына на два года и умирал в своей собственной постели, ни совсем чистой, но теплой. Он никогда не любил вспоминать о войне, потому что… Потому что не любил. Но перед смертью Сергей Степанович, сын Степана Васильевича, внук Василия Ивановича услышал много интересного от деда. Тот каялся на протяжении полутора часов, признавался в том, что он в числе других бойцов насиловал двух немецких радисток. Молодых, красивых, толстозадых, которых они выловили на окраине от Кракова. Одну из них, рыженькую Кэт, с черной родинкой не левой ягодице, он пристрелил сам лично, из ППД, двумя одиночными выстрелами. Сейчас лежа на кровати, он плакал и просил не показывать ему черную родинку:

- Зачем? Не надоть!? Уберите ее с моих глаз!

Еще Василий Иванович, раскинув большие обмякшие уши по подушке, торопясь, рассказал, как он с 42-го года ходил в теплых сапогах, снятых с пленного штаб-офицера, которого на следующий день зверски зарезал радист танка Витька Непохожий. Тупой, безусый, с маленькими поросячьими глазками. Витька вначале издевался над офицером, принудил его сосать свой грязный член. Потом, когда с трудом кончил, вынул нож, отрезал ему ухо и заставил сожрать. Офицер сходил с ума от боли, рыдал и ел. А Витька, лишившись рассудка, истошно кричал:

- У-у! Сука такая! Тварь подколодная! Гитлер проклятый! Жри! Тварь!

В итоге он перерезал офицеру горло, вытер нож о траву, заправил его в голенище сапога и пошел с другими танкистами исследовать ближайшие верещатники, искать чернику. Василий Иванович остался один на пригорке, глядеть, как захлебывается в крови фашист. Черные маленькие мухи роем кружили над умирающим. Когда немец затих, Василий Иванович встал на ноги, потянулся, зевнул и посмотрел на небо. Посмотрел так же, как когда-то перед смертью смотрел его отец, привязанный к березе в деревне Гаврюшата. В этот момент Василий Иванович думал о смерти, он ей дышал, жил. Он был солдат, в душе которого не было места жалости и любви.

Сейчас он лежал на кровати и захлебывался словами, которые непрекращающимся потоком выходили из него. Он извергал их в воздух, в потолок, как кусочки кала. Бросал, чтобы быть услышанным, первый раз в жизни. 17-ти летний внук их ловил, ощущал тошноту, подходящую к горлу. Он всегда с гордостью рассказывал своим друзьям о деде – герое, который на Т-34 под Прохоровкой подбил три фашистских «Тигра», который кавалер орденов, и вдруг – такой словесный понос. Потом дед поведал, как он в Польше бросил двух детей – Степана и Степаниду и мать их, «забыл, как звали». Далее пытался рассказать еще что-то о расстрелянных польских офицерах, но смерть подошла слишком близко, уже сидела в ногах, через кишечник, селезенку и легкие подбиралась к сердцу, и он стал просить прощения. В конце монолога даже вспомнил о Боге, которого назвал «Боженькой». Но потом спросил: «Или как его звать – нахер?» Не получив ответа, сказал: «Уже утро» И со скрипом в легких помер. Помер с пятницы на субботу глубокой ночью, прожив восемьдесят шесть лет. Сергей смотрел, как чернел на глазах его дед. Сергей не плакал и не о чем не думал. Тогда он научился проводить время ни о чем не думая. Когда идет беда, так безопаснее. Когда беда минует можно опять включить мозги, а лучше совсем не включать. Так спокойнее.

ДВОЮРОДНЫЙ ДЕД ИВАНА – ДМИТРИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ.

Димка очень любил отца. Очень-очень. И Ленка сестра тоже сильно любила отца.

Димка понял, что отца не стало. Мама Олеся стала пить горькую и умерла через пять лет. Димке только что исполнилось тринадцать, сестренке четырнадцать. Их распределили в разные детские дома, и тогда Димка понял, насколько тяжела, глупа и несправедлива жизнь. Они писали полные любви письма, в которых обещали друг другу, что когда закончится их детдомовская каторга, они навсегда останутся вместе.

Однажды старшая Димкина воспитательница Глафира Львовна, женщина с мужским лицом и редкими чёрными усами, которые впору было брить, из безопасности распечатала письмо к Олесе. И прочла:

«Любимая Олеся! Я уже третий день как не более гриппом. Поправился. Чувствую себя хорошо. Хотя вчера проплакал полночи. Всё думал о тебе – Олесенька! Я не знаю! Жду уже не дождусь, когда же мы с тобой встретимся. Тебя выпустят из своего детдома. Меня через год из своего. Я вспоминаю о тебе каждый день. Думал, как повзрослела за это время. Как округлились твои груди…»

Глафира Львовна покраснела, перевела дыханье и продолжила читать:
 
«Ты только не думай, что я тебя хочу… как… Как сказать. Нет, конечно. Я просто так. Просто. Я ведь люблю тебя…»

Глафира Львовна дочитала до этого места, и на подбородке у нее выступил пот.

«Однажды ночью я дрочил на тебя. Но это совсем ничего не значит, моя дорогая сестричка!»

Глафира Львовна крякнула и вслух сказала:

- Что значит – ничего не значит?!

Глафира Львовна рассказала о письме Ульяне Никифоровне, которая гордилась тем, что в войну ей пришлось кушать человечину.

- Да, было дело. Голод был такой, что уго-го! Признаюсь, ела. Пленного фрица, по имени Генри.

Ульяна Никифровна шепнула на ушко другой воспитательнице Ольге Олеговне, у которой вместо правой руки был протез. Все считали, что она потеряла руку на войне. А ей ее отрубил по локоть пьяный в стельку муж. А Ольга Олеговна по секрету растрепала всем. В итоге весь детский дом № 140 знал о том, что Димка по ночам онанирует на свою родную сестру.

Над Димкой стали смеяться, дразнить, называть «онанистом». Когда лил проливной дождь к Димке подошла Ульяна Никифоровна и громко, чтобы слышали другие мальчишки, спросила у Димки:

- Волосы на ладонях еще не выросли? А?

 А потом скорчила гримасу и добавила:

-Как не стыдно!? Как тебе не стыдно?! Мы даже в войну себе такого не позволяли!

Из тёмного угла зазвучал мальчишеский голос:

- Даже в войну? – удивленно спросил Пашка Давыдов. Конопатый, губошлепый, щербатый Пашка.

Ульяна Никифоровна повернулась в тёмный угол, но уже никого там не увидела. Пашка исчез от греха подальше.

Однажды ночью Пашка, пацаны звали его Пыханом, подошел к Димке и прошептал:

- Диман, расскажи мне про свою сестру. Какая она?
- Зачем тебе? – спросил Димка.

Пашка надул губы, истерично засмеялся, потом осекся и сказал:

- Я может, себе её представлю, и тоже подрочу.
- Представляй себе свою сестру.
- Но у меня нет сестры, - толкал в бок Димку Пашка.
- Мне пофигу! – отвернулся Димка к стене.

Пашка с силой сжал плечо Димке и прошипел:

- А я тебе – ****ы! Онанист!

Вдруг – хором смех!

Включается общий свет. Десяток пацанов в одинаковых синих трусах и белых майках стоят перед кроватью Димки и смеются.

- Ибанутый! Ибанутый! Онанист! На сеструху на свою дрочит! Ибанутый! Обоссым его, ребзя!

Пацаны спускают трусы и начинают ссать на Димку.

Пашка дул губы и кричал громче всех:

- Может ты мне подрочишь!? А?!

Однажды ночью Димка перерезал себе вены и тихо истекал кровью в лунной тиши. За окном сверчки трещали свои монотонные песни. И под эту музыку Димка и заснул навсегда. Ему исполнилось на то время пятнадцать лет.

За окном шёл снег.

БАБКА ИВАНА – ЛЕНКА.

Ленке было 16, когда умер брат. Она плакала. Босиком она выбегала на снег, голая плюхалась в сугроб, не чувствуя обжигающего мороза, и плакала. Она плакала, когда директор, Шамиль Раминович вызывал ее к себе. Она плакала, когда он говорил ей, что всякое в жизни бывает, нужно терпеть.

- Нужно терпеть и жить. Всякое в жизни бывает. Не надо плакать, - гладил Ленку по голове Шамиль Раминович. А она плакала.

- Не нужно. Слёзы ведь такие соленные, - целовал он ее в глаза. А она плакала.

- Успокойся, - говорил он, раздвигая ее острые колени и трогая промежность. А она плакала.

- Ты меня возбуждаешь, - снимал он с Ленки трусики, трогал пальцем половые губы, потом обнюхивал и облизывал палец. А она плакала.

Она плакала еще горше, когда он рвал ей плеву.

Она плакала, когда он слюнил палец, пихал его ей в попку, потом вытаскивал, долго нюхал и опять облизывал.

- Не надо плакать, - говорил он и гладил ее по волосам.

- Нежная моя, лань, - сказал он в конце и улыбнулся.

Ленка пришла в себя, написала заявление в милицию и, как говорили, «добрейшей души человека, профессионала с большой буквы» Шамиля Раминовича Укубова посадили на восемь лет строгого режима.

Ленку же перевели в другой детдом. С тех пор она разучилась плакать, пошла учиться и вышла замуж за директора молочного комбината Николая Афанасьевича Крюкова. Она родила ему близнецов в восьмидесятых. Назвали их – Аполлон и Геракл.

- Почему так назвали? – спрашивали друзья Николая Афанасьевича.
- А как назвать? Не Николаями же, не Сергеями. Наплодили, бля, Денисов, Сергеев, Александров и Михаилов.
- Хорошо, - соглашались друзья, - пусть будут Аполлон и Геракл. Выпьем!

И дружная команда друзей во главе с Крюковым поднимала бокалы с вином. Гришкус, Силанев, Ромашенко и Крюков. Они тогда вместе только начинали бизнес. Приватизировали предприятия. Выкупали ваучеры. Четыре мушкетера, как любили они называть себя. Бизнес, как говорится, шёл. И мушкетёров начала постреливать. Первым погиб Силанев, вторым Ромашенко, третьим Гришкус. Народ стал ждать, когда же погибнет четвертый из мушкетеров – Крюков. Но Крюков и не собирался погибать. На самом деле только он один знал, кто убил друзей. Жора Апраксин.

- Жора, конечно, - проговорился как взрослеющим близнецам отец, - Он всех порешил. Он сегодня руководит Холдингом «Каюр», который я ему подарил.

ПАПА ДЖОНА – СЕРГЕЙ СТЕПАНОВИЧ.

Сергей Степанович был третьим сыном Степана Васильевича Хулигана. Ростом он не уродился в отцову родню, лицо до тридцати лет имел достаточно детское, а голос высокий. Отчего, когда звонил по телефону, всегда чувствовал себя неловко. В трубку говорили:

- Молодой человек.

А ему исполнилось тридцать три. Было стрёмно.

Он не пошел, как старший брат по стопам отца, не стал поступать в высшую школу милиции, хотя там был зеленый свет. Не занялся бизнесом, как средний брат. Он избрал свой путь, о котором потом в глубине души жалел. Поступил на журфак в Кемеровский университет, из которого через два года был отчислен за неуспеваемость и хулиганские выходки. Одержимый литром водки разорялся:

- Меня не понимают. Я же гений. Мне к Познеру надо.

Молодая жена верила ему. И ждала, когда же Сережа закончит, наконец, университет, найдет достойную работу, и они заживут, как люди. Заканчивались 90-е. Диплом с горем пополам получен. Он купил трудовую книжку с печатями. Увеличил трудовой стаж на три года, и ему улыбнулось счастье. Его взяли возглавлять отдел на одном нефтехимическом предприятии. Появились первые хорошие деньги. Всё шло как по маслу. Карьера двигалась, но В (III) положительная группа крови дала о себе знать. Кровь звала «кочевника» в путь. И он сорвался с места, продал квартиру в Сибири, взяв с собой жену Тамару и маленькую дочь, поехал в Москву. Победил в каком-то мало-значительном писательском конкурсе, что привело его в полный восторг, а его немногих друзей в недоумение, так как Серёга всегда писал небрежно и с ошибками. Наш горе-писатель начал сходить с ума.

- Я гений. Я получу Нобелевскую премию. Вот увидите. Мне на Родине еще памятники будут ставить, улицы будут называть моим именем.

Он ополчился на евреев и гомосексуалистов, якобы, губящих «нашу русскую литературу и культуру в целом». Но после того как выяснилось, что половина его друзей-писателей евреи, а вторая половина гомосексуалисты он остался один, без работы и стал сходить с ума. Пришедшая пора безденежья и нищеты окончательно выбила его из колеи. Но были и положительные моменты после этого удара. Наконец-то из его головы вылетела идея, что он великий русский писатель. Внешние обстоятельства, слава богу, не дали погибнуть, они с женой и дочерью перебрались в Тулу, где коренные жители нещадно «Г-экают». Когда год назад он ехал в Москву, говорил: «Моряк должен жить у моря» После того, как в Москве у него всё провалилось, живя в провинции, он перефразировал эту мысль: «Херовый моряк тоже должен жить у моря. Переквалифицироваться хотя бы в рыбака»
 
Однажды он в стельку напился. Напился так, что не осознавал реальности, вышел из кафе, облокотился о стенку. На бобике приехали менты, попросили его пройти в машину. Но Сергей стал отказываться, начал кричать, что он писатель, что они не могут его вот так вот запросто арестовать, не имеют права.

- Я гений.
- Пройдите в машину, гений.
- Пошел ты на х... Не прикасайся ко мне.

Его забрали, применив резиновые дубинки. Потом в рапорте написали, что он бился головой о дверь машины, пытался выйти. В отделении он тоже сопротивлялся, требовал адвоката, кричал, что его отец начальник отделения. Один из дежурных ментов потерял терпение и снова пустил в ход дубинку, пустил так, что сломал задержанному нос, разбил лоб, набил ему на голову, на руки и на плечи гематом.
       
На утро Сергей Степанович лежал на нарах в камере, и думал, думал о том, что жизнь прошла зря, думал, что эту страну погубит коррупция, думал, он, увы, не Омар Хайям, и не написал ни одного толкового четверостишия об алкоголе. Гадал, выживет ли он после этой заварухи или нет? Его руки за спиной были защелкнуты на наручники, его ноги связаны ремнем. Он лежал недвижимый в своем еще вчера новом финском пальто, в еще вчера незапачканном полосатом пиджаке, в окрашенной кровью желтой рубашке и в черных туфлях без шнурков. Шнурки и ремень с него сняли, чтобы не повесился. Он лежал недвижимо, его лицо испачкано ночной кровью. Лежал и думал. Сейчас он мог только думать. Думал о самом главном. Думал, что он так и не позвонил жене, что она его прождала целую ночь, а ему так и не дали мобильного телефона. А когда он просил адвоката, его осыпали новыми ударами. Когда он падал от ударов, его пинали ногами. Тогда он проклинал ментов, обещал им наказание, просил у Бога силы, просил у Бога наказать ублюдков, которые забрали у него ноутбук, два мобильных телефона, диктофон, деньги, ремень, шнурки и заперли его в этом полутемном помещении, где есть лишь боль и одиночество. Боль, которая должна заставить его потом писать, боль которая перевернет всю его жизнь. Он лежал и думал. И взошло солнце. Но он об этом не знал. И менты боялись его отпускать. Потому что ушибы, ссадины и гематомы его были ужасны, и их список не вошел бы ни в один больничный лист. Он лежал, думал и ждал. На утро с него сняли наручники, развязали ноги, скинули с нар, что доставило ему неописуемую боль, и попросили выйти. Его руки-ноги онемели. Его голова была тяжелой. Сквозь усилия он поднялся, прошел за конвойным. Конвойный вел его к умывальнику. Сергей Степанович как мог, помыл лицо, через боль перебитых почек помочился. И зашел снова в камеру. Замок защелкнулся. Теперь его руки были свободны, но он не мог ими шевелить. Он снова лежал, снова думал. Этой ночью к нему, в камеру снисходил Бог. Бог сказал – Пусть будет так. И было так.

Днем ему дали телефон, он позвонил плачущей жене, попросил взять денег и приехать в отделение. Тамара приехала к нему, им устроили свидание. Был выходной. Суд состоится только завтра. Сергей Степанович не хотел проводить вторую ночь на нарах. Жена провела переговоры с дежурным. Сергея выпустили под подписку, до суда. Взяли по скромному полторы тысячи – на карман, отдали часы, цепочку, ремень, шнурки, все документы.

На утро был суд, принято постановление, назначено наказание в виде штрафа в доход государства в размере десяти минимальных размеров оплаты труда – в сумме 1000 рублей.

Улыбающийся сержант сказал на прощанье:

- Больше не выпендривайся.

Сергей кивнул головой.

Через неделю, когда прошли синяки, он окончательно и навсегда бросил пить

Через два месяца, когда болезнь тщеславия прошла, он устроился писать в какую-то маленькую газетенку, потом пошел работать на фирму. Мало-помалу обжились, с горем пополам купили квартиру, стали туляками, сами стали «Г-экать». Жили там пару десятков лет. Там у Сергея Степановича и его жены Тамары Владимировны родился второй ребенок, которого они очень желали. Поначалу мешала болезнь тщеславия, потом патологическое безденежье. Когда оба этих вопроса были решены, возник повод для рождения сына. Так совершенно планово родился Джон Хулиган. 8 кг весом. Он порвал Тамару до пупа. Ее удалось спасти, а мальчик получил травму.

Потом в мире начались катаклизмы. Казалось, стало сбываться Откровение Иоанна Богослова. Америку захлестнула волна цунами, Европу окутали ураганы и наводнения, в Азию пришла засуха, Австралия практически полностью ушла под воду. Озеро Титикака на пятьсот километров вышло из берегов. Юг Новой Гвинеи исчез с лица земли. Неожиданно ожили вулканы Мадагаскара, остров разломился на две половины. Изверглись вулканы на Гавайских островах, в Японии, на Камчатке. Земля затряслась, поменяла наклон, изменила радиус движения, увеличила скорость. Дни стали проходить быстрее. Люди гибли миллионами. Когда затрясло в Туле, Сергей Степанович с женой и детьми уехали в Сибирь. Потом, когда всё утряслось, стал меняться климат, жизнь стала налаживаться, и они перебрались на остов Октябрьской революции, что на Северной земле. Природные катаклизмы завершились, стали сходить с ума люди, взялись перекраивать политическую карту мира. Некоторые государства совершенно прекратили своё существование, другие рассыпались на несколько мелких государств. Количество стран увеличилось вдвое. Повсеместно шли войны, большие и маленькие. Шла Третья мировая война. Джон Хулиган сходил с ума от своей ущербности.

ДЖОН ХУЛИГАН.

Джон Хулиган родился планово, но роды проходили тяжело. Ему повредили позвоночник. Позже анализы показали у него серьезную болезнь пяти шейных позвонков. Целанизафрит. Родители долго бились за его здоровье, но когда ему исполнилось четыре года, они смирились, поохали, и опустили руки.

Когда началась война, Сергей Степанович ушел добровольцем. Уже через две недели, как сказано в сводке «при загадочных обстоятельствах» погиб при переброске в Алжир.

Старший брат говорил:

- Знаем мы их загадочные обстоятельства. Свои, наверное, ракетами замочили, по ошибке, а потом говорят – загадочные обстоятельства.

Как бы там ни было, но Сергея Степановича не стало. Мать Тамара старалась приобщить сына хоть к какой-то жизни, говорила ему:

- Может тебе ноутбук отцовский дать? Может, ты писателем хочешь стать?

Джон отрицательно качал головой и отвечал:

- Нет.
- Почему?
- Хочу быть солдатом.

Тамара снисходительно улыбалась, пускала слезу и гладила его рукой по голове.

Война шла с переменным успехом. На войну ушли двое дядей Хулигана и оба погибли, один геройски, второй – опять-таки «при загадочных обстоятельствах». Потом уже, когда Джон Хулиган стал воевать сам, он понял, что очень часто свои собственные ракеты путают цели и поражают своих же: свою технику, часто наполненную своими солдатами. Он сам отправил, таким образом, на тот свет три самолета, с пилотами из альянса «Европа», после чего купил старую икону Спасителя и стал еще молчаливее.

Снова вернемся назад. Война двинула технический прогресс вперед. Профессор Лоопарт вставил Джону Хулигану в спину пружину, и Джон из неподвижного инвалида постепенно превратился в прыткого, упругого солдата, который не желал ничего другого, как убивать. На обучение, оживление и закрепление мышц ушел год. Спустя год усиленных тренировок и ежедневных тренажеров по 14 часов в сутки Джон Хулиган из автомата Мучника выбивал мишень на «пятерку» с расстояния три километра, валил за семь минут боя на землю трех мастеров спорта по боксу, и самое главное – одним махом преодолевал препятствия, мог прыгать в высоту до двух километров, в длину до трех. Джон Хулиган стал солдатом. Настоящим русским солдатом. Когда у него спрашивали:

- Кем был твой отец?

Он не сразу, опустив глаза, отвечал:

- Писателем.
- Ого! – откликались на это друзья и коллеги – А ты почему солдат?

Джон же пожимал плечами и говорил:

- Я солдат.

Джон был солдат. Первую половину войны он провалялся на кровати, изредка передвигаясь в нелюбимом инвалидном кресле. Вторую половину отрывался по полной, воевал за четверых: за себя, за папу и двух дядек. Он собственноручно уничтожил три космических корабля системы «Мориннг», четырнадцать стратегических бомбардировщиков типа «Вихрь», больше сотни ракетных установок «Ураган» и «Смерчь», десяток «Томагавков», трех колдунов из штаба вражеских сил. Однажды в Ливии он обрушил на головы двух арабских полков безвоздушное пространство, объемом пять километров, в результате чего из-за отсутствия кислорода погибло 4678 человек. 4678 трупов! Джон попытался на компьютере размножить 4678 однотипных фотографий и вместить их в экранное поле. У него не было ненависти к арабам, у него было лишь желание убивать.

- Это у меня в крови, - сказал он однажды журналисту.

На утро обложки многих газет и журналов запестрели фотографиями, где Джон со зверским лицом бежит сквозь огонь, и заголовки «Война у меня в крови. Человек-пружина»

Хотя иногда на него находило, и тогда он вставал на колени и молился.

- Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да придет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь.

Иногда же смотрел на икону Спасителя, что висела в углу его комнаты, и сомневался. Вся его жизнь проходила в сомнениях. Он сомневался даже в том, что живет ли он за себя, или репетирует, чью чужую жизнь. Ему казалось, что пройдут годы, и он будет жить, как ему хочется, как ему кажется нужным. Немного только подождать – год – другой. Но время шло – репетиция продолжалась. Он превратился в профессионального солдата. Его медали лежали в двух ящиках стола, потому что одного уже не хватало, настолько их было много. Ему был 41 год. У него не было детей, не было жены. А было лишь желание убивать. Желание, боровшись с которым, он обращался к иконе Спасителя, читал Омара Хайяма или беседовал с профессором Лоопартом, когда у того была свободная минутка.

- Здравствуйте, Вилли Робертович! Вот. Я пришел.
- Здравствуй, Джон! Проходи. Рассказывай, почему так быстро вернулся с Новой Гвинеи?

Джон махнул рукой:

- А, сломал лыжу, оборвал подъемник, когда уселся на него. Скучно.
- Сейчас, чем занимаешься? Как живешь?
- Живу хорошо, Вилли Робертович. Вернее не очень, - Джон глубоко вздыхал.
- Что ж так?
- Думаю много. Применить себя никуда не могу.
- Ты же вроде на заслуженном отдыхе, ветеран войны. Пенсия у тебя хорошая.
- Не жалуюсь.
- Попробуй больше читать.
- Пробовал.
- И что?
- Все короткие рассказы Чехова, Бунина прочел, а вот романы Толстого, Достоевского осилить не могу. Читаю, читаю, и вдруг мысль уходит. Возвращаюсь на страницу обратно, и понимаю, что думал во время чтения совсем о другом. Снова читаю. Вроде всё хорошо. Но потом опять – раз, и мысль снова уходит. Так ни одного романа и не дочитал. Большие очень.

Джон во время рассказа опускает глаза в пол, сжимает пальцы одной руки в ладони другой, хрустит пальцами.

Профессор внимательно его слушает, легко улыбается и говорит:

- Могу тебе еще что-нибудь посоветовать.

Джон заинтересовано поднимает глаза, кивает головой, в знак согласия.

Лоопарт продолжает:

- Омара Хайяма ты читаешь?
- Восемьдесят пять раз прочитал книгу. Уже странички подклеивал. Износились.
- Аверченко.
 
Джон достает блокнот, лазерную авторучку. В его огромной руке двадцатисантиметровая авторучка выглядит очень маленькой. Джон записывает:

- Записал.
- Ярослав Гашек. Очень смешные рассказы писал.

Джон повторил по слогам, записывая:

- Га-шек.
- Бабель. Зощенко.
- Зощенко я читал.
- Франц Кафка.

Джон ухмыльнулся:

- Забавная фамилия – Кафка.

Профессор продолжал:
- Фолкнер, Куприн, Лондон, Шолом-Алейхем, Лесков. Можно перечислять бесконечно. Талантливый французкий писатель Мопассан. У него потрясающие короткие рассказы.
- Как вы говорите? Мопасан.
- Две «с».
- Две «с». Хорошо, - Джон поднимает голову, - Чей писатель?
- Французский.
- Где великий Наполеон.
- Верно.
- Куда она подевалась Франция?
- Ты плохо знаешь современную историю?

Джон воздыхает:

- Я ведь дома учился, Вилли Робертович. Что хотел, изучал. Упустил, виноват.
- Пятьдесят лет назад во Франции прошла бескровная революция. К власти пришли арабы-шииты. Теперь Париж столица Имират Аль-Арабия Аль-Франция, Французских арабских эмиратов. Коренных французов в государстве меньше 40 процентов. Таквы плачевные результаты раскрестьянивания нации. А какой прекрасный французский язык!

Джон понимающе кивнул головой и начал с воодушевлением рассказывать:

- А-а. Да-да. Я воевал полгода во Французских эмиратах. Мы Рейн форсировали. Прорывали оборону группы армий «34». Жарко было. Они за километр от берега заминировали дороги и подходы. Мины с гектофторидом. Мощнейший газ. Один взрыв такой игрушки уничтожает всё живое в пределах двух километров. Наша 15-я рота, подорвавшись на двух минах, в три секунды 126 человек превратились в пепел, только автоматы попадали, медали и звездочки с погон зазвенели, упав на камни. Остались невредимыми только роботы, которые принесли нам видео-флэшки. Страшное зрелище. Это оружие только-только появилось. Потом научились мины с гектрофторидом обезвреживать. Тогда мы до них пробирались четыре километра под землей, по дну реки. Смешно, мы десантники, лезем под землю. Двадцать дней роботы копали тоннель в человеческий рост. Быстрота, стремление, натиск. Мы выросли из-под земли прямо перед их носом. Они не успели сообразить. Я тут же сиганул в тыл, мои ребята наступали с фронта. И мы их замочили. За каждого солдата из 15-й роты мы уничтожили по 125 врагов.

Джон замолчал, опустил глаза. Профессор поднялся с места, подошел к окну. За окном бились о скалы волны Карского моря. Лоопарт повернулся лицом к Джону и спросил:

- Джон, почему ты не рассказываешь истории для прессы? Мне Юра Ерофеев, писатель жаловался, что ты не захотел поведать ему историю масштабного сражения произошедшего в Суэцком канале.

Джон, немного подумав, ответил:

- Зачем им это знать?
- Ты же хороший рассказчик. Люди бы узнали, как это было на самом деле. Писатели бы помогли дорисовать картины военных будней.

Джон отрицательно покачал головой:

- Зачем людям это знать? Ветераны сами всё помнят. Им не надо рассказывать. А писатели… Писатели додумают, нафантазируют, захотят улучшить, и только испортят. И все будут плеваться. А спросят – с чьей помощью написано сие произведение, из чьих уст звучал рассказ? Из уст Джона Хулигана – человека-пружины.
- Тебя так и называют – человек-пружина?
- Да как только не называют. Я однажды журналисту случайно сказал: «Война у меня в крови». Вылетело почему-то. Он на весь свет раструбил. На обложках журнала фото – я бегу, морда злая, поцарапанная, в крови. Где они взяли этот снимок?
- Почему же ты мне рассказываешь эти истории?
- Не знаю.
- Не боишься, что я тоже напишу книгу?

Глаза у Джона загорелись, он расплылся в улыбке и выпалил:

- Если бы вы написали, я бы был не против. Вам я бы всё рассказал.

Профессор Лоопарт улыбнулся и сказал:

- Нет, Джон, я уже старый. И каждый должен заниматься своим делом. Зачем мне писать книги, когда я еще могу держать в руках лазер? Я думаю, принесу гораздо больше пользы людям, если буду заниматься хирургией.

- И то, правда, - согласился Джон.
- Пишут пусть писатели. А я читатель и слушатель, - продолжил профессор.

Джон потом часто вспоминал слова профессора – каждый должен заниматься своим делом. Делом Джона было убивать. И он ни как не мог попасть со своей профессией в эту формулу в мирное время. В мирное время нельзя убивать и приносить пользу людям.

- Чё же мне теперь делать? – не прекращал думать Джон. И чем больше он думал, тем отчетливее в его мозгу формировалась, укреплялась и цементировалась мысль, что ему нет места в этом мире. Дома на одной из дверей он написал: «Мне нет места в этом мире». На холодильнике написал тоже самое на арабском.

Чтобы как-то отвлечь себя от этой мысли он вешал во дворе на стенд газету, вынимал из сейфа старый прадедовский «Вальтер» и палил обойму за обоймой. Потом чистил пистолет, смазывал его маслом и снова закрывал в сейфе.

Войны не было давно. Но привычка осталась. Не возникало привычки просто жить. Ему нужна была страсть, страсть, которая бы поглотила его без остатка, чтобы его пружина работала на сто, чтобы меньше думать, больше делать. Он любил, когда голова пуста.

РАБОТА ДЖОНА.

Спустя месяц мучений Джона пригласили работать охранником в ресторан «Валенки» на землю Франца Иосифа. Не прошло и трех смен, когда при очередной разборке Джон выдернул ноги у объевшегося мультипликационными энергетиками дебошира, выдернул натурально, подбежал, наловчился, рванул – и только кровь хлынула из двух обрубков.

К Джону после случившегося подошел двухметровый робот-полицейский якут. Они были одного роста, смотрели друг другу глаза в глаза. В объективах полицейского двигались диафрагмы. Якут взял Джона за руку и сказал:

- Пройдемте.

Джон послушно пошел за ним. Его задержали впервые в жизни. Он следовал за роботом-полицейским и опускал глаза. Люди узнавали его, смотрели вслед. Знакомые выглядывали из окон электромобилей и в недоумении качали головами. Ему было стыдно, стыдно не за то, что он вырвал ноги ублюдку. А потому что его вели как преступника. Холодная руку полицейского крепко сжимала запястье Хулигана. Конечно, если уж на то пошло, Джон в один миг справился бы с роботом-полицейским, но он не мог пойти против закона.

Его на год лишили лицензии охранника. Пострадавший, которому всё-таки удалось пришить назад ноги, судился с ним 9 месяцев. После суда Хулиган выплатил пострадавшему пятьдесят четыре тысячи рублей. 1 рубль стоил 17,9 американских долларов, соответственно 12 юаней и 2,4 евро. Рубль являлся одной из самых крепких валют мира. Поэтому, в принципе, пятьдесят четыре тысячи для среднестатистического жителя Новой российской Америки очень большая сумма. Только у Джона на банковской карте лежало более миллиона рублей, и каждые две недели счет пополнялся пенсией ветерана третьей мировой, плюс надбавка за ордена.

Джон вышел из здания суда, положил флэшку с постановлением суда в карман, глубоко вздохнул, посмотрел на небо, плюнул на пластиковый уличный паркет и пошел. К нему сразу же подлетел робот-уборщик с традиционным лицом телевизионного короля начала века Максима Галкина.

Робот-уборщик с двумя объективами в глазах, тридцать на тридцать сантиметров, летающая «жужжалка», как называют ее жители.

- Вы нарушили Закон Новой русской Америки, - сказала она голосом первого президента Российской Федерации Бориса Ельцина.

Джон улыбнулся:

- Что случилось?
- Вы плюнули на асфальт – в общественном месте, - продолжила она голосом второго президента Российской Федерации Владимира Путина.

Джон остановился, достал кредитную карточку и спросил:

- Сколько с меня?

«Жужжалка» не унималась, переключившись на резкий голос одного из лидеров партии эпохи Безвременья Владимира Жириновского:

- Вы должны подойти, стереть влажной салфеткой или еще чем-нибудь результаты своего плевка.

Джон, сморщив лоб, направился туда, где плюнул, достал влажную салфетку, демонстративно вытер плевок, аккуратно сложил салфетку, положил в карман, с улыбкой обратился к «Жужжалке»:

- Еще что?

Неугомонная «Жужжалка» перешла на голос Валерии Новодворской, вечной оппозиционерки начала века:

- Штраф 100 рублей.

Джон молча достал из портмоне зеленую банкноту в 100 рублей, подал в «рот» Максима Галкина - «Жужжалки». Та с удовольствием проглотила и произнесла смягченным голосом Никиты Михалкова:

- Будьте добропорядочным гражданином нашей страны, - и запела старую добрую песню: «Мохнатый шмель на душистый хмель…»
 
- Спасибо, я не заказывал музыки, - сказал Джон и пошел своей дорогой.

ТАМАРА.

Приехала мама. Тамара вошла в дом. Большая соломенная шляпка на голове, короткое белое платье и перчатки. Она поцеловала Джона в щеку, коротко сказала:

- Привет.

Взялась осматривать дом. Везде ли порядок. Осталась довольна увиденным. Сняла шляпку и спросила:

- Какую еду ты заказываешь?

Джон с готовностью ответил:

- В «Обжорке».

Тамара подчёркнуто ахнула, схватилась за голову и сказала:

- Боже мой, Джон, ты себя совсем не бережешь. Что ты там заказываешь?
- Пиццу.
- Это ужасно. Одну пиццу?
- Еще котлеты с картошкой.
- Сумасшедший! Мясо не сочетается с картошкой.
- Вроде нормально.
- Ты самоубийца, Джон.
- Мама.

Тамара жестом остановила его:
- Джон, не называй меня мамой, особенно при Алексее.
- Хорошо… Тамара. А что папочка, гм, так же моет золото?

Тамара улыбнулась:
- Джон, ты такой шутник. Алеша очень хорошо к тебе относится.
- Тамара, ты очень изменилась за последние годы.

Мама заглянула в зеркало. Джон успокоил её:

- Нет-нет. Ты прекрасно выглядишь. Пластические хирурги сегодня делают чудеса.

Тамара села в кресло, положила ногу на ногу.

- Это я тебе хотела сказать, что ты очень изменился за последние годы, Джон.
- Но я тебе первый сказал.
- Но я старше.
- Хорошо… Тамара.

Небольшая пауза повисла в воздухе, во время которой мама готовилась что-то сказать. Тамара красиво поменяла ноги, поправила платье, улыбнулась и начала:

- Когда ты, наконец, женишься, Джон?
- Ну, мама.
- Прекрати. Ты невыносимый. Время идет. На тебе может прекратится род Хулиганов. Этого никак нельзя допустить. Дедушка Иван Иванович на том свете тебя не простит.

Джон сел рядом с мамой.

- А дедушка Степан Васильевич, который умер от запоев, меня простит? Или ему фиолетово?
- Этот не в счет. Так же тебя не простит дедушка Василий Иванович, который прославил род Хулиганов.
- Слышал я от папы: дед насиловал немецких радисток, в Польше бросил двух малолетних детей и смотрел, как умирает фашист с отрезанным ухом.
- Помимо этого в твоем прадеде было много положительного.

Джон приготовился слушать. Тамара продолжила:

- Он участвовал в освобождении финского коммуниста Тойво Антикайнена, подбил три фашистских «Тигра» в сражении под Прохоровкой. Он кавалер всех орденов Славы.
- Я знаю, Тамара.
- Почему же ты не женишься? И не родишь себе маленького Хулиганчика?
- Как-то не получается.

Тамара поднялась с кресла, подошла к Джону, присела перед ним на корточки, полушепотом спросила:

- А может тебе к андрологу-сексопатологу обратиться?

Хулиган встал, махнул рукой, чуть громче, чем обычно сказал:

- Мам, ну ты что говоришь? К андрологу?
- Я тебя просила не называть меня мамой.
- Тамара, ты с ума сошла. У меня всё в порядке. У меня есть женщины… вернее, были…
- Вот именно – были. А как давно?
- Тамара, тебя интересует моя половая жизнь, или внуки?

Тамара снова села на кресло, положила нога на ногу.

- Внуки.

Джон с заговорческой улыбкой сказал:

- Как они тебя будут называть? Тоже Тамара?

Но Тамара спокойно парировала:

- Разберемся. Ты сначала сделай мне двух маленьких Хулиганов, потом посмотрим, как они меня будут называть.
- Тамара, а ты почему сделала только одного Хулигана?+++++++++++

Тамара встала, уставила руки в пояс.

- Так, ты пререкаться с матерью будешь?
- С Тамарой, а не с матерью.

Мама подошла к зеркалу, достала из сумочки помаду, подкрасила губы и сказала:

- Ну всё, хватит уже грубить. Я родила всего одного Хулигана и одну дочку, потому что время было тяжелое. Эпоха Безвременья была. Отец твой долго искал себя.
- Ладно, Тамара, я ни в чем тебя не виню. Давай чего-нибудь закажем в «Обжорке»? Хоть разговеешься. Поешь нормальной пищи.
- Что мы там закажем?
- Котлеты можем с картошкой. Голубцы. Пельмени.

Тамара, глубоко вздохнув, спросила:

- А с чем пельмени?
- С мясом.

Они махнула рукой и сказала:

- Давай, пельменей. Алешка не видит.

Джон заинтересовался:

- Твой Алешка мясо совсем не жрет?
- Только рыбу.
- Бедный Алешка. Дал же бог отчима.
- Не говори так.
- Хорошо.

Тамара приготовилась что-то сказать, подозвала к себе ближе Джона и тихо сказала:

- А когда поедим, полетим на Щпицберген. Я тебя познакомлю с красивейшей женщиной. Царская кровь.

- Откуда у нее цари в крови-то?
- От Романовых.
- Ладно. Посмотрим, что там за царевна-лягушка.

Царская кровь.

После обеда Тамара и Джон сели на ее электролет и приготовились лететь. Мама пристегнула себя ремнем безопасности и обратилась к Джону:

- Пристегни ремень.
- Зачем?
- На случай аварии.
- Сглазишь. Сплюнь.

Тамара сплюнула три раза через левое плечо, где сидел Хулиган.

- Зачем на меня-то? – спросил он.
- Пристегни ремень. Кому говорю, пристегни ремень. Элеткролет не двинется с места, если не пристегнуть ремни безопасности.
- Правда что ли?
- Правда.

Джон долго искал, в какой замок, куда воткнуть, как застегнуть. Тамара взяла его ремень и быстро пристегнула к креслу.

- Видишь ли, - стал оправдываться Джон, - я не так часто летаю на электролетах. Можно сказать, практически совсем не летаю. Чаще меня доставляют до нужного места на «Томагавке» или на «Миге-123»… Еще возможно…

Тамара, не дослушав сына, начала взлетать. Джон глубоко вздохнул и стал смотреть в окно. Элеткролет летел под облаками высоко над морем. Море расстилало под ними свой синий ковер с редкими прогалинами-островами: архипелаг Земля Франца Иосифа. Пролетая над островами Тамара включила радио и из динамиков зазвучал голос заслуженного артиста Новой русской Америки Никиты Преснякова. Песня состояла из трех повторяющихся многократно слов: «Русские не сдаются»

Джон, сморщив гримасу, попросил:

- Тамара, а можно что-нибудь другое?

Тамара подпевала Никите, держась за штурвал:

- Русские не сдаются. Сейчас песня закончиться. Я переключу. Мне нравится.
- Тебе правда нравится эта дурацкая песня? – возмущаясь, спросил Хулиган.
- Да.
- Но у него ведь голоса совсем нет?

Песня закончилась, Тамара выключила радио и сказала:

- Зато эту песню можно подпевать даже без голоса.
- Но у тебя ведь есть голос?
- Вот я и подпеваю.
 

       


У Джона никогда было друзей и любимых женщин. У него была уйма коллег, у него было два отца – родной и профессор Лоопарт, но никогда не было друзей и любимых женщин. Однажды, когда здание штаба вооруженных сил оппозиции было захвачено террористами, Джону пришлось отбивать 20 коллег-заложников. Операция продолжалась три часа. Главным террористом Аббу Муредом был убит один из заложников, приятель Джона Нилов. Когда террористы вывели Нилова на террасу, приставили к его затылку ствол, крикнули, что если сейчас Джон Хулиган не предоставит Армии Спасения, как они себя называли, самолет, пилотов, ядерную бомбу, они его расстреляют. Джон равнодушно смотрел на плачущего Нилова. Когда после третьего предупреждения прозвучал выстрел, и черепная коробка Нилова раскрылась, как тюльпан и оттуда вылетело серое вещество, ни один мускул на лице Джона не пошевелился. ОН забрался в БТР, надел бронижилет, взял модернизированный Калашников, два дополнительных рожка, сказал по рации: «Пошел» И пошел. Вернее будет сказать, прыгнул. Присел на корточки, оттолкнулся и полетел. Приземлился на крышу штаба, выбил ногой двери на чердак, спустился на 4-й этаж. Там по холлу гулял косолапый террорист в зеленой бейсболе и коротких шортах с винтовкой. Джон вышел из-за спины, указательным пальцем нашел у террориста точку между лопаток и тот упал. Потом он сделал ему контрольный выстрел в затылок. И пошел. Потом он двумя выстрелами убил еще двух террористов. В комнате с заложниками остался Аббу Муред и его женщина. Джон еще раз оттолкнулся, еще раз распрямил пружину и прыгнул в окно. Потом оттолкнулся от противоположной стены и, разбив окно, ворвался в помещение к террористам и захваченным заложникам. Одним выстрелом в голову он убил Аббу Муреда. Ударом ноги свернул челюсть женщине, которая пыталась выстрелить в Джона. Женщина в платье до пола рухнула на пол, широко от боли раскрыв глаза и зашептала какие-то слова на арабском, а потом на английском:
- I love, Abbu!
 Джон подошел к ней. Она через боль повторила еще раз:
- I love, Abbu!
Джон коснулся ее виска, большим пальцем толкнул в него, и женщина закрыла глаза. Закрыла навсегда. Захваченные заложники громко зааплодировали, но Джон, не обращая внимания на овации, пошел к выходу. На улице пожимали руки коллеги. Пресс-секретарь Саша прыгал под боком и просил Джона дать интервью Главному каналу ТВ. Джон отрицательно качал головой. Саша не унимался:
- Джон, во имя безопасности всего мира, я прошу тебя. Иначе завтра я доложу Генералу, и тебе сделают выговор.
Джон шел по тротуару.
Маленький Саша бежал следом:
- Джон, ты должен обязательно дать интервью. Общественности нужен герой.
Джон остановился, повернулся к Саше, улыбнулся и доброжелательно сказал:
- Зови прессу.
Саша подпрыгнул от радости, побежал за съемочной группой. Оператор – красивая девушка, ассистент и репортер прибежали быстро. Установили камеру. Репортер сказал в микрофон:
- Один, два, три, четыре, пять. Проверка.
Далее сказал оператору:
- Включай, Лиза.
Потом обратился к Джону:
- Скажите, Джон, мы знаем, что сейчас здесь происходил захват заложников. Что во главе террористов был Аббу Муред. Расскажите, как вам удалось справиться с преступниками?
Джон снял с себя дежурную улыбку, протер неожиданно запотевший лоб и как прилежный ученик на уроке начал:
- Сначала я убил террориста в зеленой бейсболе. Сделал ему контрольный выстрел в голову. Пошел дальше. Ворвался в первое помещение. Двумя выстрелами уложил двух террористов. Потом оттолкнувшись от соседнего здания я выбил окно и пристрелил Аббу Муреда…
- Можно об этом поподробнее?
- А чего подробнее. Просто выстрелил в голову из этого Калашникова и всё. А дальше ногой сломал челюсть его женщине. Она упала… Чтобы она не мучилась я нажал ей в висок…
- Скажите, а если мы вас пригласим сегодня в 20:00 в студию на прямой эфир, вы придете?
- Нет, ни приду.
Маленький Саша занервничал:
- Почему, Джон? Я доложу Генералу.
Джон пожал плечами:
- Сегодня 22-ая серия сериала «Убить Гомосексуалиста»
Лиза – оператор громко хихикнула. Репортер удивленный:
- Вы смотрите такие сериалы?
Джон без тени возмущения:
- Да, смотрю. По четвергам.
- Почему по четвергам?
- Не знаю.
Репортер развел руками, повернулся к Лизе – оператору:
- На подсъемки картинку делай.
Лиза отключила камеру, сняла ее со штатива. Ассистент подхватил штатив, и они пошли к захваченному дому. Репортер обратился к Джону:
- Пасибо.
Джон улыбнулся:
- Не за что.
Репортер и пресс-секретарь Саша еще некоторое время разговаривали друг с другом. А Джон смотрел, как оператор – Лиза снимает происходящее рядом с домом. Ему было забавно смотеть, как такая эффектная, казалось ему, девушка бегает с камерой и снимает убитого Аббу Муреда. Она снимала очень умело: ставила камеру на штатив, принесенный ассистентом, крутила объектив, одним глазом смотрела в камеру, другим во вне. Джон с детской улыбкой смотрел на всё это.

Вечером.

Вечером Джон нашел старую рукопись отца, его незаконченный роман, вернее едва начатый роман, еще точнее – это было просто посвящение. Он прочитал рукопись:
«Я русский. Мою семью стали убивать до революции.

Время подонков пришло на смену времени воров. И в том и в другом Человеку достаточно сложно существовать. Но задача Человека научиться жить во временах, научиться бороться вопреки, научиться оставаться Человеком среди подонков и воров. Научиться быть сильным. Дождаться своего времени, распустить свое знамя и идти вперед!

Время подонков на исходе. Наступает Время Русских!

Эта Поэма написана кровью, потом и желчью.

Я посвящаю ее всем Русским убитым в годы Революций, в эпоху Советского правления, в период Безвременья 90-х.

У меня есть много друзей среди евреев, грузин, азербайджанцев, немцев, казахов, татар, украинцев, среди других национальностей, но я посвящая эту поэму Русским.

Посвящаю своему Дедам, Бабкам, Теткам, Матери, Отцу, Брату, Жене, Дочери, Друзьям. Всем честным людям, которые жили все эти годы в России вопреки, не смотря ни на что. Жили, работали, молчали»

Джон прочитал это, вспомнил террориста в зеленой бейсболе, которому он сделал контрольный выстрел в затылок, Аббу Муреда и его женщину, едва припомнил лицо своего папы, который поцеловал его на прощанье перед тем, как уйти на фронт, вспомнил свою маму, которая всегда с большим уважением рассказывала о погибшем отце, как она подсовывала Джону ноутбук, просила его стать писателем. А он мечтал стать солдатом. Он инвалид детства мечтал стать солдатом. И стал, а теперь что? Теперь ничего. Он сегодня понял, что проходит его время, он сегодня понял, что выдохся, что не может больше дышать так. Он понял сегодня, что ему стало жалко Абу Муреда и его женщину. Видимо у них есть своя правда. Видимо они живут согласно своей совести. Раньше Джон об этом ни думал. «I love, Abbu!» - стояли в ушах предсмертные слова женщины. Джон задумался о том, что о нем, настоящем русском солдате, о человеке-пружине никто не скажет таких слов. Странно то, что Джон стал очень много думать, как в детстве, когда он был прикован к своей кровати. «Старею» - подумал про себя Джон, и заварил себе зеленого чая с жасмином, как он всегда любил. Он пил чай с наслаждением, причмокивая губами, громко втягивая в себя горячую жидкость. «I love, Abbu!» - опять пронеслось в ушах Джона. И он подумал об операторе – Лизе, он представил ее ноги, которые тогда были обтянуты джинсами, представил ее груди, которые были умело спрятаны под джинсовой курточкой…

Женщина – как пуля со смешенным центром, такая же непредсказуемая и ищет мягкое место. Слово – перегной мысли, буква – бацилла сознания, цифра – составляющая эквивалента динамики. А Джон смотрел порнуху, трофей вековой давности, дата выпуска на диске значилась «1999-й год». Но женщины были даже симпатичней, немного потолще, объемнее. Сейчас-то совсем по телевизору показывают, плоские как доски. А Джон любил классику. После пятнадцати минут просмотра он, как полагается самцу, возбудился, передернул затвор, отключил порно-фильм, принял душ и лег на диван. Он лежал и думал об операторе – Лизе. Очень редко он думал о реальных женщинах, в 21-м веке гораздо легче и дешевле думать об абстрактных женщинах, о порно-дивах, о звездах.

(И ЭТО ТОЛЬКО НАЧАЛО...)

Сергей Решетников (с) 2008