АвтостоянККа

1.
       Все выпавшие по графику сутки дежурства автостоянка прогоняет сквозь тебя неумолкающий старенький телевизор, вечно искажающий (итак искаженную) действительность. А может наоборот – это тебя протаскивает сквозь его пространство? Тут как посмотришь. Сложно определить однозначно: недоступный мир проникает в твою сердцевину сквозь выпуклый четырехугольный окуляр, или же ты сам отправляешься блуждать сознанием по его виртуальным провинциям. По крайней мере, драгоценная иллюзия собеседника, которому можно сострадать, плакаться и который периодически позволяет себе делать это же, возникает.
       
       Правда, полнота твоего тотального телевосприятия, твоего глубинного телеконтакта, разорвана на фрагменты. Она черезполосна и перетасована то с абзацами раскрытой под носом умной книжки (сегодня это V том Всемирной Истории Литературы), заполняющей рекламные паузы и малоинтересные криминальные сведенья, то – с непосредственной реальностью, поминутно вторгающейся в виде или многоуважаемых господ клиентов, или местных хозяев жизни (правильнее: «хозяйчиков»).

       Но сейчас пока еще пятый час по полудню, поэтому пункт №3 (связь с реальностью) к счастью ослаблен: массовый обвал машин начинается примерно с 20-21 часа. И поэтому сейчас ты скрипишь зубами, выжимая из себя по капле, как кровь из проколотого пальца в стеклянную трубочку медицинской лаборатории: «Мерз-з-завц-цы!», неожиданно попав под бомбежку в центре Месопотамии. А рядом с тобой, у развалин мечети – двенадцатилетний сын улыбчивого черноусого торговца фруктами, смуглый от природы, бледнеет на глазах, стиснув пальцами распоротый осколком бок, в луже крови… Мерзавцы, они и есть мерзавцы, и те, кто спекулируют, маскируя эгоистические амбиции- выгоды всеобщим благом, и те, кто спекулируют, пытаясь вызвать сочувствие, применяя при этом, как средство, мирное население, на деле – щит, прикрывающий гипертрофированный орган тщеславия. Обоюдоострая фальшь. Два жонглёра, ради забавы и лишнего цента перекидывающие факелы над муравейником. Гибель жизней и времён… Мерррз-з-завц-цы! Скрип зубов. А город халифов постепенно снова оживает. Муравьи растаскивают сосновые иголки, сухие листья, искалеченных собратьев…



       «…вдохновляется зачастую идеалами, почерпнутыми из рыцарских романов. Однако это обращение к доренессансной традиции сочетается в лучших произведениях барокко с острой актуальностью их проблематики, с патетическим осмыслением жизненных коллизий века и их…»



       Темное поле… Темный фон… да, правильнее будет, фон… но фон, имеющий свернутый клубочком объем. Задник. Темное пространство новой иллюзии. Выхваченные рампой лица и фигуры. Знакомый запах… не могу вспомнить, откуда, но очень знакомый… Запах адреналина и счастья оттого, что, превозмогая себя, удается делать это – то есть то, о чем мечтаешь, чем живешь в последнее время… Вернее, кем живешь последнее время. Ведь создаваемый тобой образ – это новое живое существо, только не отделимое от тебя... Стать, во что бы то ни стало! Стал. Есть. Ее-есть! Нашел! На этот вечер я есть он. От волнения поднимается температура… Радость испарины – по лбу; того, кем ты теперь все-таки стал, потому что ты это уже он, а не ты… по крайней мере до конца действа… до конца представления… до конца спектакля… «Молодцы, ребята! Как же я вам завидую! Как я вам по-хорошему завидую!…» Старый «Старший сын» – с нового ракурса. Дипломник, ставший больше чем просто дипломным спектаклем, а произведением и явлением, имеющим право на самостоятельность и триумф... Когда-то и мне пророчили яркое театральное будущее, потому что удавалось чувствовать и думать одновременно. Интуиция и понимание… Всего лишь взгляд, жест, кивок – и образ рисовался. Минимум средств при максимуме погружения…
       
       Не сло-жи-лось... Теперь остается только помечтать о том, что могло бы быть. Кем мог бы быть сейчас: реализованность, востребованность, заслуженное уважение; возможность высказаться и быть понятым. А не разочарование и уныние оттого, что жизнь, увы, не сложилась, и в будущем ждать чего-то хорошего уже не имеет смысла. Вся твоя жизнь теперь это – автостоянка, охрана чьих-то удачных и не очень вложений; служение за гроши чьей-то прибыли, тщеславию… Темный фон, свернутый клубочком… Темное поле, и неизвестно куда двигаться в темноте без света рампы… Блуждание по полям в тумане, как когда-то в юности: кругом только метра два-три вспаханной земли и растерянность… и тяжелые комья вместо ног…



       «…века необузданных притеснений и государственного вмешательства в литературное творчество, эти ренессансные явления вдруг получают позднее развитие и смешиваются с явлениями барокко, шедшими с Запада. Ренессанс вступает в свои права, но его…»



       Да, молодцы, ребята… Завидую… Бра-а-аво-о!
       
       Немолодая полная, но до сих пор красивая, актриса празднует юбилей. Вся жизнь – на ладони экрана… и телевизора, и кинотеатров… Аксинья, казачка. Прекрасная судьба… Как я вам все-таки завидую, … Заслуженно… А все мои старания, ни кому не нужные, но ладившиеся искренно изо дня в день… моя жизнь… пылится в ящике и в памяти компьютера (так как она изредка созерцается через пыльный экран монитора, что особенно заметно в яркое солнечное утро, способное быть счастливым)… Э-ве-ли-на… неожиданное имя…. Молодцы, ребята… Мо-лод-цы…
Лепечешь, мотая нитку времени…

 

       «…необходимостью подчинения литературы личностному началу, выработке личностного творчества и стабильного, авторского текста произведений. Она стояла перед необходимостью освобождения всей системы литературных жанров от их подчинения «деловым», внелитературным задачам и создания…»



       А шар голубой все крутится. Крутится-вертится над головой, не смотря на черно-белый вариант и смену идеологии, не смотря на самодовольно блестящие под апрельским солнцем полированные средства передвижения… И три парня выходят из-за ржавых дореволюцьонных фабричных ворот, наслаждаясь весной и юностью. И три парня идут по Выборгской стороне. А шарик летит... А рядом со мной сидят бабушка в темном платье с непонятными цветами, похожими на розы, наклонившись вперед и упершись рукою в щеку, седая коса ее закручена в клубок на затылке... И дед – в майке и синем спортивном финском костюме, трикотажном сзади и болоньевом спереди, прожженном в нескольких местах пеплом от папиросы… Они смотрят, сквозь слезящиеся от растроганности глаза и улыбки … Светящийся телевизионные квадратики отражаются в их зрачках… Светлые волосы пушатся над висками у деда – вокруг лысины с такою же мягкою прядью посередине, от лба к затылку… И все крутится-вертится шар голубой… Дед встает, идет на кухню, которую он самолично обложил мелкою плиточкой. Обе ноги еще целы. Что-то напевает, наподобие: «Двенадцать ранений хирург насчитал. \ Две пули засели глубоко. \ А храбрый моряк про себя напевал: \ Раскинулось море широко…». Но любимая песня у него другая: «Выпьем за тех, кто командовал ротами, \ Кто умирал на снегу, \ Кто в Ленинград пробирался болотами, \ Горло ломая врагу…», без нее не обходится ни одного общесемейного застолья, когда столы под белыми скатертями, блюдами, тарелками, графинами и бутылками заполняют все пространство большой комнаты, а стулья, частоколом выглядывая из-за них, ждут дражайших гостей... А на блюдах всевозможные пироги (размером в лист духовки) с капустой, рыбой, грибами, яблоками. Рядом – прочая домашняя сладкая выпечка: шаньги, ватрушки, разборники, «хворост» и конечно всевозможные салаты, куда без них… Чтобы хватило для всех родственников, для трех поколений дядюшек, тетушек, братьев, сестер, двоюродных, троюродных, сватов, зятьев, внуков, внучатых племянников, друзей – всем рады, все одна большая семья.

       Дед достает пачку «Беломора» (ни чего другого не признавал и уже не признает) и мнет в пальцах папироску… Курил всегда много, на возражения и запреты медиков неловко отмахивался: «Не могу, у меня уши посинеют». Добрейший и деликатнейший человек, хотя и вышел из деревенской, старообрядческой семьи. Мама рассказывала, что детей своих никогда не то, что пальцем, резким словом не задевал.

       Войну начал на Кавказском в штрафбате и поэтому спустя время не пошел оформлять ветеранство – было неудобно, хотя и дослужился до лейтенанта. А бабушка, когда время для нее пошло вспять, сетовала, что не может получить льготы как «Вдова участника ВОВ».
Руководитель, обожаемый сотрудниками: никогда голоса не повысит, а если требуется, всегда поможет, поймет. Дослужился до заместителя главного контролера Объединения «Моторостроитель» имени Свердлова. Но главным так и не сделали, мотивировав тем, что слишком уж мягкий, да и выпивает частенько.

       Застенчивость и совестливость не позволили, используя положение, сделать что-то для себя чужими руками: к пенсии не приобрел ни дачи, ни машины. Зато имел свои искусные руки, все делал сам и при этом основательно, с наслаждением мастеря в свободное время… В последний год жизни перебрался к дочери, чтобы на одной ноге делать в коридоре стенной шкаф… А к этому времени беды уже прижали: тромб, операция, тянули сосуды, не вышло, отняли ногу, вдруг аппендицит и смерть старшего сына в Нижнекамске, до которого было уже не добраться. Потом второй инфаркт и спустя некоторое время инсульт с обширным кровоизлиянием, через пять дней умер, не приходя в сознание.

       Мне не удалось попрощаться с ним – он ушёл, когда я отдавал кому-то так называемый «гражданский долг». Он ушел следом за дядей. Родители мне даже не сообщили – не хотели расстраивать. Я узнал только через полгода. У меня был нервный срыв, который вкупе с прочими стрессами и недопустимыми для солдата Советской Армии крамольными мыслями, зашвырнул на месяц-другой в окружную армейскую психушку…

       А бабушка с диабетом прожила одна еще 14 лет, перед смертью испытав то же, что и дед: сначала отняли одну ногу, потом гангрена второй, этого она уже не пережила… Желания ее в последние годы сосредоточились на деликатесах, которые она видела на витринах, но не могла купить, ей хотелось распродать все, что имела, и наесться в свое удовольствие. А в последние дни, когда ни говорить, ни двигаться уже не было сил, она неподвижно лежала с открытым ртом (челюсть не подчинялась), и все смотрела на меня. Такой долгий тоскливый взгляд. Через сутки я понял – она прощалась. Бабушка не обладала дедовской бесхитростностью и прямодушием, но умела сочувствовать… А шарик все крутится-вертится… А он голубой… «До свидания, Максим!»… «До свидания, Наташа!»… Чирков в кожанке на фоне черно-белых флагов… Ветер стучит форточкой… Когда идут старые фильмы, у меня всегда появляется ощущение, как они смотрят… смотрели их… и глаза становятся горячими и влажными, не смотря на мою вроде бы несинтементальность, даже некоторый цинизм, а в носу покалывает, как от слабого электрического разряда…

       

       «…в своем служении домочадцам и тем, кто приходил в ее дом. Соединение церковной идеализации с бытом неизбежно вело к разрушению идеализации. Церковные идеалы вступали в противоречия с бытом. Быт был многообразен, а идеалы однообразны, и приспособление одного к другому вело к усложнению и разложению…»



       …Эмоциональные руки с тонкой острой палочкой и маленькая проплешина на кавказском темени энергично выбивают из покоренного оркестра музыку… «Рахманинов»… четвертый концерт… Кукловод, раскинул невидимую сеть из веревочек и ведет своих безропотных подопечных по раскачивающемуся, вибрирующему канату наслаждений, по изменчивой прибойной полоске между скалами и океаном, который уже готов к бунту... Ведет к маленькому узелку, к комку, засевшему под голосовыми связками... Проводит над заоконной слякотью тающих под напором горячих волн сугробов… Если так будет продолжаться, то к середине месяца весь снег сойдет… Волны музыки превращают и тебя в свое подобие, и ты – нота звенящая… И хочется телом, руками, головой повторить все падения и взлеты ритма-мелодии…

       Темно-вишневая ОДА 463. Так, это у нас кажется Порозов. Машинальная запись в журнал. Итак, потоп машин начинается… на полпути от Рахманинова до души.

       Грушеподобный (почему-то большая часть здешних клиентов имеет излишний вес) в черной потертой кожаной куртке, с седеющими среднедлинными бородой и волосами вокруг не-неприятного атосовско-вениаминосмеховского лица с выражением барда-шестидесятника Порозов выискивает светлыми глазками дорогу в лабиринте слякоти, притормаживает у дверей, чтобы плюнуть через забор, и заходит… Но неожиданно столкнувшись с напором Рахманинова, теряется, спешит вышуршать на стол из рыжего кошелька четыре мятых десятки и тактично ретироваться… А Рахманинов-Гергиев торжествует свою победу, шествует под триумфальной аркой грязного потолка, заляпанной форточки, тополей, которых скоро спилят, гниющих двухэтажных бараков, с материализованным через краску криком «100% сноса!», шлакоблочных строений, пятиэтажных хрущёвок, псевдоклассических колонн Дворца Культуры Железнодорожников…

       «Сапог» 735 – потрепанный старый работяга с грязными тряпками-занавесками на микро-окнах. Это у нас – Музагитов. Так и запишем…

       Музагитов кажется еще полнее предыдущего, но это из-за того, что лицо его более округлое и имеет не вертикальную, как у Порозова, а горизонтальную экспозицию (если применить с долей иронии фотографическую терминологию), к тому же растянуто в выражающей радушие улыбке под черной подковой татарских усов и двумя блестящими окулярами. Он считает меня своим приятелям и пытается вести себя задушевно. Я плачу ему тем же. Род деятельности делает его более живым и подвижным, чем других клиентов, имеющих подобную же комплекцию. Его бизнес – частная перепродажа картошки и прочих овощей из областной глубинки в город с применением собственного горба и горбов домочадцев. В своей тертой, линялой спортивной паре и выгоревшей бейсболке он ловко проникает сквозь музыкальные рахманиновские заграждения и приземляется на уголок полуразвалившегося дырявого кресла, напротив меня, протягивая пятерню: «Здравствуй, Дима!» «А, привет, у тебя тут вроде должок висит». «Да, знаю, знаю. Слушай, брат, давай я тебе за эти сутки заплачу, а должок назавтра перенесем, а?» – он вытаскивает из кармана бумажный комок, – «Денег, только на утро на бензин осталось». Я делаю кисловатую мину, так как в долг ставить запрещено свыше, но соглашаюсь – свои люди, можно доверять. Музагитов не прочь еще посидеть поболтать за жизнь, за огород, но ему явно не уютно среди мелькающих золотом, серебром, сталью, алостью, синевою музыкальных арканов, которые метко мечут под командованием дирижера раструбы и смычки. «Ты такую любишь музыку-у?» «Угум». «Значит, понима-аешь… а я вот совсем не разбираюсь». «А здесь не надо разбираться надо просто чувствовать… Чтобы внутри все завибрировало… Стать полым музыкальным инструментом со струной дрожащей…» «Ага, ага, да, да, понял, понял. Ну, давай, пока-пока, счастливо. До завтра». Убегает…

       А гармонизированные аристократические рахманиновские звуки загоняют царской охотой солнечного зверя к линии горизонта. Все вокруг становится рыжеватым, светоносным, перенасыщенным – флажками на веревке последних мгновений, которые с каждой каплей-нотой-секундой все краснеют и краснеют. Особенно бледно-розовая днем штукатурка Районного Дома Творчества Юных за рабицей забора, которая через коралловые оттенки становится ярко-алой. Тени вытягивают свои щупальца, распрямляются, захватывая новые и новые светоносные куски, усиливая красное напряжение… Из старого кухонного шкафа-пенсионера – терпкий сладковатый аромат бергамота (от сменщика-таджика осталась упаковка с пакетным чаем). Терпкие аккорды классики, берущие за горло, вдалбливающие в лобовую кость чеканку «Что ты здесь делаешь?»…

       Так, ВАЗ, «четверка», 467, Мангасаров… Это своего рода высокомерие образованной восточной элиты. Высокий, стройный, крепкий, породистый. Ему бы подошел наряд арабского шейха: правильные благородные черты, стриженные мусульманские усики. Залысина на темени короткой стрижки. Красивая тонкая оправа очков. Процеженное приветствие, без которого просто нельзя порядочному, культурному человеку… Нет, это не высокомерие, это дистанция… желание сохранять дистанцию. Он похож на хорошо оплачиваемого медика и холеного ханского скакуна… (и все-таки есть в нем что-то приятное для меня, в отличие от многочисленной своры, пока остающейся за кадром)... Подготовленные заранее, протянутые деньги. От присутствия в воздухе Рахманинова тонкие черные брови его резко взлетают. Округляются. Так, с бровями на лбу, сморщенному, как Тибетское нагорье над полуостровом Индостан на объемной карте Азии, он и покидает мое прибежище. А вместе с ним, или вдогонку за ним, размахивая хлыстами звуков, исчезают и последние аккорды IV концерта Рахманинова… Под аплодисменты заходит солнце, словно сдаваясь на волю победителя. Я зажигаю прожекторы. Одна за другой, потоком, врываются машины, желая отхватить лучшие куски автостоянки, наводняя её площадь. Плотина прорвана. С 21.00 по 23.00 – самый час пик.

(Март-май 2003)
 





2.

       Табло кассового аппарата высвечивает 00:09. Изумрудно-зеленые жидкие кристаллы, совершенно непонятным для них образом связанные со временем. Тем не менее, они несут на себе не только его реальное протяжение через свое кристаллическое житие, но и формально – его искусственное договорное выражение, значение которого определено человеком для своего удобства через вращение земли и выведено как всеобщий закон-диктат. Но что для кристалла, дерева, или детали ландшафта является секундами и минутами, то для человека – недели и месяцы, а для амебы или блохи – годы и века. У амебы свой полноценный век, свое «столетие» – от рождения до деления – и проживает она за него свои полноценные «сто» лет, членение которых на столько микроскопично, что незаметно для человека, так же, как для кошачьего уха – низкий звуковой диапазон. И у солнца есть свое «столетие», просто отрезки его наоборот бесконечно велики соотносительно с теми, к которым привык homo sapiens, и «секунда» солнца кажется нам вечностью.

       Внутри сторожевого домика – все в сигаретном дыму, словно в серой никотиновой вате, перекрывающей дыхание. И в ней эфемерными сгустками протоплазмы, сизыми призраками фланируют (если способны «фланировать» тяжелые бомбардировщики, превращенные иллюзией дыма в призраков) подпольные «хозяева» этой «территории», то есть района, где расположена автостоянка, иже к ним прилепившиеся. Сбежавши от своих благоверных и чад, они изволят праздновать.

       «Хозяева» (в кавычках) – это ни официальные чиновники, ни юридические лица, а то, что находится за ними (или «над»). Одним словом, теневая «крыша», имеющая во всем свою долю и гарантирующая неприкосновенность от местного «официального» криминала. Да, совсем забыл, ведь сегодня канун Международного Женского Дня; вернее, праздник уже наступил, а день еще не успел. Зеленые светящиеся цифры табло фиксируют его первые, пока еще теневые, шаги: 00:15.

       Сам я категорически не признаю официальных праздников, да еще с политическим первосмыслом. Как бы хорошо я не относился к старушке Кларе, но разве можно радоваться или скорбеть на абстрактные темы по указке свыше. Я понимаю, можно активно реагировать на изменение в природе или собственном бытии, создавая свои внутренние, или семейные торжества, как, например, какой-нибудь «День Алой Розы» или появление на свет наследника (правда, наследника неизвестно чего, но это и не важно). Можно также сопереживать чьей-то судьбе и искренне радоваться в день рождества основателя мировой религии. Но даже в смешной праздник Нового Года, который я позволяю себе признать, празднуешь отнюдь не смену календарной даты, а еще раз пытаешься уповать на исполнение своих мечтаний в новый промежуток времени, уповать на наступление новой жизни, и хотя знаешь, что этому не бывать, закрываешь глаза. Надежда умирает последней. А вообще-то, любой день в году может с успехом заменить 1 января, например, то же 8 марта…

       Тени разномастных, разноразмерных, самодовольных и не очень спин перекрывают мне единственную лампу дневного освещения и без того тусклую. Была у меня здесь еще одна – настольная, с оранжевым стеклянным плафоном, украшенным с январских дней блестящей мишурой. Да они же ее и разбили, в одно из посещений, к счастью не в мое дежурство. Я-то здесь на работе, и, причем, работаю отчасти и на них, поэтому меня не задевают и относятся в целом дружелюбно, по-свойски, обязательно протягивая руку при встрече.

       Дневного телевизора мне не видно и не слышно по той же причине, что и лампу дневного освящения. Там, кажется, идет комедия «Что хотят женщины», про то как один «брат по полу» (интересно, а может ли быть «сестра по полу»?) вдруг ощутил дар яснослышания, причем только в отношении лиц противоположного начала, так сказать «сестер наших меньших» (шутка). Телевизор этот, некогда цветной, теперь от старости показывает все в странном сочетании черного и розового, особенно издеваясь почему-то над программами телекомпании «Рифей», ну хочется ему так – упрямство, окрепшее с возрастом…

       Дружный гогот из никотинового облака – один рассказывает, как делал искусственное дыхание: «Вдыхаю рот в рот, даванул на грудь, а оттуда вонь. Меня аж затрясло. Чё он такого, гад, нажрался…» Короче, оказалось – это трехдневный труп. «Да ты некрофил!» «А-а, это тот, кто трупов гребет что ли?» (это уже яко бы пошли шутки). «Ну, вы меня уже совсем застремали»… С другой стороны – поражающе тонкая ирония: «А я тут вчера приперся домой в шесть утра и ну унитаз пугать и соседей…» Га-га-га… И все в этом духе…. Пепельные густые табачные клубы врЕменного надо мною – материализованные прихотливые секунды, никотиновые зубчатые фрезы, есть и нет…
Один шипит, сквозь зубы – шины на сломанной челюсти, губы разбиты – приехал домой, так вот, на пьянку собрались дружки, ну и схватились с кем-то на улице. Даже не помнит с кем. Напраздновались, одним словом. Со всех сторон – дружные советы по методам лечения переломов, один круче другого: где сшивают, где накладывают. Так сказать – консилиум крупных специалистов, который вдруг разбивается одним умельцем народно-речевого жанра.

       Это уже аксиома: в толпе на десять человек обязательно должен попасться мастер анекдота. Этот знает свое умение и расстилается вовсю, на полную катушку: «Одна старуха купила своему старику на рынке калоши, а упаковки не оказалось. Нести неудобно. То подмышку засунет, то еще куда-нибудь, хренОво, скользко, выпадывают, то одна, то другая…» Интуитивно ощущая, что больше нечем привлечь внимания к своей персоне, он пытается обаять всех чужими байками, которые смог уместить в свой череп. А сам – пухлый, неуклюжий, курносый, губастый. Он ездит на десятке, исправно платит помесячно, и явно случайный на этом мероприятии. «Так вот, заходит она по пути в аптеку. «Девочки, – говорит, дайте мне что-нибудь, галоши положить». А те «У нас и нет ничего, бабушка, разве что вот эта коробка, из-под презервативов». «Ну, а что ж, мне и эта пойдет, давайте» – ну, и пошла дальше. Едет, значит, старуха на троллейбусе, а коробку на колени положила. А там надпись «Презервативы особо прочные. 1000 штук». Рядом мужик стоит и все косится, косится, то так, то эдак. Старуха ему: «Ты чё, сынок?» А он: «Бабка, ты кому это везёшь?» «Да дедку; своему, кому ж еще». «А на сколько же этого ему хватит?» «Ну, если шибко шаркать не будет, на месяц может и хватит…»» Га-га-га-га… Но это самое невинное из его репертуара. Он явно может стараться бесконечно, но скоро надоедает и теряется в общем базаре, растворяется в клубах-мгновениях, которые сегодня не хочется остановить.

       Среди толпы в виде одного из неразличимых темных сгустков – «призрак» местного «бригадного» со шрамом на губе, напоминающей от этого заячью. Он собран заново после аварии: «Я – говорит – тогда встал, еще подошел, как въе.... л ему со всего размаху, а потом отрубился. И ни ногой ни рукой. Главное, все секу, а сделать ни как… С хребтом что-то…». Он старается вести себя так, словно копирует нашего телевизорного губернатора: просто, с грустными глазками и виноватым, как будто смущенным, выражением. Такой правильный-правильный, праведный-праведный (когда трезвый), что просто не к чему придраться. Хорошая имиджевая политика. Общий стиль одной из группировок, именуемой в простонародии «спортивными бандюками» (выходцы из разных борцовско-боксерских секций). У меня с ним отношения сначала складывались сложно, особенно когда на его наглые псевдо-просьбы, наподобие: «Когда будет время, очисти, пожалуйста, снег с моей машины», я сознательно не реагировал. Что я брат ему или друг, чтобы можно было позволять себе такие просьбы, мы совершенно чужие, малознакомые люди. Были с его стороны жестокие наезды с пристрастием и угрозы, что, мол, «однажды ты не досчитаешься машины». А мне хотелось просто остаться собой. К миру привел довольно жесткий разговор с «дерзким умником» (то есть мной). «Бригадный» то демонстративно показывал свою власть над хозяином автостоянки, то свои неограниченные возможности, пытаясь выяснить что стоит за мною. Но когда он выявил, что я почти ни чего не имею за душой, и связи у меня минимальные, он успокоился. А когда случайно узнал, о моем скромном умении стыковать слова посредством ритма и рифмы, и полупринудительно упросил что-нибудь воспроизвести вслух, то проникся неким подобием уважения. Странно и непонятно почему такое частное занятие, как словесность, оказывает в России неожиданное воздействие на людей подобного типа. У меня это уже не первый случай. Благосклонно прослушав меня со своей молоденькой симпатичной подружкой, которая к своей чести и до этого пыталась заступаться, но была грубо поставлена на место, он, удивившись, решил, что я достоин его нисхождения и дружеского отношения. Хотя эта дружественность с обеих сторон была чисто внешней и натянутой… Спариваются, расползаются кучевые клубы… клубы турбулентно-спиральные… клубы… клубищи… клубки клубочки… «наднашейродиноюдым»… (никотиновый, и не только)… Возьми этот клубочек, Иванушка, кинь его перед собой и следуй за нитью, пока совсем не размотается…

       В этой компании пермского губернатора за глаза часто кличут просто Юркой... «А Путин-то, Путин, это вообще «Шпунтик». Ты посмотри, как он к власти-то пролез: Старый маразматик-Ельцин порядком надоел всем своим… ну, тем, кто там за спиной за нитки дергает… Так вот он перед самым праздником, Новым Годом то есть, вдруг решил сделать так сказать «подарочек»… Ясно, что на него наехали: мол ты нас порядком достал, кореш, нам нужен вот тот… Да все это просто представление для лохов… «Шпунтик» вылез как раз за полгода до выборов… Ведь как все продумано!… Это чтобы показать себя перед толпой, так сказать, с хорошей стороны на фоне Ельцина, и чтобы именно его выбрали, а не других, более популярных… До этого-то ведь ни кто его даже не знал, что за птица есть Путин. Он бы не пролез ни в какую, а тут – почтенная раскрутка…».
       
       Запоздалый клиент на «десятке» робко въезжает, не уверенный достанется ли ему место. Одобренный моим кивком из окна, он втискивается в ряды машин и спешит рассчитаться. С кульком под мышкой (наверное подарок жене) он пробирается между празднующими. «О-о, это нам!» – шутит кто-то из через-чур-веселой компании, имея в виду сверток. «К сожалению нет. Ма-лы-шков», – диктует мне по складам автолюбитель, протягивает полтинник и, дождавшись сдачи, спешит удалиться. На часах: 00:45… А в никотиновую дымку вплетается хвойная терпкость шмали-анаши... марихуаны… дури…

       Но постепенно гогот рассасывается, как рассасывается и толпа никотиновых призраков. Она тонет в своем дыму: порождение дыма, исчезает в его временности... Его Величество Сиюминутность уводит своих рабов… Выстудили мне весь домик, шатаясь туда-сюда! Приходится кутаться в подобие пуховика. Я отдельно. Я не с ними. Я в дыме, но не с дымом. Я сам по себе. Я занимаюсь своим или делаю вид, что занимаюсь, уткнув нос в книгу. Древнеегипетская литература. Древнеегипетская проза. Это для себя. Ради любопытства. По приколу. Хочется уложить в мозг и это знание, правда не знаю, для чего, и где оно мне сгодится, но очень-очень хочется. Любопытство, пуще неволи. А Время – настоящее, подлинное время – проступает испариной на стеклах, и стекает на подоконник, разделяя и стыкуя пространство. На нем можно сделать надпись или нарисовать сердечко, пронзенное стрелой. К нему можно прижаться горячей щекой и ощутить его приятную прохладу. Парадокс: оно существует и не существует одновременно. Время – это мой главный герой. Моя главная тема. Время, которое можно пережить, прочувствовать, пустить вспять, по которому можно путешествовать, как по пространству. То Время, которое является синонимом Вечности. Мгновение равное Вечности. Я остро ощущаю, как оно проходит сквозь меня, меняя местные колориты, наполняя деталями, и как я свободно прохожу по нему. Оно многолико, как Кришна перед Арджуной на Курукшетре. На какой-то промежуток я могу стать жителем Средневековой Европы или Древнего Вавилона, почувствовать и увидеть Мир как и он. Эпохи накладываются друг на друга, уподобляются, расслаиваются и слипаются. Детали, события дублируются на разных уровнях и отражаются на грязном стекле Времени, искаженном испариной с сердечком, пробитым стрелой… 01:06 на часах. Остался только Главарь, если так можно его назвать. Хотя, явившись сюда и протягивая руку, он так окрестил меня. Заглянув через стол, призрак «бригадного» дружелюбно бросает: «Чё, мемуары строчишь?» Я, решив не вызывать еще большего интереса, вру, показав на красный малоформатный томик в кожаном переплете «Повесть Петеисе»: «Вот, занимаюсь». «Да, всё учится, учится, – кивает он двум оставшимся приятелям, – ну, что пойдём, гульнём ещё где-нибудь». Они свалили, оставив мятые пивные банки, одноразовые стаканы с недопитым десертным «Душа монаха», которое открывали хлебным ножом, отрезая по куску от пробки, и плотный запах никотина-анаши, а может быть серы… Расползающиеся дымовые следы в пространстве. Дымовой хвост с тёмной кисточкой на конце… Уплотнившийся на момент до предметности газ… Были, и нет… И слава Богу.

       01:42. Пошёл снег. Но весной это ни кому не доставляет радости. Хорошо, что все фонари над стоянкой сегодня исправно светят. А то как-то в морозы из семи горело лишь два в самом дальнем конце – мало приятного. А вообще-то мне нравится смотреть, как снежинки мелькают под светящимся неоном. Наконец-то я остался один. Машин на удивление сегодня не много, есть еще места. «Я в порядке!» – кричит с экрана супер-герой своей супер-героине. Да будет так. Мой домишко это примерно метра четыре на девять. У самого входа – сломанный холодильник, из которого чем-то вечно воняет. Он исполняет здесь почетно-унизительную функцию телевизорной подставки. У той же стенки в углу – груда какого-то тряпья, увенчанная асбестовым рулоном и корявым запиской-указателем на канцелярской кнопке «КОШМА». Из мебели здесь имеются (по пунктам):
1. Два стола: письменный, накрытый оргстеклом, с кассой и белый кухонный с самопальной пепельницей из какой-то автомобильной детали.
2. Сломанное многочисленными задницами кресло-кровать бледно-красного цвета. Над ним на стене – выгоревшие и пожелтевшие инструкции, справки, предписания, свидетельства, указания, плюс рекламная наклейка с осклабившимся крепышом «Pepsi twist с лимоном – вкус о котором хочется рассказать всем!»
На особо интересном и содержательном из объявлений «При пожаре звонить 01» (при этом телефона здесь никогда не бывало) наколот пионерский значок с развивающимся пламенным трилистником над желтым профилем, видимо как назидание.
3. Полочку с электрочайником отделяет от входа белый кухонный шкаф с журнальными дамочками, зазывно демонстрирующими свои тела (причем от классических рубенсовской «Данаи» и джорджоновской «Юдифи», которая обнаженной до бедра ножкой попирает олофернову главу, до современных секс-див в мини-бикини и без).
4. Интерьер украшают еще два потертых стула, один из которых, более цивильный с подлокотниками, подпирает меня. Вот и все. 02:13 местного времени.

       Снег в неоне все гуще. Ненужные хлопья. Небесный мусор. Сыплются. Стыкуются. Разлетаются… Ночь все сильнее давит на глаза, забивая их пылью… Мысли обрываются, путаются… сыплются… стыкуются… разлетаются… небесный мусор… ненужные хлопья… мозг нанизывается на бечевку для просушки… ноги по-американски забираются на угол стола… сильно однако развалились за эту зиму мои ботинки… швы полопались… стыкуются… разлетаются… нитки в разные стороны… торчат… небесный мусор… у подошвы большая пробоина… еще немного и останется только подошва и рва-ваные… шкурки… ненужные хлопья… сссы-плю-тся… ссстыку-ю-тся… Ой! Тьпфу! Очередная машина! Мерседес 092… Уа-ха-ха… Зевок, встряска головой… Это Бурдин.

       Он словно надутый до предела воздушный шар. Самый объемный из моих клиентов. Необъятный, с кожаной кепочкой на макушке. Классический таксист. Но при этом добродушный и всегда всем довольный. Эпигурец. Заполнил собою все пространство, пока выискивал в денежной пачке десятки, поставив на стол кристальный шкалик с черной наклейкой. «Сейчас приду-у и загружу-усь по полной, – говорит он, с наслаждением растягивая слова,– настроение пога-аное». «Что ж не праздничное-то? Не похоже это на тебя». «Да с чего-о. Сначала оттрахают в голову. Сейчас приду – снова оттрахают. А завтра всякие ро-одственники нагря-янут…» – вздыхает, улыбаясь с удовольствием. Уплывает, взяв шкалик под мышку. Уже 03:16 после полуночи. Дрему отбило.
Так, «Практически принята следующая периодизация египетской литературы:

I. Литература Древнего царства, III тыс. до нашей эры (староегипетский язык).
II. Литература Среднего царства, XVII-XI века до н.э. (среднеегипетский язык).
III. Литература Нового царства, XVI-IX века до н.э. (новоегипетский язык).
IV. Литература демотическая, VIII век до н.э. (демотический язык).
Эта периодизация в основном соответствует большим этапам развития языка…»…



       Странно, мне что-то это все напоминает. Пока не могу понять что… Понял! Эти периоды бытования царств-литератур Древнего Египта соотносятся как зеркалка, как отражение, относительно Рождества, то есть начала нашей эры, с периодизацией истории и языка России… Вот это да! Обратный вектор… Литературе-языку демотическому (последней слабой фазе Египетского государства перед его исчезновением) соответствует VIII век на Руси: от начало эры здесь также еще нет государства, разрозненные племена, бытование разных близких языков. А в VIII веке появляются первые устойчивые образования, именуемые Русью.
       
       Далее, Новое царство Египта и его язык ровно накладываются на период создания первого сильного государства Рюриковичей и на бытование древнерусского языка (IX-XVI)… После этого Смута, как и в Египте… И наконец, династия Романовых, то есть новое царство для России и Среднее царство Египта, это период формирования и бытования современного русского языка (XVII-XXI), вплоть до Двадцать Первого века, и новая столетняя Смута…

       Вот ведь как ловко все укладывается-то!.. Руки трутся передавая интеллектуальное возбуждение друг дружке… Так, что же из этого выходит? Наступает новое последнее тысячелетнее царство… А потом – занавес… При чем в III-ем тысячелетии сформируется другой, скажем так: «новорусский», язык, носители которого будут понимать нашу словесность так же, как мы – древнерусскую… Забавно. Интересно предположить на что будет похож этот язык… Вероятно он будет еще больше англизирован, даже американизирован (также как современный русский был в свое время офранцужен и онемечен, а древнерусский – эллинизирован и тюркизирован)… Вероятно этот язык будет идти к упрощению и вульгаризации, как современные английский и французский, обеднению лексики, синтаксиса. В конце концов, между разговорным и литературным возникнет такая же пропасть, как между демотикой и кафаревусой в Греции, и в конце концов второй будет признан как устаревший, архаичный и отстранен… И ни чего здесь не поделать, как ты не борись за чистоту языка, у него свои законы. Разговорная традиция, увы, всегда берет верх… А сколько у нас сейчас времени – пятый час. Может перекусить. В литровой банке у меня картофельное пюре с кетчупом… Но увлекаться нельзя – еще целый день сидеть до 17:00. Без пищи будет явно тоскливо. Хотя можно конечно сбежать на несколько минут в ближайший магазинчик, купить пакет молока, овсяного печенья, но это чревато, да и денег жалко – хочется потратить сэкономленное на что-нибудь более полезное: интересную книжку, варган-комуз или новый хороший спальник. Снова сползает дрема… как рваная блестящая зимняя гирлянда… с круглых настенных часов… над окном… плюется ядовитыми искрами в глаза… от чего под веками заводятся колючие верткие личинки света… за окном… из окна… змеится… опутывает горло… руки… ноги… Ок… из… На… за ОкноМ… да…м-М-м-М-м… да… да… все так..................................................все так....................




       Голова такая тяжелая, что ее не оторвать от стола, как с похмелья. Восток желтеет вместе со снегом на машинах. Снегопад иссяк и солнце пробирается по лабиринту горизонтальных линейных туч все выше и выше, и выше… Оно знает куда ему идти, на что надеяться, в отличие от меня.
       
       Весь этот оптимистичный утренний фон перечеркан черными жесткими силуэтами тополей – моих ровесников, определивших свое место. Будет солнечный день. 8 марта. Орет взбесившаяся сигнализация на какой-то машине. Может, кошка прыгнула, или птица. Все утро она наматывает мои нервы и проклятия на свои валы...
       
       Нет, все-таки, когда приду домой, надо будет обзвонить, поздравить кое-кого. Пусть порадуются «празднику», если больше нечему. Тем более с крыш уже во всю капает.

(Март-май 2003)