3. Маменькин сынок

       Перед самой войной отец поехал в командировку в Москву и взял меня с собой. Мы побывали в нескольких музеях – я запомнил Политехнический, были в мавзолее Ленина, в стереокино.
       Однажды он зашел в какое–то учреждение, а я остался в скверике рядом. Рыжий мальчишка моих лет, проходя мимо, бросил мне: - Абрам!
       Но не просто “Абрам”, а вот так: - Аб-гам!И при этом скривился.
       Спрашиваю отца: - Почему он назвал меня Абгамом, ведь я не картавлю?
       – Так дураки дразнят евреев, - говорит отец. – А как он узнал, что я еврей? Отец рассмеялся, ничего не ответил.
       Интересно, что несколько позже, за три года в детдоме, где были ребята из самых разных слоев общества, ни разу никто не сказал мне “еврей”, “Абгам” или “жидовская морда”.
      
* * *

       Во дворе четырехэтажного дома, в котором мы жили, лежала большая куча угля, антрацита, его не успели занести в сарай и дети играли возле него, как сейчас играют в песочнике. Вдруг кто–то испуганно крикнул: - Бешеная лошадь!
       Все бросились в подъезд. Выглянув, я увидел, что моя пятилетняя сестренка одна стоит возле угля, и, не раздумывая, побежал за ней.
       И тут я увидел лошадь! Она скакала прямо на нас. Удирать было поздно, мы бы не успели. Я схватил в жменю уголь и бросил в морду лошади. Она стала на дыбы, повернулась и ускакала прочь.
       Дело здесь, очевидно, не в какой-то особенной храбрости, а в естественном инстинкте взаимовыручки, присущем всем людям с незапамятных времен. Так или иначе, порядочный человек не бросит другого человека в беде, попытается выручить, спасти его, тем более, если это его сестра. Своих детей мы учим благоразумию, так как боимся за их благополучие. А порядочность и благоразумие в критических ситуациях далеко не всегда подталкивают нас к действиям в одном направлении. Вроде бы порядочный человек должен вступиться за девушку, к которой пристают хулиганы, но благоразумие подсказывает: может быть они с ножом – побьют или убьют ни за что, ни про что...

* * *

       Когда я в третьем классе вступил в пионеры и стал носить красный пионерский галстук, все пацаны с нашего двора смеялись надо мной: - Мишка носит галстук, чтобы не простудить горлышко. Маменькин сынок!
       Ха! Они еще не знали, что мама, когда я был в первом классе, делала мои уроки за то, что я в это время ел. По тарифу: одна строка буковок в тетрадь – один кусок хлеба с маслом.
      
 * * *

       Отец по специальности был химиком. Однажды он принес домой с работы какие – то реактивы и показывал нам с сестрой фокусы. Он смешивал в пробирке жидкости, например, белого и синего цветов и получал жидкость красного цвета.
       Через 40 лет мы со старшим сыном получили авторское свидетельство СССР на изобретение N796641 “Способ определения суммарного пятна контакта зубьев зубчатой передачи”, основанное на эффекте, который показал мне отец.

* * *

       24 июня 1941 года, через два дня после начала войны, арестовали отца. Я не знал, что арестовали, мама сказала, что отца призвали в армию, в секретные химические войска, сейчас он временно в Сталино (сейчас – Донецк) на переподготовке.
       Мы остались одни.
       Заклеили бумажными полосками крест-накрест все окна, чтобы осколки стекла не разлетались во время бомбежек. По вечерам мама завешивала окна одеялами, чтобы свет не виден был снаружи. Днем мы выслеживали шпионов. Одного – в шляпе и очках, таких в Макеевке не было, по этим признакам - явный шпион – мы преследовали до трамвайной остановки. Он уехал, а мы вернулись ни с чем, так как ездить самим в трамвае мама не разрешала.
       В конце сентября 1941 года немцы подошли к Донбассу, отца в Сталино уже не было, нужно было срочно эвакуироваться. Мама собрала вещи, наняла извозчика и мы поехали на вокзал. Я остался сторожить привезенные чемоданы, а мама с сестрой поехали за остальными вещами.
       Подошли наши соседи, Зейгермейстеры, которые жили этажом выше. Он чаcто приходил к нам, они с отцом рассматривали большую карту Европы, висевшую на стене в гостиной, и что-то обсуждали.
       Зейгермейстер сказал жене: - Они не уедут. Больше составов нет. Давай хоть Мишку спасем!
       Они схватили меня за руки и, хотя я кричал: - Не хочу! Пустите! - потащили к своему поезду, стоявшему примерно на пятом пути от вокзала. На всех этих путях стояли готовившиеся к отправлению товарные составы с оборудованием эвакуируемых заводов.
       Когда они затаскивали меня в свой вагон, я все-таки вырвался и побежал к нашим вещам. Я волновался за их сохранность и не стал оббегать составы - пролазил под вагонами: один состав тронулся, когда я был под вагоном, еле успел выдернуть ногу из-под колеса, перекатиться через рельс.
       Порывы у них были, конечно, хорошие... Но подумали они о том, как будет переживать мама, когда вернется и поймет, что я пропал?! А что буду чувствовать я, когда пойму, что оставил в беде маму и сестру?
       Хорошие порывы... Лучше помогли бы нам всем вместе уехать!
       Очевидно, боялись. Они-то знали, что отец арестован.
Подъехали мама с сестрой.
       Вечером, убедившись, что уехать не удастся, мы вернулись домой. Мама в панике вырывала листы с портретами вождей из моих учебников и жгла их в печке, надеясь таким образом уберечь нас от гнева фашистов, мы во дворе строили халабуды, чтобы прятаться в них.
       Через несколько дней нам все-таки удалось уехать дополнительным заводским составом – наверно, помог один из друзей отца.
       Нам кто-то рассказывал, что буквально через два-три дня в Макеевку вошли немцы.
       Между прочим, Макеевку ни разу за эти несколько месяцев с начала войны немцы не бомбили. Наверно, хотели сохранить для себя в целости крупнейший металлургический завод. Но пацаны во дворе говорили - не бомбят потому, что в Макеевке родился отец Гитлера.
       Мы оказались в теплушке (товарный вагон с печкой), одну половину которой занимали семьи инженерно-технических заводских работников и мы, а вторую – заводские рабочие без семей. Состав шел на Урал.
       К нам относились с неприязнью. Мама сказала - потому что мы сверхплановые и им из-за нас тесно. Позже я понял: они-то знали, что отец арестован как “враг народа”.
       Мы перешли во вторую половину вагона – рабочие освободили для нас уголок. Они относились к нам без предубеждения. Помню, как один рабочий выстругал из деревяшки самолет и приделал к нему пропеллер, который вращался, когда мы выставляли самолет в открытую дверь.
Рабочие волновались за оставленные семьи, скучали за ними.
       Где-то под Куйбышевом, в Кинеле мы сошли с поезда. Состав шел на Северный Урал, а мы решили ехать в Среднюю Азию, в Узбекистан, куда, как мы предполагали, эвакуировались родные отца из Лубен. Мама тащила тяжелые вещи, я - что-нибудь полегче, шестилетняя сестренка с большим чайником в руках семенила следом за нами, приговаривая: - Маленькими ножками по Кинелю топ-топ!
       Ехали мы в общей сложности целый месяц, в страшной тесноте. Спали сидя или вповалку на полу. Мама ухитрялась выменивать наши вещи на картошку и время от времени готовила нам ее. Помню, как один еврей из Бессарабии, недовольный тем, что мама часто занимает печку, бурчал:
       - Картошке варенный, картошке жаренный!
       Иногда мы сутками стояли в степи, иногда ехали по много часов без остановки. Сестра не выдерживала, мочилась под себя. Мы очень испугались когда еврей, расположившийся рядом, пожаловался своей жене: - Хлеб какой-то мокрый и соленый!
       Ничего, съел! (Мы были сами, без отца, который, как мы считали, был на фронте, может быть поэтому у нас было какое-то предубеждение, враждебность к мужчинам, эвакуировавшимся вместе с детьми и женами).
       На редких станциях из вагона выходили одни люди, заходили другие. Нас два раза обокрали. Украли и тот чемодан, в котором была рукопись книги по физической химии, законченная отцом накануне войны. Мне особенно было жалко эту книгу, потому что отец доверял мне линеить бумагу, на которой он писал.
       В Ташкенте, на громадной привокзальной площади негде было ступить, везде сидели на своих мешках, чемоданах люди – в основном, женщины, дети, старики.
       Мама пыталась узнать адрес родственников отца, но безрезультатно. Позже, по окончании войны, мы узнали, что почти все они погибли. Мы поехали в Наманган, где какая-то попутчица обещала устроить маму на работу по ее специальности (перед самой войной мама по настоянию отца окончила курсы рентгенотехников. Отец, наверное, чувствовал, что мы можем остаться одни, без него, и хотел, чтобы у мамы была специальность). По дороге эта женщина скрылась, прихватив с собой наши последние ценные вещи – мамину шубу и еще что-то.
       В конце-концов мы сошли на какой-то маленькой станции, где эвакуированных ожидали узбеки, сели на арбу и поехали в кишлак.
      
* * *

       Вскоре после нашего приезда в кишлак один богатый узбек, увидев нашу нищету и неустроенность, предложил маме: - Отдай сына! Я воспитаю его, дам образование. И женю на своей дочери.
       Девчонка с многочисленными косичками крутилась возле нас. Моя невеста? Я не согласился. Мы решили не расставаться.

* * *

       О жизни в кишлаке остались самые смутные воспоминания...
       Мама с другими эвакуированными женщинами работала на свиноферме. Узбеков заставляли разводить свиней, к которым они в соответствии с исламом и близко подходить не хотели. Гораздо позже я узнал, что и нам есть свинину запрещает наша религия. Мама об этом, конечно, знала, но она не была настолько тверда в вере, как наши далекие предки, которые во время осады Иерусалима предпочли умирать от голода, но, если верить Иосифу Флавию, не прикоснулись к свиням, которых римляне, издеваясь над осажденными, погнали на город.
Наши женщины пользовались отсутствием учета и время от времени разделывали неучтенных поросят, чтобы подкормить своих детей.
       Нас пригласили на узбекскую свадьбу. Мужчины, и я в том числе, расположились во дворе, мама с Эммой сидят в отдельном помещении вместе с остальными женщинами. Наелись настоящего плова. Я заглянул в комнату, где сидели женщины – все они страшно завизжали, закрывая ладошками, платками лица – какой скандал: посторонний мужчина (это я-то в
11 лет ) увидел их без паранджи!
       Ночью вдруг зашатались нары, на которых мы спали. Мама зажгла спичку и заглядывает под нары: наверно, кто-то залез! Слышим крики узбеков, блеяние баранов, и-а, и-а ишаков. Выскочили наружу, поняли – землетрясение!
       Всю ночь и следующий день просидели на открытом месте, пили чай, мужчины курили кальян.

* * *

       После длительного перерыва в учебе, связанного с эвакуацией и жизнью в узбекских кишлаках, где русских школ конечно же не было, мы переехали в город Куву Ферганской области к родным отца: бабушке, тете Масе, жене дяди Фроима Гесе и моему двоюродному брату Мише Кивенсону. Брат родился, когда Фроима уже не было в живых. Они считали, что мы погибли, и назвали брата в память обо мне. Как мама нашла их, я не знаю.
       В Куве русская школа была, поэтому сразу же после нашего переезда все сообща начали готовить меня на учебу.
       На меня пришлись впору бабушкины туфли. Подкоротили брюки, которые случайно оказались в чьем-то чемодане. Они удерживались на мне благодаря шпагатику, завязанному бантиком. Носки были теткины. Чья-то женская кофточка сошла за рубашку.
       В таком виде я направился в школу.
       Я выдержал два урока и две перемены. На уроках было сравнительно спокойно. Но на переменах меня жестоко дразнили. В меня бросали огрызки, дергали, пытались набросить на меня какую-нибудь тряпку, смеялись в глаза, перекривляли.
       Cами они были хорошо одеты и откормлены. Дети спекулянтов и жуликов. Отцы многих из них были с ними, в эвакуации: если не ошибаюсь, мужчин из Бессарабии тогда в армию не брали.
       Не дожидаясь третьего урока, я ушел домой и сказал, что в школу больше не пойду. И тогда мама, горько поплакав, отдала меня и сестру в детдом. В детдоме давали одежду и три раза в день кормили.
       А через пару месяцев русскую школу в городе закрыли и мои обидчики стали ходить в нашу детдомовскую школу.
       Я не был злопамятен: каждого из них я с моими новыми детдомовскими дружками отлупили только по одному разу.

* * *

       Запомнил не первый день, а первую ночь в детдоме. В комнате стояло пять кроватей, на каждой спали по два человека, только я как новенький спал один. Среди ночи раздался дрожащий голос Панаса, спавшего на кровати возле стены:
       - Пацаны, кто-то лазит под кроватями! Мою тумбочку кто-то открыл. Нужно позвать старших! Васька, сбегай, позови их!
       Cтаршие пацаны спали в соседней комнате.
       - А чего Васька?
       - Так твоя же кровать ближе всех к дверям!
       Я заметил, как спавшие на соседней кровати два брата – татарина Раис и Равиль укрылись одеялом с головой. И остальные ребята натягивали одеяло на голову. И я бы так сделал, если бы не боялся пошевелиться. От страха я даже дышать стал реже!
       - Ну так что что ближе? Может быть он как раз под моей кроватью! Ты лучше постучи в стену! Может они услышат.
       Старшие пацаны услышали. Они зашли в нашу комнату, заглянули под кровати – никого не было.
       - Если бы кто-нибудь залез, он бы первым делом стащил Мишкину одежду.
       Моя одежда висела на спинке кровати. Но в следующую ночь я стал ее прятать под матрас – как все ребята.

* * *

       Один из наших первых дней в детдоме. В столовой моя сестренка сидит отдельно, с малышами. Подходит ко мне знакомый пацан: - Мишка, ты что, куда ты смотришь! Твоя сестра не доела кашу и отдала ее чужому! Ты ж ее предупреди, пусть отдает тебе!

* * *

       Был в детдоме паренек по фамилии Кизин. Все свой обед или ужин проглотят, а он ходит, по кусочку хлеб из кармана отламывает и жует его.
       Голод можно выдержать, если не думать о еде. Но если рядом кто-то жует...
       Иногда младшие пацаны (семи-восьми лет) не выдерживали: - Кизин, дай чишлям (чишлям – по-узбекски кусок), завтра в обед отдам! И он давал, но маленький-маленький. В связи с этим была в детдоме такая градация: кизинский чишлям – это не больше кубического сантиметра, и, в противоположность ему, московский чишлям – это если сантиметра два в каждом измерении.
       Смешно, но эта терминология с моей легкой руки долгое время использовалась в нашей семье.
      
* * *

       Зачем я дернул ту узбекскую девчонку за одну из ее многочисленных косичек, до сих пор понять не могу. Очевидно, она мне понравилась. Во всяком случае, намерения у меня были самые чистые, да они в те годы и не могли быть иными. Даже, когда в детдоме в какой-то толпе меня прижало к молодой кладовщице и она, очевидно, что-то почувствовав, закричала на меня: - Рано парубковать начинаешь! – я не сразу сообразил, что она имеет в виду.
       По крайней мере, узнал что значит “парубковать”.
       А рядом с той девчонкой, с которой мы вместе собирали хлопок, оказался ее брат, здоровый парень лет пятнадцати, который тут же отпустил мне подзатыльник.
       На этом мое первое любовное приключение могло окончиться, если бы я время от времени не бегал домой – к маме, бабушке, тетке – проведать и поесть чего-нибудь. И каждый раз этот битюг, брат девчонки с косичками, а жили они между детдомом и домом моих родных, отлавливал меня, давал несколько подзатыльников, а на прощание ногой под зад, и отпускал.
И самое неприятное в этом – неотвратимость наказания: бил-то он меня не больно, я бы сказал, лениво. А я с тех пор ни одну девчонку не дергал за косички.

* * *

       В детдоме было голодно, но случались дни, когда удавалось поесть вволю, “от пуза”.
       Однажды наша новая директорша подошла к группе пацанов, ожидавших открытия столовой на завтрак, и сказала: - Ребята, нужно поехать в кишлак, где живут мои родители, и привезти их сюда. Кто умеет обращаться с лошадьми?
       Очевидно, были ребята, которые имели дело с лошадьми и умели их запрягать, но они раздумывали – стоит ли в этом признаваться. Я же сразу понял, что светит возможность хорошо поесть, и, выскочив вперед, крикнул: - Я умею!
       Хотя нужно прямо сказать – я до этого и близко к лошадям не подходил.
       - Ну, иди запрягай, сейчас поедем.
       Запрячь мне помог наш завхоз и мы поехали. По дороге дали поесть – лепешку. На полпути мы остановились пообедать. Лошади я дал соломы, но жевать ей, бедняге, пришлось через удила, так как снять их я боялся: а вдруг не смогу потом одеть!
       Когда приехали, я распряг лошадь, поставил в сарай и дал ей соломы, а сам вместе с родственниками директорши поужинал и лег спать.
       Неприятности начались утром, когда пришлось заводить лошадь в оглобли. Я видел, как это делал завхоз – он заводил лошадь спереди, толкая ее в морду. Лошадь пятилась назад и оказывалась между оглоблями. У меня так не получалось – она в упор меня не видела и стояла как вкопанная.
       Тогда я решил завести ее сбоку, рассчитывая, что она перешагнет через оглоблю – говорят же, что лошади – умные животные.
       Но эта лошадь, очевидно, была исключением: она наступила на оглоблю и сломала ее.
       Целый час я чинил оглоблю, сбивал ее гвоздями и связывал проволокой, а потом, взяв в руки кнут и, размахивая им перед мордой лошади с накопившейся во время ремонта злостью, завел таки ее спереди и кое-как запряг.
       Последнюю часть пути, отдав вожжи директорше, я бежал впереди, приманывая лошадь веткой джугары. Иногда я позволял ей схватить и съесть джугару, чтобы она не теряла надежду, а сам срывал на поле другую ветку и опять - вприпрыжку вперед.
       Лепешки даром не дают !

* * *

       Мне и еще одному пацаненку поручили пасти ночью лошадь на узбекском поле. Лошадь детдомовская была высокая, худая, старая и совсем не злая. Вечером мы закрыли ватным одеялом, сложенным вчетверо, острый спинной хребет лошади, выступавший от шеи до хвоста, при помощи табуретки залезли на нее и поехали.
       По дороге я нечаянно сполз с лошади и никак не мог забраться обратно. Поэтому я долго вел ее за поводок, пока не увидел какую-то канаву. Тогда я завел лошадь в канаву, а сам запрыгнул на нее.
       Когда мы приехали, было уже темно,
       Мы стреножили лошадь так, чтобы она могла делать передними ногами только маленькие шаги, и отпустили ее, а сами расположились на одеяле. Не успели мы улечься спать, как лошадь отошла от нас метров на двадцать. Что, здесь, рядом с нами травы нет? Мы привели ее обратно и стреножили задние ноги тоже.
       Но и в таком виде она быстро удалялась от нас. Пришлось потуже стянуть веревки.
       Когда на рассвете мы проснулись, вся трава в радиусе пяти метров была выщипана лошадью до земли.
       Конечно, лошадь не получила того удовольствия от ночного, на которое могла рассчитывать. Но можно понять и нас: узбеки до войны не знали воровства и были жестоки даже с такими малолетними воришками, как мы.

      
* * *

       В детдоме было подсобное хозяйство – поле, на котором росла кукуруза. Нас время от времени посылали на нем работать.
       В тот раз с утра мы работали, а потом, когда стало очень жарко, я подговорил всех ребят бросить работу и переждать жару.
       (Если бы впоследствие я стал крупным руководителем, в моей биографии написали бы, что уже в детстве в этом поступке проявились мои лидерские качества. На самом деле, как я теперь понимаю, мои действия вызывались, наверное, врожденным чувством противоречия, которое, ох как навредило мне в будущем! А, может быть, это была обычная лень? Но чувство противоречия звучит красивее. Поэтому остановимся на этом варианте.).
       Но Хашим, наш тогдашний завхоз, заставил всех возобновить работу. Меня же как закоперщика он к работе не допустил, посадил в шалаш и приставил узбекчонка в качестве охранника. Привезли обед, всех накормили, кроме меня. Что-нибудь другое я мог бы выдержать, но только не это!
       Я отвлек внимание узбекчонка – сказал, что, мне кажется, Хашим позвал его – и, когда он вышел из шалаша, бежал.
       Поле было квадратное и тропинка, которая вела к детдому, была в самом дальнем углу поля. Я побежал вдоль густой лесопосадки, окаймлявшей поле со всех сторон. Узбекчонок, обнаружив, что меня нет в шалаше, поднял крик, и Хашим вместе с ним бросились наперерез мне – по диагонали через поле. Я их хорошо видел, а они меня – нет, меня прикрывали кусты и деревья. Когда я понял, что убежать не удастся, я вернулся и тихонько уселся в шалаше. Они же добежали до конца поля, а потом побежали мне навстречу, вдоль лесопосадки, и так до самого шалаша.
       Хашим аж задрожал от злости, когда увидел меня в шалаше, и, хотя до конца рабочего дня оставалось всего часа два, схватил за шиворот и повел в детдом. По дороге я огрызнулся на его требование идти быстрее: - Как могу, так иду! Он вытащил финку из ножен и зарычал: - Иды быстро, а то зарэжу!
       Пришлось подчиниться – говорили, что он сидел в тюрьме за убийство.
      
* * *

       До этого случая всегда, когда мне приходилось драться с другими пацанами, я ревел. Не от боли, а от злости, от обиды. И очень часто, хотя я явно был сильнее и наносил больше ударов, победа присуждалась моему противнику, потому что по моему лицу катились слезы, а он оставался спокоен.
       - Мишка, - сказал мне один пацан, - Иван Козлитин дразнит твоего брата, Веньку.
Братьев у меня в детдоме не было. Пацан имел в виду, что Венька, как и я – еврей, соплеменник, значит – брат.
       Я нашел Веньку. Он сидел у себя на кровати и плакал. Ему было лет семь, он был маленький, слабый и беззащитный.
       - Чего ты малыша обижаешь? - спросил я Козлитина.
       - А тебе какое дело, защитник нашелся!
       - Защитник – не защитник, а ты малыша не трогай!
       Cлово за словом – через несколько минут мы оказались за дувалом (глиняным забором) и начали драться.
       То ли я был сильнее, то ли потому, что дрался за справедливое дело, но через минут пять драка была остановлена болельщиками ввиду моего явного преимущества.
       И самое главное – я не ревел! Ни одной слезинки не было на моем лице. Наверное, потому, что не меня лично обидели и злости настоящей против Козлитина у меня не было.
       Так или иначе, но больше я никогда не плакал во время драк с пацанами.

      
* * *

       Шлема каким-то образом подлизался к завхозу и благодаря этому ему иногда перепадала кое-какая еда.
       Мы со Шлемой дружили. Иногда он с разрешения завхоза брал в помощники и меня.
       Завхозом был высокий сутулый старик. Однажды он позвал Шлему и меня. Мы шли сзади и перекривляли его походку. Но солнце светило в спину и он по нашим пляшущим теням понял, что мы его передразниваем. Не оборачиваясь, сказал: - Посмотрим, как вы будете ходить, когда доживете до моих лет!
       Работа предстояла серьезная – резать теленка. Шлема, захлебываясь от радости, шептал мне: - Он кровь отдаст нам, мы ее зажарим, знаешь, какая она вкусная! А, может быть, и требуху отдаст!
       Мы держали теленка, пока завхоз его разделывал, честно помогали ему во всем. Но ни крови, ни требухи, о которых мечтал Шлема, он нам не дал.
       Не нужно было кривляться!
       Подвесив тушу теленка на жердь, мы понесли ее на склад.
       - Крови не дал? Не дал! Требухи не дал? Не дал! Так мы всю дорогу маленькими самодельными ножичками отрезали кусочки мяса и прятали их в карманы. Мы не мешали и другим пацанам отщипывать, отрезать кусочки от бедного теленка.
       А вечером за дувалом разожгли костер и жарили это мясо на палочках.
       В жизни не ел мяса вкуснее!

* * *

       В основном в нашем детдоме были дети эвакуированных в возрасте от семи до четырнадцати лет, которых нечем было дома кормить, а также дети из эвакуированных пионерских лагерей. Младшие были в дошкольном детдоме, старших отправляли в ремесленные училища. Беспризорников с довоенным стажем почти не было.
       Ситуация изменилась, когда в соседнем городке сгорел детдом и всех детей оттуда перевели к нам. Уже наутро оказалось, что пропали одеяла, новые ботинки, пальто.
       Никому не дают завтракать, пока не найдутся виновные. Проходит полдня – нам и обедать не дают.Ходим голодные, на новеньких смотрим со злостью, ссоримся. Я задел одного из них: - Из-за вас жрать не дают!
       Ужинать дали. Во время ужина подходит ко мне мой дружок Левка Богатырев: - Мишка, ты того пацана боишься? – Нет, - говорю, - не боюсь. Он, очевидно, сразу же от меня к новенькому: - Ты Мишку боишься? – Нет, еще чего! - отвечает новенький. Левка сразу же ко мне: - Тебя тот пацан вызывает драться!
       - Драться, так драться!
       Левка - к нему: - Тебя Мишка на драку вызывает!
       Драка вечером, после ужина.
Все стали в круг. Мы, предварительно обысканные – чтобы ножей не было – в середине. Деремся, колошматя друг друга кулаками. Он несколько раз падает от моих ударов. Все кричат: - Мишкина победа!
       Пацан метнулся к кому-то из своих, что-то взял и ударил меня по голове. Я еще раз стукнул его, он упал и мы разошлись. Каждый – со своими болельщиками.
       И тут я почувствовал – что-то течет из под шапки. Потрогал – кровь. Хорошо, что череп оказался крепким, что был в ватной шапке и что ножик у него был слабенький, самодельный - царапина!
       Обвязал голову полотенцем, на обходе сказал, что ударился о кровать.
       Много лет спустя встретил Левку Богатырева – он стал полковником воздушно-десантных войск. Вот до чего довела его любовь к дракам!

* * *

       Моя сестренка Эмма жила в дошкольном детдоме. Мама перевела ее туда после того, как устроилась работать там воспитательницей. В дошкольном детдоме жили и более старшие ребята, дети детдомовского начальства.
       Однажды, прибежав повидаться, я встретился с Эммой, которую мама взяла из детдома в тот день, чтобы мы не забывали друг друга. Эмма рассказала мне, что она подслушала нечаянно разговор старших ребят, из которого поняла будто они собираются бить наших.
       Вернувшись в детдом, я рассказал об этом нашим старшим пацанам. А что, нужно было промолчать?!Тоже не очень красиво!
       На следующий день наши старшие пацаны встретились с их старшими (сейчас, если не ошибаюсь, это называется стрелкой), которые заверили их в отсутствии агрессивных намерений.
       А чуть позже в тот же день один из их ребят, высокий крепкий парень лет 15-и подошел ко мне и со словами “Не шпионь” отвесил пощечину. Я не чувствовал своей вины, но щека моя до сих пор горит, когда вспоминаю эту историю. Наверно потому,что не ответил.
       Другим запомнившимся уроком, правда, на другую тему, был случай, произошедший со мной примерно восемью годами позже, когда я ехал из института домой на каникулы и в Киеве делал пересадку. Я стоял в очереди в кассу, чтобы закомпостировать билет, и пробурчал что-то вроде: ”Лезут без очереди”, когда увидел, что молодой офицер протягивает через головы людей кассиру свой билет.
       Он, получив обратно свой билет, подошел ко мне и спокойно-презрительно сказал, что имеет право закомпостировать свой билет без очереди, а говорить “лезут” по отношению к незнакомым взрослым людям не красиво, не культурно, не порядочно.

* * *

       Однажды вечером накануне Нового года двух ребят из нашей комнаты позвали в красный уголок украшать елку – вешать игрушки, конфеты. Мы завидовали этим пацанам, называли активистами, – это слово считалось в детдоме оскорбительным, и решили устроить им какую-нибудь пакость.
       Недостатка идей не было. В конце концов решили наставить возле двери, которая открывалась наружу, друг на друга стулья, табуретки, тумбочки с опорой на дверь и с таким наклоном, чтобы, когда активисты, вернувшись, откроют ее, все посыпалось на них. Вот будет здорово!
       Было уже поздно, мы лежали в своих постелях, пересмеиваясь, никто не спал в предвкушении интересного зрелища – все хотели посмотреть как будут визжать от страха и от боли активисты.
       Но вот дверь резко открывается, вся наша конструкция валится наружу, мы хохочем от удовольствия... и вдруг слышим гневный крик нашего атамана Васьки Косого:
       - Ах вы ж, гады, войну мне объявили!?
Васька Косой, здоровый парень лет 16-17 жил почему-то в нашем детдоме, мы все его очень боялись.
       - Васька, - жалобно пищали мы, - это не против тебя, это против активистов!
       Но ничего нам не помогло: Васька схватил какую-то табуретку и прошелся ею по всем спрятавшимся под одеялами заговорщикам.
       Иди знай, что именно он решит зайти в нашу комнату в этот вечер.

* * *

       Еще о Ваське Косом. Пару раз в неделю ему поручали получить хлеб где-то на станции, очевидно, там была пекарня, и привезти его в детдом. Сдав хлеб в кладовую, Васька приходил к нам в комнату, устраивался на одной из кроватей и раскладывал на одеяле куски хлеба, в основном, горбушки, которые он доставал из бездонных карманов своего пальто.
       Все пацаны как магнитом притягивались волшебным запахом свежего хлеба, подходили поближе и стояли, глотая слюнки, вокруг Васьки.
       А Васька начинал торги. За горбушку граммов пятьдесят он брал две чайные ложки сахара, за маленький кусочек – одну. Васька ничего не записывал, все хорошо запоминал и вечером во время ужина обходил своих должников и собирал сахар в большой кулек. (Сахар к чаю нам давали отдельно, на бумажках). Потом он из этого сахара варил конфеты и жрал их, с нахальным высокомерием поглядывая на нас.

      
* * *

       На гордой спине нового детдомовского ишака, которого я взялся объезжать, не сидел еще ни один человек. Я взялся объезжать его не потому, что был таким уж отчаянным и храбрым. Совсем наоборот. Но чуть в сторонке стояла и наблюдала за нами Элла Эвентова, девчонка, в которую я был влюблен. Ей как и мне было примерно 12 - 13 лет, она была очень красивой, нежной еврейской девочкой, мы об этом никогда с ней не говорили, но нутром чувствовали свою национальную общность. И, когда во время коллективных танцев, которые иногда по вечерам устраивали воспитатели, мне случалось притрагиваться к Элле и кружиться вместе с ней, я волновался, я краснел и бледнел.
       Естественно, мне захотелось, чтобы Элла увидела, какой я смелый и ловкий.
       Пока я взбирался на ишака, он стоял спокойно и по его задумчивым, с восточным разрезом, глазам ничего нельзя было понять. К его шее была привязана очень длинная веревка. Чтобы она нам с ишаком не мешала, я предусмотрительно обмотал ее вокруг себя.
       После этого я легонько стукнул ишака пятками по животу, давая ему таким образом понять, что можно начинать движение. Очевидно, у него была аллергия на удары по животу, а тут еще пацаны, стоявшие вокруг, начали кричать: - И-а, и-а! Объезжать они побоялись, а покричать – это пожалуйста! Ишак стал на дыбы, а я полетел на землю.
       На этом мои приключения могли бы закончиться, если бы не веревка!
       Я волочился за ишаком, который, освободившись от непривычного груза, резво поскакал вперед, пока не размотался полностью, пересчитав ребрами все камни и колдобины на своем пути.
       Поднявшись с земли и растирая ушибы, я заметил, что Элла быстренько отвернулась в сторону. Она не хотела, чтобы я знал, что она была свидетелем моего позора.

* * *

       Случай, когда директор школы, дирижировавший пятисотголосым хором, расслышал в этом хоре мой голос и закричал: - Ты можешь не петь, иди в класс! – был завершающим аккордом моей карьеры в искусстве.
       (Очевидно, у меня был очень сильный голос: когда в молодости после окончания института я мастеровал в громадном механо-сборочном цехе, мне удавалось своим криком “Эй!”, преодолевая все производственные шумы, вызывать мостовой подъемный кран, находящийся в ста метрах от меня).
       За несколько лет до выступления в хоре я пробовал себя в разных жанрах детдомовской художественной самодеятельности.
       В пьесе, которую мы ставили, боец приводит к лейтенанту пленного немца и докладывает о том, как он его захватил. Немец одет, естественно, очень плохо, обвязан разными женскими платками.
       Я играл бойца. Когда я втолкнул немца в кабинет лейтенанта, в зале раздался общий смех – очень уж смешно выглядел немец. Я успел только сказать: - Товарищ лейтенант! – и тоже расхохотался, затем заржали лейтенант и немец.
       Насмеявшись все вместе, мы начали играть, но кульминация пьесы была позади.
       В другой раз мне поручили читать наизусть поэму “Мальчик с голубем на левом плече” из “Пионерской правды”. Поэма была очень длинная и очень печальная. Фашист стрелял по голубю и убил мальчишку, собака!
       Но правильно говорил Максим Горький: ”Не всегда важно что говорят, но всегда важно как говорят”. Я декламировал очень нудно, без выражения. Содержание поэмы было такое, что слушатели бы поголовно рыдали, если бы не задремали с самого начала. Я и сам чуть не заснул, но решил пропустить большой кусок поэмы, чего никто не заметил.
       Иногда по вечерам, разойдясь по спальням, мы пели блатные песни, вроде: конь идет, конь грустит, конь головку клонит, молодая проститутка жулика хоронит. Ровно через три недели отомстила шпана, всех легавых перебили... Или: берегите молодость, ребятушки, не влюбляйтесь в девок с юных лет, слушайте советы ваших матушек, берегите свой авторитет.
       В дальнейшем, если было хорошее настроение и хотелось петь или декламировать, я, для сохранения вышеупомянутого авторитета, выступал без свидетелей – в тамбуре громыхающего по рельсам вагона или где-нибудь в лесу, в поле.

* * *

       Иногда повар, зная, что я не удеру из детдома, поскольку мама жила рядом, давала мне деньги, большую эмалированную кастрюлю ведра на два и посылала на базар за катыком. Катык – это что-то среднее между сметаной и ряженкой.
       Я брал какого-нибудь своего дружка и мы шли на базар.
       Все узбечки были в паранджах, им неудобно было наливать катык в пиалу, а потом в кастрюлю. Договорившись о цене – оптом дешевле – мы предлагали: - Давайте мы будем отмерять катык, а вы только считайте! Обычно они соглашались. Мой напарник держал пиалу, а я наливал. Наливал я аккуратно, но в последний момент рука моя нечаянно вздрагивала и я переливал через край.
       Благодаря этому после наполнения кастрюли у нас оставались деньги на пару лепешек.
       По дороге в детдом мы заходили в одно укромное местечко, в котором никто нас не мог увидеть, и ели лепешки, макая их в катык.
       А когда мы приходили в детдом, повар в благодарность за покупку давала нам по блюдечку катыка. Уже некуда было, но для конспирации мы его съедали и горячо благодарили повара, чуть ли не со слезами на глазах:
       - Cпасибо, тетя Даша, большое спасибо!

* * *

       Не знаю почему группу ребят по борьбе с воровством продуктов обслуживающим детдом персоналом называли легкой кавалерией. Это было что-то вроде народного контроля, но в отличие от народного контроля мы были неподкупны и никто заранее не знал о намечаемых нами рейдах.
       Однажды после ужина мы раздобыли фонарь (керосиновую лампу) и, закрыв его курткой, в темноте отправились на кухню.
       На кухне повар со своей помощницей кончали уборку.
       Внешний осмотр показал, что продуктов не осталось – все роздано детдомовцам. Я стоял, краснея: мне было неловко от того, что мы подозреваем поваров.
       Но вот один шустрый пацаненок поставил на стол табуретку, залез на нее и из какой-то ниши вытащил тарелку с семью порциями хлеба.
       - Это для тех ребят, которых не было на ужине, - сказала повар.
       Посчитали: таких ребят было только трое. А остальные порции?
       Потом тот же пацан начал вынимать из печки дрова, которые затолкали туда, чтобы они подсохли к утру. И вдруг он как фокусник вытащил из печки одну за другой две буханки хлеба! А буханка хлеба стоила во время войны 100 рублей.
       Мы рассказали обо всем директору. Она пообещала принять меры и наказать повара. Но ведь повар снабжала ее продуктами. А обмануть нас было не сложно.

* * *

       Иногда по воскресениям наш военрук, бывший капитан, раненный в ногу и ходивший с палочкой, организовывал экскурсии.
       Экскурсии по узбекским садам.
       Впереди – капитан с палочкой, за ним человек 50 пацанов десяти – четырнадцати лет – мы выглядели достаточно внушительно.
       Узбеки, направлявшиеся на базар целыми семьями, останавливались и отправляли одного из членов семьи обратно – сторожить дом. И умно поступали: еще до того, как мы заходили в колхозный сад, пацаны, как муравьи просачивались во дворы домов, расположенных вдоль дороги, взбирались на плоские крыши, где сушились урюк, виноград, лазили по деревьям. Узбеки относились к этому разбою как к стихийному бедствию и пытались уменьшить хотя бы размеры ущерба, просили не ломать ветки.
       Но настоящая “экскурсия” начиналась в колхозном саду, который практически не охранялся.
       Я сидел на дереве и рвал абрикосы – одну бросал за пазуху, другую - в рот. Мне сказали, что на этом дереве абрикосы особенно сладкие, и это было действительно так. Вдруг пацаненок, стоявший внизу на шухаре, пропищал: - Атас! – и убежал. Мой приятель быстро слез с дерева и тоже убежал. Я посмотрел по сторонам – никого не видно, наверно ему со страха померещилось. Спокойно слез с дерева, но, как назло, рубашка высмыкнулась из трусов и все мои абрикосы высыпались на землю. Не чуя опасности, я начал их собирать, как вдруг удар кнутом ожег мои голые ноги. Пока я по колючкам выше моего роста, которые росли возле дерева, оббегал по кругу узбека с кнутом, чтобы бежать к своим, он еще пару раз стеганул меня по ногам. А потом запустил вдогонку какую-то железяку, которая сшибла с меня тюбетейку.
       Пацаны, которые издалека наблюдали за моим бегом, потом со смехом говорили, что я развил чемпионскую скорость. Хотя на пятке у меня был нарыв.
       Может быть этот узбек и был прав в том, что воровать не хорошо, но если бы это было в моей власти, я бы снял с него брюки и отстегал кнутом. Чтобы он, гад такой, понял, как это больно.
       Через неделю мы повторили нашу экскурсию и я нашел свою тюбетейку. В ней лежало несколько абрикосин. Раскаялся он, что-ли? Из-за каких-то абрикосин мог убить человека!

* * *

       У одного из бывалых детдомовцев я купил финку. Он, очевидно, украл ее у узбека на базаре. Мне было лет 13 и без финки я ну никак не мог. Купил ее за пятьсот граммов хлеба, который отдавал частями: по 100 граммов хлеба каждый обед в течение пяти дней.
       Финка была длинная, c красивой костяной рукояткой, с канавкой для стока крови.Густо смазав финку солидолом, чтобы не ржавела, я завернул ее в тряпку и засунул под матрац, рассчитывая при первом удобном случае отнести домой и спрятать в чемодан к маме. Как сувенир.
       В тот день, когда я намечал отпроситься домой, с утра нам всем было очень весело – мы бросались подушками, кричали, толкались – одним словом, балдели.
Собрались в школу. Финку я засунул в карман, острием вверх.
       По дороге продолжали дурачиться. Тольян сделал мне подножку и я полетел на землю, а, поднявшись, увидел, что финка, продырявив ремень, торчит у меня в животе. Я выдернул финку, отбросил ее в сторону и, закрыв рану ладошкой, побежал в медпункт.
       - Ах, ах, ох, ох! – причитала медсестра, - что же с тобой делать!
       - Скажите, я могу умереть? – спросил я робко.
       - Да, да, можешь, - обнадежила меня медсестра, но, взглянув на мое испуганное лицо, добавила: - Нет, нет, не умрешь, не волнуйся!
       Она заклеила рану лейкопластырем.
Ребята с испугом заглядывали в окна и двери медпункта.
       - Мишка, что с финкой делать? – Продай ее к чорту! - застонал я.
       Через некоторое время меня положили на арбу, запряженную ишаком, и повезли в больницу в трех километрах от детдома. Там мне сделали противостолбнячный укол и сказали, что нужно везти в Фергану на операцию.
       Пришла мама. Ей никто ничего не говорил, но как только она услышала, что в детдоме какой-то мальчик ранен ножом, она сразу поняла, что это я. Она знала свои кадры.
       Легковой машиной, которую выпросила у своего начальника тетя Мася, меня перевезли из больницы в Куву. Там меня перегрузили в кузов грузовика, который ехал по какому-то делу в Фергану. Мама села рядом, в кузов набилось много узбеков.
       По дороге машина сломалась. Все узбеки пересели на попутную машину, но нас с собой не взяли. Хотя знали, что я ранен и что мама везет меня в больницу. Эх, люди – звери! Шофер ушел куда-то искать запчасти, мы с мамой остались одни в темноте, в поле.
       В больницу приехали к часу ночи и мне сразу же сделали операцию. Потом хирург сказал, что мне повезло: нож не задел кишек. Но если бы мы задержались еще на час, было бы поздно.
       P.S. Через несколько лет мы с сестрой приехали на каникулы в Лубны погостить у тети и бабушки. Однажды на улице меня остановили два парня.
       - С..лышь, пацан, т..ты в детдоме в К..уве жил? - спросил один из них, заикаясь.
       - Жил, - ответил я и радостно закричал: - Тольян!
       - Мишка! – закричал в ответ он.
       Я позвал их в гости, мы пообедали. Я тогда перешел в 10-й класс, они на мои вопросы отвечали уклончиво. Я понял – как в блатной песенке поется – их “засосала опасная трясина”. Позвали меня с собой “куда глаза глядят”, я не согласился – у меня были другие планы.

* * *

       В конце 1944 года мы приехали в Сороки, в Молдавию. Нас уговорил туда ехать пожилой бессарабский еврей, который потерял семью и хотел жениться на маме. Но мы с Эммой были категорически против: во-первых, мы надеялись, что папа вернется, и, во-вторых, этот претендент с его кривым носом и сильным акцентом нам очень не нравился. Возможно, что-то еще настраивало маму против него. В дороге они поссорились и в Сороки мы приехали одни.
       В Сороках - ни жилья, ни родных, ни знакомых. Маму как бывшую воспитательницу направили на работу в колонию для малолетних преступников. Как раз туда подвода направлялась с коровьей тушей.
       Дело было зимой: мороз, ветер, снег, а одеты мы были слабо. От мороза не спрячешься, но от ветра…И мама решительно затолкала нас с сестрой в коровий живот.
       Так и доехали.
       А наутро вернулись, испугавшись и воспитанников, и воспитателей с пистолетами.
       У малолетних преступников были бандитские лица. У воспитателей – тоже. Мой детдомовский опыт не пригодился: детдом по сравнению с этой колонией выглядел как ясельная группа детского садика.

* * *

       Весна 1945 года. Мы живем в Сороках. Появились приятели – маменькины сыночки. А у меня за плечами три года детдома.
       Однажды сидим на травке, на стадионе, смотрим футбол. Рядом, в нескольких шагах, паренек с наглым лицом. Время от времени бросает в нас камешки, загрызается, зная, что не ответим.
       - Чего вы терпите? – cпрашиваю я у своих товарищей.
       - Он – хулиган, - говорят ребята, - не нужно с ним связываться!
       Я встаю, подхожу к нему, левой рукой хватаю за шиворот, правой молча бью в морду.
       Зачем!? Наверное, чтобы завоевать авторитет у своих новых приятелей.
       Он отскакивает, кричит: - Ах ты, гад, падло, ну, я тебя поймаю, убью!
       Через несколько дней иду по улице, навстречу – он. Руки – в карманах, смотрит злобно. У меня коленки задрожали, по телу – холодок: а вдруг у него в кармане нож!
       Но – главное – не показать страха!
       Засовываю и я руки в карманы, иду навстречу, не замедляя шага, смотрю тоже злобно, согнулся как неандерталец. Психическая атака!
       Когда между нами остается метра четыре, он быстро перебегает на другую сторону дороги. Оттуда кричит: - Я тебя, гад, поймаю, убью!
       Суду все ясно. Кричу ему: - Иди, иди сюда, я постою, пока ты меня ловить будешь! Только не забегай далеко!

* * *

       Лето мы проводили на Днестре. Купались, загорали, плавали наперегонки. Между прочим, Днестр был для нас не только местом отдыха, но и надежным транспортным средством. Если нужно было попасть из одной части города в другую, мы раздевались, сворачивали одежду в узелок, ложились на спину, одной вытянутой вверх рукой удерживали одежду, а второй помогали течению переносить нас в нужный район города. Обратно, увы, пешком.
Обследовали заброшенную старинную крепость. Пацаны бегали по самой верхней площадке, я – боялся. Понял, что трус. Успокаивал себя тем, что это не трусость, а просто боязнь высоты. Как будто это не то же самое!
       Пытался перебороть в себе эту черту характера – вместе с другими ребятами лазил в горах в пещеры по практически отвесным гладким стенам с небольшими выемками для ног.Вверх – не так страшно, пока не смотришь вниз. Говорили, что в этих пещерах, вырубленных в известняковом монолите, раньше жили монахи. Но сколько можно обследовать пещеру, нужно возвращаться. Очень страшно, но рассчитывать на помощь и стыдно, и бесполезно – лестницу с собой не брали. У других пацанов это получается легко и незаметно. Высота этой отвесной стены метра три с половиной – четыре. На самом деле, наверно, не больше трех метров, но, когда смотришь сверху вниз, кажется больше. Упасть не страшно, но ширина тропинки у основания стены всего около метра, если не удержишься – полетишь вниз, в пропасть. Но, как говорится, глаза боятся, а руки делают. Слез!
       А по вечерам – читал. У нас была одна комната, мама приходила с работы уставшая, тушила свет. Я выходил на улицу, читал при свете уличного фонаря. Читал много и беспорядочно. У меня была только одна своя книга, не помню, откуда она у меня взялась – “Два капитана” Каверина. Иногда я брал эту книгу и обходил своих знакомых ребят. Кому-то давал ее почитать, кому-то обещал, и у всех брал книги взамен. Молдавия была богата книгами, изданными еще при румынах.
       Помню, взял в библиотеке книгу с рассказами Зощенко и зашел с ней к своему приятелю. Книгу увидела его мать, которая преподавала литературу в нашей школе. Она страшно испугалась, замахала руками, объяснила мне, что Зощенко – запрещенный в СССР автор, и что книгу нужно немедленно сдать. Сказать, что рассказы Зощенко мне очень понравились, я не могу, но я их прочитал внимательно. Из чувства противоречия, наверно. Теперь, на этом основании, могу сказать, что еще в детстве был диссидентом.
       Был дружен с сыном начальника городской пожарной команды. Смешно, но я до сих пор помню как его звали – Егор Сапрыкин. Вместе с ним пару раз ездили верхом на пожарных лошадях, конечно, без седел, чтобы напоить их в Днестре. Лошади рослые, молодые, гладкие, сразу переходили в галоп, я чудом удерживался, чтобы не полететь. Ведь до этого я ездил верхом только на детдомовской кляче.
       У сестры – свои интересы. Только часть времени она со мной. Участвует в школьной художественной самодеятельности. (Помню: Я – Чирчинела гордая и смелая – это из ее роли в каком-то спектакле, если не ошибаюсь), учится играть на пианино. Помню, мама пришла домой: - Где Эмма? – Не знаю. Идем ее искать. Выловили случайно у самого входа в Дом Культуры – там должен был состояться какой-то концерт.
       Тоже много читала. Знала наизусть “Золотого теленка” и “Двенадцать стульев” Ильфа и Петрова. Можно было наугад раскрыть книгу и начать читать какое-нибудь предложение, Эмма без раздумья продолжала его, и декламировала , пока не остановишь.
       И эту книгу, и “Графа Монтекристо” я обнаружил в магазине, в котором мама работала. Продавщицы вырывали листы из этих книг и заворачивали в них продукты.
       Никакого антисемитизма мы не чувствовали. Правда, однажды, Эмма с криком: - Ах ты, жидовская морда! – догнала и отлупила какого-то пацана, который ее обидел.
Справедливости ради должен отметить, что пацан тот был русским или украинцем.

* * *
 
       Была у меня собака – Дружок, маленькая дворняжка. Ребятам я говорил, что это – волкодав, только он еще не вырос. Приятель, который со своим отцом ходил на охоту, однажды одолжил у меня Дружка. Возвращая, сказал: - Может быть и волкодав, но не охотничья собака, это точно.
       Пробовал дрессировать его – заставлял нести в зубах фуражку, а сам шел впереди, не оглядываясь. Но Дружок, хоть и дворняга, понимал, что собаки фуражек не носят, и выбрасывал ее сразу, как только я отворачивался.
       Дружок знал, в каком классе я занимаюсь, и иногда прибегал в школу, открывал носом дверь и устраивался под моей партой. Потом я с удовольствием по требованию учителя отводил его домой.
       Однажды мама принесла домой большой кусок настоящего сливочного масла, которого мы не пробовали года четыре, с начала войны, оставила его на столе и сказала, что будем есть, когда она вернется, через часок.
       Чтобы удержаться и не дотронуться до масла в течение часа, мы вышли во двор и стали играть с соседскими ребятами.
       Когда мама вернулась и мы зашли в комнату – Дружок доедал масло.
       Мама гонялась за ним с палкой, не догнала, но через некоторое время пес исчез, думаю, не без маминого участия.

* * *

       Мой приятель Изя Гойхман, хронический двоечник, получая очередную двойку, говорил:
- Я не за отметки учусь, а за знания!
       Он же, критикуя учительницу русского языка и литературы: - Конечно, русский язык она знает лучше меня…

* * *

       1947 год, голодно, хлеб по карточкам.
       Мой друг Витя Смаглий по дороге из хлебного магазина домой заходит к нам. Мы с сестрой – сами, мама весь день на работе. У нас Витя съедает довесок, берет нож (из-за чего и заходил), отрезает новый кусочек, аккуратно укладывает его на хлеб, чтобы никто не заподозрил, что он съел довесок, и идет домой.
       Иногда он ворует дома немного крупы, приходит к нам и мы все вместе варим кашу.
       Не думаю, что он это делает, чтобы подкормить нас с Эммой. Тем более, что мы с Эммой и в самые голодные времена дистрофиками не были, мама этого не допускала. Очевидно, дома у него крупу экономят, лишний раз не сварят. А кушать хочется всегда. В отличие от любви, которая, как говорится, приходит и уходит...
      
* * *

       Кстати о любви. Подошла как-то ко мне одна девчонка из нашего восьмого класса и предложила дружить со своей подружкой. А мне ни одна девчонка из нашего класса не нравилась. Нравилась только учительница по анатомии, но я ею любовался, как любуются хорошей картиной, в разрез ее кофточки мой взгляд проникал очень робко. Она, очевидно, заметила мой интерес, потому что улыбалась мне как-то особенно, благожелательно, теперь я понимаю, что поощрительно. Хорошая мысля приходит опосля.
       А к девчонке, с которой мне предлагали дружить, у меня абсолютно никаких чувств не было. (Абсолютное отсутствие прагматизма: ведь была эта девчонка дочерью судьи, может быть, если бы подружился, и мне бы что-нибудь обломилось!)
       - Как это дружить? – спросил я. – Ну, это значит провожать ее домой, гулять вместе, целоваться, - сказала девчонка и покраснела.
       - А если ребенок будет?
       К ответу на этот вопрос девчонка готова не была. Она с возмущением крикнула: - Да ну тебя! – и убежала.

* * *

       Осенью в год окончания войны меня с приятелем наняли собирать вишни в саду и я нашел мину (то, что это мина, я потом узнал). Я засунул ее в карман брюк, чтобы не затерялась, когда мы переходили от дерева к дереву. Так с ней и лазил по деревьям.
       Отдали вишни хозяйке и пошли домой. По дороге встретили офицера, очевидно, из военкомата, и обратились к нему: - Дядя, что это такое?
       Он махнул рукой: - Выбросьте!
       Идиот! Неужели он не понимал, что это мина, что ее нужно отдать саперам.
       Ближе к вечеру приятель нашел знакомого пацана, специалиста по взрывам Юрку Громова. Вчетвером (с Юркой был его дружок) пошли на берег Днестра – берег крутой, каменистый, безлюдный. Стали возле старого, полуобвалившегося окопа.
       Юрка бросил мину вниз, на камни, и мы все, как и договаривались, попрыгали в окоп. Раздался взрыв, мы вскочили и разбежались в разные стороны.
       Через час прибежал товарищ и сказал, что Юрку убило. Осколком в висок. Он не прыгнул в окоп, а остался сверху – смотреть на взрыв.
       Так я стал невольным виновником этой трагедии.
       Юрка был один сын у матери, после его смерти она ушла в монастырь.

* * *

       В седьмом классе учитель математики дал задачу и предложил: - Кто первый решит – тому пятерка.
       Я решил первый, показываю учителю.
       - Хорошо, - говорит он, - но, может быть, у вас разделение труда: один решает, другой носит?
       В тот же день я пересел от отличника, с которым сидел за одной партой, к самому отстающему ученику в классе.

       * * *

       Девочка поступает в комсомол, рассказывает:
       - Я родилась в 1934 году…
       - Я родилась в городе Хабаровске…
       - А еще я родилась в семье офицера.
       Трижды родившаяся!
      
* * *

       Был у нас в течение нескольких месяцев учитель русской литературы, потом его куда-то перевели, наверно, в село. Вместо “Офелия” он говорил “Олифия” – тоже с иностранным корнем, но оно все-таки привычнее, роднее.
       И еще запомнилось: вместо “благовоние” – это которым восточные красавицы умащивались, он говорил “благовоняние”. Наверно, чтобы нам, темным, понятнее было.

* * *
      
       В середине 9-го класса ушла в декретный отпуск учительница немецкого языка. Была она к нам очень добра и, придя к выводу, что язык мы все равно никогда не выучим, не прилагала к этому никаких усилий. Мы отвечали ей полной взаимностью.
       Новая учительница наставила нам двоек, что, вообще-то говоря, было справедливо, и потребовала, чтобы мы могли не только читать и переводить, но и знать все слова, и уметь пересказывать текст.
       Выход у нас был один – учить все наизусть.
       - Верный, к доске! Читайте и переводите!
       Гриша читает и переводит, почти не заглядывая в учебник.
       - Верный, как по-немецки будет слово “гора”?
Гриша задумывается, одновременно прислушиваясь к классу, надеясь на подсказку.
       - Вершина, - шепчет ехидно Сашка Швед, вершина!
       - Вершина, - бодро отвечает Гриша учительнице.
       Она отрицательно качает головой.
       Швед не успокаивается: - Der вершина, - подсказывает он, - артикль, мол, забыл. - Der вершина, - выдает Верный. Учительница отрицательно машет головой.
       После новой подсказки Гриша громко выкрикивает: - Die вершина! – и затем, уже совсем ничего не соображая, слепо повторяет то, что шепчет Сашка Швед: - Das вершина!
       - Cадитесь, Верный, двойка!
       Абсолютное отсутствие чувства юмора у учительницы. Нет, чтобы посмеяться вместе с классом! Слишком она была против нас настроена. А может дома у нее какие-то неприятности.
       Гриша ничего не понял.
       Направляясь к своей парте, он возмущенно спрашивает: - А за что двойка? Я ведь на все вопросы ответил!
 
* * *
      
       Летом 1948 года меня и еще одного десятиклассника вызвали в райком комсомола и поручили организовать комсомольско-молодежную бригаду в колхозе Заря в селе Басалычевка, была тогда такая мода.
       До этого села километров 12 – 15. Нам сказали: - Доберетесь на попутных! Никаких инструкций не дали: - Cориентируйтесь на месте!
       Попутных не было – пошли пешком.
       Километров за пять до села грязь стала непролазной, мы разулись, закатали брюки выше колен и в таком виде зашли в правление колхоза.
       Рассказали председателю о цели нашего прихода.
       Председатель – серьезный, молчаливый мужчина в поношенной солдатской гимнастерке - выслушал нас очень внимательно (как-никак - представители райкома) и говорит:
       - Комсомольско - молодежная бригада – это хорошо, спору нет. Но вот как быть – не знаю. У меня два парня помогают плотникам дома строить, трое – в трактористах ходят, пятеро девчат – с коровами возятся, одна – здесь мне помогает, шесть человек работают в полевой бригаде. Как мы их объединим?
       Потом понял, что мы и сами не знаем, как быть в этом случае, и говорит: - Давайте сделаем так – составим список всей молодежи и назовем их комсомольско-молодежной бригадой. А они как работали, так пусть и работают.
       -Вы, - говорит, - идите к тетке Фросе, умоетесь там, она вас и покормит, а вечером, к семи часам, приходите в клуб, я соберу туда всю молодежь и организуем эту самую бригаду.
       Так и сделали.
       Кто что, а я запомнил вареники с творогом. Хозяйка поставила их в громадной миске, а сметану – в миске чуть поменьше. И мы потрудились на славу.
       А вечером пошли в клуб. Я со сцены, путаясь и спотыкаясь о небрежно написанные незнакомые мне имена и фамилии, прочитал список всей бригады. Они похлопали в ладоши. Потом показали фильм.
       Наутро мы вернулись и доложили в райкоме, что задание выполнили, комсомольско-молодежную бригаду в селе Басалычевка организовали.
       Такие же бригады организовывались во всех колхозах, предприятиях. И отчеты о создании бригад шли из горкомов в обкомы, из обкомов в республиканские ЦК и оттуда – в Москву. Это была одна из глиняных ног Колосса.
      
      
* * *

       Таких трепачей, как Алешка Аврах, в нашем классе, да, пожалуй, и во всей школе, больше не было. Во время войны он с матерью и сестрой оказался на Северном Кавказе, недалеко от линии фронта. Это дало ему повод хвастаться перед нами впоследствии, что он, тогда еще мальчишка, участвовал в боях с немцами.
       - Однажды мы шли в атаку, - рассказывал он, - бежали рядом с моим другом. И другу снарядом снесло голову. Тело его упало, а голова летит по инерции и кричит: - Прощай, друг Алеша!
      
* * *

       Наш историк Генрих Иосифович Вассерштром однажды объяснял нам, что репрессии царского правительства привели к росту революционного движения. Я спросил: - Если репрессии привели к революционному подъему, значит они были прогрессивным явлением?
       Господи, что он со мной сделал! У него слюна изо рта летела, когда он доказывал классу какой я отпетый тупица.
       А я и сейчас не понимаю в чем был не прав.
      
* * *

       В 10-м классе подружился с Валькой Чудным, который приехал откуда-то с Дальнего Востока.
       Я за прошлый год не очень сблизился со своими одноклассниками, мы были слишком разные. Не знаю как это объяснить... Репрессированный отец, три года в детдоме, в основном в среде русских ребят – я был меньше евреем, менее практичным, чем они, жившие в еврейской среде. Ну и кроме того... как евреи американские отличаются от евреев российских, так и евреи, например, винницкие, пусть в меньшей степени, но отличаются от евреев донецких или луганских, а те в свою очередь – от одесских.
Как это ни странно, Валька был мне ближе, чем они.
       Он рассказывал, что его предки приехали на Украину из Грузии, и, благодаря своему акценту получили кличку “Чудный” с ударением на последнем слоге, что на украинском языке означает “cтранный”. Тем не менее возмущался, когда учителя так его называли.
       А по материнской линии он, по его словам, происходил от польских шляхтичей и унаследовал, очевидно от них, заносчивость, высокомерие. Впрочем, со мной Валька держался вполне по-дружески.
       Он с матерью жил у своего деда, в их саду мы часто проводили время. Дед подсаживался к нам, учил жизни:
       - Не женитесь на красивых, женитесь на умных! Красота проходит, ум – нет.
       А Валька шептал мне сбоку: - Не слушай его, он пять раз был женат, и каждый раз на красивой.
       Валька писал стихи. Запомнилось: тёплая беличья шубка, нежный девичий овал, алые, алые губки я без конца целовал...
       Думаю, что никаких алых губок он к тому времени не целовал.
       Меня он называл в своих стихах Шамилем. (В то время Шамиль кратковременно в очередной раз согласно учебнику истории считался хорошим – героем освободительного движения на Кавказе.)
       На своей фотографии, которую он подарил мне при расставании, Валька написал: Шамиль, закончится разлука, с тобой мы встретимся вдвоем, опять друг другу крепко руки в объятьи радостном сожмем.
       Когда мы, разъезжаясь после 10-го класса, рассаживались в вагоне узкоколейки, он сказал: - Люблю ездить с комфортом! - и буквально через 10-15 минут был оштрафован ревизором за неправильное оформление своих проездных документов (он ехал в военное училище).
       Денег у него, как и у всех нас, было в обрез, тем не менее, мы все вместе с ним посмеялись над этим происшествием.

* * *

       К выпускному экзамену по русской литературе в 10-м классе я подготовился хорошо – литературу я любил и знал, нужно было только подучить стихи. Все стихи я выучил, кроме “Слова о полку Игореве” на древнеславянском языке, помните: - Не лепо ли не бяше… и т.д., но как раз “и т. д.” я не знал. Естественно, именно это стихотворение мне и попалось.
       Отвечаю на первый и второй вопросы, а сам лихорадочно думаю – как бы выкрутиться! И придумал, говорю: - Третий вопрос: “Медный всадник” Пушкина, наизусть. И пошел: - На берегу пустынных волн стоял он дум великих полн и вдаль глядел…
       Но допустил тактическую ошибку: в желании как-то искупить свое жульничество я не остановился в том месте, до которого нам задавали эту поэму наизусть, а пошел дальше (знал я “Медного всадника” почти полностью).
       Учительнице это показалось подозрительным: она взяла билет и внимательно прочитала его.
       Я тараторю дальше, душа в пятках, а она взглянула на меня и, улыбнувшись, бросила билет на стол. Не выдала.

* * *

       Выпускной экзамен по математике запомнился мне надолго.
       Я быстро решил все задачи и примеры, переписал начисто с подробным объяснением. Снимаю копии и отправляю всем, кто пишет этот вариант.
       Подходит классный руководитель Генрих Иосифович, шепчет:- Кивенсон, помоги Алешке Авраху, он сыпется. И не так грубо работай!
       Алешка пишет другой вариант. Быстро решаю его, складываю листок несколько раз и держу сбоку парты, так, чтобы Алешке было легче взять шпаргалку. Нужно только выждать, когда директор и учителя отвернутся.
       Они чему-то улыбаются. Алешка, приняв их улыбку за поощрение, с ответной благодарной улыбкой протянул руку и взял шпаргалку.
       - Кивенсон, вон из класса!
       По дороге кладу свою работу на стол комиссии.
       На другой день зашел приятель: - Мишка, видел твою мать, она стоит возле школы и плачет – тебя исключают!
       Из школы не исключили: отличник, без отца – общественное мнение было за меня.
       Cледующий экзамен – устная математика. За столом – комиссия: директор школы, заведующий районо, учителя. Что-то их подозрительно много сегодня собралось!
       - Встаньте! Зачитываю приказ по школе: За нарушение дисциплины на экзамене по математике ученикам 10-го класса Кивенсону и Авраху объявить строгий выговор!
       Все справедливо. Но какая-то злая обида переполняет меня, какое-то необузданное желание нагрубить, наговорить им дерзостей! И они чего-то тянут, как будто рассчитывают на ответную реакцию. Успеваю подумать, что нужно молчать. И выдаю: - Громкие аплодисменты!
       Безумству храбрых…
       Директор тут же подскакивает к заведующему районо: - Обсудим, Яков Федорович!
       - Ладно, потом, начинайте экзамен!
       Подходит моя очередь. Ответил на билет. Директор и заврайоно не уходят, сидят за столом, смотрят на меня ненавидящими глазами.
       Задают дополнительные вопросы – три, пять, десять! Отвечаю на них без подготовки, стою возле доски, как вратарь в воротах, когда мяч в штрафной площадке: не пропустить бы!
       Получаю пятерку. Ха!
       После экзамена иду по школе, навстречу Генрих, тихо кричит:
       - Кивенсон, у тебя для чего голова на плечах? Шевелюру носить? Будешь сдавать украинский!
       А нужно сказать, что на Украине мы жили второй год после длительного перерыва и поэтому я был освобожден от изучения украинского языка и литературы, была такая инструкция. И сдавать экзамены, естественно, не должен был. И заставлять меня сдавать украинский язык было явным нарушением, беспределом, как сейчас говорят. Единственным человеком, который мог бы за меня заступиться, был Генрих, тем более, что именно он втравил меня в эту историю. Но он, демобилизованный офицер, участник войны, постоянно носивший военную форму, только без погон, очевидно, боялся это делать.
       Ладно, жаловаться – некому! Сдавать, так сдавать!
       Учителя мне симпатизировали. И вообще, и в этой ситуации, в частности. Перед экзаменом по украинской литературе я выучил один билет и знал где он лежит. Получил четверку.
       Следующий экзамен – украинское сочинение. До его начала я засунул в парту сочинения прошлых лет, брошюры, книги. Когда начался экзамен, я выбрал тему сочинения и отобрал “подсобный” материал.
       - Ирина Камиловна, тут у меня в парте какие-то книги, тетради, разрешите, я их перенесу на подоконник, чтобы не мешали?
       - Добрэ!
       Я пристроил перед собой старое сочинение и беспощадно списывал. Когда слышал приближающиеся по коридору шаги директора, я прятал его под чистые листки.
       Ирина Камиловна все видела. Когда я в очередной раз прятал старое сочинение, она тихо сказала: - Кивенсон, цэ нэ вин!
       Она его походку лучше знала.
       Но ничего мне не помогло. В школе за сочинение поставили четыре, а в области – тройку. Еще бы, если с сочинениями в облоно ездил сам заведующий районо. И они с его помощью обнаружили, что сочинение списано с какой-то книги. Я–то откуда мог это знать!
И – прощай медаль! Ни золота, ни серебра! Хотя по всем остальным предметам – пятерки.
       Медали получили дочь судьи, дочь начальника КГБ и Рая Дашевская – для придания вида объективности.
       Получил бы медаль – поехал бы в Москву, в МВТУ им. Баумана. А так, без медали, было боязно, потому что денег на обратный билет не было. И я поехал в Харьков, в Политехнический.