Набело по белому

(лирическая энциклопедия летнего солнцеворота)




       В воздухе главенствуют вечерние сирени. Их прогорающие разноцветные заморские свечи и пирамидки, подобные тем, которые продавали когда-то за Камой кришнаиты, создают определенный тембр настроения. Последнее украшение, оставшееся от несостоявшейся весны. А пятна цветущего шиповника – как душистые кляксы на все том же за;мершем воздухе.
       Луна пока едва различима над зеленым. Она – обрывок перистого облака с супротивной стороны неба, приклеенный к синей основе на «Момент» каким-то злым шутником. Обрывок, лишенный свободы передвижения и способный перемещаться только совместно с несущим его куполом. Маленький штамп в паспорте белой ночи.
       Бетонированная щербатая дорожка через газон от угла к углу несет навстречу мне оранжевое годовалое улыбающееся чудо, поддерживаемое сзади своим создателем… Не знаю, куда выведет сегодня мое тело поддерживающий его Создатель, где я встречу утро...

       Эту ночь с 21 на 22, жду весь год, как новогоднюю, уже много июней подряд. А первая Белая Ночь (как праздник) случилась лет в 14-15. Тогда начитавшийся различных сказок и легенд юноша махнул рукой на установки добропорядочных горожан эпохи развитого социализма (согласно которым по ночам рекомендуется спать, чтобы утром со свежими силами идти на трудовой подвиг или, на худой конец, тихо сидеть на своей кухоньке). Махнул рукой и позволил непонятной, но непреодолимой силе вытолкать себя в спину, прямо в ночь. Тихонько прокравшись из маленькой комнаты (где они спали с младшей сестрой), мимо кровати родителей (в смежной) и осторожно захлопнув дверь, он оказался чуть ли не в парящем состоянии (от перехлеста эмоций). Чудо отдохновения и свободы. Чудо быть самим собой. Он фланировал по своим районам старого города: от «Народовольческой» и «Островского» вниз через цветущий частный сектор Разгуляя. На Старом кладбище, которое тоже было своим (здесь сдавались зачеты по физкультуре, готовились к экзаменам, бегали по утрам, гуляли с друзьями вечерами, и т.д.), он встретил полночь поисками Цветка Папоротника. А рассвет нашел на Камской набережной, поднявшись в конце дороги на крутой косогор в устье Егошихи. Он словно умер и возродился заново. Удивительно то, что, не зная традиций, прочитав одну-две сказки, он интуитивно воспроизвел элементы обрядовых действий, которые тысячелетиями совершались на разных концах Земли. Словно вспомнил что-то, давно забытое.
       Цветок папоротника найти не удалось – ну откуда в передовом промышленном городе возьмется «эдакое». Но домой вернулся уже другой человек: более свободный, вдруг ощутивший то, что ни когда не испытывали и не испытают в своих кроватях добропорядочные горожане. Родители еще спали. Тайна мистерии была сохранена. Оживало солнечно-празднечное утро, предсказывая обилием росы дальнейшее «продолжение банкета», создание новой традиции.
       Ориентиры той ночи, проявившиеся спонтанно, станут потом основой для других Белых Ночей.


       В годовом кольце есть всего два пункта, когда взаимноперетекающие противоположности общего равновесия, назовем из условно Тьма и Свет (а можно «Жар и Холод», «Вражда и Слитие», «Высокое и Низкое»), достигают своей предельной полноты: максимально пограничных состояний, когда видимый реальный мир приближается к своему антагонисту так близко, что переход между ними равен хлопку ладоней. Эти две вершины, две ночи с древности считались священными…


       ...А многотысячные одуванчиковые города-газоны в березовом парке уже готовы для очередной экспансии-десанта.
       Стрекочущие пернатые черные искры-ласточки над крышами «хрущевок» соревнуются в поимке мошек, в воздухе, стремящемся покраснеть. Летающие черные значки-полумесяцы – символы Луны, уменьшенные копии рогов лунных тельцов... Лунный бык, сопротивляющийся Солнечному льву… Распоротый бок, из которого пульсирует красная струя… Шумер… Угасание…
       Телец и ласточка – противоположности одного целого… Соединение лунной динамики и статики... момента и вечности… Застывшие ледяные линии траекторий в красном воздухе... Откуда это? – Ожившая зарубинская картина?.. Черные параллели проводов…
       Не знаю, куда меня вынесет сегодня, скорее всего интуиция и память направят по знакомому уже маршруту к местам, превратившимся в подсознательные символы, где заново переживаешь испытанные в прошлом состояния, без которых и ночь не ночь. Пока иду наугад, лишь бы идти...

       А та, самая первая, ночь сочетания с городом уложилась в одно из ранних стихотворений, которое потом десятки раз переделывалось, пока не приобрело несколько странное обличие под заголовком «;;;;», что в переводе с древнегреческого означает «Пес».

       Тихо иду, спотыкаясь устало.
       Сердце - в авоське. Авоська - в зубах
       (Пес - к своей Бочке); в пустынность кварталов,
       в летнюю ночь. На небесных часах
       день твой скопытился. После заката -
       жизнь ароматна! Кочую номадом
       где-то как будто в Коринфском приморье
       (а не в Содоме этом, с Гоморрой),
       троицу дюймов до века Пилата
       не дотянув, - сын Геракла с Сократом.

       Взглядом на вещи отыщется счастье.
       И узурпатору по дороге
       сплюну сквозь зубы: «Послушай, начальник,
       ты не стеклянный, подвинься немного,
       не заслоняй мне Луны, радибога.»...



       Из двух этих пунктов годового коловращения один выпадает на декабрь, на самую длинную ночь в году, которая почти совпадает с католическим Рождеством. Это солнечный Новый год и в тоже время торжество Тьмы – Сочельник: Света еще нет, он не родился и не известно родится ли. Надежда есть, но ни что ее не подпитывает. Древние индоевропейцы считали, что в этот момент силы Хаоса, разрушения, обретают полноту, и задача каждого сосредоточить все свои душевные силы на преодоление, на защите и сохранении Света, а с ним и Закона Гармонии. Только совместными усилиями можно предотвратить катастрофу. Для этого совершались общие молитвы, обряды, огненные жертвоприношения. Проходили состязания поэтов-мудрецов в написании и исполнении гимнов (в Индии их называли риши, а в Древней Греции – рапсодами). Потому что только упорядоченное, гармонизированное Слово может спасти мир от наступления Хаоса. И их усилия не пропадали: не смотря на происки Тьмы, Свет воскресал и начинал расти. Страх растерянность переходили в ликование. И неслись солнечные колесницы на ритуальных агонах, и награждались самые из самых. А со светом рождалось новое Слово и горели костры...


       ...То там то здесь – следы недавних майских снегопадов – согнутые до земли ивы, вывернутые с корнями клены, расщепленные тополя. Даже сирень зацвела намного позже, чем, например, в 98 году, когда к 13-ому июня ее почти уже не было, и только у Камы в тени удалось найти тогда куст, букет которого украсил гроб любителя сиреневого цвета...
       Майские снежные заносы этого года были шоком для горожан, а тем более для иностранцев, приехавших на кинофестиваль «Флаэртиана» и созерцавших из окон промерзшиx номеров гостиницы «Урал» экзотику цветущих яблонь, занесенных снегом, сатуру из сугробов с зеленью…
       А над фабрикой «Гознак» – диагональное облако, словно расчесанный наспех крупным гребнем клок поредевшей седой шевелюры, упавший на желтый лоб в пигментных пятнах. Фабричный монументальный красный забор из дорогого кирпича с каменным цоколем возвышается торжеством устойчивости в то время, когда прочие прогорали, дробились, вымирали. Извечные сердечки и любовные арифметические наколки слегка снижают пафосность этой кладки, но только «слегка». Формулы любви.
       Рука в кармане нащупала ключи от квартиры (где, увы, нет денег) и медное кольцо, покрытое благородной малахитовой патиной прошлых веков, найденное во время перекопки грядок на тещином огороде за Кишертью... Сейчас там сын и дочь, дожидаются ягодного наводнения, пока их родители пытаются обрести устойчивость в виде постоянного заработка. Звяканье связки... В Индустриальном районе я живу уже лет семь, но своим назвать не могу. Чужой. Все равно ощущаю себя жителем Свердловского района, отсчитывая пространство от него. А Центр для меня подсознательно ассоциируется с «Компросом», хотя головой понимаешь, что все это давно уже не так. Вообще, у каждого района Перми есть своя Главная Улица. В Свердловском это «Компрос», а в Индустриальном – проспект Мира – трамвайная ось между двумя площадями, двумя рынками.
       Ни квартиру, ни даже комнату, в которой живу, не могу признать своей... Подстраиваюсь под чьи-то законы. А моя жилплощадь сдана на год армянам, которые пытаются монополизировать в Перми и области дорожное строительство. На часть квартирных денег приобретен компьютер, остальные утекли за полгода неприкаянности. Странное ощущение мигранта за рубежом.


       Второй пункт годового кольца – это наиболее короткая Белая Ночь – самое яркое, радостное событие. Свет и Плодородие достигают своего апогея. Радостная зеленая плоть наполняет мир. Это Лиго, Купала, это праздник ярилиного жара, любви, огня, находящегося во всем, в каждом цветке, в каждом существе, в том числе и внутри тебя. «Купалинка, ночь малинька». Купала – бог изобилия, «яко же у еллин Церес». И Тьма словно боится надолго появляться на земле. Праздник совпадает с рождеством Иоанна Предтечи, второго после Иисуса христианского святого…
       И по всей Европе полыхали костры, водили хороводы, собирали целебные травы, искали папоротников цвет, прыгали через пламя, для очищения. Но и в эту светлую ночь сохранялось семя тревоги – с этого момента сила Света по законам равновесия, где есть место и добру и злу, снова начинала таять. И потусторонний мир активно напоминал об этом. Нечисть особенно напирала. Ведьмы устраивали Шабаш, воровали молоко у коров, делали заломы во ржи…

 
       …Лучи падающего солнца параллельные тротуарам вживляются в низкие кроны. От этого кажется, будто зелень сама излучается светом на однообразное пятиэтажие кварталов. Но тень, все сильнее наползая, разрушает эту иллюзию.
       Шоссе Космонавтов вырывается с площади Центрального Рынка – пограничная дремучая магистраль, которая почти ни чем не задевает меня, разве лишь тем, что проходит мимо маленькой улочки Одоевского, на которой жили (и живут), работали (и работают) дорогие мне люди. Одно время и оттуда тоже начинался ход Белой Ночи или не надолго прикасался к ней... Для меня постоянство привязки с этим местом до сих пор не постижимо: почему какой-то маленький закуток огромного города может быть так связан с судьбой – ведь в разные периоды на ней обязательно проживал кто-нибудь из близких мне людей (начиная с покойной бабушки), причем людей не знакомых между собой. Эта территория всегда была для меня «заселена», в отличие от множества других.
       Вообще, реальный, существующий, город для любого жителя – это участок из дома на работу и с работы домой: окружающий его постоянно, каждодневно видимый антураж. На остальную часть всегда накладывается чувство непроявленности. Она остается какой-то общей серой массой в пространстве ностальгического мифа о прошедшем или будущем Золотом Веке. И из этого тумана пробиваются острова цветности: места где в данный момент существуют реальные для тебя персонажи, не важно положительные или отрицательные…
       
       А еще, это шоссе уводит за город, к Муллянкам, где когда-то жили средневековые угры, имели крепостицу на горах, поселения в пойме и святилище, к которому сходились паломники с Печеры, из-за Урала. Где-то там стояла великая древняя ель, но она была срублена в фанатическом раже Трифоном Вятским, как и вся культура народа, населявшего левобережную территорию Перми до прихода татар и русских. Все мы, живущие здесь, немного венгры, потомки тех остяков, которые откололись от пятнадцати племен ушедших на запад. Их отпрыски, жившие от Тулвы до Чусовой по долинам Сылвы, Шаквы, Бабки, Ирени, Барды, упоминаются еще в Кайсаровских писцовых книгах, но потом они постепенно ассимилировались русскими и татарами, потеряв себя, как и бо;льшая часть фино-угорского населения Северной России. Современные русские на 70% ассимилированные угро-финны. При этом исчезали языки и черты традиционной культуры, но не кровь, благодаря которой парадоксально сохраняются противоположные формы национального характера, выпестованные разными ландшафтами, они-то и проявляются на якобы однородной этнической массе русских, отличая вятского от уральца или донского казака от помора. А исследователь разводит руками, отмечая «противоречивость русского характера»…

       Тело почти механически, как старый мерин, привыкший к одному маршруту (от конюшни до мельницы), вывело меня к месту, где когда-то находился мой самый любимый магазин: «Букинист» (единственный настоящий книжный в Перми конца прошлого века). Сюда я частенько захаживал, как только выпадала свободная минута, даже с детской коляской. Здесь можно было столкнуться со старыми знакомыми и вообще любопытными типажами, раскопать в завалах книгу, о которой давно мечталось, а в неплохом Арт-салоне – увидеть картины Репина. Но теперь магазин вытеснен (известно кем) в крохотное помещение у рынка, а тут – филиал «Стометровки». Броская витринная реклама на блестящей клейкой пленке... Часы-Золото... Золото-Часы...


       Если бы кто-нибудь смог в прошедшие века подняться в эту ночь над Европой то, вероятно, был бы дезориентирован: и над головой, и под ногами он увидел бы скопления огней. Костры Святого Жана, Джона, Джованни, Хуана, Юханннуса, Жуана, Ханса, Яани, Иоганна, Йована полыхали на возвышенностях и вокруг деревней, и на городских площадях. Деревья в это время обретали дар речи и даже переходили с места на место. А папоротник расцветал чудесным огненным цветом, и нашедшему его раскрывались все клады, давались тайные знания, умение понимать язык зверей и птиц, проникать в суть сокровенного. Но при этом вся нечисть ополчалась на ищущего. В муках добывший мог навсегда лишиться сердца от последующих искушений. Все тот же закон равновесия: ведь силы и знания даются тому, кто готов к ним. Преждевременно стяжавшего они разрушают…


       …Солнце, обрызгав горящей краской выступы облачного руста, исчезло в туче, похожей на горы, до которых дня два пути. Мужчина и женщина около стандартного кирпичного гаража-каземата самозабвенно протирают фланелевыми салфетками новую серебристую «Тойоту». Они не слышат соловья. Вся жизнь для них сосредоточилась сейчас в этом кузове, на который она и потрачена. Сколько любви в их сосредоточенных и вдохновенных двойных подбородках.
 
       Дымок от горящей пластмассы из мусорного контейнера напоминает о детских кострах на глинистых пустырях Старой Егошихи, когда, намотав на палку расплавленную пластмассу, мы строили из ее огненных капель рисунки, объемные фигурки или просто устраивали авиабомбежки близлежащих микро-территорий, на которых находились микро-дома, и микро-мосты через микро-реки...

       А Луна уже вполне вытягивает на титул «Светило». За манежем «Спартак», где я занимался когда-то легкой атлетикой и прыгал в свое удовольствие на батуте, у самой железной дороги трещит и присвистывает одиночка-соловей. Раньше белыми ночами можно было насладиться целой соловьиной капеллой, даже не выходя из дома, прямо с балкона, – всюду были сады...
       А черные городские муравьи никак не угомонятся, все суетятся над асфальтовой трещиной.
Прошедший мимо бритоголовый парень в синем спортивном костюме, посасывая пиво, подозрительно косится в мою сторону.
       Путь притормаживается в зарослях полыни гулким ленивым товарняком. А дальше, за «железкой» – раздражающие лабиринты все тех же кирпичных гаражей над перекрытым руслом Данилихи, и в них – полуночные фанаты гаражно-автомобильных хобби, вылезают из-под своих железных любовниц… А мог бы проходить зеленый пояс речной долины.
       Пьяная демонстрация из двух мужиков и тетки, по театральному выясняя друг у друга, где здесь остановка «Плеханова», все больше удаляется от нее по недавно превращенной из пустырей полу-парковой зоне, больше похожей на пустырь-с-асфальтовыми-дорожками. Над ней среди стискивающих зданий, словно пытаясь утвердиться: «Я тоже есть! Я еще есть, не смотря ни на что!», виднеется синяя луковка усыпальницы Каменских,
некогда отомстившей атеисту-электрику,
пробившему для электропроводки глаз фресковой Богородицы,
писаной яко бы Николаем Рерихом,
про;клятым догматиками-православными...
(В доме, который построил Джек)…


       А каждый городской квартал Парижа в ночь Сен-Жана устраивал свое собственное торжество. Во Франции огни зажигали мэры или самые старшие служители церквей, а на центральной площади – и сам король. Костер окропляли святой водой. Проходили торжественные процессии, факельные шествия. Жертвовали огню тмин или белую полынь – «траву Сен-Жона», лаванду, пучки сена, колосья, а в Средние века – жаб, ужей, черных кошек, лисиц. Прыгали через пламя, чтобы получить годовое благополучие. Влюбленные и заключившие союз кумовства прыгали парами. Нога в костер – дурная примета. Качали детей над пепелищами. Старики перешагивали через угли – предотвратить болезнь и забирали их с собой, как амулеты. Окуривали скот, пастушеские кнуты, ярмо, прутья орешника, укроп, чеснок (как обереги), поля. Ходили босиком по росе, а собранную разбрызгивали на огороде. Поднимались на вершины, чтобы увидеть, как солнце трижды подпрыгнув танцует и качается. А иногда поднимаются сразу три диска.
       Первый набравший утром воды мог обрести удачу. Купание в источниках. В Бретани освещалось море, а в Марселе устраивались красочные ярмарку собранных трав…
 
       Треугольник скверика имени Дзержинского – это один из городских курьёзов: изначально скверу дали имя Аркадия Гайдара, но позже поставили бюст Железного Феликса… пришлось переименовывать. Но я думаю, Аркадий Петрович не в обиде. К последнему я отношусь с уважением и симпатией, как к истинному представителю творческой фратрии, а ошибки молодости – с кем не бывает – романтика, максимализм. Тем более, все они с лихвой искуплены. Но «Голубая чашка» – это просто прелесть. А мы не разбивали голубой чашки…

       В один из праздников Белой Ночи я также останавливался на этом месте с компанией из пяти друзей (считая гитару). Было безлюдно, не сравнить с сегодняшним, и мы пели о море... «Видишь, зеленым бархатом отливая, море лежит спокойнее, чем земля...» Да, в разные годы этот праздник встречали со мною те друзья, которые были наиболее близки в то время. Чаще всего бродили вдвоем, а иногда даже вчетвером-впятером. Мне всегда хотелось, чтобы соучастник по мираклю ощутил то же, что и я когда-то, пришел к некоему преображению. Это желание появляется у меня и тогда, когда я веду кого-нибудь в путешествие или читаю стихи в зал. Иногда бывает удача, и тогда между нами натягивается тонкая горящая вибрирующая паутина...
       Но постепенно друзья замыкались в своих семьях, превращаясь в добропорядочных горожан. А я гулял с будущей женой, но и для нее это перестало быть праздником. В конце концов, я снова остался один, как и в начале. Но, к сожалению, теперь и моё ощущение, уже далеко не то, что когда-то. Этому посодействовали годы сторожевой службы, когда ночь становится обычным рабочим временем...

       А еще раньше на месте этого сквера, по словам родственников, было одно из городских кладбищ, где похоронена бабушка моей прабабушки, которая до Октябрьского переворота заведовала, вроде бы, ресторацией на одном из камских пароходов и имела дружеские отношения с его хозяевами Каменскими. Когда в Дербенте умерла мать моей прабабушки, оставив семерых детей, то муж покойной, уроженец Нижегородской губернии, Василий Малиновкин по приглашению тёщи добрался до Перми, где семья осела под опекой последней. Бабушка рассказывала, что прадед знал, под какой скамейкой находится могила, сюда они приходили поминать.

       …Чем дальше, тем оживленнее становятся пермские летние ночи со времени моего первого праздника. Прошедшая эпоха не знала официальной активной ночной жизни. Сегодня – масса отдыхающих, причем с полуобнаженными плечами и мини-юбками, не смотря на комариное изобилие. Все скамейки вокруг заняты. Светящийся прозрачный шатер летнего ресторана изрыгает нотные ритмы. Сами с собой танцуют две блондинки, латая сладкие сети, не ведая о костях под асфальтом. А Луна уже вовсю властвует на южной стороне неба, над безводной каменной пустошью фонтана, около которого мужик в кожаных сандалиях довоенного образца и «эспаньолке» моет из шланга кастрюлю из-под шашлычного мяса...


       А итальянцы праздновали «Сан-Джованни Батиста» с языческих времен древнего Рима, правда, чествовались тогда Фортуна и Церера. Огромные костры Святого Иоанна, с ярмарками, танцами, шествиями ряженых, иллюминацией устраивались на центральных площадях, например площади Синьории во Флоренции. Девушки выставляли на подоконники сосуды с водой, чтобы утром умыться, а под подушку клали черную и белую фасолины для гадания (черная – замуж), также собирали росу, прыгали через костры. Совершались кумовства, ведь компарэ от Сан-Джованни это больше чем невеста, чем возлюбленный, брат или сын. Только родители выше его. На Сицилии кумовья до сих пор дарят друг другу огурцы и базилик в сосудах с огромными красными цветами, выражая этим уважение и опорожняя братины. Сан-Джованни – покровитель кумов. Собирались травы, валериана. На Сардинии обряды завершались исполнением гальярды перед фаллическим символом с куклой из теста и костром, многие видят в этом связь с древним культом Адониса занесенным во времена финикийцев. А солнце утром трижды окунается в море, и белое легкое облако вытирает его. На солярном диске зоркий глаз может различить золотое блюдо с головой Иоанна Предтечи…


       Окончание улицы Ленина сталинской застройки воспринимается теперь как начало (по крайней мере «новой жизни»). Здесь находятся одни из самых дорогих и престижных квартир. Одни из самых крутых и дорогих магазинов. Только супер-особняк «Лукойла», высвеченный со всех сторон прожекторами, как местная достопримечательность, тянет на многое. А кроме него здесь самые красивые в Перми фасадные двери, с резьбою, кованым железом и витражами – визитные карточки хозяев, показатели успеха. Теперь этот фешенебельный «закуток» способен переспорить даже «Компрос» (своего кровного братца). Для моей жены это самое любимое место для прогулок, видимо, благодаря удачному сочетанию комфорта, «ампира» и относительного покоя, но на самом деле причины не в этом, а во внутренних пристрастиях, порою не объяснимых.


       И в Испании Нативидат де Сан-Жуан отмечался всё теми же кострами на вершинах и перекрестках. Дым – это заслон от нечисти. С холмов парни бежали с горящими ветками в селения, чтобы окурить дома. А в поселке Сан-Педро Манрике совершался обряд Молдидас – атавизм, оставшийся от римского Мундус Церерис – храмового праздника Цереры. Три девушки с корзинами шафраново-желтых лепешек проходили по улицам. Костер у местной часовни Богородицы, зажженный альгуасилом, к полночи становился ковром из красных углей и несколько человек в красных поясах и красных нашейных платках по очереди, разувшись, большими шагами проходили по нему, некоторые несли на плечах детей и даже взрослых. Девушки танцевали у костров. Купались для приобретения красоты в источниках. Проходили нагишом через поля росы (санхуанирование). В Португалии ко всему замешивали на росе тесто. Совместно купались. Под окнами невест сажали ясень или дуб, то же – на площадях. Защищали дома чертополохом. В Баскских Пиренеях омывали подпруженными реками улицы селений….


       Ярко иллюминированная, украшенная флагами, площадка-провал перед «Покровским Пассажем» (с блуждающим лучом на крыше) переполнена традиционными нотными ритм-м-мам-м-ми, которые я не могу назвать музыкой. Здание – достойное продолжение линии «Лукойла» (в смысле подсветки)... Переполненные кафе… Шумит ночной Марсель…
       Город – гигантский птичник,
       построенный воробьями.
       Их крылышки бьются трепещут,
       Но ветра поднять не могут…


       И вдруг, как будто выезд на поезде из комфортного ущелья в степь, как провал из двухмерного пространства в трехмерное, – взрыв «Эспланады», ограниченной с двух концов массивами Драмтеатра и «Дома Советов». Они зависают, словно два рубанка (а может быть катка, или утюга), которые, расчистив себе по прямой жизненное пространство, застыли навечно, перемигиваясь друг с другом: культура-власть... власть-культура... часы-золото... золото-часы...
       А чтобы меньше бросалась в глаза фальшь этого кокетства, заслоном между ними втиснут уродливый черный монумент – нечто среднее между тем и этим: уже не власть, но уже и не культура... Пугало для железных ворон...
       Пространство вокруг Драмтеатра нашпиговано пряными летними кафешками всевозможных форм и расцветок, такой сезонный табор в цыганнских сумерках. А в их центре - длинный строительный забор, заслоняющий стеклянные (вернее, остекленевшие) конусы так называемой «Пирамиды» (я бы окрестил это «Вавилоном»), в которой нет ни фараонов, ни их кладов, а вот мумий навалом.
       Обратная сторона драмтеатровского фантика тоже напоминает вечное строительство: блоки, сваи плиты, агрегаты, ржавчина, обшарпанность, – загадочный для приезжих «шедевр» пермской архитектуры – светомузыкальный фонтан. В сумерках белой ночи он похож на великие руины после того самого взрыва Эспланады, о котором говорилось выше.


       А на крайнем севере Европы в Лапландии, Финляндии, Эстонии, Карелии перед домами выставлялись срубленные молодые березы, во дворах сооружались березовые беседки. Дома украшались ветками цветущих рябин, черемух. Сплетались березовые кольца для «красного угла». Застилались зеленью полы. Украшали цветами скот. Девушки надевали березовые венки. Костры здесь жгли в виде 7-10 метровых башен с «посадом» и «воротами», а в небо бросали горящие берестяные шары. Сжигали венки и ведра. На Молочной вече;ре главным блюдом были «Иванов сыр» – суп из молока и сыра – и яичная каша. Пир переходил в песни, пляски, игры, гадания на банных вениках, беганье нагишом по росе и сбор трав. Саамы, кроме прочего, окуривали оленей, совершали жертвоприношения, шаманские камлания, ходили на кладбища. Солнце три дня находилось в гнезде. А духи в эту ночь сжигали ржавчину над кладами, которые, кстати, можно определить по этому свечению…


       А дальше «Эспланада» становится безлюднее. Видимо черный трехчленный идол, распугивает не только ворон... Лишь моложавый дед с овчаркой и орденской планкой да велосипедист с самокруткой. Слева – возвышенная морзянка Слудки телеграфирует в темно-зеленое небо свои сводки. Справа – пресыщенная тяжесть «Стометровки» искусственным светом презентует «ночных бабочек» для чьей-то сладкой жизни.


       Но одна Белая Ночь, в 98 году, для меня случилась раньше обычного, на 12 дней: когда я, вернувшись после огородных страстей из Шумково, узнал о смерти Николая Зарубина. Это был удар. Не в силах сдерживаться, я бродил в полутьме, между церквями. Это была ночь памяти.


       Кажется, я понял причину такого неэкономного, «эспланадного», использования городской земли в Перми: у каждого кремля должна быть своя площадь, над которой он будет торжествовать и внушать священный трепет простому смертному...


       В Швеции Миосоммер – всеобщее народное гуляние, до сих пор это самый большой праздник после Рождества. Среди озелененных домов – скрипачи и гармонисты. Костры всегда на традиционных местах. Особенно хорошо горят смоляные бочки и старые лодки. А в середине пламени – крестовина или чучело ведьмы. Смотреть на пламя желательно через сорванные букеты. Прыжки. Хороводы. Свадебные сговоры. Танцы на пристанях. Жертвы духам воды. Катание по росе и сбор ее на холстины. Заготовка трав и купание. Клады открываются с помощью прута ивы. А у домов выставляются майстонги – сосновые шесты украшенные гирляндами и чучелом петуха сверху. В Германии, Швейцарии и Австрии ночь Титтельсоммера проходила подобно шведской. Со всех возвышенностей скатывали горящие колеса, в воздух метали огненные шайбы, собирали как обереги угли, сжигали сорняки. Хворост для костров приносили ряженые с черными лицами. А у пламени плясали закутавшись в зелень. Огонь зажигался на холмах только естественным способом: от трения или кремня. Освящались молодые березы и елки. Скот прогоняли сквозь дым. Перед купанием воздавались жертвы реке, в древности – человеческие, ведь вода в эту ночь враждебна и требует дани. Это ночь была также ночью памяти, когда духи могли прийти к родственникам и греться у костров. Предков и огонь кормили крапфеном – обрядовым печеньем. Лошади говорили с людьми, утопленники звонили в колокола, а простая вода превращалась в вино.
       В Голландии к кострам, танцам, прыжкам, добавлялись «гроздья Святого Яна» над входными дверями, в которые вплетались бузина и ромашка. А в Венгрии – шесты с горящими старыми корзинами и длинные красивые песни… Сжигали венки, собирали руту, бросали в огонь яблоки и вишни…


       От улицы Попова сумеречная зона снова оживает от появляющихся ларьков. Если раньше для празднования нам приходилось запасаться в дорогу термосом и бутербродами, то теперь на каждом перекрестке можно купить, все что пожелается, от горячительного до слабительного.
       На углу ко мне с мольбой в голосе обратился таксист: «Вам не в Закамск ехать?» А зачем мне в Закамск? На мое отрицание он пропел вдогонку голосом заклинателя: «А ва-аша цена?»
       Первый ларек меня не особо вдохновил, а во втором, сопротивляясь от скупости самому себе, я купил два пакетика чипсов с сырным и грибным запахом и пакет молока. Под хруст чипсов вдоль «Попова» «да над пропастью, да по самому по краю я» поднялся на Слудку. А сзади, над пустошью Эспланады с черным силуэтом гигантского кактуса-идола в центре, беззубо улыбалась Луна.

       Где-то, на горе;, влево от перекрестка, на улице Орджоникидзе, жили до и после революции, прибыв из Дербента мои предки по материнской линии, в том числе их зять – вернувшийся из-под Иркутска командир бронеотряда (а в прошлом – унтер-офицер Первой Мировой) мой прадед. Во время НЭПа он был коммерческим директором первой пермской электростанции. По незнакомой дорожке прохожу через темный частный сектор. Может быть, это было именно здесь? Когда начались репрессии 37 года против военных и в учебниках истории заклеивались фотографии Блюхера и Тухачевского, прадед довольно жестко запретил бабушке делать это, а на ее рыдания ответил: «Они мои боевые товарищи! Не позволю!». Хорошо учительница оказалась понимающая…

       Здесь на Слудке произошла и моя первая встреча с этим миром, с божьим светом, да и не только моя: добрая половина горожан издала свой первый крик в местном роддоме, одном из двух старейших.


       Для британских потомков кельтов это была ночь сидов, когда раскрывались древние холмы и души языческих предков племен Богини Дану выходили, чтобы веселиться до рассвета с феями и эльфами. И костры также были просто обязательны во всех поселениях и на возвышенностях. В Лондоне горели лампы над озелененными дверями. В Шотландии перед каждым домом и на главных дорогах – «огни Брентана». Для валлийцев костер должен был состоять из девяти пород дерева. Катились колеса с обрывов в реки. Сжигались кости и сплетенные из веток гиганты – остаток от древних обрядов жертвоприношенья. Общие трапезы. На площадях устанавливались березы, украшенные лентами. Пучок зверобоя защищал от злых сил. А цветущий в полночь папоротник наоборот притягивал их, но победившему он давал невидимость и возможность участвовать в танцах фей. Шотландцы клялись в верности у мегалитов или источников.
       В Прибалтике, как и в других странах, это была ночь огней, танцев на священных полянах с шалашами и песнями с припевом «Лиго!»


       Мимо скрытых за избами гаражей выхожу к Каме. До реки еще далеко – она внизу, под косогором. Но в то же время она уже здесь, с тобой. Простор и Кама – нечто не раздельное...
       …А может быть «Эспланада» – это неосознанная попытка горожан переместить уменьшенную копию неподвластной им Реки, на территорию города, за земляной бруствер – такая искусная статуэтка, парковый вариант Александрийского маяка, домашний дрессированный гипсовый слоник?..

       Подземный переход под железной дорогой вниз, к воде – это черный провал, черный слепой тоннель, где нет ни пространства, ни времени (ни освещения), – из одного мира перемещаешься в другой. По нему когда-то блуждал Гильгамеш в поисках бессмертия; он же забавлял американский мозг доктора Моуди… Спуск к Душе, к Реке, которая является богиней этих мест… Где же свет в конце…

       При выходе из перехода путь твой словно бы продолжается реально зависающим над головой мостом, который уходит на противоположный берег неоновой траекторией, сужающейся и размываемой дымкой – еще дальше, за последний предел...
       Река как будто сама является источником света, перебирая в своей ряби все оттенки, а фонари по ее берегам, соединяясь с отражением, напоминают булавки с бриллиантовыми головками, пришпилившими со всех сторон эту дорогую материю. И душа покидает тело, совершая свободное парение над закатом-рассаветом…


       И в Греции вся купальская ночь проходила на свежем воздухе с кострами, прыжками, сбором, гаданиями, песнями, танцами. Проходили выборы калиницы – тринадцатилетней красавицы, которая в наряде невесты должна была возглавить шествие… «Немая вода из нескольких волн в сосуд кукумари приди…»… Верховые состязания. Купание в море. Поклонение восходу, когда солнце вращается, как ветряк. Ай Йяни Лиотропис… То же – и в Албании. Шёнгйинат…
       А в Болгарии восходящее солнце то купалось в оживавших родниках, то плясало с двумя саблями. Перед колодцами совершался обряд «Еньова Буля» – остаток от фракийских длиннорукавных плясок. С колосьев нагие колдуньи собирали передниками росу. А вода становилась волшебной если ее доносили до крыльца молча… Румыны водили по селению Дрэгайку, кидали на скот венки, поминали умерших, искали разрыв-траву… Для всех югославов этот праздник также был самым большим в году, совершались обряды, подобные описанным выше австрийским, швейцарским, итальянским, со стрельбой из ружей, с горящими стрелами, колесами, шайбами, стволами в лентах, танцем-коло, поджариванием колосьев, колядованием, гаданием о браке и урожае, купанием. Рассвет встречали, глядя через венки. А восходящее солнце трижды останавливалось, пускаясь в пляс, и трижды открывало небеса…


       Здесь, на площадке у тоннеля, когда-то стояли друг напротив друга две удобных лавочки, на которых мы с друзьями обычно делали привал. Пили кофе, перекусывали, пели, читали стихи. А в одну из белых ночей мы с Вадимом Катковым – моим другом, театральным режиссером и бардом – были ошарашены появлением НЛО... Оторвав глаза от тетрадки со стихами, я увидел в небе над Камой большой белесый шар с маленьким треугольным хвостиком. Объект медленно двигался в сторону речного вокзала, где он замер, потерял хвост и растворился сам в себе. Мы молчали, как и застывшие на набережной около чугунного бортика две влюбленные парочки. Шар был виден и из других мест города, как оказалось на следующий день.
       Вообще, этот период начала девяностых был временем поиска чего-то необычного, чудесного, когда ещё не отвыкнув от материализма все были захвачены в плен идеями о других мирах, инопланетянах, экстрасенсах и магах. Словно всё это разом, вдруг почувствовав допуск, ворвалось в наш банальный мир. Это была первая ступень Поиска. После неё кто-то пошел по пути философских или религиозных открытий, кто-то по дороге эквилибристики и около-духовных спекуляций, почувствовав золотую жилу, а кто-то так и остался на месте, потеряв себя, вместе с рассудком.
       Сам я дважды по неделе жил в Молебке («М-ский Треугольник»), видел и ровные утренние круги примятой травы, и сломанные посередине деревья, и непонятное возбуждение животных, и толпы зевак-туристов, ведомых искусными инструкторами, которые, увидев еле заметный сгусток тумана, поднимающего на темном еловом фоне, знающе указывали пальцем, и все с восторгом, ахая и охая, лицезрели «сущность», «духа», «посланника», чувствуя разовое облегчение от всех болезней…


       Теперь тех скамеек нет. Светится шатер очередного кафе, пластиковые столы, стулья. Под шатром загнездилась шумная кампания пьяных самовольщиков-«крокодилов» (так любовно за зеленый цвет именуют горожане курсантов ВКИУ). Перекрикивая радио, перевирая ритм и мелодию они невпопад горланят, что-то патриотическое... «Офицеры! Россияне! Пусть свобо-ода во-оссия-яет!..» Особенно выделяется высокий энергичный, пускающий петушков, тенорок, видимо, привыкший быть в центре внимания, – запевала... «А молодо-ого команди-ира...» Вдруг кто-то кричит: «Почитай Пушкина!» (Это уже любопытно)… И в ответ звучит: «Я Вас любил...» (конечно, в новой редакции со смазанной концовкой). А после опять: «Как родная меня мать провожа-ала-а-а!..» Оттягиваются. Визжат, не замечая истинного виртуоза: соловья с таким сильным щебетом я еще не слышал.


       «Йдем вигадзоват чародейнице!»… У славян эта ночь праздновалась в целом как и у других индоевропейских народов. Она посвящалась Свентовиту-Яриле – летящему солнцу, созревающим плодам, продолжению рода… «Сему Купалу-бесу еще и доныне по некоих странах безумный память совершают, начения июня 23 дня; в навечерие рождества Иоанна Предтечи даже до жатвы и далей ситцевым образом с вечера собираются простая чадь обоего пола и соплетают себе венцы из ядомого зелия или корения и препоясавшееся былием возжегают огнь; инде же поставляют зеленую ветв и, емшеся за руце около, обращаются окрест оного огня, поющее свои песни, переплетающее Купалом; потом через оный огнь перескакуют…»… На месте гуляний устанавливалось обрядовое дерево. Под ним – соломенная кукла в платке и платье – Мара… «Егда бо придет самый праздник, тогда во святую ту нощ мало не весь град возмятется, в селах взбесятся в бубны и сопели и гудением струнным, плесканием и плясанием…»… В разгар праздника дерево бросали в воду, чтобы наполнить влагой, вызвать дожди. А чучело Смерти сжигалось в костре, который разводили на близлежащей высотке с повешенным в центре на шесте вращавшимся колесом – знаком солнца. Через костер бросались венки – символ девственности… Прыгали через пламя. Если влюбленная пара не распускала рук, то в течение года должны были пожениться…


       Жалко, что я не успел выйти на реку к закату. А вообще-то, в Перми в июне его не существует. Солнце, ныряя за горизонт, не уходит глубоко и постоянно напоминает о себе широкой трехцветной полосой, которая медленно перемещается с запада на восток: закат, перетекающий в восход.
       Прошла самоходная баржа. Свежеет. Рыбаки пытаются подцепить свое счастье. Когда-то в этой реке ходили осетры и белуги. Парочки сменяют друг друга. Влюбленные, обнявшись, в молчании созерцают воду. Набережная не освещена, только фары патрульной машины (как наводнение) да оранжевый отсвет от иллюминированного моста усиливают оранжевые же сумерки. Перемигиваются бакены. Березы чернеют на розовом небе. Соловью вторят собратья с другого берега.
       В начале пути я бросил фразу «за Камою». А теперь полностью почувствовал какой подсознательный ворох ощущений начинает шевелиться внутри аборигена камского левобережья при этих словах: «нечто пусть и легко доступное, но дикое, неподвластное, даже хаотичное»… Та сторона… За пределом добра и зла, Света и Тени… Противоположное…
       А податливая Кама течет всегда в том направлении, в котором движешься ты сам, проявляя чуткость и толерантность, принимая всех…


       Иногда чучело Мары топили и тогда поднимался вихрь – потусторонний мир забирал свою жертву и теперь можно было купаться. В это утро на заре омывалось солнце и у воды была волшебная сила. Окунались с головой один раз… «Ту есть мужем и отрокам великое падение, мужеско, женско и девичье шептание, блудное им воззрение, и женам мужатым осквернение и девам растление…»… Остатки эротических обрядов времен коллективного брака сохранились в обряде борьбы юношей и девушек за деревце хоровода и девичьи венки (символы невинности), которые, попав в мужские руки, безжалостно разрывались. «Ой, молодая, молодица / Завиды на ту купайлыцы…»… А сохранившиеся венки пускались вниз по течению с зажженными свечками… «Не девка огонь раскладала. \ Сам бог раскладав…»… Раскрывалась и земля и небеса. Боги спускались. Умершие просыпались… «Хто гэта Купала разлажив \ Соб тому Бог жита зародзив…»


       Пройдя под железнодорожной аркой XIX века из замшелого руста, мимо почему-то напоминающих мне о юге каменных стен, на которых я ползал, как на тренажёре, когда занимался в секции скалолазания при ПГУ; проигнорировав торжественную парадную лестницу к галерее; я забираюсь на еще одно любимое место. О нем мало кто знает – рустовый обрыв над рельсами. Он находится чуть в стороне от автомобильного спуска за деревьями и поэтому не заметен со стороны города. Когда-то все мои юношеские прогулки на Каму заканчивались именно на нем, про;водами Солнца, когда гигантский огненный карандаш пытался доползти через реку до набережной, чтобы оставить на ней свою метку, свою роспись. И я также что-то писал, не думая хорошо или плохо, просто иначе не мог. А внизу стучали, «виляя задом», поезда...
       Второе такое место – это высокий косогор над устьем Егошихи, его я обычно тоже навещаю Белой Ночью, после набережной. Там я встречаю восход.


       У китайцев на эту ночь выпадает праздник 5 дня 5 месяца – У Юэ Цзе или Дуаньу – Истинная Середина – Таньчжун-цзе – Праздник Небесной Середины. Праздник высшей точки силы Ян (Дуаньян) и перехода её в Инь – свободной встречи темного и светлого, земного и небесного, человека и божества. Воздавались почести всему сверхъестественному. При императорах совершались грандиозные церемонии официального поклонения земле и жертвоприношения на домашних алтарях своим предкам. Подносились специальные дары богу богатства, а угощение духам-«чужакам» выставлялись на окно (вино, фрукты) или на берегу реки. Ели ритуальные паровые пельмени-цзунцзы в виде пирамидок из клейкого риса со специями, завернутого в листья бамбука. Связанные попарно они олицетворяли неразрывность Ян и Инь. Сжигались бумажные куклы за каждого члена семьи. Вызывались самые могущественные заклинатели демонов. Вывешивались изображения Чжан Тянши – повелителя духов и Чжункуя – царя демонов… «Державное заклинание достаёт с небес, красный рот и белый язык все очистят до конца…»… Оберегами были фиги, полынь – «флаг привлекающий сто радостей» и аир, который вырывался с корнем и вывешивался на ворота как «меч против тысячи демонов». Дома украшались цветами граната, розы, тростника, сабельками из веток персика и сливы и тыквами-горлянками – на крыше. Собирали чудодейственные травы. Совершали прогулки к реке, в которую бросали бумажные фигурки, чтобы ушли все несчастья. Сжигали и топили бумажных демонов болезни, недоли. В Южном Китае, как кульминация проходили гонки лодок-драконов со сложным обрядово-мифологическим символизмом…


       …Внизу, у Реки – стук каблучков, женский смех, ритмы очередной забегаловки. Вверху – соловьиное двухголосье. Пора спешить дальше – трехцветная полоска все ближе к востоку.
       Подъем – спуск – подъем – мимо нового пирамидального дворца «Запа-дУра-лБанка», абсолютно не рифмующегося с этим местом, потом мимо старого булыжного спуска – в сквер, где четыре черных двухметровых дядьки до сих пор играют в гражданскую, глядя поверх белых, катающих мячи, львов на еще один достойный образец пермской иллюминации. Они бы с радостью взяли его боем. А мне невольно захотелось выдохнуть «Ах!»
       А вот и корень, из которого вырастает, отрываясь от Реки, путь на Сибирь – ось губернского города с Королёвскими номерами и барельефом последнего, несостоявшегося императора… Но мне сейчас хочется забраться в другое место – трущобы Разгуляя, где я любил блуждать в юности. Поэтому, пройдя от великолепного Мешковского особняка КРП (которому тоже не помешало бы дополнительное освещение), повернув у нарядного здания железнодорожного техникума, углубляюсь в район, от которого, пожалуй, скоро останется только название.
       Тропинка по задним дворам выводит к Шпагинским мастерским. Брусчатку кое-где уже заменил асфальт. Кот сиамской расцветки средней пушистости осторожно обнюхивает траву, но, заметив постороннего, трусит к подъезду и оттуда сердито смотрит вслед. Безлюдно, как когда-то, только парень с девушкой пьют из колонки, как мы раньше.


       В Корее в ночь перед праздником лета Тано или Дня Телеги (Сурисналь) встретились для любви Чхунхян и Ли Моннён. Это ночь божеств, когда дарились веера, совершались дворцовые церемонии, шествия, а борьба с поясами, соревнования качелей, привязанных к иве, и танцы в масках длились до утра... Японцы в эту ночь готовятся к Празднику Мальчиков, вывешивая над крышами домов, где есть мальчики, матерчатых карпов, выставляют фигуры воинов – героев мифов и эпоса, достают из сундуков подарки – кукол-самураев. Ждут конных состязаний и воинских представлений. Дома украшаются ирисами – цветами успеха. В деревнях «охотятся за лекарствами» и выставляют перед домами высокие шесты с листьями криптомерий, приглашая духов спустится по ним с небес…


       Ворота ограды Петропавловского собора закрыты, а раньше, помню, я свободно бродил у его стен. Собор постепенно выбирается из сумерек, оживая темно-зеленым в розовом. У гарнизонного госпиталя пахнет кварцеванием. За время армейской службы на Дальнем Востоке мне трижды пришлось побывать в окружном Хабаровском госпитале (в инфекционном, психиатрическом и неврологическом, должен был еще и в нейрохирургии, да Бог избавил). В окне – стриженный затылок. А на утёс к восходу я, наверное, уже опоздал, пойду сразу на Старое кладбище.


       В Тибете на эту ночь выпадал Сокровенный Праздник Вселенной – Дзамлинг Чидсанг. Этот месяц считался месяцем чойчжонов-прорицателей. В это время раз в году все медиумы погружались в транс, чтобы в людской мир снизошли их Духи-покровители – Идамы. А все миряне поминали усопших и гадали. Иногда, согласно с лунным календарем, на эту точку попадало и чествование матери Лхамо – защиты священной столицы Лхасы, тогда исполнялся яркий танец-пантомима Чама – Танец 8 ипостасей святого и мага Падмасамбхавы…


       По краевой улочке над оврагом я миновал пустырек, где еще совсем недавно стояли крепкие избы на кирпичном фундаменте, отмеченные как «памятники гражданской застройки». В середине девяностых я мечтал, что здесь будет создана историко-ландшафтная музейно-парковая зона, включающая в себя долину Егошихи, набережную Камы, Старое кладбище, собор Петра и Павла, Разгуляй, Сибирскую. Мне думалось, что можно восстановить старинный медеплавильный завод с действующими моделями доменных печей того времени (благо, чертежи сохранились), то есть воссоздать уникальный тип поселения, характерный только для Урала XVIII века – «завод». А на этой улочке в избах организовать серию музеев городского быта, этнографии, истории, промыслов, как в Екатеринбурге. Окружающую живописную местность облагородить под зону отдыха. Ведь на западе для парков специально создаются искусственные ландшафты, а у нас есть свои, природные, да еще какие. И все это привлекло бы туристов, принесло бы прибыль, как восстановленная американцами в Калифорнии российская крепость Форт-Росс. Это можно было бы соединить в единую парковую зону города, связавшую бы, через облагороженные колоритные долины рек Мотовилихи, Ивы, Егошихи, Данилихи, внутренние парки с загородными лесами. В самых смелых мечтах я представлял на вершине правого егошихинского утеса реконструкцию средневековой угорской крепости…
       Но, дома сносятся, ландшафты срываются (вместе с археологическими памятниками), засыпаются или разравниваются (как на Данилихе) и везде втискиваются безобразные кирпичные лабиринты гаражей (пример – весь разгуляйский склон Нижней Егошихи). Когда-нибудь потомки пожалеют об утраченном, поминая нас, как разрушителей, теперь же не до этого – мы налаживаем свою жизнь, стараясь как можно больше отхватить, урвать из некогда общего, лично для себя любимого…


       Позже я узнал, что ночь на Святого Иоанна или Купалу празднуется с 23 на 24, и у меня стало два праздника: праздник Купалы, когда я отправлялся блуждать по росе загородных лесов и прежний праздник Белой Ночи, как чисто городское действо…


       Мимо новопостроенных новорусских крутых особнячков я вышел в сквер, который завтра назовут скорее всего именем Татищева. Грузовой трамвай громыхая возвращался в старый трам.парк на встречу восходу и отдыху. Время подходило к четырем. Перед кладбищем хотелось передохнуть и я присел на скамейку под навесом у трамвайной остановки… Клонило в дрему…

       Вдруг, три здоровых пьяных парня (лет по двадцать), бурно обсуждая провалившуюся попытку снять проходящих девиц, – и прямо под навес, в уголок. У них там оказывается заначка: водка и апельсиновая газировка для запива… (которую я даже не заметил)…
- Хорошо, он не взял, а то бы я ему… Ты чо здесь?.. (это ко мне)… «Ходил, устал, передохну, дальше пойду»… Сиди…(между собой) Нет, ну, ты знаешь она была уже согласная, если бы не та другая, ментовская. Это она всю малину скосила. Надо бы мне как-то до Вышки сгонять на эти деньги. А тебе тот вчера по скуле почтенно навернул… (у одного из них огромный бланш на всю щеку)… Все равно я сорвусь на Вышку. Щас, первого же торможу…
(и в таком духе)…
«Мужики, не знаете сколько сейчас время?… (без десяти четыре)… Ну ладно, пойду я дальше»… Нет, ты сиди с нами. Выпьешь с нами? На выпей… «Я не пью водку, мне уже пора, дело еще одно предстоит докончить, голову надо ясную»… Ну ты, за компанию с нами, тебе чо выпить то западло?… «Да не пью я водку»… А деньги у тебя есть?… «Отродясь не имелись»… А «десятка»?… «Нет, «десятки» нет» А «полтинник»?… «А вот «полтинник» есть» (это я в шутку)… Ты слышь, ты его нам дай… «Он мне самому нужен»… Не, ну ты понимаешь нам до Вышки надо смататься… «А мне в Болатово, ну, ладно я пошел».
       Улица была безлюдна. Хмурились сумерки. Небо вначале, вроде бы, ясное заносило серым. В черные деревянные кварталы разгуляйских хибар тараном врезались яркие многоэтажки… Вдруг сильный удар в затылок… Две пары рук скрутили мои… Перед лицом завис кулак… Ну, чо деньги-то отдашь. А то сейчас по дороге размажем … «Да отвяжитесь, откуда у меня деньги. Сам на мели. Пошутил я»… Я сейчас проверю, если хоть копейку найду, уморщу… (они начали рыться по карманам, вынули компьютерные дискеты и засунули обратно как не имеющие ценности, чуть не оторвали поясной кошелек, где выгребли горсть мелочи)… Да нету у него ни чего! Отпускай. Э, подожди-ка, а в сумке… (а в сумке лежали книги: «Мифы и предания хантов и манси», которую мне любезно выдала на неделю Римма Алексеевна; «Избранное» Роберта Лоуэлла; 1 том В. Пудовкина о том, как писать киносценарии, предоставленный Семеном на «Новом Курсе», и тетрадка с записями)… Слышь, а ты кто?… «Ну, пытаюсь писать, литературой заниматься»… Так ты писатель что ли, что ж нам сразу-то не сказали? Вы извините нас. Верни ему мелочь… ( ?!?!?! – я в шоке от резкой перемены отношения)… Знаете, я никогда не разговаривал с писателями. Очень вот хочется поговорить с умным человеком. Не обижайтесь. Пойдемте, выпейте, посидите немножко с нами… «Ребята я честное, слово, больше не пью водки, вот вина немного могу употребить»… А у нас вот только водка… «Значит не судьба»… А вы это, вы газировки… «Вот это кстати, а то в горле пересохло»… Вы только не обижайтесь. Садитесь сюда. А чо Вы пишете?… «Все больше стихи выходят» А почитайте нам что-нибудь… «Сейчас попробую вспомнить… Пурга заносит все следы/ Скулит собака/ Свернувшись за помойным баком/ Вдыхая дым// Который бьется, словно джин/ Над старой лампой/ Стокрылый и тысячелапый/ Но не сбежит…/(и так далее)»… (слушали молча, внимательно)… Вот это да-а-а. Здорово. Красиво, да-а-а. Так мудрено, красиво. А про любовь есть?… «Ну, сложно так сходу вспомнить… Сказала: Мне очень трудно с тобой/ И понял, – хватит, пора да вокзала –/ Ты засиделся. Больно - не больно, – / Знай меру… Она эту меру знала.// Скорчась в плацкарте, несущемся к дому,/ Памятью грел на груди белый след/ От тела ее прощального. Дольник/ В ушах выстукивал силуэт/ Секундных, самых последних объятий,/ Невинных… А снег засибиривал ночь/ И знал, что писем не будет ни в марте,/ Ни позже – они не приходят из снов.»… Хо-о-роо-шо-о!… Выпейте!… Да он говорил, что не будет, отстань!… (я снова выпил газировки)… А про зону есть?… А про войну?… «Ну, в прямую нет. Знаешь, я сейчас не смогу вспомнить – в четыре часа утра, трудно так сходу»… Да, а вот мы простые разгуляйские ребята. Из этих вот бараков… Да, нас в округе тут все знают. Если вот у вас проблемы какие-то возникнут, идите сразу в бар, вон у того дома в подвале, придете и спросите двух Андреев. Нас, разгуляйских, все боятся. Мы и камских бомбили, и в Мотовилихе, на Горе Смерти, это где сейчас горные лыжи, с «речниками» пластались. У них ремни с пряжками. Тогда мы на них с цепями. Клас-с-сно мочились. А в «Огороде»! (Горьковский Сад). Нам тогда по восемь лет. Шпингалеты. На нас никто и внимания не обращает. А мы за ногу вцепимся и висим… «А я недалеко от сюда, на Старой Егошихе, вырос»… Угу,«Егошиха», да, нас тоже знала… Только вот никого почти не осталось уже здесь. Новые дома строят. Все разъезжаются. Эй, вон там вот идут, перехватывай!… Да они с парнем… А ты ему в рыло, а телок цепляй тех сюда!… А, ладно прошли уже. Пускай идут… В армию я не пошел так как из многодетной. Пока еще двадцати одного нет, дело свое делать мне не дают. Но наметочки кое-какие имеются. А пока делать нам не;;хрен… (подошел, видимо с Набережной, худой высокий пьяный парень в дорогой белой футболке навыпуск и бутылкой пива, стоит и смотрит, покачиваясь)… Э-э, садись с нами, братуха, ты откуда? С Рабочего Поселка? Садись. А деньги у тебя есть?… (парню)… Вот мы и бьемся…(это уже ко мне)… «Ни чего, к тридцати перебеситесь, успокоитесь»… Да не-ет, вот двадцать один стукнет и все, как отрезало… (другой)… А вот я правильно сейчас перекрестился?… Да ты чо, он ведь не поп, а писатель… «Знаешь, в Библии сказано: «Не поминай имя Господа в суе...» Тем более не стоит, мне кажется, махаться, как ты сейчас. Ладно, ребята, мне хочется еще кое-что сделать, я пойду мне надо сейчас на Старое кладбище, поброжу.»… А у меня там тоже бабка… А можно и мы с Вами. Нам это запросто. Чо, не надо? Не хотите?… Ты ведь слышал, ему дело делать надо. А у нас тут свое дело… «Да, мне хотелось бы одному побродить»… Ну, тогда до свидания. Не обижайтесь на нас… А если чо, так милости просим… Счастливо Вам поработать… А напишите про нас какое-нибудь стихотворение… Не обижайтесь… А ты – сиди!(парню) Поговорить надо. Деньги у тебя есть. Вообще-то, с Рабочим Поселком у нас договор был…
       Я уходил, понимая, что здесь своего рода промысел. Эти молодые уличные разбойники, завлекающие к себе бедолаг, напомнили мне истрских обманщиков из мифа о Тезее… Юные разгуляйские Прокрусты-Полипемоны, Скироны, Керкионы, Дамасты, которым нечем себя занять, у которых нет другого будущего, кроме уголовного. Все повторяется. Хотя кто его знает…


       За Стиксом, как обычно, тихо и чуть-чуть жутковато. Прелый густой запах. Внешний покой перелетает тяжелой серой птицей с ветки на ветку. Глаза погребенных горожан смотрят с фотографий и древесных листьев на идущего. Вспоминаются сказки о местных подземельях и ходах, о про;клятых дочерях и неприкаянных душах. Кажется, кто-то тихо надрывно стонет в тени поповского склепа. Но я знаю здесь каждую тропку, каждый поворот. Накрапывает дождь. Белые, с веселым желтым орнаментом стены собора Успения Божьей Матери намекают, что не так уж все плохо здесь для праведника; и на кладбище есть место для тихой радости. Самый уютный и светлый пермский храм. А когда-то это были почти руины, и на верху стояла ржавая кровать, кучи коробок, тряпья, бутылок. Везде экскременты… На старинной кладке я занимался скалолазаньем, но при этом всегда бережно, с пиететом прикасаясь к голым кирпичам. А по этой дорожке мы бегали лыжные кроссы. В классе у нас было много хороших спортсменов, и большинство парней сумело испытать себя на близлежащих трамплинах в секции «Летающий лыжник» и в двоебории. Как они гордились импортными, с красивыми надписями, тяжелыми пластиковыми лыжами для прыжков, своими спортивными костюмами, недоступными тогда простым смертным, крутыми непонятными названиями фирм…


       Старое еврейское кладбище. Когда-то оно поражало роскошными надгробьями, башенками, каменными руками на пеньках, сюда ходили, как в музей, но теперь все разрушено, изувечено. Мусульманское наоборот всегда отличалось аскетизмом полумесяцев и арабской вязи. Наверное, поэтому и не пострадало.


       А совсем недалеко от кладбища, за улочкой Тихой, рядом с общагами есть еще одно место, куда я раньше мог завалиться прямо посреди Белой Ночи, где были рады гостям и мне в частности. Там проживала одна хорошая знакомая («одна» буквально, несмотря на довольно юный возраст, – сирота). Она считала меня инопланетянином. Из-за своей благородной нищеты я дарил ей на Дни Рождения странные и непонятные акростихи с ее именем «Таня Бахерева», а однажды – апельсин с выведенной на корке посвятительной октавой.
       Здесь частенько случались наши веселые театральные вечеринки («ШЗС»)… И ковер превращался в большой стол на восточный манер… Стены кухни сплошь были татуированы автографами, рисунками, сентенциями всех тех, кто заглядывал… А завсегдатаем и любимцем был все тот же Вадик Катков. Личность для многих загадочная и притягательная, сочетавшая в себе шарм, раскованность, легкость в общении и в тоже время обидчивость, крайний максимализм, упертость. Высоченный, угловатый, жилистый; с грубоватым – словно языческий идол, рубленный топором из куска дерева – лицом, при этом очень подвижным, с богатой актерской мимикой, оставляющей глубокие и резкие складки. Нервный тик и в тоже время отточенная пластика. Сипловатый голос и хорошо поставленный красивый тенор. Он горел сам и поджигал всех вокруг. Когда приходил Вадим, все знали, вечер должен удаться. Праздником было уже то;, если он отвечал согласием на приглашение. Ну, а если отказ – ничто не могло его переубедить. Он любил находиться в самом центре центра внимания, он просто расцветал при этом, в обратном случае – угасал и пытался исчезнуть. Это был актер-импровизатор, игравший сразу в нескольких народных театрах (от чеховской драмы до оперетты и абсурда), поставивший несколько поколений «Студенческих весен» на родном биологическом факультете ПГУ. Это был певец, способным выдать оперную арию, и автор-исполнитель, хорошо известный в пермской бардовской среде. Музыкант, игравший на гитаре, фортепиано, скрипке. Это был художник-фантаст, отличавшийся скрупулезной (до стереоэффекта) отделкой своих карандашных фантазий на биологические темы. Это был атеист-мистик, склонный к медитации на звезды, звуки, темноту, знавший тайну многоступенчатого многодневного философского карточного расклада, чьи предсказания поражали точностью и глубиной. Помню, однажды в Молебке он домедитировался до того, что полностью отключился и свалился в Сылву, благо было не глубоко и я рядом. Ну и конечно, он был профессиональным биологом, содержавший дома террариум с редкими ящерицами, полозом и огромный аквариум, полный незнакомых рыб. Мы крепко дружили тогда, проводили вместе дни и ночи в творческом кипении. Я любил его, как брата. Есть такие люди в жизни, которые становятся тебе ближе родственников по крови – это братья по духу, и пусть потом дороги расходятся, ощущение родства и привязанности остается неизменным.
       Правда, один недостаток был у Вадима: он на; дух не переносил спиртного (хватало буквально понюхать пробку). И к пьяным относился сугубо критически, единственное исключение, в то время, делая для меня. Как-то мы тусовались у приятеля. Было несколько ящиков с коньяком. Ну и понятно, что я (в то время апологет освобождения от всех условностей и полного раскрепощения) наклюкался до полного расслабления. Вадим бережно докантовал меня до своего дома (туда оказалось ближе) и уложил почивать. Сквозь пьяный бред я приоткрыл глаз и пролепетал «Вадим почитай стихи, пожалуйста, вот то самое… (а у Вадима было проникновенное стихотворение, как бы символ нашей дружбы, которое он написал, провожая меня в одно из путешествий)». Он начал читать (а декламировать он умел всегда) «Уходящие, уезжающие / Снисходительны к нам, остающимся….» И где-то в середине у меня начался приступ пьяной рвоты, который закончился в туалете сломанным зубом, а Вадим, подсознательно расценив это, как реакцию на его творчество заимел обиду, хотя старался не подавать виду.
       Но почему я говорю о Вадиме в прошедшем? Он и сейчас, слава Богу, живет и здравствует, окончил театральный в «Кульке», продолжает ставить «Студенческие весны» и спектакли в Студ. клубе университета. Отказавшись от семейной жизни творчества ради, живет с мамой, картины пишет теперь маслом и посещает богослужения в церкви мормонов (чем просто ошарашил всех старых знакомых); правда видимся мы с ним теперь очень и очень редко.
       В кого только не перевоплотились театралы-любители «ШЗС» (народный театр-студия «Школа Здравого Смысла»). Кто-то стал медиком, кто-то юристом с литературным уклоном, кто-то не просыхающим журналистом, кто-то кнопочным заэкранным телевизионщиком, кто-то крутым диджеем-лауреатом на радио, а кто-то сколотил группу «Музыка народов нагорья». Тот имеет свое личное рекламное агентство, а тот личный церковный приход…
       Кого-то уже нет на этом свете: у одного – слабое сердце, отравленное наркотиками, алкоголем и музыкой; другой, уехав отдыхать на курорт, вернулся в гробу с пробитой головой. Но все мы будем продолжать жить в этой комнате, давно сменившей хозяев, перетерпевшей не один ремонт, – ведь где-то, под слоями краски продолжают жить автографы, рисунки, сентенции, всех тех, кто заходил туда…


       Не перестает моросить. Дорога поворачивает между крестов и надгробий. Совсем недавно здесь трудился Владимир Гладышев, расчищая памятники, вычитывая надписи, пытаясь воскресить утраченную память, при этом только по своему почину, по совести. Однажды, после длительного перерыва позвонив к нему домой, я был печально озадачен ответом жены: «А его сейчас нет. Он на кладбище». ? ? ? «Что-то случилось? С кем-то несчастье?» «Нет, он там теперь работает». ? ? ? «Ну, – думаю, – Вот ведь как бывает, довела, значит, жизнь человека. Одним словом – безденежье. Да, на одни журналистские гонорары в наше время не прожить. А замечательный был журналист». То, что он собирает материал к книге, я узнал позже.

       Классические колонны церкви Всех Святых. Первый действующий храм, с которым я столкнулся в эпоху атеизма. В детстве мы суеверно боялись его темноты, наполненной горящими свечами, пахнущей ладаном. Наслушавшимся рассказов об изуверах-верующих (что теперь православные вещают о других конфессиях) нам казалось, что храм заполнен враждебной силой, способной захватить и уничтожить. Однажды я рискнул войти внутрь, прямо, как был, в пионерском галстуке, но ничего не произошло, ни кто даже не обратил на меня внимания. Только ощущение так и не разгаданной тайны осталось…
       Где-то за церковью покоится Василий Малиновкин – мой прапрадед – отец большого семейства, вдовец, тот самый, перебравшийся с детьми из Дербента. А перед храмом у самого входа – два моих двоюродных деда, не доживших до трех лет, – старшие братья бабушки. Когда реставрировали церковь, весь строительный мусор, весь хлам, скидывали как раз на эти детские могилы. Пока бабушка была в состоянии она приходила, ругалась, чистила. А теперь и вовсе не осталось ничего.


       …Просыпается птичье пение. Дождливое утро перечеркивает праздник Белой Ночи и заносит его в архив под очередным инвентарным номером 22.06.02.. Да и праздника-то не получилось, скорее так, Ночь Воспоминаний и Ностальгии. Мистерия снова провалилась. Цветок папоротника опять не найден, даже в сердце. Ко всему привыкаешь. Конечно же, Белая Ночь (как праздник) и дальше будет вытягивать меня из кровати, но что; она будет преподносить мне теперь, не могу даже предположить. Поживем, увидим.

22.06.02.-02.03.