Жаль!

       ЖАЛЬ!



       Вступление
       Солнце взошло и лучами своими накрыло верхушки домов, жители которых начинали опять так же лениво вставать с постелей, добираться до ванной комнаты, приводить себя в порядок, завтракать, желать всем доброго утра и отправляться на работу иль учиться. Однако не будем обобщать. Естественно, кроме них есть еще те, кто всю ночь не спал, а работал и, встретив солнце, решил пойти заварить себе кофе, или выйти на балкон, покурить. А еще есть те, кто вообще не собирается просыпаться, или те, кто вчера весь вечер и, пожалуй, всю ночь, отмечали какой-либо очередной праздник. Нет, не тот праздник, который стоит в числе тех, что принято отмечать, а тот, который либо был придуман самими отмечающими, либо был найден в учебнике по истории в виде какой-нибудь совсем незнаменательной победы или свадьбы, все равно! Главное, что его непременно следует «по одной».
       Теперь, дорогой читатель, представьте, что вы вдруг появились на детской площадке близ дома №15 корпус 5, но только вы знаете о своем существовании, а все люди, проходящие мимо, даже не оборачиваются в вашу сторону. А все почему? – потому что вы невидимы. Нет, прошу вас не думать, что я собираюсь описывать различные магические или парапсихологические способности, как это делают многие современные писатели, уподобляясь либо Толкиену, либо Дж. Ролинг. Посмею забежать вперед и сообщить вам (я делаю это лишь для того, чтобы успокоить вас), что далее я буду повествовать лишь о реальной жизни, а не о какой-либо еще.
       Итак, представили? Теперь представьте, что вы подходите к этому дому, открываете деревянную дверь, и оказываетесь в подъезде, в котором каждую осень постоянно царит родной всем здешним холодок, но они, однако, не обращают на него внимания, пролетая мимо и уносясь прочь, но если этого холодка не будет, они почувствуют, что что-то изменилось, и, быть может, даже обернутся, вспоминая, чем же это утро отличается от предыдущих. И никто, поверьте, никто не догадается, чем же.
       Поднимаясь по лестнице, вы с презрением коситесь на перилла, которые, как кажется, не чистили со времен постройки этого здания, и, не касаясь их, добираетесь до второго этажа. Многочисленные окурки и шприцы представляются вам, и будто машут рукой вслед, ожидая вашего возвращения, но вы почти не обращаете на них внимания, идете дальше, на третий этаж и видите, что дверь квартиры №12 распахнута и изнутри несет чем-то паленым. Заходя в нее, вы не видите мебели, поражаетесь голым стенам, на которых нет даже обоев, но, пройдя чуть дальше, видите, что единственная комната уничтожена огнем, который, видимо, совсем недавно потушили. А в комнате стоит лишь открытый сундук, в нём полно бумаг, и возвратить их уже невозможно; а так же стол, стул и кровать, которая, между прочим, почему-то оказалась цела; да и вообще, если обратить внимание, то в основном пострадал лишь сундук.
       Вдруг, в квартиру врывается юноша лет двадцати, а за ним девушка. Первый падает на колени перед сундуком, закрывает лицо руками и стонет от огромной душевной боли. Вдруг, руки отрываются от лица, и вы слышите крик, до краев наполненный страданием. Девушка остолбеневши стоит и, не отрывая взгляда, смотрит на сундук. Юноша начинает кричать что-то, но вы уже не слышите этого: вы начинаете растворяться в воздухе, и в вашей голове пролетает мысль: «Что же случилось?»
       А я отвечу на этот вопрос, попросив окунуться в недалекое прошлое этих людей…

       Глава I
       ИЛЬЯ.

       Звуки гитары разносятся по квартире одного неизвестного музыканта-любителя, сочиняющего какую-то пьесу. Он был красив, умен, талантлив. Его короткая стрижка раздражала многих, включая и его сестру-студентку. Его пальцы скользили по грифу, его зеленые глаза задумчиво смотрели на стену, пустую стену, без ковров или картин. Но он не был беден, однако и нельзя сказать, что он был богат. Ему хватало того, что у него есть, и он не жаловался на свою жизнь. Сотворив что-то красивое, он судорожно записывает это на листочке и продолжает сочинять. Но его основным призванием была не музыка, а – литература. Он был писателем. Писал много и все отдавал в такое-то издательство, где его с охотой печатали.
       Родился он двадцать четыре года назад в семье архитектора. Его мать была учителем английского языка в какой-то гимназии. Ребенок рос в очень теплой обстановке, по своему собственному желанию пошел в музыкальную школу, где отличился весьма хорошо. Ежедневно вел дневник, хотя не входил в число тех скрытных людей, забитых в свой собственный сырой холодный и темный угол, которые настолько помешаны на дневнике, что жить без него не могут и что все рассказывают только этим бумажкам (хотя, стоит признаться, что он был недалек от этого). Илья (так его и звали) был открыт и мог с легкостью довериться даже незнакомому прохожему. Однажды, в его жизни произошли большие изменения – мать умерла от рака, а отец после этого спился и попал в тюрьму за грабеж. Ребенок был вынужден отправиться к своей тете, сестре отца, которая жила очень бедно и одна воспитывала дочь. Тогда ему было тринадцать лет. Раньше он их никогда не видел, потому что его отец очень давно рассорился со своей сестрой, и поклялся, что забудет ее и никогда не заговорит. Причины этой ссоры были забыты обеими сторонами, но клятва была сдержана. Около полугода мальчик ходил словно зомби, пораженный последними событиями, но вскоре он уже начал общаться со сверстниками, однако в новой школе к нему относились плохо, и постоянно издевались, в особенности над его дневниками, которые он всегда носил с собой и частенько сидел один, читая старые записи тех дней, когда родители были еще живы…
       «25 ноября, уже 10 лет.
       Сегодня мой день рождения, десятый день рождения! Мой первый юбилей! Я проснулся с очень хорошим настроением, потому что знал, что скоро приедет много-много гостей, и побежал скорее будить маму и папу, но их постель была пуста! Вдруг, я услышал разговоры на кухне. Прибежав туда, я увидел, что мама стоит у окна и плачет, а папа быстро-быстро курит. Странно как-то.
       -Что случилось? – спросил я, ничего не понимая.
       -Все в порядке, дорогой, – ответила мама и крепко обняла меня, – Ступай скорей гулять, думаю, тебя там уже заждались. Вон, под окном топчутся.
       -Хорошо, мам, – сказал я, все равно подозревая недоброе. О чем-то точном я не мог подозревать, но точно знал, что случилось что-то нехорошее, потому что папа точно говорил, что бросил курить! Выйдя из кухни, я не пошел гулять, а сел рядом с дверью и стал внимательно слушать.
       -Откуда мы их возьмем? Сегодня же гости приезжают. Ну, все-таки, не разгонять же всех, притом у Илюшеньки сегодня впервые юбилей. Ну, нельзя же так? – мама очень волновалась. – Ну, мы же разослали приглашения.
       Папа молчал. Наверное, он ничего не мог ответить. Молчание было долгим. Я слышал лишь то, что мама плачет, но, не выдержав этого, побежал в свою комнату. Гости должны были приехать через пять часов, но их нечем будет накормить! Вытерев с глаз слезы, я быстро оделся и выбежал на улицу, которая встретила меня с большим количеством поздравлений и подарков. Пусть недорогих и незначительных, но, зато, они были подарены с душой (мама всегда так говорит, что душа важнее стоимости). Приняв все поздравления, я собрал всех своих друзей в деревянной беседке, стоявшей в центре нашего двора.
       -Слушайте, дома беда, – начал я, с таким выражением лица, что все поняли, что речь идет о чем-то серьезном. – Сегодня приезжают гости, а у родителей нет денег…
       -Почему же они пригласили гостей, если денег нет? – спросил кто-то. Я не видел, кто. Мне было все равно, потому что я сильно грустил.
       -Не знаю. Наверное, тогда они думали, что деньги будут. Гости - конечно же – люди приличные и все поймут, но, ведь, некоторые издалека едут.
       -Да, проблема серьезная. Даже не знаю, чем мы можем помочь, – сказал Лешка, мой лучший друг.
       Тишина забралась в беседку, и мы все покорно принялись ее слушать. Просидев в раздумье несколько минут, мы услышали голоса родителей моих друзей, которые звали их обедать. Да, уже был обед, и гости должны были приехать через два часа. Я не знал, что делать, и пошел гулять один.
       Природа почему-то была очень рада. Я медленно шел по улочкам, и уже, наверное, по привычке благодарил знакомых за поздравления. С одной стороны, я был доволен, что сегодня – день моего рождения, но с другой – моя радость затуманивалась, ведь все празднование полетело к чертям. Сев на какую-то скамейку, я вдруг заснул, а проснулся от того, что начался дождь. Добежав до дома, я, не увидев в окнах своей квартиры свет, удивился и быстро побежал наверх. Дверь была открыта (мы ее никогда не запираем, если дома есть взрослые). «Почему же свет выключен?» - подумал я и вбежал в квартиру. Свет внезапно включился, и я увидел очень много улыбающихся глаз.
       -С днем рожденья! – все голоса слились в единый, такой приятный, что от него внутри все как-то взбудоражилось.
       -Илюшенька! – воскликнула мама, в слезах подбежавшая ко мне, – Смотри, смотри! – она обняла меня крепко-крепко и указала на Алёшу. – Он привел друзей, а они – своих родителей, которые дарят тебе, мой милый, уже такой взрослый Илюшенька, праздник! Они приготовили кушанье и принесли его! Смотри, как все хорошо удалось! Гости приехали, и теперь нам есть, чем накормить их.
       -А папа где? – спросил я, сам чуть не плача от радости.
       -А вот же он, за столом сидит. Ступай к нему.
       Я пошел искать папу. Гостей было много, и каждый спешил поздравить меня, и я, пробираясь через этот лес тучных родственников, очень спешил. Я поскорее хотел найти папу.
       -Илья! – позвал меня он, как только наши взгляды столкнулись. – Илья, ступай сюда, покушаешь.
       Я обнял его и сел подле (люблю это слово, потому что оно красивое и изящное), начиная кушать. Вдруг, я услышал звон частых ударов вилки о фужер с шампанским, и кто-то, мне незнакомый, начал говорить тост, как и все всегда начиная со слов: «Помню, видал этого мальчугана совсем маленьким, будто это было еще вчера…»
       Я был счастлив, истинно счастлив в тот день. Когда все разошлись, я помог маме с уборкой, а о подарках вспомнил только назавтра.»
       Но совсем скоро родителей не стало, и Илья долго время не мог привыкнуть к этой мысли, потому и не писал очень долго, нервная система дала огромную трещину, которая повлияла на все его мировоззрение и, соответственно, на жизнь. Вскоре, он попытался снова писать, но запись эта, как и многие последующие, слишком ясно отображала его мысли, их бурлящую хаотичность, которая поначалу дико пугала мальчика. Потом он все-таки начал писать, и получалось довольно неплохо. Какой-то знакомый посоветовал ему написать какое-нибудь произведение и он с легкостью это сделал. Знакомому дико понравилось, он сделал все, чтобы Илью напечатали. Также он каким-то чудесным способом «отмазал» его от армии, сказав самому «дарованию», что Вооруженные силы разрушают мозг. Илья был категорически не согласен с этим, приведя множество аргументов против, но знакомый его не хотел слушать. Таким образом, писательство стало основной его профессией, потому что другой он найти не мог.
       «17 августа, 20 лет.
       Я возвращался домой поздно ночью, но не тем путем, которым ходил ранее: решил прогуляться, любуясь жизнью улочек в такое время суток. Вот, мотылек судорожно бьется о фонарь, желая «почувствовать» свет, окунуться в него, словно в теплую воду. И он вдруг напомнил мне себя, ведь я точно так же пытаюсь добиться своей цели в жизни, и точно так же судорожно бьюсь о стекло.
       Но мое внимание отпустило бедного мотылька и поймало в свои сети прекрасное звездное небо. Мне захотелось взмыть ввысь и дотянуться до небесных светил. Где же луна? Вон висит месяц, но где же луна? Месяц и луна – совершенно разные вещи, они по-разному прекрасны, но сейчас я хотел видеть именно её – луну. Я не одинок. Дома ждут сестра и тетя, а я несу им деньги, которые получил сегодня за свою новую повесть. Эх, раньше я писал даже романы, но перо судьбы сделало на бумаге моей жизни кляксу, и теперь мое творчество, к сожалению, ограничивается повестями и небольшими рассказами.
       Вдруг, я услышал всхлипывания, и заметил, что недалеко от меня маленькая девочка прижалась спиной к холодной стене, и, закрыв мокрое от слез лицо руками, тихо плакала. Я сразу догадался, что она бедная и, возможно, сирота.
       Одета девочка была скромно. Оранжевое платьице, немного изорванное, не было хорошим утеплением в такую погоду, белоснежные волосы ее были собраны в хвостик, достигающий пояса. На самом деле, погода была хорошая, но прохладная оттого, что совсем недавно закончился дождь.
       -Что случилось с тобой? – не двигаясь с места, спросил я у этого несчастного существа. Подойти к ней я не решился, потому что она в страхе могла побежать от меня, топча лужи своими милыми босоножками.
       Девочка подняла на меня свои заплаканные глаза (я не видел их почти: свет фонаря не доставал до них). Видимо, бедняжка не заметила меня, будучи уверена, что никто ее здесь не увидит.
       -Ничего, ничего, дяденька, – дрожащим голосом ответила она.
       Я начал рыться в карманах, в поиске какого-нибудь платка, и вдруг, по вечной неосторожности своей, вытолкнул из кармана немного денег. Девочка в испуге посмотрела на них и заплакала снова, но с большей силой.
       -Да что же случилось у тебя?! – воскликнул я, найдя, наконец, платок, и протягивая его девочке. - Твое несчастье связано с деньгами? Смотри, у меня есть деньги, я могу тебе помочь, только не плачь, милое дитя. Смотри-смотри, сколько денег! – я вытащил из кармана все свои деньги и протянул их девочке.
       -Не надо мне ваших денег, дяденька. Вы добрый, спасибо вам за платочек, за то, что помощь предложили, но я не могу взять ваших денег, – она опустила свой взгляд на землю и не знала, что делать. Мы долго стояли молча. Я смотрел на нее, а она – вниз.
       -Что у тебя случилось? – спросил я ее второй раз, выжимая из себя каждое слово: неловко было. Она не отвечала около минуты. Я подумал, что она не услышала, и хотел было переспросить, но она, набрав в грудь воздуха, начала свой рассказ, будто бы совсем забыв о своем горе, говорила четко и ровно. Было похоже на чтение доклада:
       -Родилась я в этом городе. Родители (я покаялся перед собой в том, что посчитал ее сиротой), конечно же, не купили квартиру, а получили от бабушки, ведь мы бедные (меня поразило то, что она говорит о своей бедности не скрыто, а так, будто это должное), и эта квартира немного облегчила нашу участь. Каждый рубль дается нам с большим трудом. Мама вышивает, папа рисует людей и часто что-нибудь, им самим выдуманное, а я прошу подаяния у прохожих. Сегодня мне крупно повезло, потому что я встретила на улице группу иностранцев и попросила у них. Кто-то дал мне покушать, а кто-то деньги. А потом мне они по-русски (один из них хорошо говорил им…то есть, на нем…он хорошо говорил на русском языке) сказали, чтобы я развеселила их, и я начала танцевать. Танцую я хорошо, потому что меня учила мама, а, ведь, в юности она была танцовщицей и, когда пришло время «великого выбора», который всегда приходит к человеку – так мама говорит – между карьерой и папой, она выбрала папу. Так вот, я танцевала перед ними и все громко радовались и бросали мне деньги. Я плакала от радости и поражалась их щедрости. Потом они попросили меня спеть. Я плохо пою, но нельзя было отпускать эту удачу и я начала петь. Всем безумно понравилось и они, заплатив столько же, отправились в свою гостиницу. Я не стала задерживаться, пересчитывая деньги, и побежала скорей домой, но вдруг меня остановил пьяный мужчина. Я хотела бежать, но он сильно схватил меня за руку (она показала большой синяк на плече) и забрал все деньги. Он сказал, что если я закричу, то он убьет меня ножом, хотя я не видела у него никакого ножа. Это произошло недалеко отсюда почти час назад, и я не знаю, что мне теперь делать, а там, ведь, было много денег! – она замолчала и посмотрела на меня. Из глаз снова текли слезы. Мне стало безумно жаль ее, и я уже точно знал, что не отпущу девочку, пока она не примет от меня денег.
       -Я забыла сказать вам, что нашла на улице какую-то красочную бумажку. Я не могу прочитать, что там написано, потому что очки забыла дома, вот, – она протянула мне небольшой кусочек бумажки.
       -Это лотерейный билет, – сказал я ей, осмотрев бумажку. Ты должна отнести его по указанному адресу, и есть шанс, что ты выиграешь приз – я, как мог, утешал ее, все равно зная, что ничего не получится и в лотерею ей не выиграть.
       Однако сама девочка восхищенно посмотрела на меня, а потом на бумажку, снова на меня и вновь на бумажку, а потом в радостях хотела обнять меня, ручки в стороны откинула но передумала, засмущавшись.
       -Слушай, а давай я перекуплю у тебя этот билет? – спросил я, улыбаясь, но она зашатала резко головой.
       -Хитрый вы дяденька! Не отдам свой приз!
       -Ну а если не выиграешь?
       -Я – выиграю. Прочитайте-ка мне лучше этот адрес вслух, а я пойду туда и получу деньги. А нет, я лучше сбегаю за маменькой, и пойду с ней.
       Я прочитал, а потом, когда она хотела было уйти, снова протянул ей деньги.
       -Возьми – попросил я девочку, но она так грозно посмотрела на меня, и по взгляду этому я понял, что отпустить ее, все-таки, придется с одним лишь билетом.
       -Ступай, тогда, с Богом – я улыбнулся.
       -Прощайте, добрый дяденька – она улыбнулась в ответ и побежала прочь, сломя голову.
       -Прощай! – крикнул я ей вслед и пошел домой.
       Тетя и сестра были очень рады деньгам, которые я принес, и мы сели ужинать. За столом я рассказал им о сегодняшней встрече моей и, по давней привычке, рассказывал долго и подробно, умолчав, почему-то, лишь о лотерейном билете.
       Мы легли спать. Ровно через неделю наутро я проснулся в хорошем настроении: за окном весело щебетала какая-то птица, и ее резкий взгляд внезапно напомнил мне взгляд той девочки. Я посмотрел на часы и с удивлением отметил, что еще рано.
       Включив телевизор, я попал на какую-то телепрограмму. Меня заинтересовала внешность ведущей и я, так уж и быть, решил не переключать.
       «А теперь пригласим в студию победителей – семейство Ложкиных!» - весело произнесла она, и в студию вошли трое, и я был ошеломлен, ведь это была та девочка со своими родителями, и я даже почти не обратил на них внимания, заметив лишь, что девочка – вылитая мать. Я не помню точно, сколько денег они выиграли, но помню, что много. Я был безумно счастлив за нее. В конце программы их попросили сказать что-нибудь в камеру, и когда очередь дошла до девочки, она сказала лишь: «Спасибо». Я навсегда запомню ее глаза в тот момент.
       P.S. Сестра, проходя мимо, сказала, что вчера недалеко от дома, потеряла лотерейный билет, но не очень сожалела об этом, будучи уверена, что все это – шарлатанство и все, так называемые «победители» - всего лишь актеры.
       Эта новость очень обрадовала меня.
       P.P.S.S. Вот только, почему она купила этот билет, если была так уверена в проигрыше? – К сожалению, я забыл спросить.»
       «5 октября, 20 лет.
       Выбегаю на улицу, куда-то тороплюсь. Ботинки топчут лужи, на которые, мгновенно тая, падают крупные снежинки. Поворот, еще один, какой-то дворик, магазин, почта, железная дорога и вдруг я появляюсь в вагоне метро. Люди толкаются, бранятся, но не замечают меня. Да и как они смогут? Я ушел от них, убежал от повседневной жизни, но не навсегда. В следующее мгновение я очутился на крыше какого-то здания и посмотрел вниз на машины, людей, на обычную, совсем обычную жизнь, на вечную погоню за часами, которые, хоть и висят на руке и кажутся такими маленькими и ничтожными, но на самом деле являются чем-то вроде второго божества, той вещью, которая, с одной стороны, выручает их, но с другой – повелевает ими, порабощает и связывает их.
       Я вдруг проснулся и вскочил, словно в бреду. Так быстро, будто меня облили ледяной водой. Сердце бешено билось и я не мог понять, что же так напугало меня, что заставило резко вскочить и с испугом смотреть в окно? Я помнил только первую часть сна, а вторую, «напугавшую», совершенно забыл.
       Умывшись, я вышел из дома и глубоко вздохнул, наслаждаясь природой вокруг. Солнце поднялось уже высоко и своими золотыми нитями рассекало лиловое безоблачное небо. Скоро должна была проходить бабка с молочными продуктами. Выйдя из дома, я сел на старую-старую лавочку, и принялся её ждать. Вскоре, я услышал звонкий лай соседской собаки, хозяева которой уехали на неделю в город, попросив меня присмотреть за ней. Её, а точнее даже – его звали Ночка. Странная кличка для кобеля, но что поделать?
       Она подбежала ко мне, быстро махая хвостом, и радовалась тому, что увидела своего временного хозяина. Эту собаку любили все в поселке, но сейчас подавляющая его часть была дома, в городе. Осталось лишь несколько из знакомых и близких мне людей: Митрофан, Степка и Лешка, которые каждый день собирались в Лешкином доме, играли там в карты, в шахматы, обсуждали литературу (это действительно так), а потом, ближе к вечеру, бросали все и начинали квасить, демонстрируя мне свой прекрасный вокал всю ночь, но это совсем не мешало: я спал крепко. Ночка постоянно бегал к ним, а они его кормили всякой закуской. Однажды они даже дали ему пива, и Ночка после этого был в таком ужасном состоянии, что я весь следующий день, и несколько последующих, сильно бранил их. Они любили меня как старшего брата, хоть я был старше только Лешки, и то на два года, и словно дети извинялись, когда я их за что-то ругал. Однажды я пришел к ним в гости, и они безумно обрадовались этому. Мы весь вечер обсуждали творчество Пушкина. Степка тогда решил уйти от дискуссии, потому что он очень сильно не любил поэзию, заперся в соседней комнате, почитывая мои повести.
       Я покормил Ночку котлетой и кашей, и услышал бряканье бидонов с молоком. Молочница уже, видимо, прошла моих товарищей, сейчас, наверняка, страдающих похмельем, и теперь шла ко мне, покачиваясь. Я до сих пор не понимаю, как такая тучная и старая дама могла топать столько времени от своего поселка до нашего, только ради того, чтобы за грош продать эти товары.
       -Здравствуйте, Татьяна Григорьевна, – сказал я встав, когда она подошла ближе. Ночка лаял от радости, встречая знакомого человека.
       -Фух, здравствуй, внучек, – ответила она, запыхавшись. Ее красные щеки идеально подходили стилю доброй деревенской бабушки, готовой всем помочь. Самое интересное было то, что она, казалось, разносила товары не ради денег, а ради того, чтобы сделать людям добро, а брала плату так, будто у нее не было никакого желания, но брать нужно, чтобы не обижать покупателя.
       -Вот, я тебе принесла молочка, кефира, творога, маслечка, все, как всегда, милай, – она достала из правого рукава платок и, вытерев им мокрое лицо, спрятала его обратно.
       -Хорошо, сегодня я у вас, пожалуй, и сыра вдобавок возьму. Итак, сколько с меня? – я достал из кармана кошелек и начал пересчитывать деньги.
       -Столько-то, сынок, – ответила она и начала выставлять все, что мне нужно на зеленую, с потрескавшейся краской скамейку.
       -Вот, держите, – я расплатился, попрощался с ней и пошел домой, взяв с собой купленное. На кухонном столе стояла чашка с недопитым вчерашним чаем. Помыв, я наполнил ее свежим молоком, еще теплым. Где же она это все берет? Не сама ж!
       -Письмо пришло! Письмо пришло! – услышал я голос Лешки. Через несколько секунд он забежал ко мне и в его руках был конверт. – Из города, от Леночки, сестры вашей!
       Я вскочил со стула и подбежал к нему. Взяв письмо, я поблагодарил его и пригласил за стол, но он отказался, сказав, что уже завтракал давно. «Да и вообще, обед скоро, а вы только завтракаете», - добавил он, уходя.
       Я открыл конверт, развернул письмо и начал читать:
       «Дорогой Илюшенька,
       Прости, что не прислала письма на прошлой неделе: уж очень занята была учебой, а ты же знаешь, какие у меня там требования. Вот, появилась свободная минутка, и я решила ею воспользоваться.
       Вчера мы с маменькой ходили в театр. Давно же мы там не были, все-таки! Прекрасно-прекрасно! Актеры великолепны, музыка бесподобна. Сценарий написан каким-то неизвестным писателем. Может быть, и ты когда-нибудь напишешь сценарий для театра? Вот было бы здорово!
       Очень советую и тебе сходить на какое-нибудь представление, когда приедешь. Я понимаю, зачем тебе сейчас нужно быть там, но мы очень скучаем.
       С учебой все в порядке, маменька здорова, изо дня в день вяжет, к зиме готовится.
       Наверное, осенью очень хорошо в поселке. Как там Ночка? Жива ли еще Татьяна Григорьевна? Помню, прошлым летом, когда я была там, она тяжело болела и не выходила из дому. Ну да ладно.
       Я даже не знаю, что еще написать, ведь, кроме вчерашнего похода в театр, ничего знаменательного не было. Ах да, совсем забыла сказать, что вчера звонили из издательства. Они согласны напечатать твои новые повести. Сказали, что заплатят прилично, но, пока не увидят их, точно не скажут, сколько. На днях я читала Есенина, и меня что-то сильно задело в его стихах. Я не буду об этом писать, потому что боюсь не передать все свои мысли на бумаге, а лучше при встрече расскажу.
       К сожалению, письмо получилось маленьким, ведь, на самом деле, писать больше нечего. Маменька передает тебе большой привет. Говорит, чтобы приезжал поскорее.
       Любящая тебя
       Сестра Лена».
       Я был несказанно рад, что получил хоть какие-то известия. Написав ответное письмо, описывая свои дни, я пошел на почту и отправил его домой, в город.
       Время быстро довело стрелки часов до вечера и перетащило солнце ближе к горизонту.
       Перекусив, я решил прогуляться до ручейка и набрать чистой воды. Он находился в километрах пяти от поселка.
       Выйдя из дома, я проследовал к прекрасному огромному полю и остановился, в который раз любуясь здешней природой. Осматривал острые верхушки дальних деревьев, впивающихся в толстый слой небесного покрова, окутавшего эту красоту нашей, русской природы со своей душевной индивидуальностью, возможно выражающейся в черно-белых березках, таких простых и необычных, насколько это только возможно. Некоторые люди не видят всей этой бесконечной красоты и я совсем не виню их, а наоборот радуюсь, что они подают некий контраст, создают противовес, образуя извечный баланс всего живого и неживого, всего материального и эфемерного в этом бренном и далеко не идеальном мире, и, быть может и хорошо то, что есть такие «дети каменных муравейников», отплевывающиеся, читая стихи Есенина.
       Вдруг, из травы выскочил заяц, остановился, резко взглянул на меня, выдерживая паузу так, будто раздумывая, бояться или нет? У меня защекотало в носу, и я громко чихнул. Тот вмиг устремился прочь, поняв, что я – существо исключительно страшное и опасное.
       Я проследовал дальше и, вслушиваясь в хруст травы под ногами, упивался одиночеством, пьянящим и одурманивающим.
       Тропинка до ручейка была истоптана тысячами ног, и я бы ни в коем случае не заблудился, поэтому меня даже маленького пускали набирать водицы. Тогда это было для меня некоего рода приключением.
       Набрав воды, я полежал на мягком травяном ковре, отдыхая, и где-то через пол часа пошел обратно. Мысли влетали мне в голову, переплетались, сливались и разрывались, растворяясь в тот же миг, но вдруг в мою голову залетела идея новой повести, но я настолько задумался, что не заметил, как добрался до поселка.
       -Илья! Илья! – кричал мне Лешка, бежавший напротив, спотыкаясь и глотая пыль, парящую в воздухе. – Быстрей, Илья, Степке плохо! Бежим скорей!
       Я бросил воду на землю и быстро побежал за ним.
       Буквально ворвавшись в дом, я увидел на кровати сине-белого полуживого Степку, а рядом с ним рыдающего Митрофана.
       -Митрофан пьян, – вскричал в страдании Лешка, упав на пол перед кроватью, и плача. – Пьян, и ничего делать не может, кроме того как плакать и проклинать себя за все, что совершил плохого в жизни, – голос его дрожал, руки тряслись. Он старался не смотреть в сторону бедного Степки.
       -Что случилось? – спросил я испуганно, совершенно не зная что делать. Напало то шоковое состояние, которое сковывает движения, заполняет здравый рассудок белыми густыми клубнями тумана и внушает, что ты бездарность, ничтожество и что бы ни делал, ничего из этого путевого не выйдет.
       -Илюх, да квасили мы опять, понимаешь, и тут короче он че-то упал и дрожит весь, да за сердце, за сердце держится! Так страшно было смотреть, и короче это, послал Лешку за тобой, ведь ты всегда знаешь, что делать, а дома тебя нет. Он это, сказал, что тебе сегодня письмо от Лены приходило, вот мы и подумали, что ты ответ написал и на почту пошел. Короче, пока Лешка за тобой гонялся, я Степку-то на кровать положил, понимаешь, а он бормочет че-то, бредит, вообщем. Вот только что замолчал и это, вы пришли, – язык бежал за мыслями, заплетаясь, Митрофан весь дрожал. Пот смешивался со слезами, и он рукавом все тщетно пытался вытереть с лица это безобразие.
       -Да что же это такое! – воскликнул я. – Тут не меня нужно было разыскивать, а, когда Лешка на почте был, позвонить оттуда в Скорую помощь, и они бы уже приехали. Дураки вы! Лешка, дуй на почту мигом! Ради чего вы жертвуете своим здоровьем?! Ради чего? Ради этого, да? Где оправдание вашим жертвам? Неужели нельзя найти силы для веселья в самом себе, а не в обезображивающих стеклянных бутылках, десятками входящих в вас?! Что же делать теперь? Подоспеет ли помощь?!
       Как же сильно я сожалел в тот момент, решив на пару месяцев совсем уйти от общества, отключить телефон, телевизор, радио! Как же я винил себя в этом, ведь, если бы был телефон, то можно было сразу же вызвать Скорую, и они бы приехали гораздо быстрей.
       Мы ждали. Я сидел молча и совсем не знал, что делать. Бедный Митрофан сидел рядом с больным, всячески ругал себя и просил прощения у Степки. Просил прощения за все, будто наверняка зная, что тот сейчас умрет.
       Через несколько минут после ухода Лешки у Степки снова начался бред. Он повторял какие-то совсем непонятные слова, и вдруг громко вскрикнул и обмяк. Жизнь покинула его в одно мгновенье. Митрофан с огромной душевной болью в голосе, закричал что-то непонятное, но очень похожее на «за что?!». Я не мог выдержать и выскочил из дома.
       Я вдруг вспомнил вторую половину своего сна, которую забыл: я, желая уйти от людей, попадаю в стеклянную комнату, из которой никак нельзя выбраться. Мне хорошо в ней, но вдруг я вижу, что за стеклом умирает человек, и я никак не могу ему помочь. Я бьюсь о стены, но они не пускают, словно говоря мне: «ты сам захотел этого». Я кричу и падаю на колени. Я впервые видел смерть.
       Пройдя несколько метров вперед, я упал в обморок.
       На следующий день я уехал в город и долго не мог прийти в себя после произошедшего.»
       «10 марта, 21 год.
       Всю ночь я не мог оторваться от повести, которую выдумал еще пол года назад, в тот роковой день, когда смерть настигла Стёпку. Доброго Стёпку, прекрасно разбирающегося в литературе и музыке, человека, с которым никогда не было скучно, который всегда готов был помочь. Пил, конечно, много, но у нас в стране много людей пьют, в чем же тут грех? Был будто белым лебедем. Мне всегда казалось, что он какой-то лишний там, не свой. Сейчас я с болью вспоминаю эти свои мысли и стыжусь за них.
       Строчки не поспевали за мыслями, я делал много ошибок, совершенно случайных ошибок, глупых ошибок, но мне было наплевать на них: главным для меня был сам процесс черпания вдохновения огромными ковшами и выплескивания оного на бумагу.
       Страницы перелистывались и, остановившись для отдыха, я понял, что одно только действие я расписал на много страниц, а, ведь, впереди еще много всего предстоит описать. И в голове моей родилась идея – непременно написать роман…
       Я не знал, смогу ли, не растрачу ли свое вдохновение, не убью ли желание? И я решил, что, сдав свои последние повести, я отстранюсь от мелкой писанины и займусь серьезной работой.
       Наутро я поспешил скорей в издательство и сказал, что совсем скоро принесу им роман. Они очень обрадовались этой новости и даже усадили меня с ними завтракать. Если быть точным, то я последовал не в само издательство, а домой к Николаю Николаевичу Ниткину, который заведует им.
       -Илья, ты очень обрадовал нас этой новостью, – Ниткин улыбался. Он всегда улыбался и я только единожды видел его грустным – тогда, когда сообщил о смерти Степки, который был его давним другом.
       -Да ты не стесняйся, кушай на здоровье, – произнес он бойко, видимо, чтобы хоть как-то расшевелить беседу. – Не выспался, что ль?
       -Угу, – ответил я кратко, и начал завтракать той кашей, которая стояла передо мной.
       -Да… - задумался, а потом вспомнил, что спросить хотел. – Да, расскажи о своем романе, мне до жути интересно.
       -Хм…ну, в общем, я бы хотел… - начал я, но вдруг замолчал. – Нет, я лучше не буду рассказывать о содержании, потому что уверен, что когда все будут всё знать, то у меня пропадет интерес к работе. Скажу лишь, что о любви.
       -Хех, очередной дамский романчик, – хриплым голосом произнес старик, которого я здесь видел впервые.
       -Я с вами не согласен, – ответил я. – Там все будет по-другому, и многие любители вами упомянутых «дамских романчиков» отбросят мой роман, прочитав лишь несколько страниц.
       Он не ответил. Мне даже показалось, что он высказался просто так, не ожидая потом ответа. А получив, проигнорировал. Ниткин испугался, что я могу оскорбиться и непременно поругаюсь со стариком, и попытался поменять тему.
       -Подожди, Николай, – перебил я его, а потом обратился к старику, - Вот вы, как я вижу, не одобряете «дамские романчики», и по вашему выражению лица видно, что вы считаете низким и гадким все, что хоть как-то связано с ними и всех, кто их читал хотя бы раз. Постойте, постойте, а откуда же у вас появилась эта ненависть к ним? А? Ведь вы же, получается, читали их. Предположим вы читали только один такой «романчик» и уже начали оскорблять каждый, заметьте, каждый(!) из них. Разве так поступают разумные люди? Разве можно судить все подобные произведения лишь по одной книге? А быть может вам попался отвратный роман, и что теперь, нужно поносить все остальные? Нет, нет! Плохо так!
       -Да с чего вы вообще взяли, что я читал хоть один из них? Я никогда не прикоснусь к этой грязи! – прохрипел старик, с ненавистью смотря на меня своими маленькими черными глазенками.
       -Тем более, как вы можете судить о том, чего даже не читали?
       -Мне достаточно того, как о них отзываются мои знакомые!
       -Ха! Да тогда вы типичный прихвостень, вы слушаете мнения других, не желая иметь свое. Да при этом смеете так отзываться о том, что не знаете. Молчали бы лучше со «своим мнением».
       Я ликовал, вся душа моя пела. Я спорил и одержал победу, так умело атакуя собеседника. Как же давно я не бранился, и как же это, все-таки, приятно.
       Но старику, видимо, было не так приятно как мне. Мы молчали. Ниткин был поражен, он ничего не мог возразить, ничего добавить. Я был уверен, что если мы просидим так еще секунд двадцать, то старик просто встанет и уйдет. Я решил опередить его.
       -Простите, господа, мне нужно идти, – сказал я, вставая. – Благодарю тебя, Николай, за гостеприимство, передавай привет жене, кстати, где она?
       -Она это…к матери своей поехала, – Ниткин лживо улыбнулся, и я заметил это. – Прощай, свидимся еще.
       Он посмотрел на меня как-то тоскливо и грустно. Меня испугал этот взгляд, я отшагнул от него и быстро выскочил из комнаты. Мне стало стыдно. Я, преследуя какие-то свои цели, руководствуясь лишь своим самолюбием, возвысил себя над бедным стариком, втоптал его в грязь, оскорбив тем самым несчастного Ниткина, ведь этот человек – его гость, и я так сильно обидел его, обидел их обоих. Да какой же я человек после этого? Достоин ли я зваться писателем, публиковаться? Достоин ли я того, чтобы мои произведения читали люди?
       Все эти мысли пролетели в моей голове за несколько секунд, пока я спускался по лестнице вниз. Было уже за полдень и на улице разгоралась такая суматоха, на описании которой останавливаться не хочу, а хочу предупредить, что чернила в чернильнице заканчиваются, а ведь я, из принципа, пишу только пером и карандашом, а карандашей дома нет, вот я и стараюсь передать лишь голую информацию, не отвлекаясь.
       Итак, я вернулся домой, пустая квартира приняла меня с распростертыми объятьями и с не менее пустым холодильником.
       Совсем недавно я переехал в другую квартиру, съехав от тети (сестра-то в основном жила в общежитии), деньги были, приобрел ее легко, благодаря связям Ниткина.
       Однокомнатная квартирка моя выглядела весьма прилично. Желто-зеленые стены очень забавляли меня, придавали оптимизма на весь день, но они явно требовали каких-нибудь картин; симпатично отделанный пол явно желал прикрыться мягким ковром. Пока что у меня в комнате были лишь диван, стол, стул, шкаф, а на кухне – пустой холодильник. Но все мои произведения рождались не здесь: слишком уж дизайн был не подходящий, все происходило за стеной, в очень тесной кладовой, где были только стол, стул и лампочка, по тонкому-тонкому проводу свисающая вниз.
       Я упал на диван и вдруг крепко заснул, а проснулся лишь на следующее утро. Уже около недели я никак не могу сходить на рынок и купить приличных картин, но сегодня я почему-то решил перестать тянуть с этим и поспешил на рынок, который находился рядом с этим домом. Я шел туда в первый раз.
       Мокрый снег – такой снег, который всегда лежит на улицах ранней весной – хрустел под ногами, но мороза не было, и большинство прохожих были одеты легко. Я был в их числе.
       Рынок был почти пуст в такое раннее время. Совсем недавно один мой знакомый посоветовал обратиться к одному художнику, который замечательно рисует и очень нуждается в деньгах. «Очень гордый, негативный, но до жути спокойный и честный человек. Общаясь с ним, не думай, что он – педант, и даже не смей высказывать ему эту мысль, если она появится в твоей голове (а она непременно должна появиться!)» - вспомнил я вдруг его и пошел искать художника.
       Он тихо сидел в углу своей палатки и старательно вырисовывал что-то в небольшом блокнотике. Я не видел его лица, потому что он сидел ко мне спиной.
       -Здравствуйте – обратился я к нему. – Вы продаете картины?
       Он резко поднял голову, будто не ожидал, что к нему кто-нибудь обратится. Художник впился в меня своим острым взглядом и начал внимательно осматривать. Этот взгляд испугал меня; я вмиг увидел и гордость и негативность этого человека, о которых мне говорил знакомый.
       Художник встал, протянул мне свою руку и, к моему удивлению, приветливо улыбнулся, мгновенно сменив выражение своего лица с подозревающего на, пожалуй даже, весьма и весьма дружелюбный.
       -Здравствуйте, - ответил он. – Да, я продаю картины. Свои картины.
       Голос художника оказался красивым, но мне показался грустным и усталым, и я предположил, что причиной этой усталости была вся эта городская суматоха, которая и меня с каждым новым днем все больше и больше начинала раздражать.
       -Можно взглянуть на ваши работы? – спросил я, пожав ему руку.
       -А вы в искусстве-то разбираетесь? – его вопрос звучал немного насмешливо, но я решил сделать вид, будто не заметил этого.
       -Нет, совсем не разбираюсь, к сожалению.
       -Ха! – перебил он, и это «ха» показалось мне до боли знакомым. – Вы говорите «к сожалению». Неужели вы действительно сожалеете? Я более чем уверен, что вы сказали это просто так, бросили слово, развеяли его по ветру, тем самым обидев художника.
       -Да как же? Чем я вас мог обидеть? – я был сильно удивлен да и к тому же раздражен.
       -Да потому что вы не разбираетесь в художестве и высказываетесь так, будто бы сожалеете, но ведь вам ни капли не жалко, а если бы вы искренне жалели, то не посмели бы совершать сию покупку, а сначала тщательно бы изучили некоторые книги по живописи, и только потом, словно на экзамен, пошли бы ко мне и, возможно, поняли бы некоторые из моих картин. Я оскорблен так же, как были бы оскорблены вы, если бы к вам пришел человек, который совсем не умеет читать, и попросил бы продать сборник своих повестей. И вы бы поняли, что этот человек покупает книгу только для того, чтобы поставить ее на полку и изредка просто любоваться тем видом, даже, пожалуй, фоном, который она дополняет – он говорил быстро, с большим воодушевлением и некой страстью. – Картины, понимаете, как книги. Их тоже нужно читать, а не просто любоваться, но если вы не умеете читать картины, то зачем они вам? Скажите мне, зачем? Просто повесить на стену «ради дизайна» или «типа так модно»? Почему вы не хотите повесить на стену ковер какой-нибудь? – художник с каким-то страданием посмотрел мне в глаза и резко отвернулся.
       Я стоял на месте пораженный до такой степени, что даже не знал, что делать. Меня ошарашило его красноречие и совсем не хотелось уходить.
       -А откуда вы знаете про мой сборник? – спросил я вдруг, прервав тишину.
       В ответ лишь молчание.
       -Ах да, моя фотография есть на обложке книги. Да, да, это глупый вопрос, но послушайте меня, пожалуйста. Каюсь, я лишь любуюсь на картины, я не могу познать все глубину их, весь смысл, скрытый от глаз незнающих. Но я люблю картины, я люблю, когда они висят у меня на стене, потому что меня раздражают пустые стены, а ковер вешать не хочу: ковры дороже картин. Я, конечно, мог бы повесить на стену работы каких-нибудь знаменитых художников, но зачем, если не понимаю их? Это все до того заезжено, что даже прикасаться к ним противно, а я хочу повесить что-нибудь новое и уже давно ищу незнаменитого художника, чтобы радоваться его работам.
       -Слушайте, а давайте пойдем ко мне? – продолжил я после долгой паузы, в ответ получив опять лишь порцию молчания. – Вы посмотрите на мою квартиру и посоветуете несколько картин, которые бы подошли мне. Я вас потом угощу чаем, ведь вы не заняты? Я заплачу больше за то, что отниму у вас время. Прошу вас, пойдемте.
       Художник резко обернулся и я увидел ясную улыбку на его лице.
       -Пойдемте, коль не шутите.
       У себя я показал художнику свою пустую стену. Он долго рылся в своей большой сумке и достал интересную картину, которая очень подошла. Я расплатился с ним и мы сели пить чай. Оказалось, художник, в отличие от меня, очень любил сладкое. Я хранил все конфеты и пряники для сестры. К тому же, он не любил мясо (объясняя это тем, что мясо, купленное в магазине – вовсе не мясо, а нормальным мясом можно полакомиться лишь в деревнях) и питался в основном салатами, опять же, в отличие от меня. Мы беседовали о моем творчестве. Художник был очень спокойным и малоэмоциональным. Во время всей беседы он ясно улыбался, и я не видел в нем больше того негатива, который так четко выражался тогда, на рынке…»
       Запись оборвалась: у писателя закончились чернила, а когда они появились, он решил, что дописывать это он не будет, ведь его записи рождались в один заход, вытекая из одного настроения.
       Прости, дорогой читатель, мне это большое отступление на описание характера Ильи, писателя-музыканта.
       Я начал с того, что сказал, что юноша сидит в своей квартире и играет на гитаре. Илья достаточно хорошо играл и радовал всех этим. В этой же комнате, только в другой ее части, сидел художник. Он медленно рисовал что-то на листе бумаги, но не собирался никому показывать, пока не закончит.
       Разреши мне отвлечься и на небольшой рассказ о нем.

       Глава II
       ВСТРЕТИЛИСЬ.

       Серый весенний день, верхушки деревьев раскачиваются по ветру, тщетно пытаясь нарисовать на небе красивые узоры. Мокрую траву топчут ноги низкого упитанного краснощекого мужчины, обезображенного огромным шрамом на лице. Ему было за тридцать и казалось, что он всю жизнь лежал на диване, накапливая жир, а теперь вдруг соскочил и поспешил куда-то, жутко запыхаясь.
       Из окон белоснежного здания роддома раздается крик женщины, и в этот момент в палаты врывается уставший толстяк.
       -Кто?! – выкрикивает он, как-то дико уставившись на всех, кто был там.
       -Мальчик, – с улыбкой произнесла одна из женщин.
       Радость мужчины была неописуема, улыбка вмиг озарила и даже украсила безобразное лицо его.
       Уже отец давно хотел, чтобы у него родился сын, и он давно придумал ему имя – Александр.
       Мальчика очень хорошо воспитали. Он был добр, умен, молчалив, но не скрытен, - всегда высказывал всё, что думал, и делал это смело и порой даже с каким-то наслаждением. Он часто поддавался плохим настроениям, критиковал все, что только можно было и впоследствии эти качества еще сильней закрепились в нем. К слову, был первым парнем на деревне: все девушки были от него без ума.
       Получив среднее образование и закончив художественную школу, он решил покинуть далекую деревню (учился Александр в ближайшем к ней городе) и переехать «туда, в Столицу». Отец хотел, чтобы его сын поступил на юридический факультет, но тот не послушался и пошел в одну из художественных академий. Его выгнали после третьего курса за постоянные прогулы. Родителям он говорил, что все хорошо и часто навещал их с подарками, хотя сам жил в бедной квартире и радовался одному тому, что снимал ее почти даром. Знакомство его с Ильей было очень кстати, ведь тот купил у него несколько картин, и заплатил почти в два раза больше той цены, за которую они продавались.
       Они сошлись и стали неразлучными друзьями.
       Странно, но Илья в своем дневнике никогда не писал про ту, что покорила его сердце, но не ответила взаимностью. Он часто рассказывал художнику о своих чувствах, о бесконечных страданиях, связанных с этой загадочной особой, которую, между прочим, художник никогда не видел. И сейчас, играя на гитаре какую-то только что сочиненную им пьесу, Илья в который раз говорил Александру о ней.
       -Ты даже не представляешь, насколько она прекрасна, мой друг!
       -Конечно, не представляю, ведь я ее не видел никогда – ответил тот, продолжая увлеченно рисовать что-то.
       -Нет, не перебивай меня. Да, ты не видел ее, а когда встретишь, то обязательно полюбишь! Все ее любят. Она прекрасна, грациозна, умна, мила, великолепна, восхитительна и проч., и проч.
       В такие моменты Илья казался художнику каким-то низким человеком - человечком, унижающим себя. Он не знал, почему именно эти мысли появлялись в его голове.
       -Прости меня, конечно, но мне кажется, что не такая она уж распрекрасная, и своими описаниями ты будто бы хочешь внушить мне обратное, чтобы я не так испугался при встрече.
       -Ах ты! – выкрикнул Илья, заметил широкую улыбку на лице художника, и уже готов был накинуться на друга с кулаками.
       -Ха, да ты, ведь, братец, буянишь из-за девушки! Ух, рыцарь! – Александр засмеялся, и не мог остановиться, а Илья уже отбросил гитару и рванул в его сторону.
       Они столкнулись, повалились на пол и в шутку начали драться. В этот момент открылась дверь и в комнату вошел неизвестный друзьям человек.
       Это был длинный стройный мужчина с длинной тростью в одной руке и небольшим портфелем – в другой. Он был одет весьма изысканно. Длинный черный плащ почти доставал до пола, который топтали дорогие кожаные сапоги. Александру они сразу же очень приглянулись, но еще ему безумно понравился длинный роскошный черный шарф, обвивающий длинную шею этого незнакомца.
       -Здравствуйте, – протянул он. – Это квартира Ильи Романова?
       -Да, – откликнулся хозяин, чрезвычайно удивленный такому визиту. – А как вы, собственно, вошли?
       -Через дверь, как и все нормальны люди, – как-то медлительно и будто лениво ответил тот. – Она была открыта, а звонок у вас не работает.
       -У меня исправный звонок! – воскликнул Илья, и уже готов был сам сходить и доказать это, но почему-то передумал. – Вы, вообще, по какому вопросу?
       -Петр Сергеевич Ростов, – отрекомендовался гость. – Я из такого-то агентства. Только что ездил к вашему другу, Александру Расприеву, но дома его не было. Вы не знаете, где он может быть?
       -Я – Александр Расприев, – художник подошел к Ростову. – Что вам нужно?
       -Вы сами должны знать, – раздражительно проговорил Петр Сергеевич. Художнику очень не понравился этот тон.
       -Простите, не имею понятия, – высказался он. Ростов скривил лицо в улыбке и повторил все то, что сказал только что Илье.
       -Кхм, вы должны расписаться кое-где. Картины должны быть через месяц, если вы не в курсе…Довольны теперь? – добавил он. – Попрошу ваш паспорт.
       Художник протянул ему паспорт, расписался на нескольких бланках и Петр Сергеевич ушел, оставив копию договора.
       «Наконец-то у меня появилась работа, – думал Александр. – Теперь можно не беспокоиться о деньгах. В договоре сказано, что нужно отправить некоторые свои работы в это агентство и ждать указаний. Наконец-то! Теперь начну с чистого листа и все будет прекрасно!».
       Рисунков было много, и все они хранились в большом старинном сундуке в квартире юноши.
       
       ***
       Спускаясь вниз, Ростов очень сильно злился. Непонятно, что же могло так раздражить его? Он был горд не менее художника, который, как пробурчал себе под нос Петр Сергеевич, «бросил ему вызов». Он бы с радостью разорвал все бумаги или же просто бы развернулся и ушел, оставив молодых людей в недоумении, но он не мог сделать этого; Ростов был педант во всех отношениях, в частности, что касается работы. Он все приказы выполнял беспрекословно, но начальство не доверяло ему: оно считало Петра опасным человеком. Человеком, который что-то замышляет против них, а, ведь, они были правы. Его давней мечтой было получить высокую должность, и каким-либо образом разорить это агентство всего лишь из-за того, что когда-то давным-давно в нетрезвом виде, во время праздника на глазах у всех, один из начальников унизил его как-то(он, кстати, сам не помнит точно, как все было) и все громко смеялись.
       Идя по улице, и раздумывая, он плечом к плечу столкнулся с красивой молоденькой девушкой и даже не извинившись, проследовал дальше.
       Она обернулась, взялась за плечо, задумчиво посмотрела ему в след, а потом пошла дальше и нырнула в тот же подъезд, из которого только что вышел Ростов.
       
       ***
       -Противный тип, – сказал Александр и сел на свое прежнее место, продолжая рисовать что-то.
       -Да, мне он тоже не понравился, – кивнул Илья. – Но мне показалось странным, почему вы так разговаривали друг с другом? Вы были знакомы прежде?
       -Нет, – сухо ответил художник.
       -А что же тогда?
       -Не знаю, Илья. Он мне просто не понравился. Чувствую, мы еще свидимся.
       Они замолчали, но тишина парила в комнате недолго, потому что в нее влетела девушка.
       Она была низкого роста, стройная, зеленые глаза мило выглядывали из копны кудрявых светло-русых волос. Зеленый шарф, видимо, только для красоты висевший на шее очень шел ей. Она была одета в длинную светло-коричневую куртку, руки в карманах, а на плечах висел небольшой рюкзачок.
       -Здравствуй, брат! – воскликнула Лена, разводя руки. Илья вскочил, подбежал к ней и крепко обнял, даже приподняв.
       -Здравствуй! – радостно произнес тот. – Как давно мы не виделись! Ну, рассказывай, как дела? Чего у тебя там нового?
       -Да так, до сих пор ничего особенного, брат. – ответила та. – Ты как?
       -Великолепно, пишу свой роман, но в последнее время вдохновение неоткуда черпать, ну да ничего, скоро запоет моя птичка, да продолжит рука те строки!
       -Все еще тот? Ого… Помню, когда только начинал, ты долго не мог придумать фамилию главному герою, и долго искал подходящую. Все хотел найти что-нибудь редкое, красивое и чтобы в этой фамилии отражались некоторые черты характера персонажа. Ужасно, никогда не понимала, зачем это нужно?
       -Чтобы показать, что с умом пишу… а да что я! ты все равно не поймешь, – засмеялся Илья, видимо не очень хорошо ориентирующийся в литературе как науки вообще.
       -Вот-вот! – она захихикала. – Слушай, а почему ты все еще не представил меня своему другу?
       -Ах, да, прости – Илья ударил себя по лбу. – Александр, это – Лена, моя сестра. Лена, это – Саша, мой друг. Художник. Весьма и весьма талантливый.
       -Весьма и весьма? – передразнила она брата. - Как интересно! Очень приятно. Лена.
       -Илья много о вас рассказывал, – Александр уже давно встал и, в ожидании этого момента, пристально разглядывал девушку. Она ему даже, пожалуй, понравилась, но он еще не признался себе в этом.
       -Мне тоже приятно, но, честно говоря, Илья о вас ничего не говорил.
       -Да? – удивился Александр, – Да быть того не может, ведь он такой болтун, хоть и строит из себя такого прям…серьезного, – выдавил он из себя и вдруг громко рассмеялся. Почти сразу же после него Лена, не выдерживая манящее щекотание в груди, подобное игре невидимого перышка, скользящего по слабым местам кожи, тоже захохотала.
       Смех художника и студентки слился в один и был так громок, что казалось, стекла бы вылетели, но отчего-то передумали и остались в своих рамах, но Илья стоял хмурый, и неудивительно, ведь он думал, что смеялись над ним. На самом деле все было гораздо интереснее. Усмешка в его сторону послужила лишь причиной взаимного выплескивания положительных эмоций двух смеявшихся. Возможно, играло роль то, что эти двое друг другу понравились. Александр вообще очень редко был таким веселым. Это сперва озадачило Илью, но потом он забыл об этом. Когда художник набрал в грудь воздуха и перестал хохотать, Лена попыталась сделать то же самое, но не выдержала, и вновь залилась звонким смехом. С каждой секундой она смеялась все сильнее и сильнее и наконец внезапно стихла.
       Тишина накрыла комнату прозрачным полотном, и все задумались. Илья взял в руки гитару и начал медленно перебирать пальцами лады, наслаждаясь скрипом струн. Художник смотрел на пол, а Лена ходила по комнате и думала-думала-думала. Думала над чем-то незначительным. Каждый ждал момента, когда кто-нибудь скажет и понесется диалог, и каждый, разумеется, молчал.
       -Саша, вы верите в Бога? – вдруг очень серьезно спросила Лена и пытливо взглянула на художника. Он поднял на нее глаза и странно посмотрел. Он, как и Илья, не ожидал такого вопроса и, казалось даже, Лена тоже.
       -Эм…ну, верю – ответил Александр.
       -А правда верите? – она яростно взглянула ему в глаза. – И в церковь ходите и молитесь перед сном? Или вера в вас воспитана с детства, и все это так, привычка?
       -В церковь я не хожу, молитв не знаю, да и если бы знал, не молился б. Верно, все это во мне с детства воспитано. Только не родителями. Родители – атеисты.
       -Ого…я даже не знал…А просишь у Бога? – спросил вдруг Илья, направив очередной весьма странный взгляд.
       -Не прошу. На этот счет у меня есть свое, совсем недавно сложившееся мнение. Вот мы просим у Бога чего-нибудь, верно? А все в результате чего? Правильно, все от наших слабостей идет. Слабые люди, потерявшие веру в собственные силы, встают на колени и унижают себя тем, что просят, словно жалкие бродяги в переходах. Вы только не думаете, что я так ко всем плохо отношусь. И к бродягам и к тем, кто просит. Мне на них наплевать, да и кому не наплевать? В общем, я понял, что не нужно у Бога ничего просить, потому что он обязательно будет брать что-нибудь взамен, а у меня и так ничего нет, так что же? Заберет, ведь, у меня что-нибудь дорогое, а потом опять пойду у него просить, чтоб все обратно вернулось и снова заберет, и так по кругу, по кругу.
       -Так что же, получается, с ваших с сестрой слов, чтобы быть верующим, нужно свою веру доказывать молитвами и прочим? Не соглашусь! Главное – верить, а остальное – кому как. С молитвами это вон, служить, а не верить. То есть, верить, но к тому же и служить. Ему. Служить и верить или просто верить – две разные вещи, поэтому пусть те, кто хотят – служат, а остальным достаточно их незамысловатой веры, – Илья даже встал. Он говорил горячо, громко. Сестра его тоже была сильно взбудоражена этим разговором. Один лишь художник выглядел спокойным и говорил почти холодно.
       -Служить и верить – две разные вещи? – Александр ухмыльнулся. Он любил порой цепляться к словам.
       -Нет, они, конечно, одно и то же, но для тех, кто служит, ведь как они служить будут не веруя? – Илья замялся, подбирая слова. - Я вот имею ввиду, что это… не обязательно служить нужно и молиться.
       -А если экстремальная ситуация какая? – спросила Лена.
       -А тут уже каждый молиться начнет, если от него ничего не зависит.
       -Не люблю такие разговоры, – произнес Александр.
       -О вере? – спросила Лена.
       -Нет…такие – это которые ни к чему не приводят…так, болтовня.
       -Ну не скажи… - протянул Илья.
       Они снова замолчали и уже надолго. Каждый обдумывал этот разговор. Вскоре, художник начал очень внимательно осматривать лицо Лены и она, заметив это, начала поправлять волосы и мило улыбаться, но не художнику, а так, самой себе, своим мыслям. А Илья будто забыл о них и с тоскою смотрел в окно, на безоблачное небо, подогреваемое золотистыми нитями солнечного диска.
       -А пойдемте гулять? – спросил он вдруг, не отрывая взгляда от того, чем любовался. – Погода, вроде как, хорошая.
       -А, давайте погуляем! – воскликнула Лена. – Чего толку в четырех стенах гнить?
       «Мне уж лучше в четырех стенах, чем там, на «свежем» городском воздухе» - подумал художник, но все равно согласился.

       Глава III
       ПРАЗДНИК.

       Погода была очень солнечной. Дети резвились на площадках, собаки гонялись за своей тенью, ну или за палочкой, брошенной их хозяевами, которые, как и все, улыбались и радовались такому чудному солнцу и прекрасному небу. Березы шелестели ветвями, точно аккомпанировав воробьям, чирикающим свою необычайную мелодию. Трава, не смотря на то, что все еще служила для собак местом для ежедневного «очищения», выглядела как-то зеленей, теплей, и хотелось окунуться в этот мягкий ковер и лежать бессмысленно, слушая симфонию природы.
       Александр, Илья и Лена прогуливались по парку, почти не разговаривая. Они лишь иногда перекидывались парой-тройкой фраз и умолкали, исчерпав желание обсуждать их.
       Вдруг, в метрах ста от них, Илья увидел двух человек, медленно шагающих им навстречу. В одном из них он узнал ту даму, о которой он постоянно рассказывал художнику. Илья рванул к ней. Её звали Татьяной Сергеевной Львовой.

       Родилась она ровно тридцать лет назад в семье крупного бизнесмена, который недавно зачем-то бросил свою работу, довольствуясь тем состоянием, которое поднакопил. Родители всегда баловали своего единственного ребенка и с детства говорили ей, что лучшей девушки нет на свете. Он верила этому, а потом привыкла к этой мысли, закрепила ее у себя в сознании и это очень помогало ей.
       В школьные годы она пользовалась большой популярностью (при чем, весьма активно пользовалась). Стоять в кругу ее друзей – огромная выгода. Но после школы все «друзья» ее покинули, потому что поняли, что именно им нужно в этой жизни. Для Тани это было огромным горем. Нет, она не любила своих друзей, и даже почти не была привязана к ним. Она лишь поняла то, что ее этим унизили. Страдала она недолго и завела себе новый «круг».
       Поступив в очень хороший университет, она (исключительно из-за денег) успешно сдала экзамены и пошла работать. Но через пару лет она уволилась, поняв одну простую вещь: «Работа не для меня. И так живется хорошо, зачем же себя мучить всем этим?»
       С тех пор живет одна в большой квартире в центре города и постоянно приглашает всяких гостей на кофе. Она обожала кофе, боготворила его. Татьяна Сергеевна была полноватой, однако обладала огромнейшей силы шармом, пленяющим многих.

       -Татьяна Сергеевна, посмотрите, кто это к нам бежит? – рассмеялся молодой человек с пышными усами, сопровождавший Львову. Он был красив, одевался исключительно в коричневый цвет, а в темных глазах его проглядывалась эмоциональная натура. Еще он был очень добр, но доброта эта крылась глубоко в душе, потому что ее заслоняли всевозможные принципы и манеры, которые очень даже шли ему.
       -Ох, да ведь это же Илья Романов! – воскликнула она и звонко рассмеялась. – Надоел он мне. Приставучий, черт. Говорят, он любит меня, представляете, любит!
       -Вы хотите, чтобы я потребовал от него перестать докучать вам? – как-то неохотно, с ноткой некого служебного долга, спросил он.
       -Нет, что вы! Это очень забавно, – она вскинула руки вверх, изображая радость, когда Илья подбежал. – Здравствуй, Илюшенька! Как ты, золотой?
       -Замечательно, Татьяна Сергеевна! А теперь даже в сотню раз лучше замечательного! – ответил запыхавшийся писатель.
       -Разрешите представиться, Михаил Владимирович Нежин. Поэт, – перебил их «сопровождавший».
       -Ах, да, очень приятно. Романов Илья, писатель. Прозаик ,– он протянул руку.
       -Вы пишете про заек? Биолог? – Нежин ухмыльнулся и даже не обратил внимания на жест Ильи.
       -Шутить изволите? – Романов засмеялся. – Забавно.
       Тем временем Александр и Лена уже догнали его и стояли поблизости. Илья заметил их.
       -Ах, а вот разрешите представить – моя сестра Елена и лучший друг – Александр Расприев. Художник.
       -А нас с поэтом представишь? – Львова подмигнула Нежину. Все это ей казалось довольно забавным. Будто бы она пришла в цирк, где выступали клоуны. Но потом ее смех прекратился и она бросила свой взгляд на Александра. Он посмотрел ей в глаза и премило улыбнулся. Она растаяла и смущенно махнула ему своей пухленькой ручкой.
       -Ах, да. Знакомьтесь, это Львова Татьяна Сергеевна, – Илья весь засиял.
       -Наслышаны, Татьяна Сергеевна. Илья очень лестно о вас отзывается, – Александр удержался от того, чтобы не засмеяться. Илья был смущен, и от смущения у него горели уши.
       -Михаил Владимирович Нежин, – протянул поэт после того как понял, что о нем совершенно забыли. Лена пробурчала под нос что-то, похожее на «очень приятно» и начала внимательно осматривать Львову, пытаясь найти в ней хоть что-нибудь привлекательное и необычное. То, что может зацепить. Не нашла и решила, что она, ведь, девушка и это усложняет задачу.
       Александр тоже не мог никак понять, что же Илье понравилось в Татьяне Сергеевне, что заставляет его трепетать при ней? Ответа на этот вопрос он не нашел, и отложил раздумья на потом.
       -Вот что! Слушайте, Илья. Я приглашаю вас на свой день рожденья. Приходите ко мне вечером. Мы будем пить кофе и веселиться. Берите с собой вашу милую сестру и обаятельного друга.
       -Да, конечно. Мы придем, обязательно придем! – Илья ликовал, на лице его был такой восторг, схожий лишь с детским трепетом перед заветным подарком под ёлкой на Новый год.
       -Тогда, до вечера, Илья, – Львова кивнула ему. – До свидания, Лена. Александр, – она поклонилась и им. Уходя, она мимолетно взглянула на Александра и ему этот взгляд показался очень странным. Но догадок своих он высказывать пока что не стал.
       -Как я мог не знать, что у Нее (Илья произнес это так, будто речь шла о божестве), у Нее сегодня праздник такой! Как хорошо, что мы встретили их! Какая же она прекрасная, Саша! Ты не заметил?
       -На самом деле…
       -Да-да, она очень красива! И так добра, брат, – перебила его Лена. – Я рада, что мы пойдем к ней.
       -Точно рады?
       -Да точно, успокойся! – Александр засмеялся. – Ромео! Беги подарок покупать!
       -А вы что подарите?
       -Мы подумаем, – Александр подмигнул Илье и тот понял, что ему нужно. Он улыбнулся.
       -Хорошо, Саш. Я побежал, сестра, – он обнял Лену и помчался прочь, забыв про свои подозрения
       Они остались вдвоем. Александр посмотрел Лене в глаза и прочитал в них все, что она сейчас думала. Но он не ожидал такого начала их разговора. Она обхватила его руками и нежно поцеловала.
       Все внутри художника вспыхнуло. Он закрыл глаза и утонул в огне, который коснулся его впервые и обхватил своими языками, тщательно обогревая со всех сторон. Он чувствовал себя очень неловко, он трепетал. Грудь Александра вздымалась и резко выпускала воздух, без ритма, произвольно. Безумная слабость охватила колени, руки и плечи дрожали. Вспотевшие ладони гладили изгиб ее прекрасной талии. Сердце рвалось наружу, будто, как и легкие, желая глотнуть свежего воздуха, охладиться.
       Художник увидел розу, за ней – сверкающий водопад, потом лес, рыжую-рыжую белку, которая хлопотливо заботилась о своих бельчатах. Он представил солнце. Представил, как восходит оно над полями и золотыми струнами своими будит жизнь. Он увидел картину, пахнущую ванилью и на ней были беспорядочно размыты светлые краски. Он безумно захотел нарисовать это, в точности передать этот сладкий поцелуй на холост и наслаждаться им постоянно, изо дня в день.
       Влюбленные посмотрели друг на друга.
       -Когда? – спросил он отчего-то хриплым голосом.
       -Сразу же, когда увидела. А ты?
       -Примерно тогда же.
       Они замолчали на минуту, внимательно всматриваясь в глаза друг другу.
       -Что будет теперь?
       -Все будет точно так же.
       -Ты уверена, что так же?
       -Нет, не так же. Все будет иначе. Уже иначе.
       -А вот зачем ты сама свои слова отрицаешь? Сначала говоришь, что все будет так же, подразумевая нечто иное, но с уст твоих срывается такой смысл, что все будет также прекрасно, как было минуту назад. Я согласен с тобой, все будет так же, как сейчас. Именно это сейчас и подразумевалось. Все было так возвышенно, тепло, нежно! Все было восхитительно!
       -А Илья? – спросила Лена после очередного долгого молчания.
       -Что Илья?
       -Как он к этому отнесется?
       -Глупенькая, ведь он и ушел, чтобы нас оставить.
       -А я думала, за подарком.
       -Ну, это тоже…
       Они вновь улыбнулись друг другу и, взявшись за руки, пошли гулять по этому внезапно преобразившемуся парку.

***
       -Господа! – Львова постучала ножом по фужеру с вином. – Сегодня вечером к нам пожалуют гости. Вы никого из них не знаете. Люди они низкого, кхм, класса, поэтому можете особо не утруждать себя. Я же знаю вас, сейчас начнете сразу в друзья проситься. Алчные вы, – последние слова она произнесла как будто себе, но все приняли это за иронию и лишь мило улыбнулись.
       -Татьяна Сергеевна, вы подарочек у входа видали? – спросил у нее маленький толстенький мужчина сорока четырех лет. Он сидел по правую руку от нее. Слева же сидел поэт.
       -Видела, не слепая уж, – ответила она, даже не посмотрев на него и на его блестящую лысину, на которую так любила любоваться порой. Этот культовый элемент его курьезной внешности пару раз даже становился темой для разговоров и сплетен самой Львовой с ее подругами.
       -И как вам-с? – он прибавил это «с» совершенно случайно, на манер XIX века, в основном даже оттого что безумно любил классическую литературу.
       -Бросьте немедленно эту вашу демагогию, ради Бога! – вспыхнула она. – Сколько раз вам повторять, что все эти «вам-с» уже давно не в моде и люди так не говорят? Начитались своих глупых книжек и только вредите себе, только вредите. А цветок неплохой, даже забавный. Как он называется?
       -Ге-ли-о-троп, Татьяна Сергеевна! Сложно очень его найти, но глядите, стоит, стоит в прихожей, родимый! Достал! Ради вас, Татьяна Сергеевна!
       -Какое вздорное название! Гелау…гилиа….тьфу! Вот, понимаю: ромашка, тюльпан, роза, в конце-концов! Кто такие названия глупые придумывают? Зачем это нужно? Показать, какие они умные там все, да? Да ботаники они бездарные! Сидят над своими цветочками и букашками и смотрят через микроскоп, да дурью маются! Никакой пользы себе! И дорого вам это обошлось, Борис Карлович?
       -Как говорил мой давний и очень умный знакомый: «не дороже денег», Татьяна Сергеевна.
       -Остроумно, но это не важно. Все это не важно – она пригубила вино и поставила фужер обратно. Ей было безумно скучно в этой компании, она ждала отца. Но без него нужно же как-нибудь развлекаться!
       -Как ваша жена поживает? – продолжила она оборвавшийся диалог. Борис Карлович (так звали толстячка) был очень рад, что она, как он подумал, «действительно заинтересовалась разговором с ним-с».
       -Ах да, жена-с? Хорошо поживает жена, хорошо, только вот недавно теща скончалась, поэтому грустит сильно и все на жизнь мне жалуется.
       -Если она грустит и если у нее теперь матери нет, почему же вы говорите, что ваша жена поживает хорошо? – спросил Нежин, давя мужчину своим тяжелым и язвительным взглядом.
       -Н…не…не знаю, уважаемый поэт.
       -Вы смешны, Борис Карлович, – Татьяна Сергеевна звонко рассмеялась. Некоторые из гостей услышали кусок их разговора и тоже громко засмеялись, но все равно натянуто и до того лживо, что это прекратилось ровно через три секунды. Львова тоже заметила это и презрительно осмотрела всех.
       -Я рад, что приношу вам радость и такой прекрасный смех, – произнес униженный хозяйкой дома Борис Карлович и выдавил улыбку, но поняв, что у него не вышло, поник и принялся за вино и салаты.
       Они пили, разговаривали, слушали музыку. Михаил Владимирович читал стихи, но его никто не слушал, кроме какой-то девочки, сидевшей рядом со своей ворчливой бабушкой, давней подругой отца Татьяны Сергеевны. Сам Львов Сергей Николаевич, подошедший к пяти часам, поздравил дочь, подарил ей очень хорошо упакованную коробку, которую она поспешно и суетливо запрятала в комнате, и присоединился к празднованию.
       Он был высок, красив, но старомоден, с чем Татьяна Сергеевна уже устала бороться. Его седые длинные волосы были собраны в хвост.
       Сергей Николаевич молча ел, будто даже не обращая внимания на всех. Когда принесли чай (Львова пила кофе), он произнес тост и вдруг (никто этого не ожидал, потому что все думали, что он так и будет молчать) начал рассказывать различные весьма забавные истории, якобы произошедшие в его жизни. Все от души смеялись над червями-алкоголиками, огурцепомидорами и проч. и проч.
       -Вы, ведь, поэт? – спросил он потом у Нежина с какой-то странной интонацией. Она обязательно должна была что-то означать, но что именно, тот не понял.
       -Да, поэт, – ответил он, подозревая недоброе.
       -А вы можете мне прочесть какое-нибудь ваше стихотворение? Наизусть? – Сергей Николаевич саркастически улыбнулся и колюще смотрел на поэта.
       -Да, конечно! Вот, слушайте:

В мое сердце забралась любовь,
И вновь меня мучает, вновь!
А черной ночью льется кровь
От нервов. Дергается бровь.
       
       -Ха-ха-ха! – Львов не мог сдержать смех и так и брызнул во все стороны вином, который только что набрал в рот. Все резко обернулись в его сторону, а он прокричал: -Да вы бездарность, батенька, а не поэт! Рифмоплет! Мало того, что рифма наиглупейшая, так еще и ритм сбитый, да и смысл где? Где глубина? Вот насмешил! Поэт! Да таких поэтов взашей гнать следует! Кровь – любовь! Ха-ха-ха!
       -Да как вы смеете? Еще скажите, что стихи – это не рифмоплетство, как вы посмели выразиться! Да вы вообще не разбираетесь в поэзии! Соглашусь, это не лучший мой стих, но, ведь, есть другие! – Нежин тараторил до того возмущенно, что это еще сильней радовало Львова. Татьяна Сергеевна поняла, в чем суть их спора и тоже смеялась, потакая отцу.
       -Не «стих», а «стихотворение». Стих – это либо глагол, либо одна строчка поэтического произведения. Нет, увольте, баста! Мне хватило и этого четверостишья, чтобы понять, что вы из себя ничего дельного не представляете! – Сергей Николаевич налил себе еще вина, все еще продолжая смеяться.
       -Да вы послушайте:

Каждый год за окном падает снег,
Ему неведомы жизнь смерть.
Ему неведомы сладости земных потех,
Он живет лишь одну треть.
Одну треть того, что дарует ему
Та судьба, проклинаю ее я!
А две третьи дает он. Кому? Ну, кому?
Я не знаю и падаю стоя,
Подобно ему.

       -Как вы смеете! – Львов рассердился. – Это же стихи…
       -Да-да-да, это стих Сергея Ивановича Кожевникова, царство ему небесное – поспешно перебил Нежин, сильно заволновавшись. – Я просто хотел сказать, вы только не примите это за хвальбу себя, что я помогал ему в этой работе. Поистине гениальное произведение!
       -Ну, я бы не назвал его гениальным, как и все остальные стихи покойного, однако могу сказать, что вы нагло врете. Я помню Сергея еще совсем молодым, а написал он это стихотворение еще в студенческие годы во время какой-то пары. Я тому свидетель! А выпустил он его так поздно, потому что мы еще тогда с ним договорились, что он покажет это произведение народу, только когда будет серьезно заниматься поэзией.
       Нежин молчал, а Львов широко улыбался и, ликуя, смотрел на этого поэта, словно на жертву. А тот, в свою очередь, ужасно законфузился и хотел было сорваться с места и убежать, но что-то держало его. Все гости тоже молчали и смотрели на эту парочку, не рискуя вставить лишнего слова в тишину. Им, на самом деле, было плевать, и некоторые даже совсем не поняли, в чем дело. Один только Борис Карлович о чем-то серьезно призадумался, будто вспоминая
       -Погодите, Сергей Николаевич, как вы могли учиться вместе, если он в армии служил в то время, а не на парах штаны просиживал? – произнес вдруг он, и все дико посмотрели в его сторону, а Львов брызнул от смеха, так долго скрывавшегося в его груди. За ним начала смеяться Татьяна Сергеевна, а потом и все остальные. Один только Нежин до сих пор молчал.
       -Спасибо вам, Борис Карлович, – сказал Львов, уже отойдя от дикого гоготания. – Я просто шутил над вами, Михаил Вадимович – так, кажется?
       -Владимирович, – поправил его сильно обиженный Нежин.
       -Да, так. Но, ведь, если бы вы взаправду помогали Кожевникову в создании этих стихов, то уж наверное бы начали спорить со мной, рассказывать о том, как и когда это было, поддались бы эмоциям. Верно я говорю, да? Ведь, верно? Доказывали бы, ведь так? А коли вы просто молчали такой весь униженный и оскорбленный, то вы не хотели спорить, думая, что я на самом деле учился вместе с покойным и ругаться зря было бы лишним, – Львов широко улыбался. – Вы даже, наверняка, придумали себе какую-то отговорку или старательно пытались ее сочинить и выставить мне в таком виде, что оспорить бы было почти невозможно, но не решались, ведь не решались, думая, что мы с Сергеем Ивановичем старые друзья и знаем о связях друг друга! А ведь мы просто знакомые, которые пару раз пересеклись, на том и расходясь! Но вы на меня не злитесь, прошу вас, не злитесь. Я все это не со зла, а так, чтобы натуру свою эгоистичную позабавить, да и чтобы понять, на самом ли деле вы причастны к этому стихотворению. Вы сами поступили нечестно, обманывая меня, но я на вас обиды не держу, вы уж поверьте на слово, потому и сами не обижайтесь.
       -Да, я понимаю, что плохо поступил и раскаиваюсь. Да, я не причастен к этому стихотворению. Да, я придумывал себе отговорку, пока длилось это молчание, но ничего не мог придумать, да и под конец уже перестал думать, а хотел признаться. Виноват-виноват. Но у меня же есть свои стихи. Я вспомнил один, по-моему, неплохой. Послушайте же:

О богиня, любовь моя!
Я так люблю, люблю тебя!
Я за тебя пройду весь мир,
Повешусь я мишенью в тир!
       
       -Забавно-забавно – засмеялся Львов. – Да вы, батенька, с юмором, но не обращайте внимания, я так. Я злой, потому и издеваюсь, но это, право, вздор! Продолжайте-продолжайте…

-Хочу повсюду быть с тобой,
Я так хочу, о боже мой!
Иду к тебе, к тебе иду,
Себе я места не найду.

       -Фу, да вы пошлы, Михаил Владимирович! Да разве можно в поэзии о таком говорить, фу, где размышления о высоком? Порнография какая-то, а не поэзия! Но вы продолжайте…

-Так оглянись, поправь свой взор,
Ведь без тебя вся жизнь – засор.
Лечу, лечу я под откос,
А он тебя целует в нос!
Я вижу, как идешь с другим,
А я тебе придумал гимн.
 Прости меня, вернись ко мне,
А то подохну я в огне!

       -Как же грубо вы пишете, батенька! – Львов даже встал. – Вы позорите поэзию! Да как вы вообще посмели назвать себя поэтом? Немедленно перестаньте писать стихи…фу, даже противно это стихами назвать. Хватит демагогию разводить, баста! Бумагу только зря исписываете и чернила тратите!
       -Отец, перестань! Михаил Владимирович, вы тоже перестаньте, ведь в чем-то он прав, ваши стихи не похожи на стихи, а похожи на рифмоплетство. Угомонитесь оба и сядьте! В конце-концов, у меня день рождения! – Татьяна Сергеевна тоже встала и грозно смотрела на спорящих. Она была глупее каждого из них во много раз, но ее влияние, оказываемое на них было бесспорным орудием.
       Они сели и принялись есть. Гости были расстроены тем, что не удалось получить наслаждение от очередной ссоры.
       Наступил вечер. Некоторые уже уходили. Татьяна Сергеевна частенько посматривала на часы и почти ничего не ела: ждала. Раздался звонок. Львова встала из-за стола и сама пошла встречать гостей.
       
       Позволь мне, читатель сказать пару слов о том, как главные герои моего романа встретились и что между ними произошло.
       Илья спешил за подарком, ослепленный идеей купить что-нибудь оригинальное, удивить Татьяну Сергеевну, расположить к себе. Он, ведь, даже ничего не подозревал о чувствах Александра и Лены друг к другу, а когда, при встрече с ним, они объявили о своем союзе, он был очень сильно удивлен, но обрадовался до безумия и крепко обнял влюбленных. Александр показал ему то, что они с Леной подарят Львовой и, наконец, троица отправилась к ней.

       Первым буквально ворвался Илья, за ним вошла Лена. Последним протиснулся Александр, внимательно осматривающий прихожую.
       -Ох, я вас ждала, милые гости! – обратилась Татьяна Сергеевна как будто не ко всем троим, а только к одному Александру. Илья заметил это и нахмурился.
       -Да, здравствуйте. Мы с Леной долго думали и решили подарить вам мою картину, – Александр протянул ей полотно и улыбнулся. – Она одна из моих первых.
       -Да, и теперь, когда он прославится, вы сможете продать ее за большую сумму денег! – Лена засмеялась и подмигнула Александру. Тот тоже смеялся.
       -Моя милая Леночка, разве ты действительно думаешь, что я прославлюсь и вообще смогу добраться до каких-нибудь высот? С моим-то характером? Не смеши!
       Фраза «моя милая Леночка» заставила Татьяну Сергеевну вздрогнуть всем телом. Она вмиг сообразила, что между ними есть что-то, но в ее голове не укладывалось, как такая…такая деревенская девчонка могла понравиться Александру, почему он так смотрит на нее и даже не удостаивает вниманием Ее! Ее – самую прекрасную и замечательную! Ту, которая сметала всех конкурентов со своего пути. Ту, которую всегда любили и почитали все! Ей это все казалось очень странным и она решила понаблюдать за этой парочкой.
       -Татьяна Сергеевна! У меня к вам тоже подарок есть, – Илья подошел к ней, вытаскивая из кармана небольшой предмет. – Вот, смотрите! Коробка, а внутри – патроны еще с первой мировой!.. Это же раритет. Вам что, не нравится? – он заметил апатию на ее лице и, опустив глаза на свой подарок, готов был уже выбросить его и уйти, но не хотел строить из себя обиженного гордеца, при том, по его мнению, «Саша и Лена здесь только потому что я здесь, и как я их тут оставлю? А заставлять их уходить не хочу, ведь они, наверняка, не хотят».
       -Нет, что вы, Илья! Это хороший подарок, мне он нравится – Львова натянуто улыбнулась (Илья не заметил этой улыбки) и повела их к столу. Сергей Николаевич встал и с непонятой никем радостью поприветствовал их. Александр и Лена сели напротив Татьяны Сергеевны, а Илья по правую руку от Бориса Карловича.
Один из гостей искоса взглянул на художника и закашлял. Тот услышал и, обернувшись, увидел Ростова, который насмешливо улыбался во весь рот, но насмешка эта была какой-то лихорадочной и, пожалуй даже, слегка трусливой. Александр кивнул Илье в его сторону и тот сразу же обратился к хозяйке:
       -Татьяна Сергеевна, простите, а вон тот молодой человек с длинным носом вам кем приходится? – он указал на Петра Сергеевича. – Глядите, как волнуется! Наверное и незнакомы вы вовсе, а он так, для массовки, чтобы стащить что со стола. Наисквернейший человек!
       -Он муж сестры знакомой моего отца, – ответила Львова, покосившись на Ростова; тот еще сильней занервничал. – Странно-странно, глядите, Александр, как вы думаете, почему он так волнуется? Что это ему на месте не сидится? Вон, встал уже, кланяется жене, что-то ей на ухо шепчет. Интересно, что? Разворачивается, уходит. Куда он так спешит? Пойдемте, посмотрим.
       Она встала, а за ней встал и Илья. Александр предпочел остаться на месте. Догнав Ростова, Татьяна Сергеевна преградила ему путь и колко посмотрела ему в глаза.
       -Вы куда-то уходите?
       -Да, Татьяна Петровна…
       -Сергеевна! – встрял Илья. Петр Сергеевич ненавистно посмотрел на писателя, будто желая испепелить его взглядом. Львова чувствовала их ненависть друг к другу и стояла молча.
       -Да…Татьяна Сергеевна, мне нужно спешить по важному делу. По неотлагательному делу. У планов есть такое свойство – рушиться – протянул Ростов и посмотрел на куртку Александра, которую тот повесил в прихожей. Илья заметил это. Также, он заметил, что Петр Сергеевич постоянно держал правую руку в кармане, не желая отпускать что-то.
       -Ну тогда, до свидания, – Илья улыбнулся ему и протянул руку. Ростов с ненавистью посмотрел на него и очень резко вытащил свою. Вместе с ней из кармана выскользнул (будто трепетно ожидая этой минуты) нож. Столовый нож, который подали к мясу. Илья сразу же связал все случившееся.
       -Ага! Экий сволочной характер! – вскричал он, отдернув руку. – Вы нервничали, когда я показывал вас еще там, за столом. В прихожей вы тоже волновались и сжимали этот нож в кармане, как-то странно осматривая куртку Александра! Вы хотели уйти поскорее, подложить этот нож ему в куртку, и вас не остановило то, что ножа не оказалось бы только около вашей тарелки, потому что пропажа была бы замечена только после того как всю посуду соберут в кучу и, помыв, начнут раскладывать по местам. Между прочим, дорогой сервиз, а из бедных здесь только мой друг, уж прости Саш, что на чистоту говорю, но ты же и сам не стесняешься своей скупости, и даже иногда гордишься ею. Ведь так? И заподозрили бы непременно его, а нужно это вам было для того чтобы отомстить, ведь сегодняшним утром мы втроем поругались. Как это низко, Петр Сергеевич, как это низко!
       Все гости уже соскочили с мест и столпились за спиной Ильи, внимательно осматривая Ростова и как бы осознавая то, что тот хотел подставить бедного художника; а Тот просто стоял и с глубочайшей тоскою смотрел на всех, не зная, что и сказать. Его жена подбежала к нему и не могла поверить своим глазам. Она упала на колени перед Татьяной Сергеевной и начала молить у нее снисхождения, но та лишь подняла руку и указала ею на Александра, который стоял среди первых в толпе.
       -Перед ним извиняйтесь, не передо мной.
       И Ростова поплелась на коленях к художнику, у которого, глядя на нее, сердце обливалось кровью. Он тоже встал на колени перед ней, чем весьма удивил всех стоящих.
       -Нет, никогда не вставайте на колени перед мужчиною, никогда не унижайте свою честь; мужчины и так слишком много топтали женщин, окунали их с головой в грязь в течение многих веков и, наконец, настало то время, когда, как любят выражаться, «слабый пол» встает в полный рост и начинает подниматься по социальной лестнице, догоняя «сильных». Что за бред «сильный пол», «слабый пол»? Вставайте же, вставайте, а я встану после вас. Я прощаю вашего мужа, и не держу на него зла. Простите и вы все, люди, слышите, простите его за это недоразумение! Вставайте же, вставайте. Ну же!
       И она встала, дрожа всем телом и громко всхлипывая. Ростов смотрел на это все в недоумении, как, впрочем, и все остальные. Татьяна Сергеевна слушала речь Александра с упоением, наслаждаясь каждым словом. Как только он встал, Лена подбежала к нему и крепко обняла.
       Петр Сергеевич ушел вместе с женой и долго еще не мог прийти в себя. Ночью с ним случился жар и он серьезно заболел лихорадкой, появившейся на нервной почве. Жена и дети не могли оторваться от постели их кормильца. Пришел врач и сказал, что скоро все пройдет, стоит только пить лекарства.
       Татьяна Сергеевна посадила всех в соседнюю, весьма просторную комнату, чтобы пить чай и беседовать. Александр и Лена сели рядом на мягком недорогом диванчике и смотрели друг на друга, не обращая ровно никакого внимания на остальных. Остальные же точно так же не обращали внимания на них и все было бы хорошо, если бы не Львова, с ненавистью смотревшая на Лену. Но ей все равно приходилось обращать внимание на гостей, которые рассказывали смешные истории, выдумывали шутки; одним словом, старались угодить ей, и через час это уже превратилось в некую гонку. Львова впервые почувствовала, что отдала бы сейчас все, лишь бы ее не беспокоили. Илья сидел подле.
       -Так вот, о чем я. Сидит, говорю, этот прохвост, да просит ее руки, а я ему так говорю, мол, Степан Юрьевич, поимейте совесть, а он мне говорит, мол, что, хи-хи, девочку зовут - Совесть, а я ему говорю: «что за глупое имя?», ну он мне и отвечает, что родители у нее больные. В общем, на том мы и разошлись. А девочка ему отказала, под причиной: «Замучаю ведь!». Потом мне несколько дней ее лицо снилось. Странно, правда?
       -Борис Карлович, не несите чепухи. Опять выдумываете сплетни! – Львова зачем-то налила себе вина и осушила бокал до дна. – Скажите мне, Александр, посоветуйте, ведь вы, гляжу, человек умный. У моей подруги сложилась неприятная ситуация. Она влюбилась в незаурядного такого паренька, но тот не обращает на нее ровно никакого внимания, а все время глядит на одну только девушку. Простушку, деревенщину. Что он мог в ней найти? Она не знает, что ей делать. Не подскажите?
       Александр принял это на свой счет.
       -А может быть, он нашел в ней душу? Душу, сердце и любовь? Может быть, он нашел понимание, теплоту, ласку, которых так долго ждал? – ответил он, крепче сжав ладонь Лены.
       -Да зачем она ему сдалась? Если им дышит богатая, красивая, влиятельная особа, которой просто грех отказать!
       -Вот какого вы мнения о себе! – произнесла Лена, и эта ситуация показалась всем протестом воробья перед соколом.
       -Да как ты смеешь? В моем доме повышать на меня голос, ничтожная!
       Лена с яростью взглянула на нее и быстро выбежала из комнаты, схватила верхнюю одежду и понеслась прочь. Александр посмотрел на Львову, а потом на Илью и, перед тем как выскочить, произнес:
       -Смотри, кого ты любишь, друг. Открой глаза и взгляни на это чудовище, оскорбившее твою же сестру!

       ***
       Очень больно прошлись эти слова по сердцу Ильи. Взглядом, наполненным невыносимым страданием он посмотрел вслед уходящему другу. Все его существо рвалось догнать Александра и на коленях просить прощения, но он слишком долго медлил. Дверь захлопнулась и Илье показалось, что все кончено.
       А теперь, читатель, позволь мне вести описания (их будет несколько) от первого лица, ведь сейчас я буду преследовать немного другие цели. Если забыть про сюжет, оставив лишь идею, то последующие строки будут являться вступлением.

       Глава IV
       ПОЛДЕНЬ. СТРАННОСТИ.

       Все внутри меня вскипело, разрываясь в клочья ледяными глыбами и я не мог ничего понять, не мог разобраться и выбрать: бежать за Сашей, или остаться с Татьяной Сергеевной, пить кофе, слушать глупые истории гостей, все глядеть на нее и наслаждаться лишней минутой, проведенной рядом с ней.
       Я остался. Остался и все больше и больше мне становилось стыдно. Я предал друга и сестру, я выбрал не их, я не помчался, не молил прощенья. Низкий я человек. Низкий, гордый, самовлюбленный, ведь все это идет исключительно от самовлюбленности, да и вообще, Чернышевский устами Рахметова гласил о разумном эгоизме, и это все правда! Это наша горькая правда. Черт подери, я путаюсь в себе, теряюсь в колющих дебрях собственного сознания, не видя света, поворачиваю налево, иду по неостывшей золе, вместо того, чтобы пойти по правой дороге, ублажая ступни мягким-мягким теплым зеленым покровом.
       Я слышал какие-то слова. Слышал, но не слушал. Я даже совсем не смотрел на Татьяну Сергеевну, а все думал и думал, совершенно абстрактно, поглядывая при этом в окно. Иногда мне, конечно, приходили какие-то представления о том, что творится на улице. Я был уверен, что Саша уже догнал Леночку и они, возможно, говорят о чем-то. Но о чем? – А, не важно!
       Я закрыл лицо руками и долго сидел так, совсем забыв про всех.
       -Илья, что с вами?...Илья? – торопливо начал произносить Львов, севший только что рядом. – Голова болит? Хотите, лекарство дам какое-нибудь?
       Я в странном испуге и удивлении поднял на него глаза и около минуты ошеломленно осматривал это доброе и сияющее лицо, но непонятное и ядовитое чувство образовалось внутри меня. Беспричинное недоверие укололо разум и мне показалось, что нечто насмешливое пронеслось в глазах Сергея Николаевича.
       Дрожь пробежалась по телу, но я все равно улыбнулся ему в ответ и вежливо отказался от какой-либо помощи, добавив (исключительно для того, чтобы не привлекать еще большего внимания с его стороны), что всего лишь задумался.
       Вскоре, нас осталось очень мало и говорил, в основном, только Борис Карлович и разве что Нежин изредка вставлял слово. Львов все это время как бы свысока наблюдал за ним, не скрывая наглой усмешки.
       А я всего лишь ждал. Ждал того, когда Татьяна Сергеевна заговорит со мной и тогда я наверняка смог бы почувствовать, что нет в ней ничего плохого и страшного и что все еще можно исправить! Но она даже не поворачивала голову в мою сторону, будто я ушел тогда, с Сашей, кинув на прощание обидное слово.
       Все так и закончилось - однообразно и пусто. Переодеваясь в прихожей, я надеялся, что она поймает мой мимолетный тоскливый взгляд, подумав, что я даже не подозревал о том, что она стоит передо мной, а просто так поднял глаза. Потом, когда я уведу его, попросит вернуть, затем обнимет и скажет, чтобы я остался. Мы сядем пить кофе и станет гораздо теплее.
       Но вскоре я уже был на улице, оскорбленный и растоптанный судьбою. Я потерял, не получив ничего взамен. Где столь яро хвалимое всякими мыслителями равновесие жизни? Нет его! Нет и никогда не было и не будет!
       Я пошел вперед, в сторону парка, но, не дойдя до него, свернул перед разбитой фиолетовой машиной, на которую почти и не обратил внимания, и пошел в сторону одного старого, но престижного дома к своей давней знакомой. Всегда, когда мне плохо, я иду именно туда, к ней, потому что только там мне спокойно и… правильно.

***
       Анна Константиновна родилась в этом городе и до первого брака, весьма раннего, проживала с родителями, которых всегда любила и до сих пор любит.
       Первым ее мужем был человек стройный, высокий, с длинными русыми волосами. Любил выпить и часто ночевал в других местах. Потому, наверное, и разошлись, что он будто гостил дома. Но, все равно, так сложилось, что с ним (и остальными мужьями тоже) она продолжила поддерживать общение.
       Вторым мужем был странный и очень несчастный человек. Долгое время жил с матерью (именно с «матерью», не «с мамой»), которая совсем его не воспитала и обращалась с ним как с обузой для себя. Если сравнивать его со всеми остальными ее мужьями, то это самый странный человек. В том отношении, что слишком уж много у него «тараканов в голове». Интересный тип. Умен, талантлив, умеет строить свою речь (а в наше время это ой как важно!), пишет неплохие стихи. Убеждает всех (себя уже убедил), что он отличный психолог, хотя я не согласен. А, впрочем, хватит о нем.
       Третий муж – лучший друг Анны Константиновны и по сей день. Они были вместе очень мало и то часто случалось так, что оба понимали простую вещь - не любят, но считали, что так оно и лучше.
       Человек-волк. Не могу точно сказать почему именно эта ассоциация с ним. Возможно, дело в том, что в его глазах видна тоска по той луне, до которой ему невозможно дотянуться, и еще потому что его цвет – серый; так и зовут, кстати. Он терпелив и только он знает Анну лучше остальных, к большому сожалению. Только ему она может звонить по ночам и рассказывать про свои проблемы, однако не только он может это стерпеть. А терпит, потому что любит. В ином случае не терпел бы. Ну что я об этом, словно сам высказываюсь и будто это все ко мне относится как-то?
       Она никогда не любила своего третьего мужа, а только порой обманывала себя.
       -Я люблю тебя…как друга, – острым лезвием телефонной трубки отрезала она его нить к луне.
       Они развелись, но продолжили тесно общаться.
       Сама Анна Константиновна очень интересна. Ее манеры привлекают каждого, теплота и нежность притягивают ближе, внимание и улыбки связывают, и вам будет сложно противиться ее природным чарам, да и не захочется. Если она выберет вас, то не отказывайте: ваша жизнь станет светлее. Она – человек настроения, ведь даже сегодняшний снег после вчерашнего дождя, дарящего надежду на долгожданную весну, оказывает на нее дурное влияние – появляется раздраженность, нервозность, грусть и сонливость. Весной она просыпается, а зимой засыпает. В этом ее можно бы было сравнить с медведем, но только в этом. Во всем остальном – с прекрасной бабочкой, севшей на цветок лилии и расправившей свои разноцветные крылышки.
       Она очень умна и красива, грациозна и мила, любит чай и глинтвейн, чтит Цветаеву и Ремарка. Во многом она поражает своих знакомых. Особенно тех, кто любит копаться в людях и всегда ищет причины некоторых поступков, ведь Анна часто делает то, что ей вдруг (вдруг!) захотелось. Вот взбрело в голову поехать в гости или пригласить кого-то и она поедет или пригласит, и плевать на мужа! Муж все простит.

***
       Когда я вошел, она сидела в кресле и, читая какую-то книгу, грызла миндаль. Я сел рядом, на диван и смотрел на нее, улыбаясь. Очень часто так бывало и я уже привык ждать, пока она дочитает главу, а потом молча заварит чай, принесет его, поцелует в лоб и начнет внимательно слушать меня.
       И я рассказал ей все, вплоть до мелочей, даже, кажется, преувеличив в чем-то, но не сильно. Долгое время она сидела в своем кресле, а потом села рядом и в утешение взяла мою правую руку в свою.
       -Я не знаю, что делать, – сказал я снова. Каждый раз, приходя к ней, я сразу начинаю говорить о своей проблеме, а потом, после рассказа, произношу эту фразу и жду. Бывает по-разному; она может ответить сразу же, а может сидеть в раздумье часами. Порой, мне приходит мысль, что я, в основном, даже не жду никакого ответа, ведь успокаиваюсь чаще всего уже тогда, когда рассказываю все это, а может быть, еще тогда, когда только прихожу к ней и ловлю этот теплый, любящий (мне часто казалось, что она расположена ко мне), проникающий в самую глубь, взгляд.
       Я очень боялся, что мои подозрения к ней окажутся фактами, так сказать, и что я просто не буду знать, что же делать, хоть и сам чувствую к ней какую-то тяжелую тягу, как только увижу эти глаза, но все это лишь от нехватки взаимности! От того, что мне не хватает нежности и любви к своей чертовой эгоистичной персоне.
       А…почему бы и не попробовать? Почему бы не навестить ее просто так, когда нет никаких проблем и просто… посидеть рядом, что ли?
       Нет! Что это я?! Как мог забыть о Татьяне Сергеевне, ведь я люблю ее и только ее.
       «Люблю ее», - повторил я себе снова, в этот же миг случайно поймав взгляд Анны Константиновны. Как-то странно посмотрела она, будто читала все мои мысли.
       -Слушай, Илья, – я очень удивился этому «тыканью», но как же приятно было услышать такое (!) – Зачем вам все это? Ведь, в сущности, она не стоит вас, она гораздо выше по социальному статусу, но ниже…по душевному, что ли… поймите, с ней одни расстройства и проблемы. Поверьте, она навредит еще… а я не наврежу.
       Я резко поднял свои глаза и очень жалобно посмотрел на нее, почувствовав сильную давку чем-то скользким и шершавым, чем-то нежным и колким, холодным и обжигающим. Эти слова сильно ударили меня, но куда ударили и как? Я не понял.
       -Все, идите, я устала. Спать буду. Ведь я человек слабый и мне сложно выдерживать такие нагрузки.
       Она встала, я встал за ней. О каких нагрузках шла речь, я не понял, да и не задумывался над этим, приняв за «лишние слова», которые обычно произносят для увеличения размера высказывания или для объяснения самому себе. Так бывает.
       Выйдя из дома, я почувствовал сильную слабость и, пройдя метров пять, упал в бессилии.
       Смотрю на небо, закрываю глаза. Через минуту открываю их, встаю и бегу вперед, вдруг почувствовав большой прилив сил и энергии, сердце по-кроличьи бьется, пятки бьют асфальт и болят, но как-то странно болят: я знаю, что это так, но не чувствую боли и продолжаю бежать. Ловко уворачиваясь от людей, бренно шагающих мне навстречу, добегаю до невысокого серого дома с половиною разбитых окон, обращаю внимание на табличку «15/5», не могу вспомнить, где видел этот дом. Воспоминания заслонились серым дымом, сдавливающим горло. Слышу вой сирен, за ним чую запах гари, ныряю в подъезд, поднимаюсь на крышу и, разбежавшись посильнее, прыгаю вниз, мчусь обратно к земле.
       Кто-то резко, но нежно ловит меня и я просыпаюсь.
       -Илья, Илья, Илья! – услышал я обеспокоенный крик Анны Константиновны, потом открыл глаза и увидел ее озабоченное лицо; она схватила меня за плечи и быстро (но слабо) трясла, – Илья, что с тобой, ответь, Илья!
       -Ничего, все в порядке, – прохрипел я, откашливаясь, потом начал вставать. Но что-то продолжало тянуть меня к земле.
       -Как это «ничего»?! – почти вскрикнула она, – Да тебя же лихорадит, Илья! Пойдем, пойдем ко мне, скорей.
       -Нет, не нужно, я домой, домой мне пора, спешу очень, – пробормотал я в ответ.
       Анна Константиновна строго посмотрела на меня, сильно испугав этим взглядом. Я даже не определил точно, чего испугался.
       -Илья! Я сказала, что мы идем ко мне, значит мы идем ко мне!
       -Ладно, пойдем…те, – согласился я в конце-концов и мы с трудом поднялись. Она положила меня на тот самый диван, на котором я полчаса назад сидел с мыслью, что нужно навестить ее просто так, без цели высказаться. Эх, как скоро сбылась эта мечта!
       Анна Константиновна принесла чай и поставила его на маленький столик у дивана, а сама села рядом и все смотрела на меня, и вдруг стало так приятно и мило, что я почти сразу заснул.
       Проснувшись, я не увидел ее рядом, но пока что не вставал, смотря на белый потолок: думал, что подойдет сейчас. Я вслушивался, но не слышал ни единого шороха. Странно.
       Встал и выпил остывший чай. Уже наступило утро и за окном лиловое небо рассекали сизые голуби – самые смешные птицы, на мой взгляд, да и самые глупые, пожалуй.
       Вспомнилось, как однажды я прогуливался и приметил забавную картину: один голубь (черный) пафосно восседал на мокром от снега козырьке подъезда, а два других (серые) сидели напротив на заборе, и один из них крутился вокруг своей оси, показывая все свои прелести другому, а другой всем своим видом пытался показать, что ему это неинтересно и смотрел в сторону. Потом оба заметили меня и замерли, пытливо осматривая. Потом тот, который крутился полетел к черному и вскоре черный занял его место и точно так же начал крутиться около того бедняги, наконец добившись того, чтобы он улетел прочь.
       Я резко развернулся от окна к комнате. Стоял и осматривал. Мне было совершенно непонятно, почему Анна Константиновна решила оставить квартиру в моем распоряжении, ведь я обязательно буду перелистывать страницы запыленных книг, а она так не любит, когда прикасаются к ее вещам. Хотя, когда самой рядом нет, вроде можно, но как-то совестно. Чувствуешь себя крысой, роящейся в ящике с нижним бельем. Но все равно ведь, вопреки собственным рассуждением о крысиных злодеяниях, я беру коричневый блокнотик, открываю его и вижу, батюшки, дневник самой Анны Константиновны. Быстро захлопываю его и отбрасываю обратно на стол, будто обжегшись. Смотрю вслед и взгляд мой совершенно случайно ловит пятирублевую монетку, улегшуюся на мягком сером ковре. Поднимаю ее и подбрасываю в воздух. Если решка – читаю, если орел – борюсь с искушением и лучше в окно погляжу.
       Случайно роняю монетку на пол, он закатывается под кровать. Рукой сложно достать. Что же там? Достаю из кармана телефон и использую такую функцию как подсветка. Ищу монетку и вижу орла. Ну и хорошо, переживу без дневника.
       Забываю про идею смотреть в окно и просто сижу на диване, без цели. Цель, на самом деле, была, но весьма банальная – рассматривание книжных полок; при чем, я рассматривал их так, будто желал выучить каждое название наизусть. Ровно через двенадцать минут (я внимательно следил за временем) Анна Константиновна вернулась уставшая. Она молча проследовала на кухню, заварила чай, потом, проходя мимо комнаты сказала:
       -Что ж это вы, Илья, сами о себе позаботиться не можете и даже чаю-то не заварили? Смешной – последнее слово было произнесено с какой-то странной ноткой усмешки и, кажется даже, он было на тона два выше. Мнительный я чересчур, излишне параноик, подозрительный до близорукости и надо с этим каким-либо образом бороться. Фраза как фраза и ничего в ней особенного такого нет, но ведь нет же! Чего это я червей для рыбалки в асфальте разыскиваю? Бред. Пора завязывать, баста!
       -Слушайте. А вы не заметили, что я часто перенимаю слова? Ну, употребляю некоторые фразы своих знакомых? Заметили, наверняка. А вы не задумывались после этого, что ни одну из ваших фраз я не переняла? А знаете, почему?
       -Потому что женщины обычно не «перенимают» у мужчин. Чаще наоборот происходит, - я вслушивался в каждое ее слово, а свои даже не успевал обдумывать, а просто говорил то, что думаю. Это, конечно, не очень хорошо, но так у меня почти всегда случается. Сам слежу за малейшим движением, а в свою очередь так пасую! – И этому можно дать объяснение…
       -Ох, бросьте, вечно вы ищите во всем причину, угомонитесь. Все намного проще. Вы очень часто употребляете слова-максимализмы, такие как: совершенно, безумно, максимально и прочие, а максимализм я не переношу.
       -Ну, такой я человек.
       Прошло три минуты молчания.
       -Чего вы такой?
       -А? – оживился я, резко отбросив задумчивость и подняв взгляд на нее. – Я-то? Ничего, все хорошо.
       -Точно?
       -Точно.
       -Точно-точно?
       -Совершенно точно.
       -Ну ладно, только не бузите. Хотите есть?
       -Нет-нет, спасибо.
       -Ну, конечно! – она широко и как-то ехидно улыбалась. – Знаю я ваши «нет-нет, спасибо»! Двойное отрицание – есть положительное значение. Минус на минус дает плюс, бесспорная математика, вот так! – она цокнула языком и отправилась на кухню, подогревать что-то. Неужели это запах сосисок? М-м-м, неплохо-неплохо, так и тянет туда.
       -Анна Константиновна? – спросил я громко.
       -Да-да?
       -А вы вообще покушать любите?
       -Что, про-сти-те? – произнесла она по слогам, несколько скривив лицо. Неприятно становилось мне в такие моменты. Да, я уже был на кухне.
       -А что такое?
       -Я не-на-вижу слово «кушать»! Я его не переношу, я его терпеть не могу! – она произносила это низким голосом и таким тоном, будто, говоря, успокаивала себя. Интересно. Впервые видел ее раздраженной. Шаловливая мысль залетела в голову - мы же, все-таки, провели ночь вместе. Звучит-то как, а!
       -Люди могут только есть и жрать! – продолжила она. – Первое – когда просто, а второе – когда с большим аппетитом и все.
       -Почему?
       -Просто.
       Мы улыбнулись и замолчали.
       Полдень.

       ***
       Я выскочил из квартиры, взбешенный донельзя. Хотел крушить все, что только может крушиться, но в подъезде такого не было. Со всей силы ударил кулаком по бетонной стене и почувствовал сладко-обжигающую боль, немыслимым раствором протекающую по руке и вдаряющую в мозг. Лихорадочно жму на кнопку лифта и, не выдерживая, несусь вниз по лестнице, за ней.
       Выбегаю из подъезда и направляюсь в сторону парка. Почему-то мне показалось, что она пошла именно туда. Ни разу я не обернулся. Все равно он бы не побежал вслед. Скотина. Да, друг. Лучший друг, но подлец и дурак, ду-рак! Ну ничего-ничего, поймет, сам все поймет и на коленях прибежит. Как он мог!
       Почти добежав до парка, слышу скрип колес тормозящей машины и громкий треск. Авария. Подбегаю. Много народу. Откуда они набрались вообще так скоро? В засаде сидели, что ли, и ждали, когда же произойдет что-нибудь?
       Фиолетовая иномарка врезалась в столб и сейчас сильно дымилась. Интересно, что произошло? Почему водитель решил свернуть, если дорога-шоссе почти пустая?
Все, все с напыщенным увлечением осматривали машину, наверняка даже радуясь тому, что стали свидетелями несчастия.
       Какой-то высокий и крупный усач - приятной внешности блондин - каменными плечами своими расталкивает публику и вытаскивает несчастного пострадавшего. Ба, а я уж было подумал, что никто не догадается! Интересно, а почему я сам не пошел и не помог? «Людей много, как мне пройти через эту массу потных и вонючих тел? Никак, именно», - сразу же возникла мысль мне в оправдание. Опять оправдываю себя. Ну и черт.
       -Умер? Умер? – спрашивают старушки. Ну конечно, им, наверное, в радость, что молодой раньше их скончался.
       -Нет, пульс есть, – ответил басистый спаситель.
       -Ну и слава Господи, – перекрестились бабёнки. Почему я так разозлился на них, да и ко всем отношусь прискорбно? Неужели из-за инцидента с Ильей? Да-да, наверняка так оно и есть.
       Я стал осматривать машину, внимательно вглядывался в каждую часть ее, потом направил свой взгляд на дорогу и черные полосы, наверченные колесами. Черное, фиолетовое, Фиолетово – черный. Пикник. Ха! Пикник смерти. Не обед: пикник. Перекус, издевательства над бедным очкариком. А почему очкариком, ведь у него их нет. Или есть, ну-ка…шляпа растоптана грязными ногами зевак. Знакомая, высокая шляпа. Очков нет. Ан, вон они! То есть, половинка, стеклышко с ободком. Вдруг, стараясь быть незаметной, его подбирает какая-то краснощекая упитанная баба, настоящая русская баба, иначе не скажешь. Берет, бормочет что-то вроде «В хозяйстве пригодится» (по губам прочел) и поспешно ретируется с поля брани.
       Лицо, где его лицо? Я не успел вглядеться. Где лицо? Ноги-руки-плечи (все до боли знакомое), а лицо скрыто от меня, не могу увидеть.
       Меня охватывает неимоверное желание увидеть и я пытаюсь протиснуться через массу.
       -Пропустите меня!
       Лицо узкое, продолговатое, длинный узкий подбородок, большой острый нос. Лицо измученное, истерзанное душевным страданием. Наверняка так. Это был Ростов.
       -Я знаю этого человека, пропустите! Я знаком! Скорую, скорее, скорую! Вызовите скорую, – закричал я, сорвавшись с места и, растолкав всех, подбежал к Петру Сергеевичу. – Вызвали? Да? Точно? Молодцы-молодцы, хорошо, сейчас приедет и отвезет. Зачем я это делаю? Ведь он враг мог. Не друг, недруг. Но жену, жену его жалко! Несчастная женщина, это милое и бесконечно грустное лицо-картина, лицо-портрет, лицо – мечта художника! Живой, ходящий натюрморт! Как же она будет страдать, изведет себя!
       Леночка! Вон она идет…нет, стоит, да, стоит! Смотрит на все это. Милая моя! Она не видит меня. Бегу к ней.
       -Эй, куда ты, родственник? – голос из толпы. Видимо, советом порешили, что я родственник Ростова. А это мне даже на руку. Без лишних вопросов.
       Я подбежал к ней и крепко обнял. Вот, смотрит на меня так нежно и мило, так много и глубоко, так грустно и жалобно, так…так…тик-так, стрелки часов показывают полночь. Тик-так.
       -Леночка, там этот, Ростов, он в аварию попал, ему помочь нужно!
       -К-кто? – несколько ошалело спросила она, потом снова посмотрела толпу и вновь на меня, но уже трезво и понимающе. Послышался вой сирен Скорой помощи, уже подъезжавшей…вот, теперь уже подъехавшей. Полминуты и мы с Леночкой уже у полуживого, помогаем затащить его в машину.
       Отъехали. Зеваки мгновенно рассосались. Мы с Леночкой сидели рядом, держась за руки и я, лично, совсем забыл о Ростове, но вскоре очухался, когда уже подъехали к больнице.
       -Вы можете остаться на ночь здесь, – сказал один из санитаров-докторов-медиков…не знаю их терминов. Мы замотали головами. – Тогда назовите ваш номер телефона, утром мы сообщим о пациенте.
       -Вот-вот, запишите, – Леночка наскоро продиктовала номер Ильи, объяснив при этом подробнейшим образом, что она – сестра хозяина этого номера, что ее брата зовут Ильей Романовым, что она дает именно этот телефон, потому что иного выхода у нее не было, и проч., и проч.
       Мы вышли из фургона и он сразу же уехал. Сыро. Мы сели на зеленую, с потрескавшейся краской скамейку. Пахло весной и мокрой кожей моих старых ботинок. Взглянул направо – голубь клюет грязные хлебные крошки. Подлетают воробьи и растаскивают почти все. Доели. Улетели.
       Рука, держащая ее руку, вспотела, хотел вытереть об штанину, но Леночка не отпустила. Сидим. Боюсь заговорить, да и зачем? Мне хорошо так - молча. Главное то, что рядом.
       Закрыл глаза…
       Проснулся, ничего не снилось. Леночка сидела рядом, положив голову на мое плечо.
       Снова эти голуби. Воркуют, нежатся, резвятся.
       Затекли ноги, в животе урчит, рукам холодно.
       Солнце омывает улицы, дороги, дома, лучи отражаются от окон, впитываются глазами и ударяют в голову (гамма-чем-то, ультрафиолетовым, световым…черт возьми, никчемный из меня физик, ну и ладно).
       Леночка проснулась и скромненько так зевнула, как обычно зевают люди простенькие и стеснительные, закрытые и добрые, потом посмотрела на меня и улыбнулась.
       -Привет…
       -Здравствуй.
       -Милый мой…
       Я не ответил. Она впервые назвала меня своим милым, впервые я увидел этот взгляд, озаренный пониманием исполненной мечты поэта – провести ночь с любимым человеком, просто спать вместе. Вроде бы, ничего особенного, сплошная анатомия, но как же это приятно, о Боже! Спасибо за то, что ты подарил мне ее, за то, что теперь я сделал шаг вперед, огромный шаг вперед!
       Вот, уже люди выходят из домов и бредут куда-то. Каждый из них с удовольствием бы снова плюхнулся в постель, но надо идти: дела.
       -Ты слышал ночью сирены, Саша? – спросила Леночка. – Или мне это приснилось?
       -Приснилось, наверное, я ничего не слышал.
       -Да-да, наверняка. Это должно быть от того, что я еще не успела отойти от той скорой, на которой мы ехали. Да-да, наверное, - она хмуро взглянула куда-то вдаль.
       -Да что ты все об этих сиренах, сдались они тебе! – я улыбнулся и крепко обнял Леночку.
       -Да-да, чего это я так, – она посмотрела в сторону и взглядом этим уцепилась за все тех же голубей. Они все никак не унимались. Белая самочка распустила хвост и игриво убегала от самца, охваченного сладострастным порочным желанием. Природа играет весною, ну или весна природой. И то и другое будет верно. Это уж смотря, о какой природе идет речь. Не важно, не важно все это, в сущности.
       Полдень.
       Ой, нет-нет, часы мои врут, до двенадцати еще десять минут, ну или около того. Странно все это: мне должно быть хорошо, Леночка рядом, у нас все только начинается, рождается этот союз, жаждущий стать великим. Должно быть хорошо, а мне тоскливо и душу терзают темные тона. Возможно, это гниль, смола в легких, скопившаяся за долгое время, мозоль, мучающая ступню, опухоль, сжирающая мозг. Хочу очиститься, уйти в горы и обрести счастье в спокойствии, испить чашу бытия за секунду и забыть о ней, стерпев похмелье. Стереть нужно душевные недуги, смыть грязь, покреститься заново, но уже осознанно и для себя, для того, чтобы простить всех и себя. Вместе с Леночкой уехать на Кавказ, в горы, к козочкам. Зачем, интересно, я жду полудня, что за ним скрывается? Ведь осталось, если не ошибаюсь, полминуты. Зачем слежу за секундной стрелкой, зачем так трепетно жду, будто этот полдень что-то изменит, будто он значим так сильно? Начну счет с четырех…а почему именно…
       Четыре.
       Три.
       Два.
       Один.
       Полдень.

       ***
       Два часа назад, в десять утра, Татьяна Сергеевна позвонила Нежину и позвала его к себе завтракать. Он почти сразу примчался неумытый и непричесанный, но его напыщенный пафос, который, должно быть, и был вложен в него для таких ситуаций, снова спас его, потому что любой встречный на улице непременно бы нафантазировал себе что-то вроде: «Эвон, важный человек! Какая сила воли. Видимо, позвонили по чрезвычайно срочному делу и вот так вот, не умывшись, не приведя себя в порядок, спешит по делу! Ух, процветает, однако, страна, благодаря таким деятелям и даже, наверное, если бы я у него спросил, сколько времени, то он бы не обратил внимания, потому что занят мыслями срочной важности. Да-да, ух!»
       Львова встретила Нежина в свободном махровом халате фиолетового цвета и сразу же позвала к столу.
       -Любите винегрет? – спросила она, сев.
       -Давно не ел его, а раньше очень любил. Радовался, словно ребенок, когда мама приготавливала. Прошу прощения, не «как», а действительно, ведь, тогда я еще был совсем ребенок.
       -Я вам слово – вы мне двадцать, Михаил Владимирович – строго заметила Татьяна Сергеевна. – Попробуйте-ка винегрет и скажите, у меня такой же, как у вашей матери?
       -Нет, не такой, совсем другой, – тяжелая грусть и тоска по прошлому прозвучали в его голосе.
       -«Нет»? Как так? Вы же еще не попробовали.
       -Нет-нет, определенно не такой, запах иной, атмосфера не та, время не то.
       -Атмосфера не та? Вы что, чувствуете себя здесь как на допросе? Мне некоторые так говорили.
       -Нет. Тогда, просто…у меня была семья…
       -Расскажите о ней.
       -Хорошо, если вы так хотите, только не перебивайте, прошу вас. Мне сложно было их забыть, и вспоминаю о них всегда со скользкой и противной болью.
       -Так они еще живы?
       -Конечно, живы.
       -А почему тогда вам пришлось их забыть?
       -Я ушел, потому что нужно было приехать сюда, а они очень далеко. Встречи с ними невозможны, они бы помешали моей карьере: убили бы много времени. Пришлось уйти и забыть, оставив записку.
       -И вы не жалели?
       Он помолчал с минуту, не торопился с ответом. Потом встряхнул головой и взгляд его как-то отрезвел, вернулся прежний огонек, прежняя острота.
       -Не важно, жалел я или нет. Сделанное не воротишь и все пускай идет своим чередом. Итак…
       -Нет, я передумала, потом о них расскажите, – сказала Львова, не скрывая некоторого отвращения и презрения к Нежину. Хоть общее мнение и осталось прежним, но теперь она будет несколько иначе смотреть на него…
       -Нет, так нет. А зачем вы меня звали, тогда? – спросил он на удивление спокойно и снова с таким напыщенным пафосом, так подходящим ему.
       -Расскажите-ка мне лучше об этом Александре, художнике, – как будто без интереса произнесла Татьяна Сергеевна.
       -А, противный типчик…
       Львова остро посмотрела на Нежина, сильно удивив его этим.
       -Чего? – спросил он, несколько испугавшись, но не отстранился, а наоборот приблизил свое лицо, любопытствуя.
       -Нет, ничего. Продолжайте.
       -Да чего ж тут продолжать? Странный человечишка, не из выпивающих, кхм, но почти всегда как бы с похмелья. Обычно бледен и раздражителен, никто не знает о нем ничего, кроме того, что лежит на поверхности…
       -Позвольте поинтересоваться, – перебила его Львова. – А откуда вы все это знаете?
       -Связи, Татьяна Сергеевна, связи. Ну куда ж мы без них-то? Вся жизнь наша глупая исключительно от связей зависит. Вот, недавно совсем спорил на этот счет со студентом какого-то института, не помню подробностей…
       -Пьяны были, раз не помните?
       -Нет, отнюдь. Просто не помню. Ну так вот, он мне говорит, что считает, будто все зависит ис-клю-чи-тель-но от человека, если он – личность. И никакие друзья, знакомые и прочие связи, мол, его не изменят ни на каплю, а если не личность, то это уж даже если среди камней жить будет, то так же ляжет, да и помрет скоро от глупости. Я же утверждал и по сей день утверждаю, что аб-со-лют-но любой подстраивается под других и если в своей школе я был хорошим учеником, занимался волейболом, потом боксом, не пил, не курил и не употреблял, то стоило мне поступить в другую, неподалеку, то, уверен, как и все там, закурил бы и плюнул на учебу, если, конечно же, не нашелся бы какой-нибудь невинный очкарик, изгой, к которому я, должно быть, подошел бы и тоже стал бы изгоем и невинным очкариком, да характер был бы не такой, как сейчас, не было бы такой силы воли, такого терпения и хороших психоаналитических способностей, коими я обладаю. А следовательно, могу тотчас же проследить за всей цепью изменений характера моего. В детстве надо мной смеялись и постоянно сочиняли всевозможные язвительные шуточки, над которыми гоготали неделями – дураки. Но потом, в дальнейшем, у меня появился шанс регулярно самоутверждаться за счет показа своего превосходнейшего ума и э-ру-ди-ци-и (он поднял указательный палец вверх)! Вот. И все-таки смог я показать себя, встать в круг первых, однако потом я увлекся и все начали считать меня очень принципиальным и все время твердили, что эти принципы мне только мешают.
       -А откуда вы знаете, что они думали? – снова перебила его Львова.
       -Не важно, просто знаю, – он выдержал небольшую паузу и продолжил: - Так вот, я увлекся. Спасибо, Татьяна Сергеевна, что перебили, уж очень далеко от темы ушел. Собственно, я о том, что как раз из-за всех этих шуточек, споров и ссор с этими самыми связями, я и стал таким.
       -Как карандаш отточенный! А связи – точилка! – воскликнула Львова.
       -Нет, скорее нож. Точилка уж после. Сначала меня резко, но мелко подровняли ножом, ну а дальше уж я сам, благодаря безупречному своему уму выравнивал углы, словно точилкой.
       -Красиво рассуждаете, – Львова налила еще чаю.
       -Книги читаю, слог тоже отшлифовывал изо дня в день.
       -Так что вы там хотели рассказать о художнике?
       -Каком художнике? А-а, об этом, что ли, Расприеве? – Нежин взял с блюдца печенье и начал крутить его в руках, очень внимательно рассматривая.
       -Как-как? Расприев? Хм… - Львова вдруг задумалась над чем-то, а потом, после минутного молчания, позволила Нежину продолжить.
       -В общем, крайне противный типчик этот Расприев. Потому , должно быть, и Расприев. Кхех, однако! Рассказывали, что живет неподалеку и, так как дома ничего нет дорогого, часто дверь оставляет открытой, потому что бояться не за что.
       -А где он свои рисунки хранит?
       -Рисунки?
       -Ну да, он же художник.
       -Ох, вот этого-то я не знаю, Татьяна Сергеевна, действительно не знаю, – Нежин допил свой чай и обратил внимание на то, что из-под подола ее халата выглянула коленка, но не нагая, а… «странно…зачем, интересно, Татьяна Сергеевна надела джинсы под халат. Что-то загадочное происходит, она вся на нервах, хоть и старается выглядеть спокойно, - пронеслось в голове у Нежина, – Она боится, боится сделать что-то очень страшное, какой-то шаг, очень опасный и сложный, но она уже оделась и позвала к себе меня, довольно-таки рискуя тем, что я могу увидеть, могу заметить эту, например, коленку в джинсах. Совершенно точно, Татьяна Сергеевна собралась пойти куда-то, а позвала меня, наверняка, только чтобы показать, что дома и только-только встала да еще в халате, а на улицу бы уж точно не пошла. То есть, нужен свидетель, который докажет, что во время этого «чего-то опасного и сложного» Татьяна Сергеевна была дома и вряд ли бы пошла куда-нибудь».
       -Татьяна Сергеевна, а помните, я около года назад подарил вам пороху хорошего, дорогого? – спросил вдруг он.
       -П-пороху? – Львова резко вскочила, выронив из рук чашку. Хорошо, что полминуты назад она тоже допила чай. Чашка разбилась и она вскрикнула.
       -Я сейчас соберу осколки, а где эта ваша горничная?
       -Отпустила я всех, выходной дала, чтобы… - и резко замолкла, опустив глаза.
       -Чтобы пойти куда-то?
       -Нет-нет! Да что вы такое говорите, да я, ведь, только что встала, да и не хотела никуда идти, да там сериал смотреть нужно, последние серии идут, ой, да и вам посоветовала бы…
       -А почему из-за пороха этого так испугались-то?
       -Нет-нет, ничего…ой! Она посмотрела на часы и вдруг снова приобрела холодность и безмятежность, хоть они и выглядели уж очень натянуто.
       -Никуда не опаздываете? Я не задерживаю вас, уже половина двенадцатого.
       -Нет, я не опаздываю. Сегодня дома сижу, дома, понимаете?! – Львова раздраженно отвернулась от Нежина и подошла к окну. – Релаксирую. Просто у меня сегодня график, режим. А режим иногда нужно соблюдать.
       -Хорошо-хорошо, я понял. Самому бежать срочно пора.
       -Да, идите.
       Нежин мгновенно выскочил из ее дома и побежал прочь. Его крепко схватила за горло новая мысль. Странная и страшная. Он бежал, скрываясь от солнца, охваченный странной паранойей – «Солнце все видит, все мысли читает и греет их, солнце всему хозяйка и надо прятаться! Ага, ха-ха, ищи меня поток лучей гнилых и золотых! Кхе-кхе! Уж я-то понял, в чем дело и нужно спасти, нужно спасти, нужно избежать того, что должно случиться. Уже, должно быть, полдень».

       Глава V
       ПРЕДЧУВСТВИЯ. СОН.

       Александр с Леночкой сидели на скамейке еще около получаса, а потом просто встали и пошли в сторону дома Расприева.
       -Слушай, – произнес он, с улыбкой посмотрев на безоблачное небо. – Расскажи мне чего-нибудь интересного.
       -Чего тебе рассказать, милый? – спросила она.
       -Да хоть что, – ответил «милый», крайне довольствуясь тем, как она к нему обратилась. – Историю какую-нибудь.
       -Хорошо, слушай, – она немного задумалась и начала: - Был у нас в школе один мальчишка – смешной до невозможности и такой глупенький, что однажды с ним произошел забавный анекдот…
       Александр немного передёрнулся от этого слова именно в таком, уже очень давно «погибшем» значении.
       -…как-то он решил прогулять и пошел гулять (прогулять - гулять, кхи-кхи), но потом захотел-таки пойти в школу и сказать, что кровь сдавать ходил, тогда уж (он так думал) его сочтут за героя, ведь он «ходил кровь сдавать, да еще и «в школу после этого кошмара пришел»! Мечтал этот парнишка о том, что будут все его хвалить очень, да и в пример ставить. Как раз на урок к директору пришел, на географию, очень надеявшись на то, что его такого больного героя домой отпустят. Приходит он, значит, и вспоминает, что все в музей поехали! – Леночка так и брызнула звонким смехом, ей так идущим, а Александр все смотрел на нее и улыбался.
       -Так вот, но поздно было, звонок! И приходит директор, кхи-кхи! Да и начинается у них урок! Кхи-кхи-кхи! Как же он, наверное, жалел о содеянном. А это, Саша, ты же знаешь, что учиться индивидуально всегда интересней и легче! Так и полюбил мальчишка этот глупенький географию! Полюбил, да учится теперь на географическом факультете. Повезло с поступлением, попалась как раз та тема, которую он проходил на том уроке, – любимая его тема. Представляешь, Саша! Судьба-то вон как жизнями нашими распоряжается! А веришь ли ты в судьбу? Веришь? Ведь веришь?
       -Не знаю. Сейчас верю, а обычно нет, не верю как-то. Это непонятно все, вообще.
       -А отчего же сейчас веришь, Сашенька, отчего? – она взяла его за руки и с искренним любопытством посмотрела ему в глаза.
       -Вообще-то, я считаю, что не стоит пока что искать этому причины. Потом их отыщем, да они и сами к нам придут, искать даже не придется!
       -А как ты думаешь, Саша, как думаешь, что будет? Какие причины появятся? О своих предчувствиях расскажи…
       -Предчувствиях? – переспросил он с неподдельным удивлением не только в вопросе, но и в самой Леночке: вела она себя как-то странно и истерично счастливо. Возможно, его это немного пугало, но он и сам не знал, пугало ли.
       -Да-да! Предчувствия! – из-за этих «предчувствий» странных она действительно слегка походила на помешанную, которая говорит какую-то глупость без остановки, говорит ее и говорит, находясь в состоянии эйфории от чего-то хорошего, что случилось. – Вот я часто люблю думать, что же дальше будет, куда весь этот ком снежный дальше покатится. Ну вот, например, думается мне, что вот пойдем мы к тебе домой, покажешь свои рисунки и я назову лучший из них, да побежим мы по улочкам, плача от счастья, обнимемся да поклянёмся друг другу. Отправимся к церкви, да перекрестимся и произойдет что-то светлое, ясное, теплое! Веришь моим предчувствиям, Саша?
       -Верю, дорогая моя Леночка. Не знаю, только, почему, но верю. Искренне верю. А мне кажется, что вот отдам свои лучшие работы в то агентство, которое обеспечит мне постоянную работу на несколько лет, а может и навсегда вовсе, а остальные работы продам, чтобы купить костюмчик, допустим, чтобы прийти к ним, как солидный человек, как важный человек, как тот, у которого уже есть деньги и жизнь которого не зависит от них, и тогда они сами полезут ко мне, родная моя, сами полезут, вот увидишь! Им нравятся такие люди, которые независимы, они подсознательно хотят сделать их зависимыми, даже если знают, что в итоге ничего не удастся, даже если знают, все равно стараются изо всех сил, а для этого им нужно будет меня на работу взять, взять и, возможно, даже много денег платить, чтобы отбить у меня желание работать на моей несуществующей работе, от которой у меня, как будто и есть деньги. Ха-ха-ха, Леночка, ты представляешь, как мы посмеемся над ними?! Заставим плясать под нашу дудочку, Леночка, а потом они просто увидят мой талант, да и я побратаюсь с ними, раскрыв все карты. Будет дружный коллектив! – Александр смеялся и в глазах его загорелся огонек, нечто новое увидела Лена в этих глазах, нечто неизведанное. – А знаешь, какая мечта у меня? Знаешь, с чего хочу начать карьеру? Со школ! Я буду рисовать в школы картины, веселые, детские, красочные картины с ленивыми толстыми котами или, например, со всякими зверушками из мультфильмов, да-да, я куплю комиксы и буду рисовать им их героев, в которых они верят! Ведь, я раньше тоже верил в героев и как мне не хватало картин с их изображением на стенах моей школы! А еще можно стены разукрашивать, чтобы делать настроение! Ты представляешь, я буду творцом настроений маленьких школьников! Потом мои картины будут продавать в музеи, в галереи, я буду делать портреты на заказ, мы будем колесить по Европе, мы будем богаты и счастливы! – он взял ее за руку и они снова пошли вперед. – А если не сбудутся твои предчувствия, Леночка, то что?
       -Тогда не страшно, Сашенька, ведь это всего лишь плод моего воображения. А вот если не сбудутся твои предчувствия, это будет гораздо, гораздо страшнее, – она остановилась и посмотрела на небо. Как-то слишком серьезно и странно. Он тоже поднял глаза вверх, и начал наблюдать за тучами, скапливающимися вокруг солнца. Леночка вдруг схватила его за руку и повела за собой, а сама почти бежала, спотыкаясь. Послышался вой сирен пожарной машины, и настолько сильно он резал наждачкой по каким-то затаенным внутри Александра струнам, что лицо его скривилось и по всему телу пробежали мурашки. Странное и глупое слово «мурашки»! Оно совсем не достойно того, чтобы описывать это чувство, чувство, когда как будто теплая ткань заполняет вены и нервные окончания засасывает что-то густое, словно мед.
       Красная машина пролетела мимо них и повернула направо, на улицу, где живет Александр. Он заметил это и рванулся вперед, отбросив руку Лены. Она схватилась за эту свою руку, будто обжегшись и через секунду помчалась вслед за художником.
       Вот, они уже у его дома и видно как густой черный дым валит из окна Александра. Пожарник уже запустил шланг и начал тушить единственную комнату в квартире, покуривая при этом сигаретку, между прочим!
       Толпа уже собралась под окнами. Быстро, кстати. Да, собственно, это одна из ее основных функций – собираться и глазеть. Еще толпа собирается и дерется, да собирается и голосует. В толпе Леночка заметила Татьяну Сергеевну, но почти даже и не обратила внимания на нее, будто так и должно было быть. Львова была одета во все джинсовое, а на голове – черная кепка с какой-то надписью. Только одежда и удивила Леночку.
       Поднимаясь по лестнице, Александр, словно сумасшедший, принюхивался ко всему, желая, на самом деле, по запаху определись, что сгорело, а что осталось, ведь ему было так важно, осталось ли хоть что-нибудь.
       В дверях его квартиры стоял тот самый пожарник, который уже докурил сигарету и бросил ее на пол.
       -Хей, брат! Погоди минутку, куда ломишься? – пробасил мужчина. – А, хозяин, что ли? Ну, барин, пожалуйте в свои покои. Ничего не пострадало так…эм…только, эвон, сундук деревянный сгорел весь, ну и еще с собой пару вещей вдобавок захватил, да не страшно. Насильственная смерть, думается мне, кхе-кхе, вот пошутил: «насильственная смерть»! – пожарник засмеялся, Александр даже не обратил внимания на его смех, а уцепился только за информацию.
       -Сун-дук с-горел? – будто ком у него в горле встал, так сложно было произнести хоть что-то.
       -Ну да, брат, кхе-кхе, да специально спалили, видно по нему, да-да-да. Остальное-то и не пострадало. Да и чему тут страдать? Да нечему страдать, потому и страдать не за что. Вот как сказанул-то, кхе-кхе! Вот чего-то меня сегодня прет на разговорчики, пойду-ка к ребятам, они заценят, ох… - и он пошел вниз, напевая что-то. Странный какой-то пожарник.
       Александр подбежал к сундуку и упал перед ним на колени. Огромная душевная боль в груди, вмиг будто сожравшая весь организм, выдавила безумный крик, и художник заплакал. Он кричал что-то невнятное и очень страшное, и это безумие связок выражало ненависть ко всему живому на этой планете, ко всем, кто сейчас улыбается и звонко смеется, он захотел разорвать зубами их лица, чтобы они точно так же кричали от боли и бились в судорогах. Наступила страшная лихорадка, все тело его задрожало, лицо было бледнее заштукатуренного потолка. Вены вступили на лбу и висках, и из носа вдруг брызнула кровь. Он уже лежал на полу и стонал, будто только что погубили всех родных и близких людей, будто пытают сейчас и его раскаленным железом.
       Леночка не могла пошевелиться от шока. Она не могла смотреть на своего Сашеньку, на то, как его тело извивается на полу, на грязном полу. Через несколько минут он успокоился, истерика прошла. Почти. Как и всегда бывает, истерика сначала бьет изо всех сил по человеку, а потом как будто оставляет, но еще держит в рукаве козырь. Лена подошла к нему и положила руку на его плечо.
       -Саша, Сашенька… - молила она.
       -Все пропало…все картины, вся жизнь…вся прошлая жизнь…и вся будущая жизнь…все сгорело…все погибло «насильственной смертью», - шептал он едва слышно. Разве что губы шевелились, да глотка издавала хриплые звуки, но Леночка все слышала, она каждое его слово на весы складывала, а потом в мешочек; была чрезвычайно внимательна.
       -Нет-нет, мой родной, все хорошо будет, все будет у нас, ты напишешь новые картины, новые шедевры.
       -Я не смогу…за месяц я не напишу тридцать лучших своих картин, как обещал… не напишу… - взгляд его был устремлен в окно, и все в этом взгляде выражало пустоту.
Шел дождь.
       Леночка держала его голову и раскачивалась, моля Бога о том, чтобы он спас их, чтобы помог им. Она смотрела по сторонам, глядела на голые стены и пол, на бесполезные вещи, разбросанные по нему, а в углу она увидела скомканный листок бумаги. Вдруг она вспомнила Татьяну Сергеевну, которая стояла в той толпе.
       «Ох, да неужели она?..» - подумала Леночка и ужаснулась своим мыслям.
       За окном молния разрезала серое небо и Александр резко вскочил и побежал на улицу. Леночка пыталась остановить его, кричала что-то вслед, но бесполезно. Она метнулась к листку и развернула его…
       Александр уже бежал по мокрому асфальту и слезы смывались дождем.
       «Вся жизнь, все погибло, мне не восстановить эти шедевры», - мысль, как стеклянный шарик с иголками, билась о стенки сознания, не давая покоя. Он остановился перед церковью и упал на колени, сложив руки в молитве. Хоть он и не знал абсолютно никаких молитв, он все равно просил Бога о помощи и просил от чистого сердца. В этот момент как будто вспыхнул крест на луковице и загорелся огонь любви в сердце художника-атеиста.
       Леночка уже догнала его и упала рядом. Она посмотрела на своего Сашеньку, а потом на церковь и чуть не вскрикнула, вовремя остановив себя рукой. Он поднял на нее глаза и на мертвенно-бледном лице показался лучик счастья и любви. Он схватил Леночку за плечи и поцеловал ее. Потом крепко обнял и они заплакали. Но уже не от горя.
       Солнце должно было выглянуть, но тучи были настолько густы, что не было надежды даже на малейший просвет.
       -Сашенька, милый, все будет хорошо, я клянусь тебе. Я клянусь, что наша любовь не позволит ничему разрушить наше счастье, милый мой, дорогой мой Сашенька! – она гладила его лицо и лохматила волосы, с лихорадочной улыбкой смотря ему в глаза. Что-то неопределенное и мутное виднелось в них.
       -У меня осталась только ты, ангел мой, – он еще раз поцеловал это милое личико (да он готов был целовать ее вечно!). – Кто же мог пойти на такое?
       -В толпе у дома я видела Львову, Сашенька. Но ведь, не могла она, ну не могла же? Да, она нехорошая, но не могла она так поступить!
       -Львова?! – Александр вздрогнул. – Да как…как она посмела?..
       -Нет, Сашенька, не надо! Даже не думай о том, о чем уже подумал, уж наверняка! Не смей! Не должно это у тебя сидеть и мучить тебя, не должно! Поклянись мне, что только любовь сможет тебе помочь!
       Он посмотрел на нее, слегка прищурив глаза.
       -Да, конечно, я клянусь, что только любовь поможет нам, – он натянуто улыбнулся, но она не заметила фальшивости этой улыбки.
       -Спасибо, дорогой мой, спасибо…ты ангел, если способен простить такое, ты ангел! – она крепко стиснула его в своих объятьях.
       -…только любовь и небольшая месть… - прошептал он совсем неслышно.
       
       Услышанное успокоило Леночку - она наивна и доверчива. Возможно, эти качества вредны, но, на взгляд многих «людей души», которые живут для того, чтобы постараться как можно глубже залезть в человеческую сущность, и, поняв что-то, сразу же подарить свою мысль остальным, пусть те и не всегда принимают это, эти качества являются чуть ли не основой для человека идеального, то есть, конечно же, близкого к идеалу, ибо был только один идеальный человек и тот ушел из нашей жизни примерно две тысячи лет назад. Сложно, конечно, сказать, что Леночка близка к идеалу, но и отрицать ее чистоту нельзя хотя бы по той простой причине, что она так беспрекословно верит словам, и еще эта наивность, эта легкость и ясность мыслей, эта чистота!

       Через несколько часов молчания (конечно же, они говорили изредка, но как-то пассивно) они разошлись по домам. Александр очень долго сидел перед сундуком и не мог заснуть, думая о чем-то темном. К утру он все медленнее начал моргать и наконец погрузился в сон. Он видел обрывки прошедшего дня, какие-то куски из жизни прошлой и жизни несуществующей, ему чудились прекрасные бабочки на полях подсолнуха, белые мухи над вареньем из крапивы и одуванчиков.
       А еще снился очень странный и страшный сон, о котором я с большим желанием вам сейчас поведаю.
       
       ***
       Шел ливень. Небо было густым и серым. Ничего больше о нем нельзя было сказать. Дым сигарет на автобусной остановке стушевался, приняв цвет этого неба, что удивило бы любого. Но никто этого не заметил, не заметив также, как этот дым плотной дорожкой поплыл над головами людей к арке близлежащего дома, и бесконечная тень проглотила его вмиг и как бы вздохнула с облегчением. Из тени вышло существо, образ, лик. Он дышал тяжело, сопел по-странному болезненно. Трава, на которую Он вступал, вмиг гнила и засыхала, почва превращалась в самый холодный песок. Деревья засыхали, а листья не успевали долететь до земли, рассыпаясь по ветру. Свежая краска заборов и домов слетала хлопьями, металл ржавел, и даже муха, пролетая мимо, разрывалась в воздухе на триллиарды самых мельчайших частиц, засушенных и погибших. Он тяжело шел вперед, и каждый шаг Его убивал все, даже смерть камней и асфальта. Шаги умертвляли все до бесконечности. Люди, взглянувшие на Него, горбились, их лица покрывались морщинами и бородавками. Шрамы вырисовывались на всем теле, глаза, которые были виноваты, сжигались и сухими кистями, обтянутыми кожей, все эти люди хватались за голову и хотели закричать, но связки сразу же рвались. Колени ломались, и все падали на ледяную землю и дрожали в необъяснимом припадке. Волосы их седели и выпадали, а многим, ведь, даже двадцати лет не было. Они задыхались, рвали одежду, а потом кожу, чтобы попробовать еще раз вкус воздуха, но никто не знал, что воздуха здесь больше нет. Каждый молил о смерти, а Он все шел и шел вперед, даже не думая предоставлять им такой подарок. Он был безлик и сер, будто сотканный из этого неба, которое так низко опустилось и из того плотного дыма, прошедшего тысячи легких. Тяжелых легких. Вороны и вороны слетелись и закружились над Ним, понимая все, все, что происходит, и как будто ухмылялись, не осмеливаясь, к тому же, открыть клюва. По, как будто старому, разрушенному зданию, который был построен, между прочим, всего лишь неделю назад, проскользила тень. По другому дому с разбитыми стеклами и затянутыми паутиной сейфами, внутри которых запахли купюры, проскользила еще одна тень, шурша этими самыми купюрами. Как приятен был этот хруст, и все люди со сломанными коленями и обезображенными телами потянули свои руки к этой тени, все равно зная, что ничего не выйдет. Они, стирая пальцы в кровь, ползли по асфальту за этой тенью, смеясь и плача. Первая тень наблюдала за всем этим вместе с остальными обезображенными людьми, которые перешептывались, хоть и не могли слышать друг друга, и всё глядели, глядели. Третья тень плыла впереди всех, била стекла и изгаживала стены. Самая тонкая и незаметная тень, о которой, возможно, и не стоило упоминать подробно. Капли дождя падали настолько бесшумно, что шорох теней в кустарниках (теней-теней, не кустарников) казался оглушающим. Лужи скапливались только на тротуарах и дорогах, а на песок (бывший когда-то почвой) дождь не попадал вовсе, а если и попадал, то тоже превращался в песок…
       На другом конце города тучи и облака рассеялись и на высоком светло-голубом небе ярко светило золотое солнце. Про это небо и про это солнце поэты и писатели многих государств и столетий распевали столько, что будет неловко повторяться. Было ясно и тепло. Все дети бросили игрушки, чтобы полюбоваться на эту погоду, на это солнце и на это замечательное небо! Дети резвились, топтали лужи и капельки разлетались в стороны, блестя и искрясь в лучах этого солнца! Восторг и радость дополнились звонким детским смехом, игривыми взмахами русых кос маленьких девочек и красноухо-краснощеким смущением мальчиков, шептавшихся о чем-то в сторонке. Он появился вновь спустя столько лет и сейчас Его ступни приземлились на прекрасную зеленую густую траву. Он раздвигает руки в стороны, закрывает глаза и тоже звонко смеется, подобно детям. Из земли, на которой Он стоял, начал выбиваться цветок и вырос вмиг. По лепестку скатилась росинка. Она упала на землю и напоила собой муравьев и корни этого самого цветка. Да-да, росинки хватило на это. Капли мелкого дождя щекотали тела счастливых людей. Вон, собрались уже и взрослые и, подобно детской радости, прыгали, плескались в светлых лужах и смеялись, смеялись, смеялись. Он открыл глаза и плакал от счастья. Дети потянули к Нему свои крохотные ручки, Он улыбается им и идет вперед. Люди кланяются Ему, просят простить их, плачут от счастья и едят свежий хлеб. Он осторожно ступает вперед и прощает их, и любит их, и освещает лицо каждого. Он идет вперед, и свет отражается от белоснежного платья Его. Остановился, да и позволил, наконец, всем женщинам снять платки и распустить волосы, да убрал с них извечное клеймо. Простил он каждого, просящего прощения, потому каждый просил и очищался, истинно желая сохранить этот свет и тепло в себе. Он сделал еще один шаг и снова пошел вперед, не останавливаясь. А над ним летали голуби, белоснежные, прекрасные голуби! Над Тем, у кого множество имен, кто был здесь две тысячи лет назад, кто делал невозможное, и теперь Он пришел вновь и ясно, что с какой-то целью.
       А черное существо все шло вперед, и за Ним плыли тени. Их было много, и все они заставляли людей (тех самых) ползти за ними, алчно желая дотянуться до всех искушений, попробовать их сладостно-душащий вкус, разъедающий все внутри зеленой слизью, кипящей и бурлящей.
       Все дела были враз закончены и оставлены – все люди вышли на улицу и все звери сбежались. Словно вода все они стеклись воедино и встали за Прощающим, за дарующим добро. Вот и встретились два врага лицом к лицу и даже ветер не смел проскользнуть между ними. Второй улыбнулся первому, а тот лишь медленно кивнул в ответ.
Ослепительная вспышка.
И на Землю погрузилась ночь. На этот раз навсегда. А те, кто был за свет, остались в нем. Где-то там наверху, куда не дотянутся обтянутые кожей, окровавленные и сухие руки оставшихся на земле.
Этим и закончилось все.

       ***
       Александр проснулся в холодном поту и сразу же подбежал к окну, желая найти тех людей, которые причудились ему только что. Потом одумался.
       «Ну ничего себе», - подумал он и через несколько минут уже выскочил из дома, укутанный в плащ : шел ливень.

       Глава VI
       КАТЕНЬКА. «МАМЕНЬКА».

       Анна Константиновна подала завтрак. В основном, говорила она, а Илья молчал и слушал, все больше и больше поражаясь ее манере говорить. Потом он начал оживленно спорить, что есть чашка, а что стакан. Ну разве можно обыкновенный стеклянный стакан с ручкой назвать чашкой, только из-за того, что у него есть ручка? Ну разве можно позволить любому стакану носить гордое звание «Чашка», если ему приделают эту ручку? Ну ладно, мы не об этом.
       Она очень умело оспаривала мнение Ильи, и, хоть он не брал это на свой счет, его очень забавлял этот жест. Все больше и больше нового он узнавал об этом человеке. Ее лисий взгляд иногда скользил по Илье, будто бы она способна была изучать характер лишь по внешнему облику. Еще очень сильно удивляло Илью то, что она умело заполняла «чашки» до краев чаем и мастерски подносила их ко рту, не разлив ни капли. Хотелось аплодировать.
       Он вышел от нее весьма довольный, и не хотелось идти домой, хотелось просто бродить по улочкам. Но погода не радовалась: тучи заполняли небо, и начинало моросить. На Илью очень сильно действует такая погода - он мгновенно хмурится, сближает густые брови и идет вперед, направив взгляд на асфальт. Сразу же вспомнился вчерашний день, спешка, небольшой хаос, оскорбление и унижение. Руки сразу лезут в карманы, и не хватает лишь сигареты во рту для полного воссоздания образа «писателя, городского бродяги».
       Проходя мимо дома Татьяны Сергеевны, Илья посмотрел в ее окна, потом на эту дверь в дом, на эту лестницу и дорогу, ведущую в парк. Он резко отвернулся от этого дома и хотел было стремительно пойти вперед, но увидел Татьяну Сергеевну, идущую сюда. Волосы ее были распущены и запутанны, она шла, шатаясь. Вот, уже подошла близко и Илья заметил ее мертвенно-бледное несчастное лицо, ее дрожащие губы и кепку в левой руке…
       «Кепка? Что за…? А где наряды, что за курточка, штаны? Она же принципиально не носит штанов, да и как я узнал ее, собственно, да тут уж узнать-то почти и невозможно. Наверное, потому что как раз думал о ней в ту секунду, когда увидел. Шатается, пьяна, что ли? Вот, уже подошла близко и не замечает меня, проходит мимо, да что ж такое? Надо пойти за ней, наверное что-то стряслось. Зову, но она не слышит меня, что такое? Вот, поднимается по лестнице, будто на автомате, как зомби. Открывает дверь, захожу вместе с ней, а она видит меня, позволяет войти, как будто просит закрыть дверь, но на самом деле, просто мычит и показывает на дверь…добирается до кровати, начинает раздеваться. Снимает все это безобразие. Отворачиваюсь. Ложится, укрывается. Поворачиваюсь. Спит уже. Да что же случилось? Из Кармана выпал мешочек. Раскрываю его. Порох? Зачем ей нужен порох? Что за глупость? Надо посмотреть, что еще может быть в карманах. Стоп…ох! Боже мой, что это?!»
       Илья поднял куртку и нашел там пистолет. Обычный револьвер коричневого цвета. Он осмотрел его и, одумавшись, бросил на пол, в оцепенении не отрывая взгляда от оружия. Потом снова поднял. Сердце билось в неописуемом страхе. Он посмотрел на револьвер, а потом на Татьяну Сергеевну, Илья вдруг захотел взять его и уйти тихо, Львова бы все равно ничего не вспомнила, но он положил его на стол и быстро ушел оттуда. Голова сильно кружилась, все было как во сне. Безумие, порох, револьвер…
       Совсем скоро Илья пришел домой и повалился на кровать. Он даже не заметил, как дошел, все движения выполнялись в автономном режиме. Все время он слышал вой сирен, не зная, зачем слышит их, не зная зачем принялся осматривать вещи Татьяны Сергеевны, зачем хотел забрать револьвер. «Помочь? Огородить от чего-то? А если это «что-то» уже случилось и нет пути назад? Вдруг, она убила кого-то? Но зачем ей нужен был порох?» - мысли пролетали по голове, звонко постукивая изнутри по позолоченным колоколам и колокольчикам, а те издавали вибрации, раскалывающие сознание. Вдруг, он снова вспомнил вчерашнее, и огромное чувство страха вспыхнуло в нем. Сердце застонало и он схватился за него, и попытался вскочить с кровати, но лишь упал на холодный ковер.
       -Саша…сестра…неужели? – он стонал и дрожащими руками вытирал слезы, которые так и лились, не повинуясь приказам остановиться. Зазвонил телефон. Он поднял трубку.
       -Здравствуйте, это Илья Романов? – спросил сиплый голос пожилой женщины.
       -Д-да, – ответил тот, дрожащим, еще не пришедшим в себя голосом.
       -Вас беспокоят из окружной больницы. Понимаете…
       Илья выронил телефон, впав в некий транс, потом очнулся через минуту и приложил трубку снова к уху.
       -Алё, молодой человек?
       -Да-да. Я слушаю вас…что случилось?
       -Ваша сестра…ой, сейчас, подождите, меня тут…
       -Что моя сестра? Что с ней случилось? – вскрикнул Илья. – Говорите немедленно, что с ними произошло?!
       -Чего так разорались, внучок? Чья сестра, о чем вы?
       -Моя сестра! Моя! Елена! И Александр! Расприев Александр, поэт…тьфу ты! Художник, то есть.
       -Вы, наверное не туда попали, молодой человек!
       -Да погодите вы, черт подери! Сами же мне позвонили и про сестру сказали, а ее нет дома. Что с ней, ну скажите, прошу вас!
       -Сестра?...а-а-а! Ну да…
       -Ну так что? – этот разговор безумно бесил Илью.
       -Вот…так…а! Да все с вашей сестрой в порядке, успокойтесь, внучек, я по поводу Ростова Петра Сергеевича, так величать?
       -Как не о ней? Ростов? Кто это? – Романов вспотевшей ладонью вытер влагу со лба. Вот теперь он точно ничего не понимал.
       -Да как же? Ваша сестра привезла его вчера ночью, дала ваш телефон. Вот. Да что это я тут перед вами распинаюсь, у меня дел еще по горло! Так, докладываю, что вы можете приехать и навестить его, а скоро и совсем забрать. Вот. В регистрации на первом этаже спросите все, что нужно. Напоминаю - Ростов Петр Сергеевич. До свиданья.
       Послышались короткие гудки. Илья все никак не мог ничего понять, но единственный способ разобраться – это прямо сейчас поехать в больницу к этому Ростову.
       Подходя к двери, он вспомнил-таки, что за птица этот Петр Сергеевич, и ему еще больше захотелось навестить его. Странным своим желанием он был вдохновлен всю дорогу. А дорога была скользкой и грязной: дождь все не прекращал поливать, как из ведра.
       В регистрации ему объяснили, как получить пропуск, как пройти к больному и он через несколько минут уже был на пятом этаже и медсестра проводила его в палату. Ростов в это время спал. Илья не стал будить его, а просто сел рядом и осматривал палату. Сверху, в углу, с потолка свисала камера.
       -Это, они тут за больными подсматривают? – прошептал он, засмеявшись. – Что, интересно, они увидеть желают?
       Но через минуту он осознал, что это очень важно. «Вдруг больному станет плохо, а он будет не в состоянии позвать помощь? Да-да, полезная вещь».
       Через полчаса Ростов открыл глаза.
       -Здравствуйте, – произнес он еле слышно, – Вы пришли забрать меня? Чарльз говорил, что за мной придут, говорил! Смотри, Чарльз, за нами пришли, – он посмотрел в окно и забинтованной кистью руки указывал на Илью. А он только что заметил, что почти все тело Петра было забинтовано, а правая нога подвешена.
       -Простите, но к кому вы обращаетесь? – спросил Илья.
       -К Чарльзу. А вы не видите его? Ха! Старый плут. Это не вы не видите его! Это он не хочет, чтобы его видели. Катенька тоже его не видит, – он радовался, словно ребенок. Его остренький и хитрый взгляд скользил по всему. Он, видимо, не мог сфокусировать его на чем-то одном.
       -Катенька?
       -Чарльз! – продолжил он, глядя в окно. – Чарльз, ну-ка, покажись этому господину, давай! Чарльз! Ах ты паршивец, как смеешь мне противиться! Ну погоди у меня, вот нас заберут отсюда и ты у меня попляшешь! Будешь этому господину ноги мыть, ту воду пить и радоваться! Уходи, не нужен ты мне больше. Кривляться только и умеешь, нет с тебя толку! – он посмотрел на Илью и поменял лицо с грозного на доброжелательное. – Не обращайте на него внимания. А Катенька – это медсестра, которая вас привела.
       -Вы видели, как она привела меня?
       -Нет, как я мог видеть? Я же спал. Чудной вы, – он захохотал, – Меня Чарльз разбудил и рассказал все. Как вы вошли, как посмеялись над вон той камерой, – Ростов скривил лицо в хитрой усмешке, и в ту же секунду широко зевнул, потому усмешка показалась какой-то туманной, призрачной. Или просто показалась.
       -Но как вы…
       -Ох, да что вы? Чарльз за вами с первого этажа следил, да-да-да. Он даже может рассказать, о чем вы с Катенькой говорили – снова эта противная усмешка, Илья отвернулся от него.
       -Нет-нет, мы не о чем с ней не говорили. И вообще, почему вы ее Катей зовете? У нее на халате вышито имя и фамилия. Анастасия…Анастасия. Черт, позабыл фамилию. Да не важно. Не Катей ее зовут.
       -Нет! Катенька, Катенька! Не верю я вам! Позовите мне Катеньку. Катенька! – закричал он вдруг, так странно и резко сорвавшись. В палату влетела медсестра. – Вот скажите этому господину, Катенька, что вы – Катенька и все. Он не верит! Чудной.
       -Можно вас попросить? – медсестра отвела Илья в коридор, предварительно успокоив больного какими-то теплыми словами на ухо. – Он всех называет Катеньками, простите его уж. Ушибся головой. Говорит, что ничего не помнит. Помнит только, что Катеньку одну любит и все. Еще имя свое помнит и песню какую-то поначалу напевал, но перестал уже. Вы, ведь, родственник?
       -Вообще-то, нет. Моя сестра и друг привезли его сюда. Но мы с ним знакомы. Вчера еще за одним столом ели в гостях. У него жена есть, да-да, жену его видел. Ее, наверное, Катенькой зовут. Надо бы ее отыскать как-нибудь. Кажется, это поможет.
       -Да, постарайтесь ее найти – медсестра уже собралась уходить, но Илья продолжил:
       -И как я ее отыщу?
       -По телефонному справочнику, например, да что мне? Мне, вон, идти нужно к другим больным, а вы тут…хотите – ищите, не хотите – Бог с вами.
       Она пошла по коридору и вошла в какую-то сильно скрипящую дверь справа. «Был бы больным, еще сильнее бы раздражался от этого ужасного скрипа» - усмехнулся Илья и пошел прочь из больницы. Заходить обратно в палату и прощаться ему не хотелось. Глаза Ростова, наполненные безумием, кривая усмешка, какой-то Чарльз – все это сумасшествие сильно нервировало его.
       Дождь все продолжал лить, лужи накрыли все дороги и дорожки, ветки деревьев (преимущественно тополей) слегка опустились, будто поникли от осознания того, что серому низкому небу они совсем не нужны. Оно сильно давило на них. Илья раскрыл зонтик и зашагал, не жалея ботинки. Проходя мимо трехэтажного кирпичного дома, покрашенного светло-зеленой краской, он случайно заметил единственное объявление на голой стене:
       «Уроки игры на фортепиано. Для детей и взрослых. Звонить по такому-то телефону, просить Ростову Екатерину Павловну.»
       -Что за…? – удивился он и громко засмеялся. Вспомнились слова медсестры «хотите – ищите, не хотите – Бог с вами». – Что ж, теперь, когда я знаю ее телефон и могу разыскать ее, и хочу разыскать ее, то Бог не со мной? Кхе-кхе!
       Илья запомнил номер и поторопился домой, сообщить поскорее Ростовой о том, что муж жив, но в больнице. Так и поступил. Она очень смущенно говорила, голос был дрожащим, слышно, что плакала всю ночь и весь день. Очень сильно благодарила и чуть ли не святым называла. Он принял все благодарности и закончил эту беседу. Через минуту он уже спал.
       Утром он проснулся и достал из стола своей комнаты–кладовой дневник. Взял ручку и начал создавать новую запись. Он писал все, что увидел за последние несколько дней, он старался рассказать обо всем в мельчайших подробностях. Дикая мания напала на него. Мания писать, не останавливаясь. И это радовало его, он наконец пишет «с вдохновением». Почерк в дневниках был совсем не такой, как обычно, где он пишет более или менее размеренно, потому что каждая новая запись приходит вспышкой и поскорее нужно проглотить эту вспышку целиком и как можно быстрее описать весь сладкий вкус ее. Из-за этого вряд ли кто-нибудь сразу разберется: придется сидеть и расшифровывать, а такой процесс очень интересен, он несет какую-то загадку. Если бы каждый читал рукописи, а не напечатанные книги, то было бы намного интересней, хотя, возможно, при чтении больших романов, привыкаешь к почерку и загадка пропадает, расшифровывать ничего не приходится. Последнее предложение повергло Илью в небольшой шок:
       «…нужно помириться с Леной и Сашей.» - просто так всплыло, что он и не заметил. Он даже не задумывался до сих пор о том, что поступил с ними нечестно. То есть, задумывался, но мысль плавала на поверхности, а теперь она обрела большой вес, будто сотни маленьких грузиков опускали ее все дальше на дно и все хуже становилось Илье от этих мыслей. Он закрыл тетрадь, закутался в клетчатое шерстяное одеяло, не бодрящей расцветки. Красные и коричневые квадраты немного напрягали, он даже не знал, зачем это сидит вот так?
       Откинув одеяло подальше, Илья сразу закрыл дневник.
       -Да, нужно попросить прощения.
       Он встал, оделся, взял свой зонт и пошел к сестре.

       ***
       Дверь открыла тетушка. Он так давно не видел ее! Она как будто стала ниже и хуже (в смысле, стала худой, а не плохой, т.е. «худее»). Улыбнулись и сжали друг друга в крепких объятьях. Тетушка позвала его к столу, на чай, сказав, что Леночка очень много учила вечером, а теперь отдыхает и проснется, должно быть, позже, через пару часиков. На кухне царил царский порядок, Илья был поражен тому, как хорошо сохранились эти зеленые мягкие стулья с изогнутыми спинками. В детстве он внушил себе, что они еще с девятнадцатого века стоят у тетушки (и неважно было, что тетя не такая уж старая, чтобы быть свидетелем событий XIX века), но сохранились так только благодаря ее безумной бережливости. Илья сел на один из этих стульев и, закрыв глаза, вдохнул запах этой кухни, этого родного омлета, который, кстати, трещал сейчас на сковородке. Тетушка даже не спросила Илью, почему он так долго не навещал и зачем зашел сейчас, будто он в этом доме такой частый гость, к которому слишком привыкаешь и обращаешься с ним не так трепетно, как с редкими гостями. Нет, она совсем не держала на него зла и, тем более, обиды. Она из тех чистых и ясных людей, которые просто не могут обижаться, которые не понимают, как можно кипеть желчью на какого-нибудь человека, при чем, близкого и родного. Даже если бы он пришел через десять лет, она точно так же позвала бы его ко столу, точно так же села бы напротив и разлила горячий египетский чай: другого тетушка не пила, и не признавала. Только изредка делала исключение и пила старинное свое «каркаде», которое находилось в деревянном бочонке в углу одного из отделений шкафа. Но сейчас, как обычно – египетский. Илья старался не пить его нигде, кроме этого дома. Не всегда, конечно, выходило. Бывало, рука так и тянется в магазине к этому чаю и он пьет его вечерами, вспоминая дни, когда он жил с тетушкой и сестрой. Аромат чая растекся по всем комнатам и послышался скрип старой-старой кровати Леночки. Проснулась и сразу же прибежала, вся помятая, в ночнушке и тапочках.
       -Маменька, вы же обещали мне, что дождетесь…о, Илья, здравствуй, – она остановилась на входе в кухню и замерла. – Я пойду еще посплю, да…не знала, что ты придешь, брат.
       Леночка пошла было в свою комнату, но свернула в ванную, будто по привычке. Умылась, зашла в комнату, переоделась и вернулась на кухню. Медленно налила себе чаю, кинула туда две ложки сахара, быстро размешала, положила ложку на стол, достала блюдце. Налила на блюдце чаю из чашки и начала аккуратно попивать оттуда.
       -Ох, ты Господи! Сколько вам, сударыня, не говори, да вот сахарком-сахарком балуемся! Ничего ты еще не понимаешь, глупенькая. Сахарный диабет будет потом – припомнишь мои слова. Пей аккуратно, не разлей. Все-то она до сих пор из блюдца пьет, Илюшенька, все из блюдца, прям как дитя малое! И улыбается, смотри как, над матерью, будто я глупости говорю…
       -Да что вы, Маменька, какие глупости? – Леночка захихикала и опустила блюдце на стол, решив пожевать конфеты.
       -Опять «вы», опять «маменька»! Ну что это такое с ней, Илюшенька! Начиталась своих глупых книжек. О нет, Илюшенька, не смотри на меня так, как на низкую какую-нибудь. Я люблю русскую классику не меньше тебя, но смотри, какое влияние. Нельзя же так сейчас, Илюшенька. Да мне и обидно, как будто с чужим человеком общается, как будто я ее грудью не кормила. Ох, доченька, перестань ты меня мучить.
       -Тетушка, не стоит. Ты же знаешь Лену, она прочитает пару книжек и начнет говорить «глядите, какой анекдот», «маменька, вы» и все остальное, но, ведь, потом остынет и вернется нормальная лексика. Ведь так, сестра?
       -А вот назло и буду продолжать! – она высунула язык и захихикала снова.
       -Да, сестра, я хотел извиниться за то, что произошло позавчера. Я поступил очень глупо, - он взял ее руку в свою и с глубочайшей серьезностью посмотрел в глаза.
       -Да с какой это стати я должна была на тебя обижаться! Ха, выдумал, то же мне, – она отпустила его руку и продолжила мерно попивать из блюдца.
       -Ну и отлично! – Илья улыбнулся. Тетушка все поглядывала, то на дочь, то на племянника и серьезно так всматривалась в каждую черточку их лиц, одновременно с этим делая вид, будто ей все равно и она здесь вообще не при чем.
       -Кстати, – сказал он через пару минут молчания. – Мне вчера утром звонили из больницы по поводу Ростова, которого вы с Сашей туда привезли.
       -С Сашей? – переспросила тетушка. – С каким это Сашей, Лена?
       -Да так… - он покраснела и опустила глаза на пол.
       -Это мой друг, тетушка, не беспокойся. Просто они ушли с праздника вчера раньше, а я вынужден был остаться.
       -А почему ты остался, разреши полюбопытствовать?
       -Да ничего в этом особенного нет, честно. Да и не смотри на меня так, будто ты – следователь какой-то, а я перед тобой отчитываюсь. Хе-хе, а мне, ведь, на миг так и показалось, будто я провинился в чем-то. Так вот, сестра, позвонили мне, велели прийти. Я еще тогда не вспомнил, кто такой Ростов этот, а потом сразу вспомнилось все и как раз пришел к нему, да странный он какой-то. Видно, что с ума сошел. Какого-то Чарльза себе придумал, да разговаривает с ним. Испугал он меня больно. Когда я вошел, он спал, а потом начал мне говорить о том, что я делал и даже о том, что я думал, когда он спал! Говорит, Чарльз ему рассказал, когда он проснулся. Странный. Всех Катеньками называл (девушек всех, в смысле), потом я подумал, что его жену Катей зовут. Чудом нашел ее телефон и позвонил, подробнейшим образом все объяснив. Помчалась, видимо, туда, к нему. Как же она огорчится, когда увидит его сумасшествие! Жалко несчастную…ты, ведь, помнишь ее, Леночка? Такая забитая и прекрасная. Помнишь, как с ней Саша себя вел, как он благороден, Леночка!
       -Помню-помню…странно так… - протянула она, видимо, не желая даже произносить этого; так, мысли вслух.
       -Что странно?
       -Да смерть его…
       -Он же не умер, сестра, ты чего? – усмехнулся Илья неловко так, натянуто.
       -Неважно, я не про то…он же умереть хотел, самоубийство это – Илья захотел спросить, почему она так думает, но Леночка даже рта не дала открыть, продолжая: - Шоссе пустое, просторное такое, широкое, а он так резко, видимо, повернул руль, что врезался в тот столб. Да и зачем ему нужно было выезжать на машине так поздно? Не знаю, Илюш, но странно все это…на самоубийство похоже, я сразу подумала, что самоубийство, даже не ожидала, что жив.
       -А может он после энтого поехал домой, да вспылил, да сел в машину, обругав жену свою, а потом подумал о плохом на дороге и решил с собой покончить? – произнесла тетушка спокойно, размышляя над этим. – А вообще, он как собой был? Силен духом? Ну если так, прикинуть на глаз?
       -Ну…он противный очень, раздражительный. Сашу подставить хотел, когда сидели у этой Татьяны Сергеевны, – сказала Леночка. – Жена у него хорошая очень, а почему вы спрашиваете, маменька?
       -Да хватит в меня выкать, дочка, ну действительно, прекращай!
       -А к тому вы, тетушка, что он из-за своего характера и поступил так? Ну, врезался…
       -Да, Илюш, я про это… - тетушка улыбнулась.
       -Ну так это же… – перебила ее Леночка и сразу же та перебила ее в ответ:
       -Да не грех это, Леночка, что ж ты все к одному и тому же сводишь, глупенькая? Он же не вынашивал эту идею, он не планировал самоубийство, а все произошло совершенно случайно…эмоции, эмоции.
       -Ну так, мам, все равно…
       -Наконец я услышала «мам», долго ждала этого момента, Илюш, кхи-кхи – захихикала тетушка и, закинув в рот печенье, подняла руки вверх в знак того, что больше не будет перебивать и Леночке можно продолжить.
       -Да, но все равно, ведь, грех, потому что он сделал это специально, специально руль повернул!
       -Ну это если бюрократом быть, то можно так судить…ха, Илюш, хорошо сказала? В рифму! Получится из меня поэт, племянник? – развеселилась тетя. Ей было очень приятно вот так сидеть со своими детишками, да разговаривать, но уже не о бабках-ежках, а о грехах, о серьезном.
       Илья молчал и слушал внимательно, кивая головой, когда тетушка обращалась к нему.
       -Ну а если по-человечески, то нет тут никакого греха, – продолжала она. – Я понимаю, конечно, что если убил человека из-за эмоций, то тут уж, доченька, грех, человека совсем нельзя убивать, а если на себя руки, да при том, не соображая ничего, то это не грех, кому ты нужен, кроме себя? Вот решил убиться, убивайся сколько хочешь, сам выбрал.
       -Ну так грех, Бог накажет! – возмутилась Леночка.
       -Ну а что есть Бог, дочка?
       -Ну как тебе сказать…
       -Бог есть любовь, любовь к ближнему, любовь к другим людям, любовь такая, что совсем от себя отрекаешься, а тут если уходишь из жизни, сдаешься, значит слабый эгоист, о других не думаешь, кто страдать без тебя будет, то и любви-то в тебе нет и Бога в тебе нет, то как уж он тебя накажет? Да никак! Бог наказывает только когда собираешься, он посылает, посылает мысли тебе о том, куда же дети, куда жена там, родственнички всякие без него? А если семьи кормилец? Так это вообще! Да я о том, что Бог (любовь-то) берет, значит, в руки совесть там, прочее, и начинает виски тисками сдавливать, и думаешь, думаешь, какая же ты сволочь, что бросаешь всех…есть даже те, кто от этих мыслей-то и идет топится, хе-хе, да дураки они все, и не будем об этом, знаете, ведь, что меня не переубедить, – она закинула в рот еще одно печенье и улыбнулась широко, а потом запила чаем и, как будто ничего сейчас не обсуждалось, сказала, совсем другим голосом и с совсем другой интонацией: - Илюшка, дорогой, ты можешь мне - дуре набитой, объяснить, как там пользоваться телевизером новым? Купила, а в инструкции мелкими буквами написано…не понимаю, как эти…как их… каналы настроить.
       -А, ну конечно, – ответил он, все еще думая над словами тетушки. В общем, он с ней согласен, но вот насчет Бога конкретно не во всех пунктах. «Да и откуда у нее такие мысли? - подумал он. – В детстве, вроде, совсем все по-другому говорила.»
       
       Глава VII
       ЗАГАДКА. ЛОЖКИНЫ.

       Александр брел по улочкам, все думая о своем сне. Даже забыв совсем, что это только сон, а не видение какое-нибудь, ведь размышлял как о видении, он не мог понять, зачем ему это приснилось.
       Женщина в голубом костюме, через пять минут еще одна той же комплекции и в том же голубом костюме, только у рубашки на кармашке не ромашки, а голубенькие лилии.
       Ноги сами вели его к дому Львовой. Лицо художника было спокойно и холодно. Он сел отдохнуть на лестницу, осматривая тем временем площадку. Потом встал, сунул руки в плащ и неторопливо поднялся на нужный этаж. Три раза позвонил в дверь, потом подождал минуту и позвонил еще раза два. Открыл отец Татьяны Сергеевны, он узнал Александра и впустил его. Тот лишь поблагодарил и прошел в гостиную, совсем не смотря в сторону крючков для верхней одежды.
       -Вы к Танечке, да? – полюбопытствовал Львов.
       -М? А, да-да, к Татьяне Сергеевне, – промямлил тот, видимо, задумавшись.
       -Ну, она скоро будет. Ее служанка гулять повела, только имя служанки забыл, черт возьми! – он улыбнулся, и это очень удивило Александра, ведь улыбка была настолько доброй и искренней, что даже не верилось, что он – отец той, которая совершила столь чудовищный поступок. – Вот даже вашего имени не помню…Паша?
       -Саша…
       -Вот! Так и подумал! Вот как всегда! Вот подумаю, а потом сразу решу, что первое, что в голову летит – неверно, и сразу давай второе, ложное! Кхе-кхе, вот как. Почти народная мудрость, ведь всегда так, если сомневаешься в чем-то.
       Он помолчал, а потом посмотрел на часы и резко встал, торопливо начиная собираться куда-то.
       -Черт возьми, совсем забыл, что опаздываю. Танечка через минуток двадцать подойдет, вы уж одни ее подождите, ладненько?
       -Да, хорошо. Я подожду.
       -Вот и отлично. Так…если вдруг телефон зазвонит, то не отвечайте: я автоответчик включил. Так-с, все. Я пойду, удачи, Александр, – Львов протянул руку, а тот пожал ее, привстав.
       Когда он ушел, художник встал с дивана и подошел к окну. Сергей Николаевич уже выскочил из подъезда и, поймав какое-то такси, умчался по своим делам. Через минуту Татьяна Сергеевна со своей служанкой подошла к дому. Служанка попрощалась с ней и пошла к трамвайной остановке (видимо, Львова отпустила ее сегодня пораньше), а та вошла в дом. Александр сразу же побежал на кухню и увидел на столе небольшой нож. Он схватил его и рванул обратно. Потом встал лицом к окну, прижав нож к груди.
       -Ой, здравствуйте… - ошеломленно произнесла Львова, не узнав Расприева. – У меня муж боксер…он сейчас поднимется…
       -Да не бойтесь вы, Татьяна Сергеевна. Это я, – он повернулся к ней лицом и нож сверкнул в его руке. Она это заметила и отшатнулась. – Не бойтесь - не бойтесь.
       -Как вы вошли сюда? Уходите, а то полицию вызову!
       -Милицию, может быть? – он усмехнулся зло.
       -А, да, милицию…стоп… Саша, зачем вы пришли?...Зачем вам нож, Сашенька?... это… это не я, Саша! Не смотрите так…Саша, прошу… что вы хоче…хоте…хотите?!… - несчастная женщина заикалась и была близка к припадку или обмороку. «Нельзя падать в обморок, а если зарежет и…?» - тут мысль оборвалась, потому что Александр произнес следующее:
       -Не вы? А кто, тогда? – он будто бы пытался разорвать ее взглядом, кисть правой руки сжала нож крепче. Он опустил эту руку. Татьяна Сергеевна смотрела то на него, то на нож, не осмеливаясь сойти с места. А, ведь, могла побежать: дверь открытая в трех метрах за спиной. Забыла совсем только, будто в другую комнату попала, будто она не в своей квартире, а в камере, где ее будут казнить. Беспощадно и безоговорочно. И выхода оттуда нет…
       -Не знаю…Сашенька, миленький, не знаю… но я…я… я-то при чем? – она заикалась и ломала руки. Глаза бегали по лицу Расприева в надежде…она хотел упасть перед ним на колени, но не могла пошевелиться…
       -А при том, что больше никому это не нужно было. Я бы мог еще подумать на Ростова, но сам его в больницу отвез: он в аварию попал. А вы, ведь, не простушка, вы хитрая особа, да и мстительная, к тому же. Мы на вас накинулись позавчера, на вашем же дне рождения, а вы тут и отомстили. К тому же, Лена видела вас в толпе зевак во время пожара, – он не говорил, а напевал эти слова, но очень скользкими были они, и произносились весьма и весьма… холодно. Так холодно, что, казалось, Львова умрет от необъяснимой болезни, по симптомам похожей на простуду…
       Львова вдруг почему-то отпрыгнула назад и ударилась о шкаф, из которого мигом посыпались книги и всякие бумаги. Она схватилась за сердце и прошептала что-то невнятно, а потом уже начала говорить нормально:
       -Не надо…не делайте этого, Сашенька… - ком встал в ее горле и она еле протолкнула его, произнеся: «Не убивайте меня, Саша».
       Вдруг такая властительная львица превратилась в жалкого червя, который купается в грязи и пытается увернуться от руки рыбака.
       Расприев медленно подошел к ней. Его лицо было холодно, а глаза – мутны. Подойдя, он осмотрел Львову с головы до ног и прицелился в горло.
       Взмах! Солнечный зайчик отскочил от ножа и лапками своими со всей силы ударил по художнику. Тот почему-то сильно отшатнулся и бросил нож на пол. Львова смотрела на него, оторопев. Она все еще не осознала того, что еще жива, что этот взмах не поставил точку на ее бессмысленной жизни. Да-да, бессмысленной. Пока Львова сидела на полу средь разбросанных книг, ее взгляд случайно упал на книгу, название которой было наполовину прикрыто другой книгой…вторую половину она прочла, и это очень поразило ее…
       «…наказание» - она вздрогнула и поняла, что это знак. Львова даже была уверена в этом.
       «Наказание…наказание за глупую жизнь, за глупое прошлое? Что я сделала? Чего достигла? Только того, чтобы ко мне постоянно заходили дураки и негодяи? А потом мне суждено было лишь влюбиться и, из мести, пойти туда…но…» - на этом мысль обрывается для читателя, дабы не нагружать бедного лишней информацией.
       -Уходите из моей жизни – прошептал Александр и выскочил из квартиры. Львова только кивнула головой ему вслед и потом уже, из окна, дождавшись того. КА кон выйдет из дома, крикнула – «Я клянусь вам, Сашенька!».
       Она еще долго смотрела в ту сторону, куда он направился. Потом медленно села на диван, прикрыла руками лицо и тихо, но горько заплакала…
       
       Много ночей он снился ей и каждый раз, просыпаясь счастливой, она осознавала свое несчастье и падала обратно на подушку, сквозь зубы проклиная прошедшую ночь за то что она не стала вечной. Львова любила его! Она действительно любила этого скверного художника, который всем сердцем ненавидел несчастную. Все ее существо тянулось к нему, она так и рвалась прилететь к нему на квартиру, споить и отдаться. Пожалуй, это было единственное, что она хотела сделать перед тем как уехать. Но клятву свою она, к счастью для Саши и Леночки, сдержала. Совсем скоро Львова переехала на Кавказ и устроилась на какую-то швейную фабрику. Одни говорят, что она стала лучшей швеёй и вскоре принимала индивидуальные заказы, а потом выскочила замуж за богатого иностранца и уехала с ним в Европу или Америку. Иные же, что она стала проституткой, после того как на Кавказе выгнали из хлебопекарни (на швейной фабрике долго работать не получилось). Третьи же клялись, что сами видели Татьяну Сергеевну, когда та выиграла огромное состояние в карты, но потратила половину этого состояние на несколько детских домов, а вторую половину – на восстановление одной художественной школы и трех музеев живописи. Остальные деньги она отправила отцу, продав все свое имущество, а потом приняла двадцать таблеток успокоительного и скончалась ранним утром под памятником Михаилу Юрьевичу Лермонтову, если он там вообще есть, последние свои силы потратив на то, чтобы мелком начертить на асфальте четыре буквы заветного имени, с которым и умерла на устах. Лицо ее выражало бесконечное счастье в ту минуту. Не знаю как ты, дорогой читатель, но я больше верю последней версии. Просто ты не видел лица рассказчиков и не слышал все эти клятвы! Да, не об этом речь…

       ***
       А речь о том, что Александр выбежал из подъезда и помчался не зная, куда ноги его приведут.
       Улица, переулок, еще один, аптека, магазин, метро, рынок, длинный дом. Захотелось повернуть направо за угол и вдруг из-за этого угла выскакивает девушка в круглых солнцезащитных очках, как у Кота Базилио, на шпильках, золотые волосы были собраны в пучок, в руках – стопка бумаг. Она тоже, как видимо, спешила куда-то.
       -Извините, – произнес второпях художник, глотая звуки.
       -Да я сама испугалась, – ответила она, улыбнулась и пошла и дальше.
       «Странно, почему она это сказала, будто я то ли вскрикнул, то ли как-нибудь еще показал испуг, хотя сам не испугался! А-а-а! Может, ей послышалось, что я сказал: "Извинитесь", как бы подразумевая то, что она меня очень напугала и за это незамедлительно должна просить прощения… Нет, ну если бы ей показалось, что я именно так и сказал, стала бы она так улыбаться? Ведь, с моей стороны это было бы очень дерзко!» - думал он, не подозревая вовсе, что девушка вообще не разобрала того, что он сказал и действительно посчитала это за обычный выкрик, когда пугаются. Вот и сказала, что сама испугалась. Сегодня у этой девушки праздник, и Саша далеко не первый, кому она сказала что-то неважное, легкое, доброе, но и не последний.
       А дождь, кстати, уже прошел, и в плаще становилось душно.
       Александр сел на какую-то лавочку, достал из карманов этого плаща скомканный листочек, при этом развернув его хорошенько, карандаш и начала рисовать панораму местности. Через пять минут (всего лишь!), нарисовав весьма удачно, разорвал листочек, а карандаш попытался сломать, да не вышло. Он просто бросил его в куст. Посидел еще немного, подумал о чем-то недалеком и пошел дальше с головы до ног вспотевши. Наконец он завершил круг, войдя во двор своего дома и заметил, что там, на скамейке сидел Нежин.
       Лицо его было серым и отекшим, мешки под глазами не давали покоя и он то и дело тер кулаком глаза, а потом смачно зевал. Волосы поэта были взлохмачены и грязны. Одежда и руки – местами черные. Александр решил подойти к нему и почувствовал запах гари.
       «Черт, двор даже еще не проветрился, и теперь еще буду пару дней, наверное, заново чувствовать запах моих уничтоженных картин…нужно постараться не показать раздраженности», – думал он.
       -Здравствуйте, Нежин, – художник сел рядом с поэтом и оба вдруг задумались о чем-то, уткнув взгляд в землю.
       -Расприев? – спросил тот, как показалось Александру, испуганно. – А…драсти – драсти, Саша…как ваше ничего?
       -Не ваше дело, – отрезал тот, не понимая вообще, зачем сел рядом…с этим…
       -Не мое? Ну-ну…ладно, не мое, так не мое, да вот посочувствовать хочу…пожар! Ох-ох, гадко с пожаром получилось, не правда ли?
       -Откуда вы знаете, что у меня был пожар?
       -Связи – связи, Александр…как по батеньке-то? Хотя, и без них я бы уже знал все – он гадко улыбнулся.
       -Это каким образом? – наполовину издевательским, наполовину испуганным тоном спросил Александр, совершенно забыв ответить на вопрос Нежина.
       -Ох, да вы только что сами мне рассказали, хотя я, собственно, даже и не сказал, что в вашей квартире пожар! Я просто вижу сейчас, что, эвон, пожар-то был, никак не поспоришь, а вы мне потом сами же и выложили, что это у вас. Вот несчастье-то какое, на самом деле! Сожгли сундучок, а там картины, которые вашим билетом в будущее являлись, показывать их хотели, да и на работу устроиться, но не срослось! Очень сочувствую – тараторил, и ни единой нотки жалости не было во всей этой болтовне.
       -Так-так! А про работу откуда узнали?
       -Связи – связи, говорю же вам! Что наша жизнь без связей? – ничто! Так вот, вы больше не спрашивайте, откуда я что-либо знаю, ответом все равно последует либо «связи», либо «книги читаю умные».
       -Ну-ну… - протянул художник. – А здесь-то вы по какому делу, чего вам от меня нужно?
       -А кто сказал, что я к вам пришел? Да и вообще, кто сказал, что я, собственно, знаю, где вы живете? – он рассмеялся, но Александр ответил, улыбаясь…нет, пожалуй – скалясь:
       -Так сами же проболтались, что обо всем этом от связей знаете!
       -Кто проболтался, я?! – Нежин искусно округлил глаза от ложного удивления. – Ничего я не говорил такого, вам показалось!
       -Да как же так?! – оторопел Александр. – Вы же…
       -«Вы же»! «Вы же»! Чего вы мямлите, Саша? Ох, и вы вот говорите, что я тут делаю? Еще – «что вам от меня нужно, Нежин»! – кривляясь, повторил он слова Александра, а потом голос его переменился и стал серьезным:
       -Сами, ведь, подсели ко мне и сами заговорили, Саша! – вдруг и глаза стали уже не те, что полминуты назад, а будто молили о чем-то – Александр передернулся от волны жалости, настигшей его врасплох.
       -Пожалуйста, идите, куда шли, оставьте меня.
       Александр молча встал и, не попрощавшись со странным на сегодняшний день Нежиным (хотя, Александр видел его только третий раз, и ему должно быть непонятно еще, когда поэт был нормальным, а когда нет: сегодня, или в день рождения Львовой).
       -И стоит ли после этого говорить о том, что у меня бездарные стихи, Саша? – крикнул он вдруг, без причины.
       -Зачем? Это и так все знают! – ответил Александр, хоть сам и не читал никогда стихов Нежина.
       Художник не хотел возвращаться в свою коморку: станет жаль…
       …«бесцельно прожитые годы», - подумал он, усмехнулся, снова задумался над тем, что и взаправду невозможно вернуть те картины.
       «Но можно же…все-таки…собрать все остальные! – резким выпадом света согрела его эта новая мысль. – Во дурак! Не подумал сразу! Какой же дурак! Но остальные картины же не такие, это совсем, совсем другое…да чего я думаю еще! Это единственный шанс исправить все! Так, несколько моих картин у Ильи, да, у него неплохие картины. Так, родители, к ним нужно будет заехать…кто еще? Кто же еще? Ох, вспомнил!»
       Лицо Александра осветилось улыбкой. У него, наконец, появилась нить надежды на то, чтобы все исправить. Он побежал домой, посмотрел на лавочку – Нежина уже не было – заскочил в подъезд, мигом очутился в квартире, в четыре широких шага пересек комнату, запустил руку под матрас, нашарил там лист бумаги, исписанный очень мелким и безумно красивым почерком. Это был список фамилий покупателей. Художник записывал их по просьбе Ильи. Вдруг найдется какая-нибудь (а возможно их будет и несколько), которая очень понравится писателю и тот назовет ею одного из героев своего романа.
       Среди этих фамилий было ровно выведено – «Ложкины».
       Эта скромная и очень душевная семья сразу понравилась художнику. Они были чрезмерно вежливы и, перед тем, как подойти к Александру, раз десять проходили мимо, как бы случайно бросая взгляд на картины. Это, естественно, не осталось без внимания художника, который со второго их «прохода мимо» понял, что скоро они к нему подойдут (при чем, мама все время не позволяла своей дочке остановиться у палатки, а ту, видимо, очень раздражала эта конспирация, и она пыталась сопротивляться; да и как такое вообще может ускользнуть от внимания и без того наблюдательного художника?). Говорили они, заикаясь, и в итоге купили три картины, «папенька» у них, как потом сказала маленькая дочка (пришла она с матерью только), тоже художник, но свои картины он дома вешать не любит. Девочка была очень умной и начитанной, речь ее была прекрасно отточена, она широко раскрывала рот, произнося гласные и, завершив какое-нибудь слово, кивала невольно головой, так обычно делает большинство детей ее возраста. Она, как раз, и сказала, что живут они недалеко от рынка, на котором Александр торговал.
«Нужно найти их…они поймут, они люди добрые. Поймут и разрешат выкупить свои картины. Но сначала к Илье…да, к нему…странно, но я уже на него не злюсь совсем…ладно, нельзя медлить!»
       А Нежин, тем временем, соскочил с той скамейки и поспешил к Татьяне Сергеевне. Естественно, Александр во время их разговора не подал совершенно никаких причин даже в малейшем подозрении его в том, что он совершил и что чуть не совершил, поэтому тот просто, как всегда, решил проведать даму, чьи коготки крепко ухватились за сердце верного поэта, который плавится на лучах добрых взглядов Львовой, и плавится-то с таким нежным ощущением, что и представить себе невозможно!
       Он очень изменился со вчерашнего дня, и ему просто необходимо было увидеть Татьяну Сергеевну и попить с ней чаю. То есть, чай будет пить только он и всенепременно зеленый, а она, по обыкновению своему, кофе.
       Скоро Нежин уже подошел к дому, огляделся по сторонам (года два уже несчастного временами мучает мания преследования), нырнул в подъезд, добрался до этажа (непонятно, почему из всего «сборища» на лифте катается лишь Львов) и позвонил в дверь. Послышались осторожные шаги, а за ними весьма странный ответ гостю, которому всегда были рады в этом доме:
       -Меня нет…нет меня!
       Нежин сдвинул брови, нахмурившись, и позвонил еще раз.
       -Михаил Владимирович, вы плохо слышите? Не замечала раньше у вас такого, кхм, свойства. Я не в состоянии пить чай сегодня! – голос Львовы дрожал. Почти незаметно, однако Нежин не мог не услышать этого.
       -Простите, Татьяна Сергеевна, но мне нужно переговорить с вами! – он помолчал; казалось, что Львова уже ушла из прихожей. – Это по поводу пожара в квартире Расприева… - он не успел продолжить, или просто замолчал, потому что дверь открылась и за ней стояла неузнаваемая Львова…
       Косметика смыта слезами и, вдобавок, размазана по всему лицу, как видимо, рукавом. Глаз не серые, как обычно, а насыщенно – синие (так бывает у серо- или голубоглазых, после долговременного плача), губы белые, мешки под этими синими глазами – фиолетовые.
       -Я могу рассказать, – продолжил поэт, но двумя этажами выше какие-то хулиганы взорвали петарду и громкость эха, пробежавшегося по подъезду, заслонила вторую часть Нежинской фразы, хотя Львова услышала ее, вздрогнула всем телом то ли от взрыва, то ли от слов поэта, и поспешно впустила гостя в дом…

       ***
       Прошло уже две недели со дня пожара. Александр помирился с Ильей и забрал у него свои картины. На следующий день, художник нашел телефон этих Ложкиных в справочнике и позвонил им с телефона Ильи. Трубку взяла девочка. Та самая.
       -Алло!
       -Привет, девочка! Слушай, мама твоя дома?
       -Нет…то есть, да, она в душ пошла, скоро выйдет.
       -А папа? – спросил он, вспомнив, что в его детстве, когда родители уходили, они просили отвечать, что они, конечно же, дома, только заняты пока что сильно, не могут подойти, и велели не открывать никому (естественно, подразумеваются звонки в дверь, так как телефона у Александра не было вообще никогда). Он часто отвечал, что в душе, а когда спрашивали про обоих, он отвечал, что оба в душе, а потом приходилось выкручиваться, сочиняя, что душа, на самом деле, два, и они в разных, естественно. Вот на этом он и хотел сейчас поймать девочку.
       -Папочка? У, папочка телевизор смотрит. Бокс. Он же, как это…проф-ф-фес-си-о-наль-но (еле выговорила по слогам) смотрит бои, сам у меня боксер! Просил не отвлекать, а то как врежет! Угу!
       «Боксер? Умно, только устаревши немного…», - подумал Александр и спросил:
       -Врежет? А кому врежет, тебе, что ли?
       -Всем врежет, дяденька! – без промедления игриво ответила она, – и мне врежет! И вам! И Тайсону!
       -Прекрасно. Но как так? Ведь твой папа художник. Или я не в ту квартиру попал?
       -Ёлки-матрёнки! – вскрикнула она. – Откуда вы про папку знаете? Или…так! Кто вы, откуда? Говорите скорее, а то в про-тив-ном случае я повешу трубку!
       -Хорошо-хорошо, ты помнишь художника с рынка, у которого вы с мамой купили картины?
       -Ааа! Помню! Конечно, дяденька, – протянула она, но все равно что-то хитренькое ускользало и пропитывало слова. – Вам около пятидесяти, вы лысый, и все время дымите трубкой? Ммм?
       Да только по этому «ммм?» можно было понять, что она блефует опять.
       «Ух, умна девчонка!» - Александр рассмеялся.
       -Нет-нет, я молодой и не курю вовсе. Саша – мое имя…вспомнила?
       -Ой, это, все-таки, вы, дяденька! Я очень рада с вами разговаривать по телефону…просто проверяла! Много шпионов, я фильм смотрела, там все шпионы! Представляете? А вот вдруг мне шпион позвонит, да наврет всего, а я поверю? Нехорошо получится, если я вранью поверю!
       -Слушай, я что хочу сказать…
       -Да-да! Я вас, дяденька, очень внимательно слушать буду – перебила она его случайно. – И…и не буду, как сейчас вот, прерывать.
       -Точно не будешь? – он рассмеялся. Она тоже звонко рассмеялась, хотя сама, собственно, не понимала, почему смешно. Потом поняла, перебрав все в голове, и снова засмеялась с еще большим восторгом и смущенно ответила:
       -Точно-точно!
       -Ну, смотри у меня!
       -Куда смотреть? Мы же по те-ле-фо-ну разговариваем! Тут слушать нужно, а не смотреть, глупый вы дяденька – и она снова рассмеялась.
       -Ну ладно…вот…слушай…недавно один нехороший человек поджег все мои картины, что я в сундуке своем хранил…
       -Какой такой человек? Кто?
       -Ты же говорила, что перебивать не будешь!
       -А все, молчок! Рот на замочек, а ключик потеряла…хи-хи…так что там?
       -Итак, картин больше нет, заново их нарисовать не получится.
       -Картины пишут, дяденька! Как книгу! Почему вы не знаете таких простых вещей?...эм…это я, вот, ключик нашла, хи-хи…
       -Не страшно…я, просто, не знал, что ты…
       -Ох, опять! Опять все меня за маленькую принимают и сюсюкаются! У меня папка – художник, и мне ли не знать, что картины пишут. А еще, кстати, папка говорил, что если напишешь хорошую картину и потеряешь, то, говорит, не вернешь никогда! Все, кирдык, приехали! Даже если, говорит, написать точно такую же. Ну, прям точь-в-точь, все равно будет другой она, настроение будет другое, по-другому душу в нее вложишь, говорит…
       -А папа твой не говорил, что поэтому к каждой новой картине (будь та восстанавливаемой старой), нужно относиться к ней как к новому, «живому» творению. Это, как, предположим, ребенка родить. Первый, допустим, прожил несколько лет, да помер от какой-нибудь болезни. Художник, создающий новый рисунок, как и родители ребенка, которого потеряли, может совершить огромную ошибку – родить еще одного и всеми силами стараться сделать его тем же, кем был тот. Понимаешь, нельзя ни к чему новому относиться как к шансу на исправление ошибки прошлого! Ошибку нужно принять и смириться с нею, а потом запомнить и не создавать те же условия, что были «в прошлый раз» и не пытаться доказать себе, что ты не ничтожество, что ты смог сделать то же самое, в принципе, но в этот раз по-другому и без ошибки! Новое – оно потому и новое, что нет в нем ничего старого. Внешне – да, возможно, но внутренне нет!
       -Ух, и разнесло вас, дяденька. Вот только зря вы одну и ту же мысль по-разному несколько раз повторили…я с первого раза все прекрасно поняла…
       -Да? Разве несколько раз, да одну и ту же? Ну не совсем, разница-то есть, хотя да, возможно…часто так делаю, не замечая. Слушай, откуда ты такая умная?
       -Из библиотеки, дяденька, – она засмеялась. – Двенадцать лет мне давно, что ж, раз блондинка, то глупой должна быть? Вот это вы ошибаетесь, много на свете умных блондинок. Читаю я очень много! Страсть как люблю читать! Вот совсем недавно переключилась на серьезную литературу…Пушкин там, Лермонтов (Печорина очень полюбила…да как такого не полюбить! Мама говорит, что многие бы свою жизнь продали за минутку встречи с ним), Тургенев (Базаров очень понравился, почему-то…почти как Печорин!), Достоевского «Преступление и наказание» на днях дочитала, не понравилось! Очень уж издеваться он любит! То там Лошадку убьет, то этого…фамилия такая сладкая… Карамелев, что ли, ух, забыла! Это папа Сони, вот. Потом и маму ее! Этого… со сложной фамилией заставит себя застрелить! Потом еще пятилетняя развратница! Ну разве такие бывают, чего он придумывает! Фу, фу! Как все мерзко! Вы читали?
       -Нет, не читал. Не люблю Достоевского. Это тебе с моим другом о литературе разговаривать: он – писатель.
       -А как зовут?
       -Илья Романов.
       -Хм, не знаю вашего друга-писателя, но хочу с ним поговорить, может чего хорошего расскажет. Папка тоже Достоевского не любит…только молчит, почему.
       -Так, мы заговорились…я-то хотел сказать, что собирался картины свои в одно место отправить, постоянную работу могу получить за них, но нет их теперь. Вот, вспомнил, что вам продавал три штуки, хочу обратно выкупить, но на время…можно мне будет…
       -Конечно приходите! Ой, я так рада, наконец-то будет с кем побеседовать! – кричала она от радости, от чего в трубке слегка трещало.
       -А родители как же? Разрешат? – удивленно спросил Александр.
       -Я им только попробую не разрешить! И друга своего приводите обязательно, я с ним о Достоевском поговорю. Все, записывайте… - она продиктовала свой адрес и они распрощались.
       На следующее утро они вдвоем уже стояли перед дверью квартиры и звонили в дверь. Открыл отец семейства. Он, видно, был очень рад гостям и, волнуясь, второпях постоянно забывал либо тапочки предложить, либо показать, где что находится. Волновалась и мать, которая накрыла на стол, как к празднику, только скромновато. Пара салатиков и кастрюля борща…да что еще для счастья надо! Аромат гениальнейшего изобретения человечества, находившегося в кастрюле, пронесся по всей квартире, залезая в каждую щель.
       Александр и Илья сели за стол и уж хотели отказаться от всего, как в комнату впорхнула двенадцатилетняя бабочка – дочь. Она даже рта не дала раскрыть гостьям, как будто ждала, затаившись, того момента, когда они, как, в общем, и все обычно, начнут отказываться «для приличия». Но вдруг она замерла, увидев Илью. Тот тоже замер и ошарашено смотрел на маленькую хозяйку.
       -Ух, да это ж вы, дяденька? – прошептала она, а потом широко улыбнулась.
       -Бог мой! – воскликнул Илья.
       -Мамочка! Смотри, смотри! – она направила палец на Илью. – Помнишь, я рассказывала об этом добром дяденьке, который повстречался мне тогда, когда я нашла тот билет?
       -Да, конечно помню, дочка…это он? – мать застыла от удивления. Дочка лишь кивнула слабо в ответ. – Так это…вы?
       -Ну да…вроде как… - Илья, наконец, улыбнулся, освободившись от минутного замешательства и все уселись за стол.
       Ложкина старшая – напротив Александра, Ложкина младшая – напротив Ильи. Отец семейства сел во главе стола.
       -Давайте поговорим о Достоевском, – нарочно деловитым тоном обратилась «маленькая бабочка» к Илье.
       -Нет-нет, прошу вас, погодите с литературой, – вежливо произнес художник. – Давайте для начала о деле… - он повернулся к Ложкину. – Вы, как отец семейства и как его глава…
       -Она – глава семейства, – рассмеявшись, он указал на дочь. – И свой вопрос вам всенепременно необходимо обсуждать с ней. Картины ее, они принадлежат ее комнате.
       Девочка резко выпрямилась, снова приняв деловитый вид, прищурила глазки, сделала серьезным личико. Губки слегка вытянула.
       -Да-да, я вас внимательно слушаю… - она старалась выглядеть как можно более официально. Художник рассмеялся, а потом тоже принял очень серьезный и чрезмерно, пожалуй, деловитый вид.
       -Итак, я к вам по следующему вопросу, мадам Ложкина…
       -Пока еще мадмуазель, – шепнул Илья, входя в роль советчика.
       -Ах, ну да, благодарю вас, коллега. Однако, могу себя оправдать: я и не ожидал, что такая прекрасная лэди еще не замужем, – покачивая головой, произносил он. – Вот. Уважаемая и обожаемая мадмуазель Ложкина!
       -Так не говорят, – на этот раз перебила его сама «мадмуазель».
       -Как?
       -«Обожаемая» не говорят, – важно протянула та. Александр снова рассмеялся и снова накинул маску серьезности и мрачности. А девочка держалась, хоть по ней и было видно, что иногда ей особо сложно было сдерживать себя от взрыва хохота. – Так говорите, как будто…как это…maman, подскажите…
       Это «maman» породило новую волну смеха, однако «мадмуазель» продолжала достойно держаться.
       -Maman! – повторила она.
       -Ах, да-да, доченька, конечно…это…ммм…свататься, да-да-да, свататься…вот-вот…
       -Благодарю, – девочка произвела слабый поклон головой. – Александр, вы так говорите, как будто собираетесь сватать меня…или свататься до меня…ммм…неважно. «Обожаемая» говорите…
       Но художник перебил ее, придумав вдруг продолжение этого спектакля:
       -Ох, вы разоблачили меня, мадмуазель! – вскрикнул он, закрыв глаза и приложив правую руку к сердцу. – Я не могу жить без вас, так будьте же моей женой! Я вырежу из груди сердце и подарю его вам! Только скажите «да»!
       Все засмеялись еще сильнее, но только «актеры» зажали в себе смех.
       -О, Антонио! – подхватила девочка, встала на стул, закрыла глаза и приложила тыльную сторону левой ладони ко лбу. – Я тоже хотела вам признаться! Я люблю вас, Антонио и я согласна быть вашей женой! Так возьмите же мою ручку (она протянула правую руку к нему через стол) и усами приложитесь к ней!
       -О Боже, но у меня нет усов, Мария!
       -Да как же так? Немедленно отращивайте и только тогда приходите! Всё!
       И тут они оба рассмеялись и девочка плюхнулась обратно на стул. Краска прилила к ее лицу, а смех все не заканчивался. Александр пытался прикрыть рот, но все равно безумный хохот вырывался наружу. Остальные тоже не могли успокоиться.
       Когда смех кончился, они продолжили игру:
       -Так вот, уважаемая, я пришел к вам с целью выкупить свои картины, которые вы приобрели у меня не так давно.
       -Однозначно нет! Картины не продаются.
       И тишина. Веселость Александра вмиг исчезла.
       -Что же вы так на меня смотрите! Картины не продаются. Автор может получить их только пройдя испытание! Он обязательно должен съесть тарелку борща и по порции салата! Вот только тогда, художник, вы можете их забрать, – и она снова рассмеялась во весь голос. Александр широко улыбнулся.
       -А теперь, обсудив дела, с вашего позволения, мы с Ильей обсудим Достоевского…
       И понеслись по столу разговоры. Оба художника так славно спелись, что Ложкин звал гостя приходить как только ему вздумается. Тот же сказал, что скоро едет далеко за город к родителям и может взять с собой девочку, если та не будет против выехать на свежий воздух на недельку. Та крикнула, что согласна, а Александр сказал, что на днях зайдет за ней, так что пусть она собирает вещи и ждет.
       -Но главное, возьми лишь самое необходимое, – добавил он, а та игриво кивнула в ответ.
       Илья сначала расспросил девочку о их жизни после выигрыша. Та ответила, что сначала им хотелось оставить на черные дни, а потом они передумали и обустроили квартиру. Через неделю мать девочки взяли на работу в какой-то хорошей фирме, она освоила компьютер, и сейчас начальство ею довольно, и потекли деньги. Отца, после того как его показали в телевизоре, начали раскручивать, постоянно не забывая упомянуть о том, что у него «рука от бога», и что именно этой рукой он «купил счастливый билет» и выиграл состояние. Естественно, все было вдоль и поперек приукрашено, однако цель достигнута – появилось намного больше заказов. Во всем этом девочка почему-то благодарила Илью, не забыв напомнить, что только из-за него она не выбросила обычную, как она сначала подумала, бумажку. Тот уж не стал говорить ей, что скорее всего, именно этот билет и потеряла случайно его сестра тем вечером.
       После этого разговора, у них разжегся совершенно другой – обсуждение Федора Михайловича. Сначала Илья старался как можно сильнее сжимать и упрощать подаваемую им информацию, а потом совсем забыл о возрасте девочки и начинал уже говорить как с равной себе. Он рассказал ей и о раннем творчестве писателя – том времени, когда Достоевский еще подражал Гоголю, а потом резко вдруг в «Селе Степанчикове» дал отрицательному герою его характеристики, дату его рождения. Потом он рассказал про интересующее девочку «Преступление и наказание», тем самым полностью изменив ее мнение относительно этого романа. Когда речь зашла об «Идиоте», он заметил, что она уже устала слушать все это, хоть и хотела продолжать. Но он сказал, что они продолжат в следующий раз.
       Время приблизилось к вечеру и гостям пора было уходить. Девочка расспрашивала Александра о том, когда он зайдет за ней, однако он сам пока не знал, потому не дал определенного ответа.
       Они сразу же пошли к Илье и всю ночь играли в покер на спички. В итоге, у Александра было в десять раз больше спичек, чем у Ильи. Наутро, помятые и невыспавшиеся, они направились в парк, где договорились встретиться с Леной.
       Она ждала их на скамейке под тополем с темно-синей книгой в руках. Потом Александр заметил, что это Бунин.
       -Привет, – она встала и улыбнулась. Сначала подошла к Александру и крепко обняла его. Сердце художника будто зажалось в теплой руке и резко выскочило из нее, оставляя за собой дорожку золотистой пыльцы. Потом она обняла брата и они пошли вниз по парку к пруду. Александр взял ее за руку.
       -Ты возьмешь ее с собой? – спросил у него Илья.
       -Да, конечно, – ответил он. - Если она согласится, то возьму.
       -Куда соглашусь? – перебила их Леночка, подумав, что речь идет про нее. Александр тоже так думал, но Илья помотал головой.
       -Я не о тебе, сестренка. Ты-то, конечно, согласишься, я даже не спрашиваю, – он улыбнулся. – Я о девочке, Саш, неужели ты действительно повезешь ее с собой? Такая ответственность.
       -А, о ней… - он немного задумался. - Ну конечно, а что в этом плохого? Родители отпускают, почему бы и не взять? Я сомневаюсь, что у нее в скором времени появится иная возможность не только воздухом свежим подышать, но и места хорошие посмотреть. Там же и музей Марины Цветаевой, и Чертово Городище.
       -Ну ясно-ясно, что за город-то?
       -Елабуга, это под Казанью.
       -Ух, далеко ехать, ты уверен?
       -Конечно, давно там не был.
       -А на сколько вы туда?
       -Неделю-две.
       -Хорошо.
       Леночка молча слушала, поняв, что ее согласие уже как-то и без ее ведома произвелось, хотя она, собственно, не имеет ничего против этой поездки.
       -Когда едем? – через минут десять непрерывного молчания спросила она.
       -Завтра, – ответил Александр. – Собираться-то недолго, ты главное маму предупреди и утешь (если будет бояться), что это для твоей же пользы: отдохнешь, расслабишься и сувениры ей купишь.
       -Да она не будет против, все хорошо. Давно меня гонит куда-нибудь на природу. Там, ведь, лес есть какой-нибудь? И речка?
       -Да, конечно. В сосновый бор за шишками можно сходить, если время будет, и в речке покупаться. Я, собственно, к родителям только хочу, да и девочку в музей сводить. Там решим, в общем. Хорошо?
       -Ох, да, Сашенька, конечно, – она улыбнулась, он улыбнулся ей в ответ.
       Юношам очень хотелось спать, они останавливались присесть чуть ли не на каждой встречной скамейке, хоть сами не замечали этой частоты. Леночка тихо смеялась и изредка кидала в их сторону шутливые фразочки. Они улыбались в ответ, хотя и не слушали ее почти. И вот, проклиная покер и все существующие на свете спички, они присели в очередной раз на шатающейся лавочке, едва обойдя вокруг пруд. Коричневые утята выбрались на берег и внимательно осматривали троицу, гадая, кинут ли еды?
       У Леночки в сумке лежал пирожок и она раскрошила его им. Те сначала испугались, отбежали, виляя хвостами, а потом медленно подошли, присмотрелись и начали кушать. Вскоре слетелись и голуби с воробьями. Один из последних попытался ухватить кусок побольше, но тот перевешивал несчастного и взлететь не удавалось. Пока он проделывал это, остальные птицы съели все, и один голубь, самый борзый из всех и самый прожорливый, напугал воробьев, раскинув крылья, да съел их добычу сам. И вот, попробовав склевать еще какие-нибудь камешки, похожие на крошки, птицы убедились в бесполезности занятия и отправились на поиски другой пищи. А утята, видимо удовлетворившись, спустились на воду и начали умываться.
       Вскоре, кто-то из троицы начал разговор и понесся спор. Спорили Илья и Александр, а Леночка как всегда была своего мнения, но держала его при себе, только единожды высказав. Спорить подолгу она не любила, не то что те. Они сначала пытаются доказать, потом орут, потом либо сговариваются на альтернативе, либо оставляют спор на потом. Так всегда, и Леночку очень забавляло это поначалу, а потом просто надоело и сейчас, когда спор перешел на стадию «перекричи ближнего своего», она подвинулась и продолжила читать книжку.
       Прочитав около тридцати страниц, она заметила, что спор уже подходит к концу. Удивившись такой оперативности, она закрыла Бунина и вспомнила, что оба они хотят спать, из-за чего, скорее всего, так лениво шевелили языками и так быстро пришли к альтернативе.
       К вечеру Александр и Леночка проводили Илью до дома и распрощались с ним. Он был рад разлуке, потому что теперь, наконец, сможет нормально заняться своим романом, который планировал дописать уже давно.
       Подойдя к дому Леночки, Александр обнял ее и хотел было уйти, но она остановила.
       -Погоди, – сказала она тихо. Так, что он еле расслышал. – Помнишь разговор про предчувствия?
       -Да, конечно…а что?
       -Так вот, помнишь, какие были предчувствия у меня?
       -Да, примерно.
       -Так вот, я тогда еще сказала, что назову лучший твой рисунок. – она вытащила из сумки ровный, но видимо испытавший скомканность, листочек с изображением девушки на нем. – Вот он, лучший рисунок…и не потому что на нем изображена я, а потому что он, как видимо, нарисован быстро, однако прекрасно и в нем видна рука мастера…Львова, видимо, когда увидела его, скомкала и отбросила в угол от злости…она же ненавидит меня теперь, наверное…
       -Нет, это не ты, – ответил Александр и заметил, что действительно, сходство есть.
       -А кто? – удивилась Леночка.
       -Это моя мама. Рисунок не удался, она на себя мало похожа…зато это очень похоже на тебя, да…я даже и не думал, что так….что так получится – он взял рисунок в руки и вспомнил, как еще давно срисовывал со старой фотографии маму, чтобы подарить ей на новый год. Он тогда еще очень разозлился на то, что ничего не вышло и хотел выбросить, однако сохранил почему-то…
       -М…но можно, я все равно оставлю его себе?
       -Да, конечно, – ответил Александр, они еще раз обнялись и договорились встретиться завтра на этом же месте в полдень. Художник пошел домой. Моросил дождь. Небо разрезала молния, однако гром почему-то не прокатил.

       Глава VIII
       ОТЪЕЗД. ВСТРЕЧА С МАТЕРЬЮ.

       К собственному удивлению, Александр проснулся весьма рано, и хорошо при этом выспался. Понежившись немного в постели, он наконец встал, добрел до холодильника, вытащил оттуда последнее, что было съедобным, и, позавтракав, собрал что-то с собой. Сложнее всего было под конец засунуть в рюкзак светло-коричневую шляпу, которую он так любил надевать, когда ездил к родителям. Закончив, он сел на табурет-трехножку и закрыл на минуту глаза…
       Выйдя из дома, Александр зажмурился от яркого солнечного света, чертыхнулся про себя и пошел вперед, не пытаясь даже держаться тени, однако при этом все равно бормоча что-то неприятное под нос, адресуя все Светилу. Топча почему-то до сих пор мокрый асфальт, он, все смотря себе под ноги, не обращал ровно никакого внимания на утреннюю красоту этого города. Утром меньше суетливости, так ненавистной ему, меньше пота и машинной вони, «меньше ненавистных взглядов циников и ненавистных улыбок оптимистов, которые, как желтые одуванчики, скачут по городу и сияют ложностью и фальшивостью» - так говорил Александр, когда думал о прелести утра. Однако, как и всегда, все мысли обрушались на мерзкую почву, трансформируясь, принимая облик старой высохшей кости, обтянутой белой мертвой кожей. Все мысли стекались в идеи, подогревая их, а они в свою очередь выпускали шипы, в который раз уводя речь художника в далекий путь пафосных изречений по поводу того, что ему не нравится. Но не будем останавливаться на этом.
       Когда он пришел к девочке, дверь открыл отец и сообщил, что та еще спит, а мать ушла на работу. Они выпили по чашке кофе, после чего на Александра внезапно напала сонливость, и это даже не показалось ему странным. Потом отец начал будить дочь, и та, поднявшись, сонная-сонная, как будто еще не понимая, что происходит, собиралась на автомате и все бормотала себе под нос что-то, изредка хихикая или глубоко вздыхая тоненьким голосочком.
       Но вскоре она оживилась, опомнилась и заторопилась собираться. Отец дал дочке в дорогу побольше еды и поменьше одежды, а та, будто нахохлившись, хотела возразить и поменять все наоборот, но забылась в спешке. Сумку с едой взял Александр, а девочка понесла свою одежду, очень аккуратно сложенную в милый розовый рюкзачок с изображением пони. Когда они распрощались с отцом девочки и вышли из дома, она была вне себя от счастья предвкушения дальней поездки.
       Подойдя вовремя к дому Леночки, они не обнаружили ее и принялись ждать, поддерживая тишину. Не утреннюю уличную (куда уж там! О тишине на улице в такое время суток никто бы и не посмел слова сказать: иному даже душно становилось от всего этого шума, поднятого так внезапно, от этой беготни, слепой спешки, от разговоров, сплетен, криков, споров, которым не было конца, от добродушных и враждебных взглядов, от поднятой ими тучи светлой искрящейся пыли, от желанного дождичка, которого сейчас нет и как будто его и не было никогда вовсе. Хаотичность движения свела бы с ума любого, не адаптировавшегося ко всему этому), нет, не утреннюю тишину поддерживали они, а обоюдную, инициатором которой, как ни странно, был Александр, а девочка поначалу пыталась завести беседу, но так и не решилась, в конце-концов.
       Леночка вышла через полчаса, одетая в новые темно-зеленые джинсы с широкими карманами по бокам в области колена, в черные с белыми полосками кроссовки с высокой подошвой, и в оранжевую широкую футболку, свисающую почти до колен. Распущенные кудрявые волосы мягко покоились на плечах. Александр обнял ее, но не повеселел особо. Что-то тяготило его с раннего утра и он сам не мог понять что, хотя подозревал что причина – остатки недавних потрясений. Леночка почувствовала это и поняла, что не стоит удручать его вопросами о поездке, которых у нее накопилось предостаточно. При встрече он сказал лишь, что едут они на автобусе, водитель которого – его давний знакомый – предложил свои услуги бесплатно.
       Они добрались всего лишь за полчаса, но столько же потом ждали этого знакомого. Наконец он пришел, поздоровался с Александром, объявив остальным, что зовут его Тихоном, и что к следующему утру он уже доберутся. Леночка не могла удержаться и предложила деньги, очень неловко, запинаясь, но тот вежливо отказывался, в конце-концов вынужденный соврать, что у него было три свободных места, потому он все равно бы не получил за них ни гроша, и что это Александр его выручает: будет с кем поговорить в дороге.
       Через некоторое время они отъехали на обычном автобусе экскурсионного типа с большим лобовым стеклом, кондиционерами и даже телевизором (!), который, вообще-то, сломался еще давно – почти сразу же как был туда установлен. Новый ставить уж не стали, посчитав, что в таком случае обязательно пассажиры будут спорить, смотреть ли им его, а потом – какой канал смотреть, и проч. и проч. Так и висит, в результате, «для виду». Лена и девочка заняли два передних места справа, те, на которых обычно сидит экскурсовод, в очередной раз рассказывая пассажирам, где какой кустик стоит, и почему именно там…для Александра было приготовлено место спереди слева рядом с каким-то, как видимо симпатичным, однако полностью засыпанным прыщами, подростком, все время жующим что-то и слушающим грохочущую музыку, периодически выводившую из себя двух пожилых женщин позади него, которые все вздыхали громко, произносили святое «Ох», перешептывались, обсуждая «молодежь», косились на ее представителя, и опять перешептывались, складывая ручки крестиком на сумочках, которые всенепременно были на коленях – где же еще им быть! и бубнили-бубнили-бубнили себе под нос что-то невнятное, видимо даже удовлетворившись уже наличием причины для вздохов. Александр, сидевший на ступеньках рядом с Тихоном, поглядывал на них в эти моменты, думая про себя: «милее таких вот бабушек, в такие вот моменты, вряд ли чего еще сыскать можно!», а потом возвращался к разговору, которых у них было великое множество. В основном они обсуждали жизнь друг друга. Александр подробно описывал все, что приключилось с ним за те два года, что они не виделись. Сначала он говорил оживленно, восторженно, а потом тихо, немного смущаясь. Тихон пару раз мельком пробежался глазами по Леночке через зеркало, добродушно смеясь, и хлопнул Александра по плечу, будто тихо пожелав удачи.
       Леночка поняла, что речь идет о ней и захихикала, краснея. Потом отвернулась к окну и начала наблюдать за природой. Живая картина, плавно уплывающая назад, будто засасывалась, сворачиваясь в одну точку. Она поразила девушку своей дневной необычайной красотой. Березовая роща, длинная, нескончаемая, заставляла сердце биться сильнее. Она с наслаждением осматривала гущу листьев и сережек, сквозь которые, еще больше проясняясь, пробивались лучи небесной радости. Они плавно стекали на густую темную траву, прижимали ее к земле, позволяя дикому не-городскому ветру проскользить по ней, толкнуть ветки березок, да полететь в чистое поле, преобразовываясь из обычного потока в вихрь и обратно. За березами, словно по очереди, стоял сосновый бор. Деревья-солдаты выстроились смирно, и только макушки раскачивались по ветру. И лишь одна сосна, по стволу которой быстро пробежала маленькая белочка с большим пушистым хвостом, вырисовывающим всякие узоры в воздухе, нарушила строй, видимо совсем недавно упав на брата справа, а тот стоял твердо, поддерживая слабака. А ветер, ветер, создав воронку пыли, будто бы посмеялся над ними обоими, да полетел дальше. Следом стоял взвод кустарников. Леночка не нашла в них ничего особенного, кроме пышности и кудрявости. Потом очень надолго пейзаж заняли ели и ёлочки. Их однообразие наскучило, и Леночка, резко отбросив лохматую голову, впилась взглядом в потолок. Рука полезла в сумку за книгой, но на полпути передумала и вернулась на подлокотник. Леночка вспомнила, как плохо и тошно ей становилось, когда она читала в машинах или автобусах.
       -Ну и сволочь же эта Львова! – вырвалось у Тихона, Леночка это, естественно, услышала. – Много бы еще наговорил…да, кхм, ребенок вот уши, гляжу, греет, – он улыбнулся.
       -Ух, да неужели о детях забеспокоился? С чего это? – рассмеялся Александр, наконец найдя лазейку, чтобы перейти с неприятной темы на, хоть и нельзя сказать – приятную, но по крайней мере более или менее.
       -Ну да, брат, чай дети – наше все…
       -То у тебя деньги – наше все, то дети! – продолжал издеваться Александр.
       -Да чего ж ты опять за свое, Сашка! Деньги не тронь, это разговор надолго, а дети – ангелы! Это я тебе точно говорю, Саш. Ты вот погляди на ребеночка какого-нибудь! И, ведь, чистенький весь внутри, взгляд доверчивый, добрый. Смотрит всегда вот как на что-то волшебное, осматривает так…подробно и блестит взгляд! Нынче в Новый Год Дедом Морозом подрабатывал, да гляжу на них и сердце бьется сильно, очень сильно бьется! Аж прям из грудей вылететь хочет!
       Александр захохотал вдруг на весь автобус, а девочка, внимательно все слушавшая, захихикала и залилась краской, почему-то смущаясь. «Ну и чудной же дядька!» - думала она.
       -Чего?! – Тихон нахмурился, снова не понимая, над чем так смеется его друг.
       -«Грудей»? Вырвется у тебя из грудей?! – все продолжая смеяться, спросил тот.
       -Да иди ты! – воскликнул Тихон, обидевшись еще сильнее прежнего, к тому же так и не поняв, в чем он ошибся. – Невозможно с тобой о серьезных вещах разговаривать.
       -Ладно-ладно, продолжай, прости, – он мгновенно перестал смеяться, однако широкая улыбка так и не сходила с лица.
       -Мде…так что, не могу я на детишек смотреть без любви сердечной…ты только это…я, ведь, тебя знаю хорошо, не подумай вдруг, что я того…из этих, ну, ты понимаешь…не думай, – он закашлял тяжело, прижав огромный кулак ко рту. – Простудился еще, Диавол подери…кхм…вот! Гляди, как себя сдерживаю, когда ребеночек рядышком сидит! Есть чем гордиться, Саш?
       -Ух, да памятника мало…
       -Перестань, – перебил его Тихон, не желая выслушивать очередную язвительность. Тот послушно перестал. – Перед детьми нельзя ругаться, они же это…ну, чистые! Нельзя быть виновником начала их загрязнения, никак нельзя!
       -Ну а если взять в расчет железный факт, что все равно услышат все эти слова? Любой ребенок услышит и не раз повторит обязательно – так исторически сложилось и этого, увы, никто, мой друг, совершенно никто изменить не в силах. Смысл, тогда, в чем?
       -Дык это…хочется, чтоб ребеночек побольше оставался чистеньким. Как рано они все узнавать-то начали, эх м-мать! Как рано ругаются похлеще самого отпетого сапожника! Как рано в постель вдвоем ложатся, лобызают совсем юные и маленькие тела, а потом аборты, аборты, оттого и бесплодие! Боже мой, что в их головах происходит, когда они идут на такое! Тьфу, блин! Противно говорить и думать даже обо всем этом безобразии!
       -И кого же ты винить во всем этом собираешься? Телевидение?
       -Да какое уж там телевидение! Ничего я такого уже в этом ящике видеть - не вижу! О каком насилии сплетничают бабки, если в фильмах теперь даже крови почти нет! Ну скажи, ну разве после выстрела в голову в упор останется лишь дырка размером с пулю?...ну, то есть, не размером, а эти…короче, ты понял…
       -Диаметром.
       -Да, точно, Саш. Я, просто слово забыл…знаю его, по математике в школе пятерка была…или четверка…это, не важно! Вот, как, скажи, след на лбу будет диаметром с пулю! Ну разве бывает такое! Там же пол башни на…кхм, ко всем чертям разнесет, да и о какой крови идет речь! Раньше – да, раньше кровь постоянно в боевиках была, да и машины, японский-то бог, переворачивались и почти сразу взрывались! Вот умора! Да еще как взрывались! Обязательно в тот самый момент, когда главный герой убегает на нужное расстояние.
       -А кого винить, тогда, по-твоему?
       -А никого, абый, никого! Остается только жизнь винить…и судьбу, но я в судьбу не верю.
       -Хитрый ты, ж’эк, нашел оправдание.
       -А-то, брат! Татарский-то не успел забыть, гляжу?
       -Ну так, только пару фраз помню…
       -Вот и у меня то же самое…слов связать не могу, а по отдельности – пожалуйста…эх, а в школке, помнится, учил. Хвалили.
       -А мне рассказывали, что три у тебя было по всем языкам, – усмехнулся Александр.
       -Ну, с этим не буду спорить, однако говорил я на татарском прилично, а сейчас, эвон, пол автобуса людей, другая половина – барахло всякое. Так и живем из года в год, да позабыл уж многое…да и зачем он мне? Чай не переводчик, кхе-хе!
       -И то верно. Слушай, ты лучше скажи, город-то стоит?
       -Как миленький стоить! Краше втрое стал! Болота у вечного огня помнишь?
       -Какие?
       -Ну, рядом с домом Шишкина…
       -Ах, ну да, конечно помню.
       -Там теперь отделали все по высшему классу, так сказать – красота! Фонтанчики даже установили, дома в старой части обновляют, новые строят, дороги ремонтируют! Ммм, прелесть! На чертовом городище ресторан построили, не в тему совсем. Вид портит сильно. Памятник рядом ставят кому-то…хану, что ли какому-то…основателю Елабуги! Ха! Ничего так, конечно, приличненько.
       -А с чего это такие обновления?
       -Да ты что, Саш, не знаешь? Дык это…как его…миллениум, во!
       -Елабуге тысяча? Ах, ну да-да, помню…а что им, тысячелетней Казани мало?
       -Да кто ж их знает, абый, кто знает? Вот недавно еще двести было, или триста, а теперь тысяча. Мы ж еще, кажется, с тобой да с мамками нашими ходили на праздник, но это еще что! Теперь вообще по всей строгости работают, да и вход платный, – он достал из кармана своей светло-коричневой рубашки пачку «Примы» и закурил, по возможности стараясь выдувать в окно, – Дурдом, в общем. Однако праздник обещают сделать очень хорошим. Ты надолго, хоть?
       -Нет, на недельку. Ну, может, на две.
       -А чо так мало?
       -Да картины нужно сдать вовремя, чтоб на работу взяли. Вот и еду у всех поотбивать (он рассмеялся) на некоторое время.
       -Дык, брат, это…у меня, жеш, твои картины есть. Штук с пятак, наверное.
       -Откуда?
       -Одну ты отдал мне когда-то, а остальные мать у твоей выпросила. Твоя, вот, подарила, и теперь развешаны по всей квартире.
       -Спасибо, что сказал, моя-то не помнит. Вечно о подобном забывает…
       -А что такого еще было?
       -Да не помню я уже…
       -Вот рады-то они будут тебя увидеть. Все семейство, небось, соберется за столом.
       -И ты приходи, и тебя зову, – Александр достал из сумки Тихона пирог. – Ммм, узнаю руку твоей мамы, только тесто немного к нёбу липнет.
       -Да, пироги на славу у мамаши всегда получались. А насчет стола – нет, наверное, у отца день рождения, дома будем праздновать.
       -Так что ж мы как чужие будем в один день пить, да по разным хатам? Давайте к нам, там и отпразднуем день рождения дяди Паши.
       -Нет-нет, он не согласится…ты ж его знаешь, он в узком кругу любит, – Тихон докурил и выбросил бычок в окно.
       -Как хочешь, – Александр улыбнулся, они помолчали немного, пока он доедал пирог. – Я, на самом деле, не очень-то и хочу стол широкий накрывать, всех собирать, но что с мамой поделать?
       Тихон кивнул, Александр решил пойти на свое место и поспать.
       Проснувшись, он понял, что проспал почти всю дорогу и теперь они уже подъезжают к Казани. Было раннее утро, Леночка, подобно большинству пассажиров, еще спала, а вот девочка что-то рисовала. Он только что осознал, что за все это время так и не спросил ее имени, и даже не задумывался над этим. Она поймала его взгляд и хихикнула.
       -Чего вы так на меня смотрите? – спросила она.
       Александр засмеялся и запустил пальцы в волосы на затылке, показывая этим свое неловкое состояние. Он очень стеснялся спросить, как ее зовут и уже не мог понять, как обходился без этого. Но все-таки спросил. Девочка рассмеялась, выронив листочек и схватившись за живот. Кто-то с ближайших к ней рядом пробурчал что-то невнятное, видимо, проснувшись, а потом снова заснул, засопев. Она прикрыла рот ладошкой и, когда отсмеялась, спросила:
       -Чего, правда не знаете? Как же так?
       -Да вот так… - ответил Александр, все еще конфузясь.
       -Но вы же обращались ко мне по имени, когда мы играли за столом тогда? Ну, помните, вы говорили, что у вас нет усов, и обратились ко мне «Мария».
       -Так это ж наугад! – воскликнул Александр радостно, он был очень удивлен. – Так тебя правда Машей зовут?
       -Конечно, кем еще? – она улыбнулась, подняла листочек и продолжила тщательно вырисовывать троих людей на полянке. Александр понял, что она рисует свою семью. Дети обычно так и делают, беря в руки карандаши и бумагу. Потом он заметил, что справа от всех она нарисовала собаку и маленькая капелька, вырвавшись из ее глаз, упала на рисунок. Она торопливо смахнула эту капельку и убрала листок с карандашами в портфель. Александр не стал ничего спрашивать, оставляя ее наедине со своим мыслями, и посмотрел в окно. Он не замечал красоты полей и будто ровно выстриженных деревьев, не чувствовал ничего, смотря в небо и набирая в легкие родной воздух, чистый приятный воздух. Он было закрыл глаза и задремал, как его принялась будить Леночка с этим приятным «приехали». И действительно, поднявшись, он увидел, что они уже в городе и пассажиры автобуса выходят на свежий воздух. Тихон пинал колеса и курил. Когда друзья вышли, Тихон закурил вторую и подошел к ним.
       -Так, автобус я здесь оставляю, поэтому до Елабуги на такси поедем. Тут у меня есть старый друг, который мне задолжал. Он довезет нас, – и Тихон повел их к какому-то магазину, близ которого стояла белая «Шестерочка». Из магазина как раз вышел молодой татарин в зеленой кепке и светло-коричневых штанах. Футболки не было. Он открыл бутылку, которую держал в руках. И вылил содержимое на себя, охлаждаясь. Действительно, было жарко. Солнце напекало затылки, и голова у Александра слабовато кружилась. Татарин увидел Тихона, чертыхнулся, а потом резко изменив лицо, на котором теперь не осталось и следа огорчения, развел руками и подбежал к ним.
       -Братуха, здарова! Слущий, денек нед, паследний на бэнзин патратил, мамый клинусь! Зафтра прихади, слущий, завтра деньги будут! Сиводня нед, – он размахивал руками в стороны, говорил смотрел так жалобно, что захотелось не только поверить, но даже и отдать все, что было в карманах.
       -Опять ты меня дуришь, Фарид! – воскликнул Тихон, издеваясь. Кому-кому, а ему точно не хотелось верить в правоту этого человека, а тем более отдавать ему свои деньги.
       -Слющий, я дуришь? Я чэсный, я никаво никада не дурил!
       -Да постоянно обманываешь только!
       -Я же типе сказал, что мамый клинусь, – почти сквозь слезы выдавил Фарид. – А если я мамый (!), мамый клянусь, значит я ни абманываю!
       Он жалобно посмотрел на троих и, развернувшись, взял из салона тряпку, обтерся ею, тем самым намочив, и начал вытирать стекла.
       -Слушай, Фарид…
       Тот молчал, и только быстрее и резче стал натирать.
       -Слушай, я не хотел тебя обидеть! В самом деле, не хотел! – Тихон был удивлен такому повороту событий. Видимо, он никогда не видел Фарид обиженным.
       -Нэ хател – нэ хател, но абидел жеш!
       -Ладно, ты лучше вот что. Давай, нас до Елабуги довезешь, а я тебе твой долг прощу по старой дружбе?
       Татарин резко обернулся с серьезным выражением на лице.
       -Нэ нада мэня о таком прасить! У миня есть чуйство собственава дастоинства, я ни буду с этим саглашаться! Я же гаварю, что отдам тебе деньги, Тиха. А если Фарид сказал – Фарид сделаит! Я просто вычту из долга те деньги, каторые ты мне будешь должен за доставку! И нэ праси меня больше никагда, ни за что, ни при каких условийах позорить сваю чэсть! Дагаварились, Тиха?
       -Да, конечно, договорились, – ответил «Тиха», довольно ошарашенный от такого поведения Фарида.
       Татарин сказал всем садиться, а пока пошел к кучке других таксистов, курящих неподалеку. Он попросил у одного из них телефон и позвонил куда-то. Потом, когда друзья уселись, он вернулся, сел и сильно хлопнул дверью…
       Тронувшись, он плюнул в окно и молча порулил. Тихон долго присматривался, можно ли обратиться к Фариду, а потом все таки спросил, что случилось, почему он такой нервный. Тот попытался уйти от темы, но когда не вышло, признался, что его жена сейчас рожает, а он не может быть рядом с ней, потому что на работе ему сказали, что если он не явится сегодня, его уволят.
       -Ты дурак! Почему раньше не сказал-то? Вылезай из машины, вылезай-вылезай, держи деньги (Тихон вытащил из кармана несколько купюр) и купи ей цветы, я довезу их до Елабуги и подъеду к роддому. В каком она?
       -В таком-то, – ошалело ответил Фарид.
       -Ну и прекрасно, часов через пять я буду там и верну тебе машину.
       Фарид не знал, куда деваться от радости…он схватил руку Тихона и сильно затряс ее, благодаря на татарском, подмешав и русские слова. Тихон улыбнулся и кивнул, а тот пулей выскочил из машины и полетел в роддом.
       -А почему он говорит с таким акцентом? Татары же, тем более такие молодые, грамотно по-русски изъясняются, да и без акцента почти, – спросил Александр.
       -Да черт его знает, Саш, сам не пойму. Это, наверное, некая марка у них, не знаю…
       До Елабуги доехали молча, разве что Машенька изредка спрашивала что-то у Александра.
       Вот, они приехали на окраину города – конечную некоторых автобусов, и вылезли из машины. Это место сильно отличается от остального города. Тут, как бы, маленькая деревушка, в то время как остальное – достаточно приличный и хорошо отстроенный город.
       Александр осмотрелся и, приподняв брови вверх, улыбнулся. Все было на своих местах: старая, никому давно не нужная телега с отлетающей хлопьями темно-синей краской, которую постоянно пытались съесть куры, пробегая мимо, но, терпев фиаско, оставляли хлопья на «потом», размышляя, что «завтра слаще будет, съедобней». Широкая песчаная тропа, больше похожая на миниатюру хребта каких-нибудь гор, была размером метров в двести и обоими концами упиралась в заасфальтированные, будто единожды лишь во время постройки этой части города, дороги. По обе стороны от этой тропы стояли раскосые домики, желтые и белые, светло-синие и светло-зеленые. Собаки переругивались, не имея возможности вылезти и разобраться, кто правый, козочки с баранами отдыхали в тени пышных кустарников простенького красно – синего домика. Нога как будто ступала ровно туда же, куда ступала в прошлые разы, глаза осматривали те же детали тех же заборов и крыш. В окна Александр на заглядывал никогда. То ли принцип, то ли подсознание. Недавно прошел сенокос, потому что в том, что видели друзья, преобладал желтый цвет.
       Пару минут спустя все трое подошли к невысокому полненькому округлому домику-коробку с толстой низкой крышей, мощными бревнами у основания и старенькой, но, к удивлению, совсем не скрипучей деревянной лесенкой с поручнями-пеньками, обтянутыми пожелтевшим тросом.
       Мощеная серая дверь, обшитая дерматином и уплотненная синтипоном, открылась, чуть скрипя и на порог вышла мать Александра. Она была одета в широкое кружевное платьице, которое доставала лишь по особым, но далеко не по всем праздникам. Сегодня – надела, что не могло не радовать соскучившегося сына. На плечах, слегка спустившись, покоился зеленый платок с изображением насыщенно-красных тюльпанов. Она очень любила эти цветы и их частенько можно было встретить в ее гардеробе. То на заколке, то на сумке или обратной стороне зеркальца.
       Длинные седые волосы ее были аккуратно собраны в хвост и перекинуты вперед на левое плечо. Глаза ее были яснее даже глаз Машеньки, что обычно несвойственно пожилым людям. Она подошла и крепко обняла сына.
       -Здравствуй, ма, – Александр посмотрел ей в глаза и заулыбался еще шире, – а это вот – мои друзья…
       -Ой, как приятно! Очень-очень приятно с вами познакомиться! Меня зовут Ефросиньей Константиновной, но лучше называйте меня просто тетей Фросей, а то произносить, произносить-то сложненько! – бормотала она счастливо, ломая руки. – Щасье-то какое, что вот вы все приехали, большое щасье! Пирог я там, пирог приготовила. Батя твой, Саня, побежал в магазин за кепчупом этим, ты ж кепчуп-то любил раньше!
       -И сейчас люблю, ма, ты прости, я забыл сказать, что не один приеду.
       -Ох, это же хорошо! «Чем больше гостей, тем в доме светлей и цветней!» - это вот так Сережка сочинил! – она вытерла рукавом слезы, которые вдруг брызнули из глаз от счастья. – Стишки же пишет, ох, душевные стишки! Про Россию, про природу. Поетом быть хочет, в Казань на конкурс скоро поедет, будем все за него молиться…Ах! что ж я вас тут держу-то, на улице! Отдохнуть, небось, хотите. Там, Сань, банька затоплена, поди попарься, но сперва в дом, в дом давайте!

       Глава IX
       МАРИНА. БЕЛОБРЫСАЯ.

       Поздним вечером, когда вдруг нахлынет бесконечная лирическая тоска, Илья Романов шел по пустынной и тихой улице. Только что он закончил еще одну тетрадь с дневниковыми записями, весь день просидев за написанием новой. Сейчас, оставшись наедине со своими мыслями, он начинал беспокоиться за эту чрезмерную увлеченность, перо все время тянулось не к роману, а к дневнику, из-за ведения которого все соображения по роману терялись в других, ненужных и никому не важных строках. Но Илья не мог перебороть желания и все не прекращал жаловаться на жизнь этим глупым бумажкам, анализировал ее, все глубже и глубже погружаясь в тяжелую хандру. Его мучили деепричастные обороты. Он, как и многие другие в свое время, заново начал болеть ими. Шаг ускорился, Илья два раза свернул налево и позвонил по домофону. Приятный женский голос удивленно, но радостно воскликнул что-то и согласился открыть дверь. Он вошел в прохладный подъезд и подошел к лифту. Нажав на кнопку, он простоял немного в ожидании, а потом не выдержал, соскочил с места и помчался по лестнице на предпоследний этаж этого довольно высокого дома. Тут же внизу противно заскрипели двери лифта. Он поднялся и попытался восстановить дыхание, как дверь ее квартиры отворилась и она выглянула на лестничную площадку. Сердце Ильи подпрыгнуло и он, поздоровавшись лишь взглядом, вошел.
       Все было в точности так, как в прошлый раз. Холодильник, часы, картины – все на прежних местах и даже дверь в ванную приоткрыта на нужное количество сантиметров…нет, ему даже казалось, что и миллиметров. Но это не важно!
       Он прошел в комнату, она плюхнулась на диван, сложив крестом руки, и вызывающе посмотрела на Илью.
       -У меня роман не пишется, – тихо ответил он. Комната, кстати, освещалась лишь керосиновой лампой на столе – Анна Константиновна любила всякие странные штучки. Этот свет заставлял Илью лечь на диван и вздремнуть, но тот не поддавался, продолжив стоять.
       Хозяюшка встала, вытащила из стола стопку чистых листов, положила их на стол и принялась искать пишущую ручку.
       -Садись, – она вспорхнула и ступила на табуретку, затем осмотрела пристально полку, – будешь сейчас писать, – с грохотом, разбивающим иллюзии о «порхающей бабочке», она спрыгнула на пол, рукой занырнула в сумку и, через пару секунд, наконец-то положила ручку с черной пастой на стол.
       -Пиши, – подытожила она и пошла на кухню.
       Илья сел на стул и обреченно посмотрел ей вслед. Он пришел совсем не ради этого, он даже не собирался говорить про роман, ведь знал, как болезненно Анна Константиновна относится к этому.
       -Ты чего сидишь? Музу ждешь? – она впорхнула в комнату с двумя стаканами чая и засмеялась.
       -Нет…я не за этим пришел, – он пытался придумать что-нибудь себе в оправдание, но запутался в мыслях и пробурчал лишь что-то невнятное.
       -Ну? Да-да? Я вас слушаю, mon cher, – Анна Константиновна поставила чай Ильи рядом со стопкой бумаг. – Я буду наблюдать.
       От явной безысходности он взял ручку и приступил. Первое предложение далось с большим трудом, а, написав его, Илья почувствовал такое изнеможение, что положил ручку, глотнул горячего чаю и взглянул на Анну Константиновну. Она смотрела прямо на него, пытливо, остро, с тенью насмешки. Он повернулся обратно и продолжил писать. Слово, еще одно, предложение, второе, третье, абзац. Он перевернул листок и внутри, где-то в области легких, защекотало, возвышая, вдохновение. Скоро рука начинала уставать, но он гнал ее дальше по пустому белому полю, – ограниченному бесконечному полю, разрыхленному далеким первым предложением. Осталось лишь засеять!
       Илья глянул на нее, а она читала Франца Кафку, уже забыв о нем. Но ему было все равно: он снова погрузился в роман.
       Наступила ночь. Она как-то внезапно вползла через щель в окне и начала туманить сознание писателя. Света керосиновой лампы явно не хватало, глаза отказывались работать. Он положил ручку и закрыл лицо ладонями. Сзади кто-то слегка коснулся его своими нежными пальчиками. Слева на диване ее уже не было. Анна Константиновна незаметно встала и теперь шептала что-то в ухо Илье…
       
       ***
       Утром он первым делом пошел на кухню, тихо позавтракал и, пока она все еще спала, взял написанное и выскочил из квартиры. Закрывая дверь он как будто почувствовал на себе ее пытливый хитрый взгляд, но не обратил на это ровно никакого внимания.
       Вернувшись домой в прекраснейшем расположении духа, он схватил тетрадку и быстро записал что-то. Потом, не найдя никакого разумного дела, он взял очень-очень старую тетрадь и открыл наугад…

       «7 января, 11 лет.
       Ура! Сегодня я получил пятерку по всем предметам! И по русскому, и по естествознанию, и по математике, и даже по физкультуре! Я больше всех отжался от пола – целых пять раз! Папа очень хвалил меня, а мама снова сказала, что я у нее самый умный. Вообще, меня сейчас очень часто хвалят. Они говорят, что я умнее, чем все мальчики моего возраста, но я не согласен! У меня есть много друзей, которые умнее меня. Валентина Борисовна попросила показать ей какие-нибудь свои рассказы, и я принес ей четыре дневниковые записи и одну сказку. Я очень боюсь, что она потеряется, поэтому напишу ее здесь.

Сказка про гусеницу, которая стала бабочкой.
       Жил был в лесу голодный-голодный гусеница. Очень странное название «гусеница», как будто нет гусениц-мальчиков! Вот моя гусеница – самый настоящий мальчик.
       Однажды гусеница-мальчик, как и каждый день, пополз по дереву, чтобы покушать листья. Сев на большой-большой зеленый лист, он откусил кусочек и задумался. Он понимал, что дереву больно оттого что он есть его! Нет, так нельзя! Гусеница-мальчик слез с дерева и начал есть свежую травку, но скоро понял, что так он делает больно земле, которая кормит дерево и которому опять станет больно. И тогда он перестал есть и начинал худеть. Вдруг как-то днем прилетела кукушка! Она сперва хотела съесть его, а потом передумала, потому что он был очень добрым, а потом сказала, что ей стало жалко бедного доброго гусеницу-мальчика, и что она будет приносить ему каждый день такие листья, без которых никому не будет больно. Он согласился.
       В один день кукушка предложила гусенице-мальчику покататься. Она взяла его в клюв и взлетела! Ему так понравилось! Он приземлилась вместе с ним на ветку того дерева, которое он ел раньше. Она сказала, что если он сейчас заснет, то, когда проснется, то сразу должен прыгнуть вниз. Гусеница-мальчик очень испугался, потому что внизу был большой камень, упав на который, он бы сразу умер! Так вот. Он доверял кукушке и заснул, а проснувшись, первым делом взглянул вниз. Он как-то странно себя чувствовал, но, не обращая внимания, прыгнул вниз и зажмурил глазки. Вдруг что-то подхватило его и заставило взлететь. Он открыл глаза и увидел, что у него выросли крылья и сам он стал намного красивее. Он летел! Гусеница-мальчик сразу же полетел искать кукушку и увидел ее умирающей! Он пытался спасти, но ничего не помогало, и тогда кукушка сказала ему, что если он поклянется, что будет жить так же, как жил раньше, быть таким же добрым и правильным, что он никогда не будет жалеть себя, из-за того, что он такой маленький и беспомощный, то она может умереть спокойно. Он поклялся и кукушка умерла. Долго и грустно летал гусеница-мальчик с цветка на цветок и думал о своем друге, который спас его в трудную минуту, и теперь он решил, что полетит искать всех беззащитных и помогать им точно так же. Как помогла ему кукушка.»

       Илья взял следующую тетрадь, очень потрепанную и снова открыл наугад. Он вспомнил, что был большой перерыв, во время которого он не писал, но думать об этом сейчас совсем не хотелось.
       
       «15 лет.
       Поздний вечер.
       Я сидел у окна и много думал, прежде чем написать эту запись. Я много понял за какие-то пять минут, тянувшихся, казалось, безмерно долго. Пишу только для того, дабы прочесть через пять, десять или двадцать лет, ибо знаю, как сильно порою память меня подводит.
       Илья!(так странно разговаривать с самим собой…право, будто с другим человеком) Разве ты забыл ее?! Я разочаруюсь в себе (то есть ты сам должен в себе разочароваться), если при воспоминании о ней у меня не подпрыгнет сердце! Помнишь ли ты, как любил свою белобрысую, как хотел, чтобы она ушла из твоей головы? Ты только вспомни ее взгляд, манящий, заставляющий забыть себя?
       Как странно бороться самому с собой. Теплое, нежное чувство, вновь, вновь(!) зародившееся в моем сердце, борется, отчаянно борется с принципами, которые появились совсем недавно. Я не должен ее любить, но чувствую, что это утверждение лживо. Только тебе, Илья, признаюсь и открываюсь, чтобы и ты погрустил со мной вместе, пусть и через много лет.
       Прошу тебя, найди ее и проверь, любишь ли до сих пор.
       Поймай ее взгляд.
       Надеюсь, у тебя сейчас вечер.

       P.S. Кстати, я никогда не заботился о том, что я – самый младший в классе? Выпускник, а еще пятнадцать лет! Ужас.»

       Илья еще долго бездумно бродил по строчкам, иногда даже произнося какие-то предложения вслух, громко, чтобы насладиться их вкусом. Он встал и пошел на балкон.
       -Ах как жаль, Илья, что ты ошибся и сейчас не вечер, – произнес тихо он.
       Тоска тяжелым грузом тянула его вниз, к тем людям, что беспощадно давили асфальт, направляясь куда-то. Какая-то белая-белая собака выскочила из арки соседнего дома во двор и побежала вперед, размахивая ушами. Она с разбегу подняла с земли небольшую палку и побежала обратно. Илья точно уже видел ее, но не мог вспомнить, где. Махнув на это рукой (к тому же вероятность того, что он видел ее раньше очень велика, потому что это, как видимо, соседский пес и он мог, просто, в прошлые разы не обращать внимания, а сейчас вдруг обратить), он пошел обратно в свою кладовую и снова открыл этот потрепанный дневник. Он искал еще какую-нибудь запись, где будет упоминаться о Ней, но ничего не было. «Хорошо, что не пришлось разочаровываться в себе, - думал он, - я действительно, как только вспомнил ее, так сразу…кхм, почувствовал себя неладно».

       ***
       Нежин не спал всю ночь. Ему интересней было посмотреть на мир другими, распахнутыми глазами. Так он и бродил от кустика к кустику, от деревца к деревцу, пока не увидел скамейку. Сев, поэт продолжил внимательно всматриваться во все, что окружало его. Что-то загадочное было в нем и его действиях, что-то, заставляющее морщиться от его улыбки. Словом, казалось, он сошел с ума.
       Уже утром Нежин любовался оживлением верхушек сонных серо-сизых домов и хотел написать что-нибудь для них, но передумал так же мгновенно, как и пожелал. После он принялся гадать, что же все-таки терзает его сейчас (а сердце действительно будто разрывалось)? Грусть? Тоска? Печаль? Последнее нравилось ему больше, «ибо поэтичней»! Однако он все равно не мог выбрать, так и оставшись в замешательстве, потому что от мыслей его отвлекла большая собака золотистого цвета, подбежавшая к тоскующему незнакомцу. Он погладил ее, а она в свою очередь выплеснула слезы радости на асфальт: видимо щеночек еще. Он забыл, что это за порода, но был уверен в том, что с детства любил таких собак. Она резвилась и сильно-сильно махала хвостом. Наконец подошла и хозяйка собаки. Русые волосы были распущены и немного поддавались слабоватому ветерку. Именно ясные зеленые глаза, совместно с волосами украшали, если откровенно, ничем не привлекательное (по мненью Нежина) лицо. Она молча прошла мимо, зовя собаку за собой, но та не отходила от поэта.
       -Мэри, ко мне! – послышался тонкий голос хозяйки. Нежину этот голос совсем не понравился: показался писклявым.
       -С ком мороки с тобой! – воскликнула она. Собака ткнула носом в ногу Нежина, улыбнулась ему глазами и рванула к девушке.
       -Простите, - прохрипел он и закашлял: видимо, за ночь простудился. Девушка обернулась, тряхнув волосами, и подняла вверх брови.
       -Кхм, простите, - повторил он уже более или менее нормальным голосом, но немного нарочно приниженным от природной застенчивости перед прекрасным полом, - а какой породы ваша собака?
       -Золотистый ретривер, – был ответ. На этот раз ее голос показался Нежину не таким уж противным, как сперва.
       -Точно! – воскликнул он, искривив лицо в улыбке. Девушка усмехнулась над этим, но не издевательски, а лишь так, по-детски, шаля. – А как зовут?
       -Мэри, – ответила хозяйка, а сама собака, услышав свое имя, подумала, что ее зовут и гавкнула, показывая бестолковой кормилице, что она уже давно крутится рядом.
       -Это я уже понял, когда вы ее звали. Вас-то как зовут? – Нежин поднялся со скамейки, медленно, с глубоким «оханьем», как будто сильная боль неимоверно заломила спину, но он не хотел показывать это.
       -Меня? Кхи, – усмехнулась она и посмотрела на поэта исподлобья, приподняв правую бровь, – Марина.
       -Очень приятно, Михаил Нежин.
       Марина улыбнулась, и после недолгого разговора, закончившегося просьбой поэта позволить ему составить ей компанию (девушка, между прочим, становилась в его глазах все симпатичней и симпатичней), она согласилась, и они продолжили простенькую беседу. Нежин поднял с земли палку и бросил ее вперед. Палка полетела в арку дома и попала на какой-то двор. Мэри что есть мочи рванула за ней.

       ***
       Но вернемся к нашему Илье. Кстати, он заметно похудел за последние несколько дней. А все из-за бесконечных исканий! Татьяна Сергеевна никак не могла уйти из его головы, Анна Константиновна сильно привлекала его, да тут еще он сам подкинул себе третью, призрака прошлого, трепетное чувство к которой до сих пор занимает часть его сердца. Если бы он мог, то разделился б на три части: одна продолжила бы гнуть спину перед Львовой лишь за тень улыбки (понимая, между прочим, насколько это все унизительно, однако ж не имея возможности ничего с собой сделать!), вторая каждый божий день мчалась бы к Анне Константиновне и, погружаясь в ту атмосферу, которую можно сравнить лишь с тем, что царит в зале, наполненным сотней работающих кальянов, плавала бы в неописуемой эйфории. А дурманящий запах, словно запах копны любимых волос, отделял бы от этого мира, унося куда-то прочь. Но третья, самая интересная часть именно сейчас царит в его сознании! Илья готов сорваться с места и побежать искать ее, за секунду вновь покорившую его сердце, по всему миру и непременно отыскать, где бы она ни находилась!
       Он попытался с максимальной точностью вспомнить, как она выглядела: прекрасные светло-русые прямые волосы, опущенные ниже лопаток, подчеркивали черты ее овального лица и украшали его, словно ёлку гирлянды; Илья не мог избавиться от мыслей, связывающих Марину (а звали ее именно так) с Новым годом – он представлял ее в толстой, будто надутой, кофте, которая почему-то была велика и доставала чуть ли не до колен, а рукава приходилось несколько раз складывать, чтобы освободить немножко, казалось, морщинистые, но несмотря на это гладкие, действительно гладкие, ухоженные и вечно холодные кисти рук. Он видел ее сидящей на мягком ковре рядом с пышным, искусно украшенным символом этого праздника. А волосы лохматые, пушистые! Глаза! Какие же у нее были глаза! Нет, нет! Глаза как глаза, широкие, зеленые, ничего обычного, но взгляд! Взгляд-то какой! Резкий, прямой, воробьиный! Почему же тогда при таком описании именно воробьиный, а не, предположим, орлиный? А потому что задорный, потому что детский и любопытный! Все, все было в этом манящем взгляде. Илья мог бы часами любоваться им, разглядывать его, попутно изучая, эх! Да, Марина была из тех людей, кто хоть и мог с необыкновенной правдивостью притворяться веселым, но глаза не позволяли соврать. По ним можно было все прочесть, только б найти подход! Порою смотришь на нее, когда смеется, и видишь, что во взгляде просвечивается какое-то невыразимое и безысходное страдание, бесконечное отчаянье и грусть.
       И чем яснее он видел ее, тем сильнее сжималось его сердце и горячее становилось в легких. Илья вспомнил, как давным-давно он проснулся посреди ночи, испуганный внезапным сном, в котором была она, и, схватив какой-то листок, начал судорожно записывать стихотворение, и оно с предельной точностью всплыло в его памяти вдруг:

Пугает меня до боли белобрысая, белобрысая.
Ух лучше бы ты, белобрысая, была лысою или крысою.

       Илья теребил мочку ушей и вспоминал значение каждого слова. Он, тогда, в пятнадцать лет проклинал ее, потому что не хотел этого, он желал избавиться от нее, фантазируя, будто она – старая лысая кляча с осипшим голосом и покрытыми беленою глазами. Он звал ее «белобрысая», чтобы вселить в себя отвращение, но не мог, не мог, и вскоре это ругательство превратилось у него в нечто ласковое.

Металлический смех над моею безумною осенью.
Ах, зачем я тебе, белобрысая, сдался-то? Бросила б.

       Он с улыбкой вспомнил, что осень для него была, как весна для остальных. Осенью и зимой он мог без памяти влюбиться, что, собственно, и происходило каждый год. Почему металлический? – он помнил, но, наверное, это не столь важно.
       Дальше шел какой-то бред, повторение одной мысли и проч., и проч.
       Все это время Илья рассекал большую комнату по диагонали и все думал, думал, думал… Он не мог ничего решить, но понял, что как только он встретит Марину, все внутреннее взбунтуется и перевернется тысячи раз, прежде чем хоть как-то позволить сознанию снова возыметь верх.
       Илья посмотрел в зеркало – бледное лицо и мешки под глазами вселяли ужас, и он решил остаться сегодня дома, постараться написать листов десять, а то и двадцать, чтобы чувствовать себя спокойно по отношению к творчеству.
       Строчки давались легко, поэтому он и просидел за работой до самого вечера, ну а если быть точным, то до половины двенадцатого.

       Глава X
       ЗА СТОЛОМ.

       Александр решил повременить с баней, поэтому сразу сел за стол, переполненный всевозможными блюдами татарской и русской кухни. Сколько же было того, чего он не ел уже многие годы! Беляши, настоящие маленькие беляши с отверстием в тесте сверху – не то, что продается в городских ларьках! Треугольники, большой пирог с рыбой, и не менее – с крольчатиной! Соки, вино, коньяк домашний, салаты, огурцы только что сорванные, свежий хлеб! Он сразу же схватил целую, еще не разрезанную буханку и вдохнул ее прекрасный, дурманящий запах, а потом смачно откусил кусок и передал дальше. Никто не удивился такому жесту, а даже наоборот – поддержали Александра, и каждый за столом повторил то, что он сделал.
       Как только все принялись есть, в дом начали приходить новые гости. Петька Пищулин, друг детства, буквально залетел в сени, чуть ли не перебив все, что там находилось. Он был высок ростом, широкоплеч, мощен, очень некрасив, но вместо красоты внешней получил от Бога красоту душевную: всегда был готов помочь любым людям, кто бы не попросил, всегда по-щенячьи радовался, а грустил так, что всей деревней хотелось утешать его. Частенько он бегал в поле и рвал для своей мамы цветы: безмерно любил ее. Он частенько уходил ночью на прогулку думать о своем отце, который, как говорила мама, умер вскоре после его рождения.
       Итак, Петька залетел в комнату. Он держал что-то, завернутое в одеяло. Вдруг, увидев Александра, глаза его расширились и чуть не повыскакивали из орбит.
       -Сашка!!! – медвежий рев пронесся по дому! – Сашка, привет! – он не мог больше ничего сказать и крепко обнял вставшего Расприева.
       -Ох, Петро! Здравствуй, как ты поживаешь? Не загрызли еще бабы? Небось, всех с ума свел! – вскрикнул тот и подмигнул Леночке, со стороны наблюдавшей. Петро засмущался и, промычав что-то, уселся, а потом, словно громом пораженный, вскочил, уронил пока еще пустую тарелку, перед ним стоявшую, второпях начал извиняться перед Ефросиньей Константиновной, из-за чего снова, по своей неосторожности, задел локтем блюдо, на этот раз занятое (нарезкой)… благо, не разбилось. Происходящее безумно рассмешило Машеньку, до сих пор не издававшую ни единого звука, а Петька раскраснелся до такой степени, что, право, мог бы посоревноваться с редисом, вроде бы где-то лежащим на столе. Наконец, когда все успокоилось, он протянул завернутый предмет Александру. Тот вмиг стянул одеяло и отбросил его.
       В руках у Александра лежала какая-то статуэтка. Он удивленно посмотрел на Петьку.
       -Это тотем, Сашка! – пояснил тот, довольно улыбаясь. – Мудрости придает!
       «Куда уж мне», - подумал Расприев, не особо радуясь, но все же крепко пожав ему руку в знак благодарности. Петька Пищулин верил почти во все, во что только можно было верить (естественно, окромя диавола: этой темы он ужасно опасался и ее единственную всегда избегал), а все остальные, будь то даже ярые христиане, относились к его мненью толерантно. В конце-то концов всякие такие фигурки просто хорошо смотрятся.
       Как только Александр сел снова, в дом влетел его отец.
       Конечно же, это было не так эффектно, как с Петькой, но, в отличие от него, отец-таки уронил что-то, и заворчал на самого себя. Никто из сидящих его еще не видел, хоть все и понимали, что там именно он, а тот, видимо, не торопился входить и если бы все замолчали, то услышали б, как он быстро расхаживал по сеням, не решаясь направиться в комнату. Наконец он выдохнул резко и зашел ко всем. Александру снова пришлось встать и он обнял вошедшего.
       Это был приятной наружности старик на голову ниже сына, с носом-картошкой и на удивление белыми-белыми зубами. Большой шрам не мог обезобразить его лицо. Редкие, но длинные седые волосы доставали до скул, карие глаза почти всегда выглядели очень жалобно, но никогда они не дотягивались до всяких внутренних струн сына и не могли растрогать его.
       А дело все в том, что давным-давно, когда Александру было лет тринадцать, отец пообещал научить его плавать(до тех пор он сильно боялся воды и плавать, соответственно, не умел) и тот, охотно согласившись, собрался быстро и пошел вместе со своим папой к реке. Они сели в лодку и поплыли к середине. Как раз туда, где глубже и холоднее всего. Мальчик представлял все время, что папа приготовил какой-то сюрприз, и только сейчас начинал подозревать что-то неладное. Сюрприз был, но не из приятных. Отец сказал ему: «Вот, учись» и сбросил с лодки. Ледяная вода будто обожгла его полностью и он зажмурился, не сопротивляясь стихии. Казалось, что это-конец, но Саша, будучи тогда еще ребенком наивным, разумеется, ошибся: крепкая отцовская рука вытащила его за шиворот и положила в лодку. Мальчик так и не сказал никому, почему совсем не боролся. После этого Саша тяжело болел около месяца. Он, вообще, был очень хрупким мальчиком и мог простудиться даже от легкого сквозного ветерка, а тут еще в холодную реку! Отец, всего-навсего, никак не мог смириться с тем, что его сын слаб, потому что, как почти всякий родитель, он убедил себя в обратном. Этот случай перевернул сознание мальчика – он таил злобу на отца, все чаще и чаще замечая за ним те или иные проступки, а тот, между прочим, неимоверно переживал, но не мог раскрыть сыну душу свою с затаенными в ней страданиями, о чем впоследствии жалел с каждым днем все больше. Александр и до сих пор относился к отцу холодно, но все-таки удосужился улыбнуться, безмерно обрадовав этим старика.
       -А я тебе кетчуп принес, - тихо сказал тот, смотря прямо в глаза Александру и протягивая ему в это время красную пластмассовую бутылочку.
       -Я больше не ем добавок, – отрезал сын, и они сели.
       -Ну ничего, так постоит, – сказал отец грустно, и уместился между женой и Леной.
       Александр был во главе стола, куда обычно садятся именинники. По правую руку от него сидели Леночка с родителями, а по левую – Петька и Машенька, причем не рядом: их разделяло одно место.
       Оголодавшее дитятке, между прочим, все это время за обе щеки уплетало пироги с картошкой да салаты, выпив при этом почти полграфина морса. Сейчас она поглаживала животик и думала, чего бы еще съесть… Маленький носик встретил манящий запах соленых огурцов, и рука схватила парочку. Послышался смачный частый хруст.
       Петька Пищулин был единственным, кто говорил с того самого момента, как начал есть. Сперва он рассказывал что-то незначимое Александру. Потом, когда его слушатель отвлекся на отца, оратор посвятил речь Леночке, которая в ответ лишь испуганно смотрела на его манеры (Петька, рассказывая, не мог обойтись без периодических покачиваний взад-вперед; он все время с особой горячностью, ему свойственной, менял местами предметы, перед ним лежащие, и, стоит заметить, заикался немного… будто воздуху всегда не хватало).
       Когда Александр «освободился», Петька снова обратился к нему, оборвав мысль, выливаемую Леночке, на полуслове:
       -Возвращаясь, кех, к нашей теме, можно припомнить случай, кех, когда начитавшись, эмм, кажется, «Маугли»… да, точно, «Маугли»! – все эмоциональные выплески были взрывными: он резко взмахивал руками и тряс головой невероятно. – Эх! Так вот, кех, взяли на попечение волчонка. Такой маленький, пушистый. Думали, что перевоспитают, а он вырос да загрыз до смерти ребенка, когда тот по-детски мучил его, а потом и сам слег от хозяйского свинца. Или вот, кех, последователи Раскольникова – мужик такой, русский мужик здоровый, вот, кех, топором зарубил какое-то там семейство за плату. Потом его поймали, разумеется, но, кех, он, вроде бы, не раскаивался.
       Непонятно, почему Петьку так развеселил этот рассказ, но Александр объяснял его поведение тем, что тот, хоть и являлся огромным бугаем, но в сущности своей был ребенком, и как раз эта искаженная, перекосившаяся детскость пугала всех окружающих кроме Александра. Просто никто не мог понять, и даже чуть его однажды юродивым не обозвали. То есть, обозвал кто-то один, но тот теперь этот несчастный дурак не может досчитать ребер и зубов, да и хромает на левую. На том и порешили, что лучше Петьку не трогать. А Александр с детства был безумно терпеливым и всегда думал, что это судьба предоставила ему Петьку в качестве испытания, которое нужно вынести. Однако из-за долгой разлуки, терпение Расприева отчасти выветрилось, а желание Петьки говорить тому что-то (и совсем неважно, что: порою с предельной точностью было ясно, что ему все равно, - лишь бы быть во внимании) значительно увеличилось, что для первого уже (через пять-то минут!) стало мучительным. Как только Александр принялся поедать все, что попадалось под руку, в комнату тихо, но не скромничая, вошел человек.
       Это был тощий высокий восемнадцатилетний парень с лохматыми золотистыми волосами и ярко-синими глазами. На этот раз Александр не встал и сидя пожал вошедшему руку. Тот сел как раз на то место между Петькой и Машенькой, один из которых поприветствовал его кивком, а другая, подражая Расприеву, пафосно протянула кисть. Гость рассмеялся и подыграл девочке, а она за это угостила его пирожком, после чего снова замолчала, впав в задумчивость. Затем увидела кетчуп, сразу схватила его, другой рукой взяла пирожок и придвинула к себе винегрет.
       -Сереженька, кушай, милай, пирог, вот, а то никто не трогает. Он стынет, мне жалко, - сказала, прервав недолгое молчание, Ефросинья Константиновна, - готовила-готовила, ку-шай-те! Скоро пельменят принесу.
       -Отменные пельменята, между прочим! – подхватил отец. – Как всегда, Сань, с сюрпризом внутри, точно как ты любишь!
       -Я рад, – был ответ.
       Отец заметно потускнел, но все же сумел натянуть улыбку.
       -А что за сюрприз? – спросила у него Леночка, но за отца мать ответила:
       -Это мы вместо мясца в одного пельменёнка теста кладем, и кому попадется, с тем и удача.
       -О! У меня мама также делает! Все время мне попадается, верите? – воскликнула Маша.
       Леночка улыбнулась и кивнула. Все снова стали есть молча, даже Петька притих, глубоко задумавшись над чем-то и перебирая тем самым в руках монетку. Машенька по-прежнему, мастерила что-то непонятное, но никто на это внимание особо не обращал. Отец Александра уткнулся носом в тарелку, подолгу пережевывая каждую порцайку салата запущенную в рот. Кончик языка быстро облизал сухие губы и старик сглотнул. Рука потянулась под стол и жена его подскочила.
       -Оой, не то схватил, пардонь, мадама, – он подмигнул. – Как тут бутыль с ножкой не перепутаешь, если ножка так же прекрасна? Хе-хе! А тут посмотрите-ка! Водица, штоп напица! Ик…ой, простите. Сейчас бум пьянеть. Кто со мной?
       -Открывай, дядь, я выпью! – крикнул бойко Сережа.
       -За-ме-ча-тель-ный мужик! – завопил от радости старик и прочитал, что написано на задней части. Оказалось, зрение, на редкость, было хорошим. – Ух, ё! Дак тут почитаешь состав, прям лекарство какое-то! «Вода питьевая исправленная, спирт этиловый ректификованный из пищевого сырья «ЛЮКС», сахарный сироп, настой кедровых орехов, масло эфирное можжевеловое, загуститель глицерин»! Ишь, Сережка, что мы с тобой пьем кажду неделю!
       Как только они разлили по рюмочке, Ефросинья Константиновна попросила и ей налить чуть-чуть, а когда выпила, сказала:
       -Кстати, вот что вспомнила… Сашенька, ох, что сейчас расскажу! Даже руки, гля, трясутся, как вспомню… Сплю, значит, намедни (голос ее вдруг стих, придавая словам некую таинственность), и снится мне мама моя, твоя бабушка, Саш, снится, что вот сидит на табурете своем любимом, который сломался в день ее смерти, помнишь? Сидит, значит, вся румяная и как живая, как будто взаправду живая сидит передо мной, как будто не снится вовсе. Сидит, покачивается, напевает свою песенку любимую и вяжет носочки. Как будто тебе маленькому носочки вяжет! А я лежу в кровати и смотрю на нее, слезами умываясь отчего-то. Тут она перестает вязать и говорит уныло и тяжело: «Мокро мне, доченька, водичка спать спокойно мешает. Помоги, сделай милость». А потом вижу ее уже в гробике, и как будто бы этот гробик в реку опускаем дикую, не замечая, как она смотрит на нас всех и шепчет – просит ее в земле похоронить. Я проснулась в холодном поту, представляешь, Саш, в холодном! Никогда со мной еще такого не было, ведь сплю всегда крепко-крепко, а тут такое привиделось! Я сразу соскочила, и за батей твоим в огород поскорее, да говорю: «Сбегай, миленький, сбегай, родненький, проведай могилку мамы» - Ефросинья Константиновна разрыдалась вдруг и прикрыла раскрасневшееся лицо руками. Видимо, водка подействовала.. Вместо нее продолжил отец:
       -Короче, я пошел туда и увидел, что вокруг холмика могильного воды по щиколотку. Убрали все, конечно же, но это не главное. Не главное даже, как там вода-то образовалась, а главное то, что как жеш после такого в чудеса-то не поверить, как не поверить?
       -Действительно! – выкрикнул Петька, стукнув мощным кулачищем по столу так, что он, кажется, даже хрустнул тихонько. – Я всегда (!) говорил, что все это есть, что не может не быть потусторонних сил!
       -Бред, - буркнул Александр, продолжая спокойно есть, и все притихли мигом. – Совпадение.
       -Да какое уж тут совпадение, Сашка? Эт когда птичка на башку насрет – вот это совпадение, согласен, но когда такое! – после недолгого молчания возразил Петька, намереваясь продолжить избивать любимейшую из тем, но Александр не дал такой возможности, перебив:
       -А вот так, – он, кстати, когда беседовал с Петькой, вовсе на него не смотрел. – Совпадение…
       Все, кроме Машеньки, переглянулись, но промолчали. Сергей почувствовал внезапный прилив сил и спросил у Александра:
       -Как там в городе-то? – лицо его наполнилось краской, в глазах мелькнула коварная искорка; они от этого стали даже яснее прежнего. – Не жалеешь, что туда переместился?
       -Ничуть, там хорошо, – ответил Александр, казалось, свысока. Он сразу понял, к чему клонит собеседник, но не стал мешать: хотелось спора.
       -А как же пожар?! – воскликнула мать. – Ты же сам писал…
       -Об этом мы потом поговорим, мам, -быстро ответил он, в то же время слушая Сергея:
       -Нет, ты же сам твердил, мол, город – «рассадник сгнивших ягод несорванных», «плантация жуков-навозников», «бочка с чем-то смердящим». Помнишь ты?
       -Помню.
       -А помнишь, как деревенских девушек на сеновал по очереди клал, а потом горланил, что краше наших девок не сыщешь, и что в городе – все с лицом тонким, с грудями мелкими, а жопы и ляжки толстенные, помнишь ты это?!
       -Кхм, - Александр мельком взглянул на Леночку; благо, что она сейчас разговорилась с его отцом и, наверное, не слышала их спора. – Ну, помню.
       -Говорил, что в городе все за пиджаками и галстуками душу зарывают настолько, что сами не сыщут потом (а другим и подавно), отчего и бесятся! Эх, как же красноречиво ты их чуть ли не матом покрывал, их сморщенные зады, их толстенные пузища!
       -Помню, только я ошибался тогда. Есть, есть люди, которые точь-в-точь подходят под этот образ типичного бизнесмена, так сказать, но есть замечательные личности! Знаком с парочкой лично, душевные люди, хоть и не занимать у них частенько глупости. Зато душевные! Москвичи вообще народ добродушный, только запутанный во всей этой столичной грязи и грызутся изредка. Да и вообще, зачем ты мне все это припоминаешь? Другим я стал.
       -А вот как раз поэтому и говорю! Ты ж туда уехал как только подвернулось, да и живешь теперь, вероятно, как все! Важный стал, гляди, какой! Какие манеры! Как там? «Комильфо»? Разговариваешь, будто с дураками (думаешь, незаметно? – да это в глаза лезет и режет их изнутри, только все терпят!), важничаешь, важничаешь, важ-ни-ча-ешь! Забыл ты уж природу-мать – поля, леса наши русские! Ты, хоть, чувствуешь это слово теперь?.. Русские! – Сергея прошибло на слезу.
       -«Я никогда этого слова не чувствовал», - подумал Александр.
       -Не удивлюсь, коли приехал не просто так, а зачем-то. Признайся, Сашка, ведь не погостить? Уж коли погостить, так соскучился, а коли соскучился, так скучал (два разные понятия!), а если уж так, то почему не писал? М? Родителям-то писал что-то, я знаю. Сам иногда за письмами бегал, но нам-то почему? Эвон, Петька по тебе соскучился как! Сам, между прочим, этот тотем из полена вырезал! Вон тот вон, что сейчас на диване отброшенный лежит! Небось и значения особого тому не придал, а он недели две вырубал, отдыху не находил! А ты же знаешь, какие руки у него кривые, но старался, ведь, черт такой, видишь как получилось! И не признать за ручную работу простого нашего Петьки. А он тебе от смущения своего бесконечного и не сказал, наверное!
       Тут Леночка как раз закончила беседовать с отцом Александра и жадно вслушалась в разговор, пытаясь понять, о чем речь. То, что идет спор, и довольно серьезный – это уж наверняка, но о чем?
       -Да тут не в смущеньи дело, – попытался встрять сам «творец», но его не услышали. Александр глотнул морса и ответил раздраженно:
       -Да что ж ты про свои поля-то русские заверещал? В стихах тебе о них говорить мало? Безумный ты, на полях своих, да березках помешанный. Да ты-то пуще меня способен перестроиться под других людей, ведь намекаешь на то, что я стал «человеком толпы», да?
       -Ох, а Сашенька, скорее всего оттого немного хмурый, что с дорожки приустал… - вступилась Ефросинья Константиновна с таким видом, будто рассказывала маленькому ребенку (она, между слов, хоть Сергей и вырос, не может избавиться от того, чтобы не относиться к нему, как к маленькому кудрявому парнишке, бегающему во дворе и дерущемуся с соседскими сынками – точно как относилась лет десять назад), несмышленому маленькому ребенку об элементарных вещах.
       -Ну ничего себе «немного хмурый»!
       -Да нет! Он это, в городе не поменял своего мнения относительно жителей (ну не тех, которые, по его словам, хорошие, а тех, которые ему не нравились….короче, как-то так, я не могу сказать грамотно!) и общался с ними, скорее всего, не меняя хмурого выражения лица, вот и привык морщины собирать и брови сгущать. Не…это…во! Не адаптировался еще, – протараторил Петька, но его, видимо, снова никто не слушал.
       Сергей в это время отвлекся на какое-то пятно на рукаве и пытался стереть его, а потом снова вернулся к мыслям, несильно ударил ладонью по столу, показывая тем самым свое возмущение, набрал в грудь воздуха и заговорил:
       -Это я безумный? Это ты безумный, потому что страну свою не любишь. Не любишь… землю! Да разве видишь ты, как прежде, красу лесов наших? Заметишь ли отраженье луча в скатывающейся с травинки росе? Хочешь, прямо сейчас принесу ранние твои картины и покажу, какие прелести ты матушки нашей зарисовывал! Ты….да ты даже карандашом мог все великолепие радуги изобразить! Настолько чутко ты относился к окружающему! А теперь загнал себя в рамки каменных угольных домов, и они душат, душат тебя! Истребляют твою художественную сущность! Не удивлюсь, если все твои поздние картины мрачны, если нет ничего ужасней этих мазков. Они расплывчаты? Уж наверное, там же так часто идет дождь! И даже в лужах, в обыкновенных лужах нет того, что есть у нас. У нас луна, у нас солнце отражаются в них, а у вас что же? Разноцветные разводы бензина? И не ври! Я знаю, что это так! И что же, вот замена радуге?! А закат, а рассвет? Разве можно в городе увидеть их! Можно ли выйти на простор, вдохнуть глубокий воздух и пропитаться легким утренним ветерком, стать с ним чем-то единым? Ох, ты уж верно забыл звездное небо? Видны ли там звезды? Или так, парочка? А усыпанное этими самыми звездами темное, глубокое небо не хочешь ли узреть сегодня ночью? У нас все другое! У нас мир шире, чище, красивее! Какая же жертва – покинуть здешние места и перебраться в город! Родители все заставляют меня на конкурс в Казань поехать, строить себе великое будущее…а я не хочу, я хочу быть первым поэтом на деревне, но не трехсотым в городской глуши! Ради чего стоит жертвовать всем тем, что есть у меня, но чего нет у городских, ради чего? И оправдается ли моя жертва? Твоя-то жертва оправдалась?
       -Как видишь, – тихо сказал Александр, взяв руку Леночки в свою. – Да, ты прав! Ты совершенно прав, сегодня же, сегодня пойдем в лес, перепугаем белок, если они там еще есть…
       -Ох, есть, есть!
       -Прекрасно. Перепугаем этих белок, попоем песни, ты прочтешь мне стихи, и мы ляжем в чистом поле все вместе. Лена, Маша, Петро, вы согласны пойти на ночную прогулку?
       -Конечно! – воскликнул Петька и закопошился, будто уже сейчас все выходят. – Всегда готов!
       -Ну не сейчас же, все-таки, а потом, вечерком встретимся в поле. Так, мам, ты что там говорила, банька затоплена?
       -Да-да, давай скорее туда! Как я ж забыла! Вот хотела сперва туда отправить, а потом за стол! Что ж такое, после обеда-то нехорошо париться, надо сперва пропотеть, нагулять аппетит, а потом уж за стол-то, ух, дуреха-то, ну представьте! Ох, дуреха! Давай, быстро в баньку, а вы, гости дорогие…
       -Ааа!!! – все даже подпрыгнули от внезапного крика Машеньки. Ефросинья Константиновна тоже вскрикнула и прикрыла рот от испуга. – Мы его теряем! Теряем! Нет, не сдавайся, держись! – все наконец увидели, что она там мастерила. Выпотрошив пирог, она начала засовывать в него салат, будто играла в доктора и тем самым заменяла органы. Изобретательная девчонка облила всю тарелку кетчупом для реалистичности и теперь визжала как ненормальная. Все уже заулыбались, но, стоит подчеркнуть, первоначально нужного эффекта она добилась. Все с любопытством смотрели на то, как она пытается засунуть бедному пирожку как можно больше оливье и все умоляет его не сдаваться. Вскоре, она остановилась, приложила ухо к своему «творенью» и искусно зарыдала. – Я его потеряяяяяяла! Из меня никудышный враааааач! Как же я буду жить с этим бременем всю жизнь-то?(последнее добавлено уже нормальным, даже слегка даже игривым тоном).
       -Да как-нибудь проживешь, я надеюсь, - Леночка подмигнула ей, а та широко улыбнулась.
       -Я вот тоже так думаю, что как-нибудь переживу, - Машенька взяла вилку и начала поедать «пациента».
       Александр встал и сообщил всем, что отправляется в баню. Отец его было тоже хотел пойти, но мать его остановила, предоставив сыну тем самым размышления наедине с самим собой.
       Он вышел через другую дверь и попал в огород. Три яблони, увешанные спелыми здоровенными плодами, стояли посреди, справа была большая часть, захваченная картофелем, за ней – морковь, капуста, редис, петрушка, укроп. Где-то далеко слева виднелись кусты огурцов и помидоров. Тоже слева, но ближе – ягоды: виктория, земляника, кусты черной и красной смородины, крыжовник. Александр сорвал парочку и направился в маленький домик, находящийся справа в углу. Как раз между картофелем и укропом с морковью. Проходя мимо яблонь, он стукнулся о яблоко и оно полетело к земле, но Александр поймал его, вытер о рукав и откусил. Хруст, заставляющий легкие трепетать, сок, разносящийся по зубам и деснам к языку, а затем и дальше, приятный запах – все это в сочетании вдруг дало ему знать, что он давно не ел фруктов, что он даже совсем забыл о них, что не позволительно!
       Пойдя в предбанник, он сел на скамейку, доел яблоко и, раздевшись, вошел в парилку. Было не жарко, но савок и тазик с водой на месте – можно поддать. Поддал, становится теплее. Разгорелся, поддал еще. Веники? Да, на месте, два свежих веника – березовый и кленовый тихо покоятся в горячей воде. Первая порция пота закапала на деревянный пол.
       Все разошлись почти сразу же после того, как художник встал из-за стола. Расприев-старший отвел Машеньку в бывшую комнату Александра и показал целую корзину игрушек. Она вывалила их все на пол и начала рассматривать.
       -Я уже большая, мне не интересно! – забунтовала она.
       -Мне тоже не интересно, но давай я тебе расскажу про каждую подробно.
       И он начал рассказывать о том, как и когда была приобретена та или иная игрушка, описывал ее «жизнь», естественно, приукрашивая где-то, а где-то совсем выдумывая, чтобы потешить гостью.

       Глава XI
       ОТКРОВЕННЫЙ РАЗГОВОР.

       Тем временем мать Александра вместе с Леночкой мыли посуду. Несколько минут прошло молча, а потом Ефросинья Константиновна не выдержала:
       -Слушай, - она делала вид, будто начала разговор просто так, без интереса; лишь для того, чтобы не было скучно, - а как вы с моим Сашей познакомились?
       Леночка хихикнула.
       -О, это была чистая случайность, – ответила она. – Я просто зашла к своему брату, Илье.
       -А-а-а, другу Сашеньки?
       -Ну да…там он сидел…вот и познакомились. Помню, смеялись дико над чем-то.
       -Смеялись? Ох, как здорово. Сашенька-то не смеется совсем, все хмурится, да хмурится. А в детстве, в детстве-то как заливался смехом-то! Помню, вон, как сейчас, бегал, значит, по двору, бегал и смеялся звонко! Ох, давно это было!
       Лена не видела ее лица, но почувствовала, что та заплакала. Долгое время потом они простояли молча и скоро грязная посуда кончилась. Обе вытерли руки и прошли во двор. Там стояла старая гнилая лавочка, ничем не примечательная. Она сели на нее. Мать Александра разулась, приподняла подбородок, закрыла глаза и заулыбалась, делая вид, будто загорает. Не меняя положения, достала кулек семечек и протянула Леночке, но та отказалась. Тогда она отсыпала себе горсточку и принялась их с наслажденьем грызть.
       -Ефросинья Константиновна, - еле произнесла Леночка, запнувшись один раз в отчестве.
       -Давай просто «тетя Фрося», - перебила ее та. – Ефросиньей Константиновной (она, как ни странно, произнесла это чрезвычайно четко, без запинки) меня зовет только Сережка-проказник. Говорун попуще всяких! Гордится, видимо, что, не запинаясь, может любую скороговорку произнести.
       -А эту сможет:

-Расскажите про покупки.
-Про какие «пропокупки»?
-Про покупки, про покупки,
-Про покупочки мои! ???

       -О, да! Эту лучше всех умеет!
       -Интересно.
       Помолчали.
       -Вот диву на вас даюсь! Всегда у Сашеньки с девочками, хм, ты меня прости, идиотку старую, но прям никак не могу в себе держать! Скажешь – перестану, тебе, ведь, неприятно слушать все это? О! Головой мотаешь, я очень рада, высказаться мне позволяешь, но даже если тебе на самом-то деле неприятно и ты, вот, только из уважения головкой своей кучерявенькой мотнула (а, ведь, именно поэтому мотнула, я точно знаю!). Но ты не беспокойся, поблагодаришь меня душою за мои слова, ибо скажу приятное, а главное, главное – правдивое! Так вот, девочек у Сашеньки было немереное количество, и со всеми он горячо как-то, эмоционально, но…(она цокнула языком), но ветрено, ой как ветрено! Страдал после каждой, представь себе, но отходил быстро… А вот на вас погляжу да замечаю: ты, словно кошечка его любишь, а он – тебя! Любовь. С первого взгляда любовь-то, да какая! Это…это…как его….сложно мне, дочка, слова подобрать… вот проходящая (как-то вот так, «проходящая») через вас, через сердечки ваши. Да причем спокойная и это… плавная такая. Ну, ты поняла меня. Диву на вас даюсь да так рада, так рада, ты не представляешь! До гроба ваша любовь, ты помяни мое слово. Так что же ты в нем нашла, в Сашке-то, что полюбила? Ух, как разболталась я, как эт самая…
       -Я не знаю, само собой это как-то получилось, я даже не помню, как там было-то.
       -А это к щасью, к щасью, доченька! Вот видишь, видишь, доченькой тебя звать начала, а это значит, что полюбила сразу же! Как увидела, так в ту же секунду почувствовала, как ангел из глаз твоих смотрит в мои глаза. Спасешь ты Сашу…
       -От чего спасу?
       -От самого себя спасешь. Я уж веру потеряла в то, что он ангела встретит. И, ведь, встретил!
       -Простите, а почему вы про ангелов говорите, если не верите в Бога? Саша говорил, что вы в Бога не верите.
       -Как же не верим? Истинно верим в Бога, но в этом-то и вся загвоздка, что истинно! Он-то думает, что верить – значит иконами весь дом обставить, поститься и думать, что есть какое-то Великое Существо, всем заправляющее и что оно даже, вроде как, материальное. Бог есть любовь, любовь ко всему, любовь ко всем (Леночка вспомнила, что ее мать говорила тоже самое совсем недавно). Всепобеждающая и всепрощающая. Я даже, наверное, из принципа икон не ставлю, чтобы веру свою не материализовывать. Многим иконы верить помогают, но мне помогает лишь то, что внутри меня. Только душа и ничего кроме. Честно сказать, Библию не читала. Разве что Евангелие в переложении для детей, написанное Львом Толстым, и с того самого момента вера моя началась и держится во мне. А когда Сашка маленьким был, не учила его всему этому не потому что неверующая, а потому что он сам все понять должен, да так, чтоб ему с этим потом жить и верить…
       -Вот я тоже так считаю, что вера не должна быть материальной, что все это любовь…и вот есть же что-то там о том, что надо от любимых и родных отречься, так это наоборот все должно пониматься. Многие, вот, думают, что там имеется ввиду то, что нужно перестать любить ближних и уйти на служение этому материальному Богу! Бред. Тут все совсем иначе, тут говорят, что надобно всех людей вообще полюбить точно так же, как родных и любимых своих любишь! В этом все дело! Путано говорю, глупо, но это от волнения. А, вот, как полюбить на том же уровне, коли все равно родных будешь выше всех ставить? Вот бы разом все люди всех прочих полюбили хотя бы на секунду, вот тогда бы наступило Царство Небесное, я думаю. Но никогда, боюсь, такого не случится, особенно сейчас, потому что испортились люди, а в особенности женщины! Хотя, женщины всегда такими были…
       -Ну не скажи, доченька, мужики не лучше! Полно дураков и там и сям, так что не надо полы сравнивать…
       -Ну хорошо, положим, что так, все равно смысл тот же – очень сложно и даже почти невозможно всем к Царству этому прийти!
       -Ох, давай перестанем об этом Царстве твердить от греха подальше, да и зачем, если никто не в силах его добиться, ибо каждый эгоист? Сила выгоды (какой бы то ни было) велика и побороть ее человеку современному невмочь! Не хочет он, да и правильно, что не хочет, потому что если бы хотел, то помучался бы зазря.
       -Тут вы не правы, Ефросинья Константиновна (снова сбилась на том же месте), не каждый эгоист полнейший! Вы, ведь, словами своими намекаете, что и любой поступок любого человека носит за собой цель достичь выгоды? Так вот вам мой пример: Солдат вернулся со службы к невесте, скоро свадьба. Вот он подарил цветы. Гуляют близ пруда, а в центре пруда – островочек маленький. Сидят детишки на этом островочке и играют, как вдруг всполохнул остров, по краям и детишки были огнем захвачены. Я точно не знаю, со слов говорю, но такое действительно было, не сомневайтесь. Так вот, прыгнуть в воду они не могут: огня боятся. Не знаю, почему не додумались с разбегу, ведь дальше вода была… ну, не додумались. А солдат этот сразу прыгнул в воду и к детишкам поплыл. Так, как только он добрался, что-то рвануло (видимо у тех была канистра с бензином – возможно, украденная - и они шалили)… погибли, в общем, все трое: и солдат, и детишки. Вот скажите, разве эгоизм правил им в то время?
       -Ну как сказать, дорогая моя, благородные чувства там, безусловно, присутствовали и даже в большом количестве, но эгоизм тоже есть…
       -Да как же! Нет там эгоизма!
       -Ты меня не дослушала…
       -Исключительно благородство…
       -Ты меня…
       -И моральные принципы!
       -Ты меня не дослушала, не дослушала, доченька! Я повторяю, благородство там есть и даже в большом размере, но эгоизм тоже и смотри, в чем. Солдат этот, Царство ему небесное (ох, опять это царство!), человек, отличающийся высоким уровнем нравственности, отдал жизнь за этих двух детей. Герой. Что правит героем, когда он поступки такие совершает? (ты меня извини, что я так планово, по пунктам говорю, но иначе не могу: сбиться боюсь и мысль свою неточно передать… сложно мне о таких вещах говорить) А правит им одна обыкновенная мысль: «Как это так, я не спасу беззащитных детей? Это же дети. Ведь с рождения во мне воспитывалось все то, что заставляет меня идти на такие поступки! Не смогу я жить с тем, что не спас или не попытался хотя бы». Понимаешь, безусловно, благородство есть, но эгоизм – широкое понятие и трактуется оно всегда как что-то ужасное. Я не хочу сказать, что это хорошо, но и утверждать, что эгоизм – плохо, тоже нельзя, потому что каждое наше действие – прежде всего выгода для себя самого. Надо лишь принять это как должное и смириться. Солдатик знал, что будет, если он не поспешит на помощь, он знал, что загрызет его совесть-то, и, чтобы того не случилось, поплыл. Да еще смотри, я сразу откинула все варьянты, при которых он захотел бы покрасоваться, стать героем (а такие мысли вполне, вполне возможны). Мы берем его как человека высоконравственного. Но, ведь, положим, что он не поплыл спасать. Вот я уверена, что он подумал о том будущем, которое ждало его, если бы он не поплыл. Совесть загрызла бы несчастного, и, пожелав для душеньки своей спокойствия в будущем, он поплыл. Эгоизм. Я, вроде бы, повторяюсь, нет?
       -Ну да нет же, не правы вы! Не может быть такого ни в коем случае, не может добрыми людьми лишь эгоизм править, не может, не может, не может! – она несколько раз сдержанно ударила себя по коленке ладонью. У Ефросиньи Константиновны создалось такое впечатление, будто Леночка только так злиться умеет. Эта мысль чудовищно обрадовала ее.
       -А до Сашки у тебя мальчики были?
       -Хм, а вам зачем?
       -Интересно просто.
       -Ну, были…
       -Расскажешь?
       -Не хочу…
       -Ой, да ладно тебе, чего ломаешься?
       -Не ломаюсь я! Не хочу, просто…
       -А учишься где?
       -Там-то, – ответила Леночка, а потом решила, что стоит развить эту тему, чтобы не возвращаться к неприятной, - Помню, кстати, один случай интересный был…когда я еще готовилась к поступлению и ходила на подготовительные курсы…
       -Зубы заговариваешь, доченька? – мать Александра засмеялась громко.
       -Да нет же, вы дослушайте! – Леночка всплеснула руками и заулыбалась лукаво. – Ходила на подготовительные курсы и однажды лектор…историю вел он, вроде…или русский…опоздал лектор однажды, да и начал народ галдеть. Все своими разговорами заняты, и у всех разговоры к одному сводятся – «чего эт лектор уже минут двадцать не появляется?». Наконец кто-то из передних рядов встал и вышел из аудитории (я, кстати, сидела сзади, и мне было хорошо видно всех). Все переглянулись и начали шептаться, и опять об одном – «Может, пора уже расходиться?». Три девочки на четвертом ряду посовещались и пришли к выводу, что да, надо идти. Вообще, кстати, я заметила еще раньше, что в этой троице есть та, кто, как мы выражаемся, является «шестеркой», то есть, ну это…
       -Я знаю, что это значит.
       -Отлично! «Шестерка» всегда, да и в тот раз, молча следовала за «подружками». Вот, они вышли из аудитории. Однако, через несколько минут эта третья, которую я до того момента немного не уважала (всегда у меня к «шестеркам» отвращение было…ох, как же не нравится мне это слово!), но теперь уважаю, хоть и не общались мы никогда. Она не поступила, кстати, к сожалению. Я тогда твердо решила дождаться лектора, да и интересно было посмотреть, чем все закончится.
       Перед концовкой, которая не очень интересна, кто-то выключил в аудитории свет. Сам понимаете, что будет, если выключить свет в месте, где полно девушек. Поднялся такой сильный визг, что все парни заржали, как кони. Смесь этого страшного визга с этим глупым смехом еще сильнее развеселила меня. Светка(мы дружили с ней, пока она не вылетела после первой же сессии), шагая по головам, добрела до выключателя и попыталась что-то сделать, но безрезультатно. Сразу после этого девочки почему-то потеряли надежду включить свет самостоятельно и спасителей своих видели в мальчиках…ну как сказать, видели…не видели они ничего, но точно зная, что представители мужского пола еще остались (не мудрено было это определить: половина все еще не прекращала смеяться), стали умолять их включить свет. Какая-то нелепая ситуация, представляете! Наконец, один парень, который тогда пытался, кстати, создать себе репутацию ловеласа (однако даже намазанные гелем волосы, как у Саши Белого, одежда исключительно черного цвета, и пятидесятирублевый перстень на мизинце не могли украсить прыщавого лица его и трех кривых зубов спереди в верхнем ряду), спас ситуацию и зал зарукоплескал. Минут через десять, когда почти все уж разошлись, а остались только те, кто увлекся беседой с соседями, в аудиторию влетела девушка, которая первой ее покинула. Она осмотрелась и, нагнав интриги, взяла мел и написала на доске крупными буквами: «Лекции не будет!». На следующей неделе Евгений Борисович (так его зовут) признался, что болел тогда и передал нам через кого-то, как оказалось, безответственного, информацию, которую, мы кстати, по глупости, не стерли с доски, и следующие абитуриенты совершенно случайно воспользовались ею.
       Когда я медленно шла по улице домой (решила прогуляться пешком), то увидела вдали бывшего своего парня со своей новой подружкой, как я сперва подумала, и даже обрадовалась этому, вы не поверите!
       -Ох, да ты что! Ай-ай-ай…
       -Да-да! Он, на самом деле, очень хороший, но, когда мы встречались, я чувствовала, что он как будто и не любит меня…то есть, я чувствовала, что любит, но он не показывал этого. А лишь…вот, брал мою руку так…и, едва касаясь губами, шептал нежные слова. И они были для меня приятнее тысячи прекраснейших мелодий, потому что я ощущала глубину их…но что-то было не так, что-то ставило между нами перегородку. До меня у него была другая девушка, которая как-то…ну, жестче меня была, что ли…он привык к тому, что если она целует, то и он может целовать. То есть, он привык, что если она не подает никаких признаков любви вот этой вот…в поцелуях и обниманьях, то значит настроение у нее плохое и значит лучше не трогать, а просто побыть рядом. Встречался с ней больше года, да и вошло это ему под кожу и засело там. Так со мной так же начал себя вести. Я-то как, вот, я сама-то не очень люблю руководить этим всем, зажимаюсь и найтись не могу, а он это подсознательно воспринимает, как с ней. Видит, что не подаю, так сказать, сигналов, потому не трогает, а просто сидит рядом. Видела я в нем все время активность какую-то, когда мы еще друзьями общались…
       -А что, друзьями до того были?
       -Ну да, я-то и полюбила его за что-то…даже не знаю, за что…
       -Любят не за что-то, а вопреки чему-то.
       -Да нет…любят…ну, просто любят и все….я его просто полюбила и все, да и призналась…
       -Первая в любви призналась? Ух, смелая ж ты, доченька!
       -Наоборот, трусиха я, да не об этом речь. Что-то в нем такое живое было, что-то интересное и волнами в меня заливающееся. Захлебывалась я в этих волнах, да и призналась…он смотрел мне тогда в глаза, и сперва увидела я в них искорку какую-то, но потом он ловко эту искорку спрятал и погрузился в раздумья…ох, глазами-то как играть умеет, вы не представляете! По каким-то своим причинам он не мог признаться мне тогда, что тоже полюбил…я до сих пор этих причин не знаю и, как он сказал, никогда не узнаю. А когда встречаться начали, он вдруг переменился. Новая грань его для меня открылась. Совсем перестал заигрывать, веселиться и шутить, как прежде. Возможно, во мне было-то все дело, возможно это я его по-другому воспринимать начала, но, все-таки, мне кажется, что это в нем дело. К тому же, он сам когда-то сказал, что на людях закрывается этим беззаботным весельем, а с теми, кого любит, он такой, какой он есть. Но он действительно хорош! И даже, когда я рассказала о том, что меня пугает эта его глупая привычка ждать управления собою, он переменился. Начал стараться веселить меня, шутил, как и прежде, но все было не то, и мне иногда казалось, что все это фальшиво, хоть он и был неплохим актером. Но он старался изо всех сил…
       -Почему же расстались?
       -Сперва я сама хотела сказать, что больше так не могу, что хватит уж притворяться, что я не та, кто может управлять. И мне казалось, будто я это сказала. Еще мне казалось, что он сначала отпирался, говорил, что уже почти исправил себя, как бы ни было ему сложно поначалу, а потом согласился почему-то и с тоскою смотрел на тоненькую березку в метрах ста от нас, сидящих на качелях. На березку он смотрел, это точно, а были ли наши слова произнесены вслух, или это лишь проявилось в нескольких взглядах, неважно. Зато четко я запомнила то, что он сказал, и могу это передать слово в слово: «Дорогая моя, Елена, ты замечательна. Не отрицай этого, ты не должна лгать. Ты чиста и невинна, как первый взгляд ребенка. Помолчи. Ты, верно, снова хочешь сказать, что я замечательный и что я не хуже тебя. В том-то и дело, Лена! Мы очень, очень похожи по внутреннему убранству нашему, потому и не можем быть вместе. Мы, испорченные окружающей действительностью, как ни крути, порочны. И мысли наши далеки от идеальных, и действия наши имеют оттенок книжной пыли. Потому и, со всей схожестью нашей в качествах положительных, мы невольно выделяем что-то плохое, что только портит нас. Ты понимаешь, о чем я говорю. Люди, которые, если можно так выразиться, идеальные, но имеющие небольшие различия в характерах (а от этого в наше время никуда не денешься), уживаются гораздо сложнее, нежели совершенно противоположные по внутреннему миру (тут я говорю о сплетении идеального человека с почти даже «антиидеальным»). Потому, чтобы еще больше не усугубить сложившуюся ситуацию и не рассориться, мы вынуждены отказаться друг от друга и достойно принять ту мысль, которая говорит о том, что мы должны в пары себе выбрать лишь тех, чьи души стоит воспитывать». После того как мы расстались, я узнала, что он категорически решил лет пять не иметь личной жизни, потому что совершеннейшим образом разочаровался в любовный отношениях в юности. По его словам, если он уж не удержал ту, которую давно считал и будет еще долго (а возможно и всю жизнь) считать наиболее приближенной к его идеалу, то уж никакую прочую он удержать будет не в состоянии, а поэтому на время, лет на пять, как я уже сказала, отстранит от себя всю эту любовь, без которой он раньше не мог представить жизни своей. Кстати, многие и не верили вовсе. Что между нами что-то было, потому что все прошло быстро и в то время, когда у нас было менее всего возможностей вдвоем показываться на людях… да, и он, все-таки, слово не сдержал, нашел "идеальную" и теперь с ней счастлив...сам мне об этом сказал.
       -Да уж.
       -Вот мы меня как ловко перевел на тему эту, которая вас сперва интересовала! – сказала Леночка смущенно, вдруг одумавшись.
       -Ох, нет, ты сама к этой теме пришла, милая…
       -Да? Ну и ладно, черт с ней!
       Наступила тишина. Каждая думала о своем, а потом обе почему-то пришли к мыслям об Александре. Мать все хотела поговорить с ним, а теперь обдумывала темы, которые предложит ему для обсуждения. Леночка же просто вспоминала его движения, мимику, из памяти выплывали многочисленные кадры, словно в фильме. Особенно запомнился ей эпизод на лавочке после того как они отвезли Ростова в больницу. «Интересно, как он там? – думала она. – Надо бы проведать, как обратно приедем». Леночка тосковала по Москве. Она снова хотела туда, в этот злосчастный с одной стороны, но безумно любимый с другой, город. Он манил ее как-то иначе, совсем не так, как манит людей, живущих не в нем. Он согревал ее. Невидимый дух мегаполиса, украшенный светом фар, фонарей и светофоров царил по вечерам там, где ее дом, где ей спокойнее и где ее сейчас нет. Леночка вдруг вспомнила, что около полугода назад очень хотела уехать из города куда-нибудь далеко и надолго, но теперь она поняла, как сильно тоскует по дому. Она не любила Москву, но не могла без нее.
       Послышался звонкий смех Машеньки и мать Александра вздрогнула. Пока Леночка размышляла, та задремала. Теперь же Ефросинья Константиновна вдруг оживилась, вскочила и пошла молча в дом. Открыв дверь, она остановилась и задумчиво посмотрела на небо.
       -Дождь будет ближе к ночи, - произнесла она еле слышно и вошла в дом. Леночка внимательно осматривала ее, а потом тоже посмотрела на небо, - действительно, должен быть дождь: сгущались черные тучи. Поведение Ефросиньи Константиновны и свое поведение Леночка объяснить для самой себя не могла, хоть и установила, что все это странно очень. «Верно, от усталости», - заключила она.
       Но, несмотря на все подозрения, минут через двадцать (все это время Леночка сидела на месте, будто ожидая чего-то) тучи рассеялись и небо снова стало ясным.

       Глава XII
       ЯСНОЕ НЕБО.

       А Александр во время этого разговора наслаждался баней. Замечательный запах, в бурлящем потоке сплетаясь с температурой и влажностью, достигал самых затаенных глубин его сущности, заставляя всю эту сущность трепетать в неописуемом восторге. Капли смолы на стенах, омываемые светом единственной лампы, светящейся как-то мутно, тешили взгляд. Казалось вот-вот такая же капля упадет с потолка, но нет! все эти сверкающие комочки крепко держались на месте. Пот ручьем стекал на пол и уже образовал лужу. Александр посмотрел и увидел в ней свое отраженье.
       Вдруг вспомнилось ему детство, когда он с отцом и дедом, ныне мертвым, парился в этой небольшой баньке. От души веники били по его неокрепшей спине, заряжая ее здоровьем. Он любил лить на голову воду, которая остается в тазу после веников. Дед научил. Все втроем после того как попарились, прижимали веники к лицу и дышали глубоко, впитывая запах листьев, а потом, уходя отдыхать в предбанник, следили за паром, из них исходящим, да пили холодный квас, искусно приготовленный бабушкой Александра, ныне, к сожалению, тоже мертвой. А зимой, пронизываясь жаром печи, отдыхали на полках (всего их было три, - маленький Сашка на нижней, отец его на высокой и дед посерединке), а потом резво ныряли в сугроб и обтирались снегом. Хрустящим, холодным до жути. Поначалу маленький Саша боялся и ждал в предбаннике, а потом решился и пуще остальных резвился в сугробе. Ефросинья Константиновна очень сердилась на это, беспокоясь о здоровье мальчика, и без того слабом. Когда же Саша поругался с отцом, посещения бани становились все реже и все скучнее.
       «Жаль, что сейчас снега нет, а то бы прыгнул!», - подумал Александр, выходя в предбанник. Сев на скамейку, он увидел бутылочку кваса, видимо специально оставленную его матерью. Выпив немного, он задумался. Почему-то в голову начали влетать мысли о том, каким он был и каким стал. Удалось даже четко проследить ту линию, которая все ниже и ниже спускалась, поддаваясь напору всякий жизненных обстоятельств, но теперь начала ползти вверх, но не могло остаться незамеченным. Он вспомнил, как глупо и быстро влюбился в Леночку и, что самое интересное, как серьезно! Раньше ему важна была лишь физиологическая сторона отношений, но теперь он все понял. Любовь, зародившаяся в его сердце, очищала все внутреннее от мусора, от смолы, казалось, там укорененной. Он понимал, как часто говорил то, что говорить не стоило бы, тем самым обижая близких. Но близкие понимали и прощали – это вдруг искренне поразило Александра. Ему стало плохо от того, что он был таким, что он, возможно, такой и сейчас. Мысли несколькими шумными потоками вливались в его голову, разрывая череп, но это на пользу. С каждой секундой он все яснее и яснее осознавал, что нужно делать, как нужно жить дальше. Он сжал кулаки и снова нырнул в парилку. Поддав от души, он схватил два веника и начал париться. Весь внутренний мир совершал тройное сальто с каждым новым ударом листьев и, переворачиваясь, вытряхивал из себя все лишнее, всю грязь, всю гниль, все безобразие, там царившее. Очищаясь снаружи, он очищался изнутри. Облившись ледяной водой, он облился водой горячей, а потом вышел. Голова шла кругом, а тело, будто заново созданное, готово было парить в облаках. Одевшись, Александр вышел. Небо было ясным. Небо было бесконечно синим, и ни единого облачка не плавало в нем. Пройдя по огороду, Александр вырвал из земли две морковки и, промыв их тщательно, пошел к дому, где встретил задумчивую и уставшую Леночку.
       -О чем грустишь? – спросил он.
       -Да нет, все хорошо, это погода мне голову кружит, вот и кислая с виду. Только что, ведь, тучи страшные были, а теперь вдруг разошлись, будто чудо какое-то случилось.
       -Так ведь и случилось чудо! – воскликнул Александр и обнял ее с разбегу. Она, ошеломленно на него глядя, неловко улыбнулась. Он протянул ей морковку, она молча взяла и встала со скамьи.
       -Может спать пойдешь? – спросил Александр, но Леночка покачала головой.
       -Нет, я гулять хочу.
       -Хорошо, пошли гулять. К полю?
       -Да хоть куда.
       -Ну тогда пошли к полю.
       И они отправились на прогулку, почти все время проводя в молчании и частенько по очереди вглядываясь в безоблачное синее ясное небо.

       ***
       Илья, проспав всю ночь, как убитый, проснулся наутро в ужаснейшем расположении духа. Позавтракав кое-как кое-чем, он зашел в свою кладовую и вспомнил вдруг, что вчера, находясь в совершеннейшем бреду, перестал строчить роман (в результате получив желанные десять страниц) и принялся писать рассказы. Множество сюжетов вертелось в голове, и, не имея желания совместить их во что-то одно, большое, создал много маленьких, но, между прочим, интересных. Также он сохранил в памяти то, что решил вчера написать серию рассказов «В трамвае», ну или что-то около того. Мысль неокрепшая, находящаяся еще в зародыше, да и не о ней речь…
       А речь о том, что Илья схватил свеженькие рассказы, отыскал на заваленной бесконечным числом книг полке еще что-то. Под и за столом его терпеливо ожидало еще листка четыре. И так, собрав по кладовой все, что можно было, он направился к Ниткину.
       В Москве было жарко. Солнце светило в спину Илье. Он, не озираясь, быстро шел вперед, дико торопясь почему-то. Дом Ниткина находился недалеко, всего около четырех километров. Войдя в подъезд, он обнаружил, что там все до безобразия чисто, порядочно и красиво. Это еще больше раздражило Илью и, стараясь не обращать внимания, он вошел в лифт и поднялся на шестой этаж. Звонок не работал – Илья сильно постучал кулаком в дверь. Ниткин открыл дверь сразу же, будто знал, что тот придет. На самом же деле он собирался выходить куда-то и теперь стоял перед Романовым в одном ботинке, другой держа в руке. Илья не придал этому значения и быстро прошел вперед, не разуваясь. Ниткин очень любил его и обычно не злился, когда он позволял себе так нагло врываться и, не разуваясь, проходить в комнаты. Но сейчас Николай Николаевич собирался уходить и, судя по выражению лица его, был несколько недоволен, хоть и старался казаться добродушным, улыбаясь.
       -Право, Илья Андреич, я спешу сильно, - пробормотал он, поспешно натягивая второй ботинок.
       -Я вам рассказы новые принес, - громко сказал Илья через какое-то время, словно не обратив внимания на слова Ниткина.
       -Я очень рад, Илья Андреич, но я правда спешу, - Ниткин выглядел растеряно, будто его дальнейшие действия зависели исключительно от того, что скажет Романов.
       -Спешите? Куда же? – с большой любопытностью спросил тот, подойдя ближе и взглянув напрямую в глаза. Тяжело взглянул и даже, пожалуй, страшно. Ниткин почувствовал эту тяжесть и заволновался. Боязливым был, но не трусом, нет! Такие, пусть и штаны испачкают, а грудью товарища прикроют.
       -Племянница новоселье празднует. Кстати, это совсем недалеко от вас, в соседнем доме. Пойдемте вместе, а я по пути ваши рассказы почитаю.
       Илья помолчал немного, решая, а потом резко вскрикнул:
       -Да, пойдемте!
       В эту же самую секунду Романов как будто проснулся и пошатнулся. Эти эмоциональные всплески обязательно значили что-то неладное, будто болезнь какую-то, но он забыл об этом сразу же, как подумал.
       Николай Николаевич улыбнулся еще шире и они вышли. По пути к дому племянницы Ниткина, добродушный дядюшка, купив кофе в ларьке, быстро читал многочисленные листы Ильи, в то время как тот, спрятав руки в карманы, молча брел чуть позади, глубоко задумавшись.
       «Интересно, что станет с миром, если вдруг в одну секунду всякий человек, кем бы он ни был, со всей ясностью вкусит горький плод истины неизбежности? Наверняка он – этот человек – впадет в депрессию и, опустившись на самое дно ее, либо будет гнить до самой гибели, либо начнет уничтожать все, внутри мысленно обвиняя всех и вся, думая, что это именно они – люди – виноваты в его скорейшей смерти. Или что же? Может ли случиться такое, что человек, узнав, что скоро умрет, начнет творить добро? Господи…А если, вдруг, человек станет бессмертным, будет ли он добрым, выражая бесконечную свою радость, или же будет злым, проявляя тем самым величие свое? Черт подери меня с бессмысленными моими мыслями…в бреду каком-то нахожусь и ничего, что вокруг, не чувствую и не понимаю…откуда это? Мне будто не достает какой-то части, необходимость в которой я так резко сейчас почувствовал…ох, как же трещит голова!.. Что это за бугорок недалеко с маленьким деревцем, похожим на яблоню? Чтоб его, почему мне показалось, что он как будто чем-то от других бугорков отличается? Зачем он так понравился мне сейчас? Действительно, будто сделал он для меня что-то очень важное!» - тут уж мысли окончательно запутались в голове, и Илья отбросил всякие раздумья, пусто смотря в сторону.
       Через несколько минут Ниткин схватил его за руку, остановив.
       -Что такое?! – почему-то излишне агрессивно вскрикнул он, развернувшись и ошарашено глядя на обидчика. Тот лишь молча указал рукой вперед, за спину юноши. Оказалось, что Илья отстал от Ниткина, и по привычке пошел к себе домой. Николай Николаевич лишь остановил его спокойно и указал рукой в нужную сторону. Когда они подошли уже к нужному дому и зашли в нужный подъезд, Илья вдруг остановился, как будто чего-то испугавшись, а потом снова пошел вперед. Ниткин не заметил этого, разглядывая этот подъезд, безумно вдруг ему понравившейся. И действительно, здесь все было очень красиво, даже лучше, чем у него. Но к черту все эти описания, скорей бы окончить главу!
       Они вошли в лифт и стали подниматься на двенадцатый этаж. Только там Илья опомнился, что едет вместе с Ниткиным на праздник к незнакомому человеку, без подарка, да и в ужаснейшем виде. Поспешно заправившись и причесавшись пятерней, он выпрямил спину и вышел из лифта вслед за усмехнувшимся Николаем Николаевичем. Дверь оказалась открыта и они прошли. В квартире уже разгорался праздник. Звенела посуда, гремели стулья. Гостей было немного: пара друзей, мама и старшая сестра. Сама племянница Ниткина была на кухне и, услышав, что ее дядя вошел, он крикнула ему, что сейчас придет. Этот голос показался Илье безумно знакомым, но, не придав этому должного значения, он проследовал за дядей. Ниткин торопливо представил его всем, находящимся в зале, и те радостно поприветствовали гостя. И, когда они еще не успели сесть, хозяйка квартиры перебежала из кухни в зал в двумя блюдами салатов.
       Илья схватился за спинку стула, чуть не упав от сильного потрясения. Перед ним стояла Марина. Та самая, о которой и шла речь в старой дневниковой записи, о ком он так беспощадно думал все последние часы, и вот она…стоит перед ним в легком розовом платьице, с разноцветным браслетиком на запястье…и не узнает. Он пробудился, сел и уткнулся левой ногой в лежащую под столом белоснежную собаку, но, не обратив на это внимания (он вообще перестал обращать внимание на что бы то ни было), Илья придвинул к себе пустую тарелку и уткнулся нее, потому что смотреть на Марину, так внезапно возникшую на его пути, он не мог, и зачем-то мысленно благодарил судьбу за то, что та его не узнает. Ему хотелось убежать отсюда, далеко, куда-нибудь, где он может упасть посреди заросшего густой высокой травой поля и смотреть на ясное-ясное небо с редкими, медленно плывущими облаками…

       Глава XIII
       ИЗДЕВАТЕЛЬСТВО С КОНЦОМ ПАФОСНЫМ, ДА НЕ РАДОСТНЫМ.

       После новоселья (Илья так и не посмел хотя бы взглянуть на Марину!), наш герой заперся в своем чулане, да и просидел так часа два с половиною. Если, войдя туда, он был просто бледным, да и похожим только на больного лихорадкой, то, покинув сокровенное место, окончательно переменился в лице: побледнел пуще прежнего, стал угрюм пуще прежнего, глаза быстро-быстро забегали (что уж тут пуще прежнего! пуще даже того, что было бы пуще прежнего!), будто сканируя все вокруг. Ох и настрадался же он за день-то! М! Стоит также отметить, что страдания свои он все заметил и мимо не пропустил, а рукою грязную… кстати, Илья давненько не мылся, надо бы его в душ отправить…вот, шум воды послышался…что б он без меня делал!...так вот, пока он моется (согласись, читатель, что ж это за герой с лохматой грязной головой?) продолжим: Рукою грязною своею он страдания схватил за хвост (а хвост колючий, зараза! Тут еще и рученьке нежной досталось!), да в карман закинул. Потом задумался вовсе. Ох, лучше бы с Мариной попытался заговорить! Она-то на него внимание свое пару раз обернула лицом, а не местом известным, но засмущалась сильно первой в разговор вступить. Ниткин тоже хорош! Не представил старого приятеля, хоть и привел в дом чужой, да на праздник. Хорошо, что все хмельные были, значения этому не придали, а то бы, ух! Мать-то Марины на вид женщина властная и строгая, к порядку приученная. Про отца ничего сказать не могу, но хмельные они оба одинаково задорные. Да даже не хмельные, а почти пьяненькие. Собственно, никто бы и не смог до пьянства добраться, потому что Марина, видимо просчитав все точно, подавала немного выпивки, но ровно столько, когда уж не скажешь, что было мало. В меру. Умница девушка! А может, не просчитала, и само так вышло…не важно! Вернемся к Илье, пока он не успел вернуться из душа. Жалел себя, жалел. Скажи ему это в лицо, свое потом йодом склеивать будешь. Но правду говорю. Чрезмерно жалел за то, что свыше не шлют ему момента того, когда все исправить можно и в нужное русло переменить. Ох, сидел бы Илья тогда рядом и йоду вдвое больше пришлось бы использовать, потому что побил бы он себя, – да хоть об стенку! – узнав, что момент этот он как раз и прозевал, пока так жалостливо просил его! Но что же он после делал в кладовой-то? Зашел, да загородил чем-то щелочку, что не видать было ничего. О! Сейчас-то дверца открыта и можно подглядеть. «Рыться в белье будешь?» - спросишь ты, читатель, а я отвечу – как быть? Работа такая. Я тебе не мешаю, вот и ты не мешай! … … … … Ого! … … … … Стишками забаловался! Ох, какие!
       -Что ж в мусоре копаться?! Он и выбросил для того, чтоб не видеть больше. Неудача, значит! – спросит читатель.
       -А ты не подглядывай! Сам же говорил про белье! … … Ух, да ты посмотри, какие стишки. Все-таки, с рифмой и с ритмом у него плоховато будет.
       -«Не мог он ямба от хорея, как мы ни бились, отличить».
       -Ба, Пушкин! Какую литературу ты читаешь, уважаемый! Да что же мой роман в твоих руках делает, зачем голову загрязнять?
       -До конца уж доберусь и выпущу из рук.
       -Не старайся. Достаточно хоть сейчас в последнюю главу глянуть и по эпилогу глазами пробежаться и все станет известно предельно.
       -А что ж дальше пишешь? За объемом гонишься?
       -А ты меня не подкалывай. Если пишу, значит надо. Ох, вот и Илья из душа вышел. Щечки розовые, русый волос лохматый! До сих пор, глянь, в раздумьях бесконечных. Но что же он в кладовой-то делал?
       -Известно, что, - засмеется читатель.
       -Отстань и замолчи снова, иначе я сбиваюсь…
       На самом же деле, в своем просторном кабинете, в котором, если руки в стороны раздвинуть, ладонями упрешься в стены, Илья старался выдавить из себя стихи. Сперва они были не лучше той «белобрысой», но вскоре начали преображаться. Таким образом, после долгих мучений, он сумел-таки что-то выдавить из себя, а потом спрятал лист с получившимся в задний карман штанов подальше от любопытных глаз. Честно говоря, и читатель вскоре в этом совершенно убедится, эти стихи тоже плохи, но что с него взять? Пусть пишет, если есть желание. Это даже полезно. Как сказал друг мой Файнберг: «Чем больше бреда мы напишем сейчас, учась, тем меньше стыда придется испытать в будущем». Я, безусловно, точной цитаты вспомнить не могу, хоть и недавно мы с ним об этом разговор вели, а может быть даже и переврал его мысль вовсе, но, все-таки, верю и надеюсь, что так оно и было на самом деле в одну из сред за завтраком в школьной столовой. Так вот, Илья захотел передать письмо, но кому?
       -Марине!
       -Нет, не Марине!
       -А…кому?
       -Ну а кому ж еще? Нежину? Да зачем он ему! Александру с Леной? О них он вовсе забыл и ни разу не подумал! …ах нет, вот сейчас взял и подумал, будто назло, но так, мимолетно, не останавливаясь на этом… Ох, или может быть тому, кто…
       -А как же Анна Константиновна? Как же Львова? Или тетушка его?
       Тут в дверь раздается звонок. Илья бросает заваривать чай и бежит открывать. Так резко, будто надеется, что это Марина вдруг пришла! (да и к чему здесь стоит «будто», он на самом деле на это надеялся, и даже был почти убежден в этом).
       -Ах, зачем ты, читатель, не выдержал и не дослушал до конца…всю эту клоунаду я разыгрывал для эффекта, а ты основное не дал досказать! Вот как бы получилось шикарно, если я бы продолжил: …или может быть тому, кто стоит сейчас за дверью и тянет толстенький палец-сосиску к звонку? Бззззынь!!! Тут бы раздался звонок, Илья бы поспешил открывать, и в комнату, как несколько секунд назад, вошел бы Ниткин, которому, между прочим, и хотел дать письмо Илья, чтобы тот передал племяннице! А ты тут со своими Аннами Константиновнами и Татьянами Сергеевнами! Весь борщ пересолил. Обижен я на тебя и лишаю права впредь высказываться, когда не нужно.
       Илья в спешке рассказал Ниткину о своих страданиях, да так красиво, что тот его даже пожалел. Также Илья показал письмо, которое и собирался передать через Николая Николаевича, но тот не принял. Объяснением этому послужило известие, которое с головы до пят ошарашило несчастного страдальца: «…просит составить ей компанию в прогулке по парку» - как только гость произнес это, Илья будто взорвался. Он убежал в чулан, через минуту воротился и стал большими шагами рассекать комнату, нервничая. Но ничего не поделаешь! Отказать – значит потерять и нить надежды «завоевать» (его слово) ее! Выбор сделан, вызов принят. Встреча, дуэль! Как же смешно он думал, как забавно и картинно страдал! Он – пародия на любого страдальца, но иначе Илья не мог, не мог, такая уж у него природа, и не стоит его за это судить. Наконец, нашагавшись вдоволь, Илья все равно протянул Ниткину письмо.
       -Пожалуйста, прошу вас, все равно передайте…
       -Зачем? Я, конечно, могу это сделать, но, согласитесь, Илюшенька, не глупо ли будет выглядеть, если, погуляв с вами, она вернется домой и там увидит меня с этой запискою? Я же не дотерплю до завтра, вы меня знаете. Вы бы тоже не дотерпели. Не боитесь, что она сочтет вас трусом и лжецом, коли вы в глаза ей смотрели во время прогулки, а так и не признались в любви, а потом только, какой-то там бумажкой, да через меня? Скажите словами. Не зря твердят, что женщины любят ушами. Откажет – так тому и быть. Но Марина скорее засмущается. А потом будет вас избегать…
       -То-то же! Будет избегать! Да и не смогу я в глаза ее смотреть, не смогу! Все внутри сжимается, когда вижу движения черт ее лица!
       -Дык, дорогой мой Илюшенька, даже если запискою, то избегать будет. Может быть…вообще лучше без признания? Потрепите немножко, познакомьтесь поближе. Может быть она не тот человек, который вам нужен? Вы ж один раз ее видели.
       Тут Илья набрал в грудь воздуха и начал повествование о многолетней своей любви к Марине, о том, что еще «со школьной скамьи»(фраза не его, цитата, так сказать, но он так произнес ее, что любая сентиментальная дамочка расплакалась бы от умиления; да, все-таки Илья – отменный ритор, когда чувства переполняют…только над дикцией поработать нужно: слова глотает) он любил ее.
       -Врет! – воспользовался бы читатель своим правом говорить, «когда нужно».
       -А-то! Прошу простить моего Илью, но он из тех, кто в стрессовом состоянии может завраться до такой степени, что уже даже не смешно. Но как внушить Ниткину мысль, что его собеседник уже уплыл по сильному теченью красноречья куда-то, где не найти правды, если тот показал ему свою старую запись, помнишь ее? Ее, кстати, можно так назвать. «Помнишь ее?» настолько растрогала Ниткина, что тот обнял Илью, как сына и затрясся весь. Потом отпустил и перекрестил. «Благословляю! Благословляю!» - кричал он, будто в припадке, и, хоть Илья испугался такого поворота событий, это ему чрезвычайно нравилось. Да неважно. Врал он там иль нет, но удовлетворился вполне своим признанием, а Ниткин все никак не мог отойти, даже когда сели пить оставленный, а потому и крепко-крепко заваренный чай. Был уже, между прочим, вечер. Примерно восемь часов. Ниткин доел весь мармелад, что оставался у Ильи, а потом уж было хотел заговорить о работе, но вдруг увидел часы на своей руке и так испугался, будто из них выползала сотня червей. Нет, никаких червей не было, и испугался он далеко не часов, что были на руке, а часов, что бесследно утекали. Да, я не ошибся, было ровно восемь и это пугало Николая Николаевича.
       -Ох, дурак-то! Ох, дурак! О встрече сказал, да успокоился! А о времени, ею назначенном, забыл сообщить! Вы же сейчас должны не здесь передо мной сидеть, а быть около ее подъезда!
       Илья вскочил, и, ни слова не сказав, вылетел вон из квартиры. Через минуту он уже стоял на том месте, где и должен был стоять. «А вдруг не дождалась? Вдруг плюнула и ушла, а я прозевал. Сейчас точно восемь, а не девять? Не полдевятого? Прохладно, она, верно, проверку для меня сделала, а я оплошал. Я, как юноша, должен был прийти раньше, и теперь опоздал, а она и ушла. С другим! Точно, с другим, а может быть и вовсе не выходила, а теперь смеется надо мной! Нет, бред это все, бред! Она не такая, она не будет издеваться…а вдруг изменилась, вдруг жизнь ее потоптала?.. Нет-нет! Сегодня я видел, что она ничуть не изменилась, что она все также прекрасна как снаружи, так и внутри». Слава тебе, Господи, что он пришел к такому выводу, а не продолжил мысленно поливать любимую свою грязью. Ох эта мысленная грязь! Хуже всякой словесной! Она – причина, она – фундамент наших слов. Причина важнее следствия идейно.
       О! Вот и выбежала из подъезда ее белая собака, но Илья же еще не знает, что это ее собака. Когда он смотрел на улицу и видел Мэри, бегущую за палкой, он не дотерпел до того, чтобы увидеть ее хозяйку, и в гостях у нее он не обратил внимания на лабрадора. Теперь он узнал собаку и через секунду понял, кто ее хозяйка.
       -Мэри, стоять! Дай пристегну! – послышался звонкий голос, и сама Марина уже вышла на улицу в легком белом свитере и в белых свободных штанах.
       -Пусть побегает, уж, - прохрипел Илья. Ком встал в его горле от волнения. И чем ближе подходила к нему Марина, тем сильнее колотилось его сердце. Благо, она остановилась в метре от него.
       Она согласилась с ним, и они пошли в сторону парка. Собака, хоть и резвилась сильно, но вела себя послушно, не отбегая далеко от хозяйки.
       Оказалось, Марина сразу узнала Илью, но ждала, когда тот ее узнает и заговорит первый. Она попыталась и сейчас вытянуть из него несколько слов, но он лишь кивал головой и отвечал односложно. Наконец, когда речь зашла о школе, воспоминания грудой накинулись на Илью и тот не смог их удержать. Они вспоминали все, вплоть до тех подробностей, у кого какая оценка была в полугодии, смеясь над тем, как много для них значила разница между четверкой и пятеркой, между двойкой и тройкой. Нет, конечно, двойка – это плохо, но сейчас им это так казалось лишь потому что это залегло в подсознании надолго. Сейчас-то им плевать на глупые оценки, они уже заняли какое-то место в жизни и используют свои способности. Илья оживился и начал рассказывать, как он живет, два раза всего заглянув в глаза Марине, при чем последний раз (после которого он и перестал смотреть) их взгляды встретились. Говорил много, красноречиво, три четверти не по делу. Она же все четко обозначила, не уходя в дебри размышлений. На миг Илье пришел в голову вопрос: «А за что же я ее так люблю?». Но это лишь миг, уплывший потому что он вдруг заметил пакетик в ее руке. Там лежал поводок и намордник для Мэри. Поводок было лениво нести в руке, а намордник так, на всякий случай. Туда-то и хотел Илья закинуть письмо и уже подготовил его, но вдруг передумал. «А что, если она вдруг захочет достать поводок и увидит эту записку? Ведь сгорю от стыда!» Тут-то он и понял очевидное: единственный способ – выразить чувства словами, но как же перебороть себя? Так он и шел, периодически отвлекаясь от того, чтобы слушать Марину, на мысли о письме. Кстати, он не ошибся, Марине на самом деле понадобился поводок.
       Наконец, прогулка завершилась, они уже стоят у ее подъезда. «Что же теперь делать?» - мучило его, и тут в голову влетела мысль. Был только один шанс. Они распрощались рукопожатием, и она подошла к домофону. Тонкие пальчики холодной руки набрали номер 116, и послышалось что-то вроде гудков, но приятнее. Никто не ответил, поэтому пришлось снова залезть в пакет – там еще лежали ключи. Дверь открыта, последний взгляд, дверь закрыта. Илья подождал немного и к подъезду подошла бабушка. Она подозрительно осмотрела юношу и начала подниматься по ступенькам, которые были до двери. Илья смекнул и поспешил на помощь, добавляя что-то из красноречия. Он правдиво признался в своих намереньях и она его впустила. Ура, письмо в почтовом ящике! Дело сделано, уже не поправишь. Бабушка попросила прочесть стихотворение наизусть, но Илья смог воспроизвести лишь пару четверостиший. Она улыбнулась и пожелала ему счастья. Он отблагодарил поклоном и вышел, ответив ей на что-то: «Да-да, вы правильно поступаете, хулиганья много, а подъезд эвон какой красивый!». Эх, умел бы Илья влюблять в себя тех, кого любит сам, как умеет влюблять в себя бабушек, цены б такому ловеласу не было! Жаль мне Илью, жаль! Не поверишь, а искренне его жалею, потому что Ниткин свою племянницу знает и ничего у той с Ильей не получится, хоть она и внушит себе на полчаса, что сама в него влюблена. А хотя, кто знает, кто знает, если даже я с таким сомнением говорю об этом. Ой, чуть не упустили, черт подери, самого важного!
       Илья сел на скамейку и задумался…
       «Люблю ее непонятно за что.
       Люблю вопреки себе же, делясь надвое.
       Люблю, потому что некуда любовь девать, но все же стараюсь распылять любовь эту на всех без исключения, делаю тщетные попытки охладеть к ней, но от все более ясного осознания многих почти_фактов, любовь моя растет и помогает жить в постоянной доброте.
       Люблю и почти не надеюсь на взаимность, и даже не хочу этой взаимности мозгом, хотя сердцем и хочу, потому что любовь взаимная портит меня, если девушка хотя бы чуточку не та. И я прошу, умоляю создателя не позволить ей в меня влюбиться, ибо именно ее счастия я не составлю. Все это ветрено… Жаль, создатель! Глубоко жаль, создатель! Во имя правды…жаль».
       Что-то из того, что изложено выше странно, да? Где доказательства тому, что он любит, потому что некуда любовь девать? Где он распыляет любовь свою на всех без исключения? Где он делает тщетные попытки охладеть к ней и где постоянная доброта, если мысли его были так грязны?! Неужели мы с тобой, читатель, пропустили самое важное, отвлекшись на что-то другое? Так что же, помимо стихов, вертелось в голове Ильи в чулане? Черт его знает, но даже мне не дают покоя его мысли. Такое чувство, будто часть их он от меня скрывает как-то, живя уже самостоятельной жизнью! Но ладно. Забудем. Займемся лучше просьбой его странною. Возможно она долетит до туда и исполнится. Но если все пойдет иначе, если судьба сведет их вместе, то это уж точно будет после романа, потому что тогда я отпущу их на волю и буду, конечно, скучать (а как без этого?), но они будут властны делать все так, как захочет тот, кто дочитывает эту главу и скоро уж дочитает небольшой этот роман…

       Глава XIV
       КОРОВКА. КАТЯ. КАКТУС. КАРТИНА.

       Прошлая глава, честное слово, глупость, которая была необходима мне, чтобы продолжить. Многие, верно, заметили, что я осмелился прибегнуть к разговору с читателем, которым баловался еще сам Чернышевский. Но я ни в коем случае не тягаюсь с ним и даже не думал об этом, просто очень уж нравится так «поиграть». Действительно, если позволил себе Достоевский в то время, когда он еще не был «самим Достоевским(!!!)», использовать такую «игру» в «Записках из подполья», то почему я не могу? Нет, я ни в коем случае не сравниваю себя с гением Достоевского, но он же тогда не знал, что станет одним из величайших писателей России!
       -Ха-ха! – воскликнет «проницательный читатель», но ошибется. Как ни странно, мои слова – далеко не то, что вы, уважаемый, подумали. Теперь, продолжим.
       
       Когда Александр с Леночкой вернулись с прогулки домой, она легла спать, а он съел чего-то и пошел на улицу. Был уже вечер и все было тихо. Воздух свежий-свежий! Александр снова набрал его в легкие и выдохнул. Наслаждение неописуемое. Огромное количество звезд заполонили черное-черное бесконечное небо. Луны не было видно, да Александр особо ее и не искал. Мимо проходил человек. Пьяненький. В темноте нельзя было разглядеть чего-то особенного, да и одет он был средне – джинсы да кофта. В руках – небольшой пакет, очень похожий на аптечный. Александр узнал его.
       -Хэй, - окликнул он, - Эсэмесес, бабай, небось все деньги пропил, ж’эк лысый!
       Александр рассмеялся.
       -Ооой, какие люди! Сашка, ты, что ли? А я не узнал сразу, богатым будешь. Ну да лысый, в этом прав ты, а вот деньги не пропил, нет. Да, понимаю, это дешевое пиво, но деньги есть, не пропил, лекарство доченьке везу и шоколада плитку малому Федьке. Пить – оно, конечно, плохо, но как по-иначе? По-иначе не понимаю, и представить не могу для себя. Поэтому и пью эту дрянь. Деньги не хочу все проср…кхм…профукать.
       -Не хочешь по-другому, вот и пьешь!
       -Ох, ты еще слишком юн, чтобы понимать меня – старика… Хочу! Честно. Но не могу. Не могу, мне так уж суждено! Вот.
       -Судьбу-то и изменить можно.
       -Чего? Ох, брат, что-то дурь ты говоришь, никак судьбу не изменишь, глупости огородишь…
       -Вот если постепенно будешь дозу употребления алкоголя снижать, то скоро совсем перестанешь…
       -Ооой, да слышал я этот бред сто раз.
       -А если жене расскажу об одной фирме, а она закодирует?
       -Нет жены.
       -Что это я…забыл совсем. Забыл, с кем говорю, увлекся. Прости…
       -Не страшно.
       -Дочке старшей расскажу. Она ж за детьми смотрит до сих пор? Катенькой звать.
       -Помнишь? И она тебя помнит, Саш… как картину-то с нее рисовал тоже помнит и как подарил потом эту самую картину – он улыбнулся, вспоминая то прошлое, как наблюдал еще за своей молоденькой доченькой, только-только вырастающей в девушку, в то время, как она играла во дворе с подружками.
       Ох, если б он знал, что они с Александром творили у них в доме, когда он уезжал к гостям с ночевкой. Слава Богу, до обесчестия не дошло, девочка держала все под контролем, да и Александр не распутничал, хоть она была не первой и не единственной тогда. Ох, бабником же он был, а потом одумался, притих, надоело ему все это. Его «коронной фишкой» было то, что когда все заканчивалось, он карандашом рисовал обнаженную девушку перед ним и прятал все под забором, в шести шагах от угла. Катеньку он обнаженной так и не нарисовал, но зато много часов потратил на изображение ее портрета красками в одежде. Юный ум, куда ж ты гонишь своих коней! Потише, потише, все будет с Ней, а не с кем попало, лови сокровенный момент смелей, быстрей, лови, пока не упало!
       -Нет, - продолжил он, - не надо ей говорить. Ну а, да черт с ним, кодируйте. Если и суждено умереть от рюмки, туда мне и дорога, значит…
       -А откуда ж ты судьбу свою знаешь? Так рассуждаешь интересно. Почему говорил, что суждено пить?
       -А я все знаю, Сашка, все, ты поверь…
       Он посмотрел так загадочно, что Александр даже вздрогнул. На ночь глядя свойственно людям в чудеса всякие верить, вот он и поверил на секунду, а потом одумался.
       -Ну не совсем же это неразрешаемая проблема!
       -Вот как раз неразрешаемая! А ты приняться за нее хочешь... А проблема-то вся в том, что человек, не разрешив еще все разрешимое, принимается за неразрешимое и этим тешится безмерно. Не позволю тешить самолюбие свое за счет моего пьянства! Как видите, я уж пиво и пью, только много пока что, да вон какое дешевое, оно и надоест скоро, а деньги тратить не могу, потому что лучше на них - на деток - потрачу, чем на себя, на старика. Умру скоро, и что же, им ничего, кроме долгов, которых, слава Богу, нет еще, не оставлю? Нет, брат, так дело не пойдет. Они у меня будут счастливы, я тебе обещаю, я клянусь!
       Он развернулся и зашагал прочь, видимо сам донельзя растрогавшись своими словами. Александр отвернулся тоже и услышал звон разбитого стекла. «Выбросил. А, ведь, там больше половины оставалось. Значит, уже надоело, значит уже пересиливает и слова его про судьбу – бред сивой кобылы, чтобы скрыть от меня истину, чтобы я не захвалил его, иначе он (натуру-то я его знаю), будет рад своим еще пока «недоуспехом», как успехом совершенным, и в одну прекрасную минуту сорвется, да уйдет в запой навсегда уж…» - так, в общих словах, думалось Александру, когда он входил в дом и ложился спать.
       И снилось ему что-то, что из разряда тех снов, которые наутро не вспомнишь, но настроение ясное, свежее, будто самый прекрасный на свете цветок увидел и аромат его вдохнул. А Александру именно цветок такой и снился, именно такой! красненький…нет, пожалуй даже аленький цветочек, маленький-маленький аленький-аленький цветочек. Но Александр был еще меньше, как муравей, и все пытался вскарабкаться по стебельку скользкому вверх, но все на землю падал…тут, вдруг, откуда ни возьмись, прилетела бабочка!..тоже маленькая, размером с муравья. Она подхватила его, и вместе они залетели на лепесток. Сидят на нем, а в середину, где слаще и ароматней, боятся идти. Но почему же? Эй, залетайте, давайте-давайте! О, соскользнули и как-то случайно упали туда. И хорошо теперь, чего боялись? Ох, трусишки! И даже что-то из сна этого Александр запомнил. Отметил также, не зря, что этот сон – второй за последнее время, что ему запомнился, да и так различен с тем первым!
       Проснувшись же, он вовсе ни о чем не думал, а только смотрел в потолок и все никак не мог надышаться чистым воздухом, и только потом, через минут пять, наверное, посмотрел направо и увидел, что рядом лежала Леночка. Мне-то все равно, а Александр озадачился, мол: «Что ж я это так замечтался, что не заметил, как она клубком прям в меня-то уперлась? Должен уж был заметить. Эх, плохо на меня местность эта влияет. А как она тут…? А, верно ночью перешла. Моя маленькая…». Он поцеловал ее в лоб и продолжил думать. Остро захотелось увидеть те рисунки, которые зарыты в огороде, остро захотелось пообщаться с Катенькой и взять у нее ту картину, остро чем-то кольнуло под лопаткой… проверил рукой – оказалось, что перышко из подушки торчало. Это перышко как будто подтолкнуло Александра на решительные действия. Он аккуратно поднялся, еще раз поцеловал Леночку в лоб и, одевшись, постарался тихо-тихо по дико-дико скрипучему полу прокрасться к выходу. Но этот пол, как подумал Александр, «чтобывомативо», всей дикостью скрипучести своей пытался разбудить Леночку, а это сейчас было бы лишним.
       Наконец он вырвался на улицу и быстро пошел в огород. Отсчитав шесть шагов от угла забора, Александр впился пальцами в землю и начал отбрасывать ее в стороны. Вдруг пальцы врезались во что-то металлическое. Он покопал еще немного, и вот коробочка уже была в его руках. Он с трудом открыл ее и начал грязными пальцами перебирать содержимое. Все эти лица, нарисованные им тогда, вновь появлялись в памяти и он как будто снова вспоминал даже то, что чувствовал, когда рисовал. Александр мог даже указать на любую из линий и точно сказать, о чем он думал, когда проводил ее. Но эта деталь не смутила его. Он был занят другим – он что-то искал.
       -Доброе утро! – послышался за спиной голос, - Ты чего это здесь делаешь?
       Александр положил коробку обратно и развернулся. Это была Маша. Он улыбнулся ей и встал. Она подбежала к нему.
       -Смотри, что я нашла, – она вытянула вперед руку и Александр увидел на ее ладони божью коровку.
       -Ух ты! Какая молодец. Знаешь, что с ней делать?
       -Знаю! Бооожья корооовка, полети на нееебо, принеси мне хлеееба. Уфф! – она дунула на нее и та, слетев с ладони, расправила крылышки и полетела.
       -Слушай, а ты помнишь, что точки на ее спинке значат?
       -Помню. Ее возраст, - ответила Машенька.
       -Точно?
       -Ну, я думаю, да.
       -Спасибо, - Александр улыбнулся и взял девочку за руку. – Ты для меня как дочка.
       Она засмеялась.
       -Вот глупый. А почему у тебя руки грязные?
       -Эмм…червяков копал.
       Она снова рассмеялась.
       -Зачем это тебе?
       -Ну, для рыбалки…тут такая рыба, ты не представляешь.
       -А про точки зачем спросил?
       -А вот я подумал, Маша, когда детство кончается? Когда человек забывает о сказках, о божьих коровках и о том, что эти точки значат, или когда человек вдруг с сожалением понимает, что детства не вернуть, что именно тогда можно было все, а не, как все в детстве думают, сейчас. Нет, именно с взрослением руки связываются, мы заточаем себя в неведомую тюрьму и рассекаем ее площадь из угла в угол, изредка только на обед получая конфетку.
       -Я думаю, что детство не кончается. Мне кажется, что со временем каждый человек только притворяется. Ты тоже притворяешься.
       -Я?
       -Да, ты. Мне жаль людей, потому что они не хотят быть детьми. И они очень сильно обижаются, когда эту правду им говорят в лицо. Дети никогда не становятся взрослыми. Это разные, я думаю, вещи. Взрослый – это когда большой и в маске, но все еще ребенок.
       -Ты такая умная…
       -Меня этому папа научил.
       -Твой папа хороший человек, – Александр улыбнулся. – Теперь беги домой, только тихонько, ладно? Не разбуди Лену.
       -Ты тоже хороший человек, - Машенька крепко обняла его и побежала в дом, смеясь.
       -Тут ты ошиблась, - тихо сказал он ей вслед и пошел прочь, к соседскому дому, где жил вчерашний пьяненький…и его дочь…Катя.
       Александр давно с ней не виделся и теперь страшно боялся, что она не узнает, что она забыла и его, и все то, что между ними было. Но он не забыл.
       Калитка скрипнула. Так сладко, так мелодично…и так…вновь. Он прокрался по протоптанной тропинке к черному входу и заметил, что он загорожен всяким хламом. «Придется через главный вход, - подумал он и решил было так и сделать, но вдруг остановился, - Стоп, а зачем? Зачем я к ней иду? Зачем? Может быть, этот заваленный черный ход – какой-то знак, предостережение от этого? Сам же почти уверен, что ничем хорошим это не закончится, но все равно тянет туда. Что тянет? Любопытство? Экстрим? Может правда, не надо? Да, действительно, пойду…там же дома Леночка…»
       -Саша? – сердце подпрыгнуло, как ошпаренное, от звука этого голоса. Он потерял голову, сорвался с места и подбежал к ней.
       -Привет, - тихо сказал он от дикого волнения дрожащим голосом. – Как ты?
       -Я? – ее голос дрожал, тоже, видимо, от волнения… - Я не ожидала увидеть тебя. То есть, я конечно знала, что ты приехал, но не думала…то есть, я думала, что ты забыл. Зачем ты пришел?
       -Я хочу посмотреть ту картину, - как можно более убедительно (и у него это получилось) сказал Александр, хоть и чувствовал, что влекло его другое…возможно. – Могу ли я пройти?
       -А, да, конечно, проходи… - она опустила глаза и замахала руками в сторону дома.
       Когда они вошли, Катя нелепо предложила чаю, но гость отказался. Она провела его в свою комнату. На стене висела крупная картина, на которой Катя покорно сидела на стуле, сложив ручки на коленках. На ней было легкое платьице, плечи накрывал большой красочный платок с изображением цветов и ягод. Александр внимательно вглядывался в эту картину, а потом резко повернулся к Кате и поцеловал ее. Она задрожала, как маленький хрупкий листочек…именно такой он бы ее изобразил сейчас.
       -Никто не целовал меня…я ждала…я надеялась…
       Он ничего не ответил. Былой огонь, былая страсть вдруг охватили его, и он не мог противиться. Локоть совершенно случайно наткнулся на кактус на подоконнике, и Александр на секунду протрезвел. В эту самую секунду он услышал:
       -А как же твоя девушка?
       Он снова не ответил. Просто поцеловал ее и повалил на кровать.
       -Где отец?
       -Он повел…то есть, они все пошли в кинотеатр…у нас же построили кинотеатр. Очень хороший, очень красивый…
       -Это хорошо.
       Через час он уже рисовал ее нагую карандашом на листке бумаги, а через два обедал дома, держа за руку Леночку.
       
       ***
       -Ты ее любишь?
       -Люблю…
       -Так зачем же ты?
       -Не знаю…не смог устоять…воспоминания хаотичным стремительным потоком хлынули в меня и я не был в силах противостоять.
       -Это все из-за картины…я заметила, как ты изменился после того как осмотрел ее…
       -Из-за картины?
       -Да, я и раньше замечала, как они на тебя действуют.
       -Мне нужна эта картина… на время.
       -Бери…только скажи еще раз, ты любишь ее?
       -Да…
       -И у меня шансов нет?
       -Нет…
       -Уходи. Забирай эту картину и уходи. Она мне больше не нужна.
       Александр послушно встал, снял со стены картину и вышел из комнаты.
       -И уезжай отсюда!!! Уезжай, я не хочу видеть тебя!
       Он молча вышел из дома, задумчиво прикусив губу. Из-за угла его позвал какой-то парнишка, которого он раньше никогда здесь не видел.
       -Чего тебе?
       -Красивая картина, дай мне!
       -В смысле?
       -Отдай ее мне, она мне нравится
       Александр рассмеялся.
       -Дай картину! – вскрикнул мальчик дико.
       -А картиной тебе не дать? Ты чего, глупый?
       -Я все видел, я все расскажу. Дай картину!
       Александр резко переменился в лице и присел на корточки.
       -Чего это ты видел?
       -Чего-чего! Известно чего! Я яблоки воровал у них, как всегда. Они за яблоками не следят, и те гниют. Залез на дерево и увидел, как ты начал целовать Катьку. Хозяйкину дочь. Думал, заметишь, когда об кактус укололся, но не заметил. Я смотрел. Я все видел. Дашь картину, я никому не расскажу. Дашь картиной – всем расскажу.
       -Хм…а ты не такой уж и глупый. Хочешь, я тебе много других картинок дам, они лучше?
       -Каких?
       -Смотри, - он развернул листок, на котором только что усердно рисовал Катю нагой…Мальчик широко раскрыл глаза от удивления. – У меня еще есть такие. Могу отдать все, но только если ты будешь молчать, договорились?
       -Ага…
       -Пошли за мной.
       Александр привел его в огород и вручил коробку.
       -Она мне больше не нужна, а тебе, видно, сгодится. Хорошо? – художник подмигнул пареньку, а тот поспешил спрятать это сокровище в его руках куда-нибудь в одежду…
       -Спасибо!
       -Но если кому расскажешь, парень, я тебе отомщу, - Александр усмехнулся, он почему-то не мог воспринимать все это серьезно, - Страшись!
       -Страшусь! Спасибо! – паренек счастливо ускакал вон.
       -Отлично. Пора обедать.

       ***
       Когда Александр вошел в дом, ему вдруг показалось, что если он сейчас же со всеми не сядет за один стол, то сгорит на месте от невероятной силы огня, в нем так внезапно вспыхнувшего. «Слава богу, мама уже накрывает на стол. Пахнет блинами и каким-то мясом, - думал он, - надо руки умыть. М! Леночка проснулась.
       -Привет, - сказала она и обняла меня.
       -Здравствуй, как ты?
       -Хорошо, - улыбнулась. Как же она красиво улыбается! – А ты где был?
       -М, в саду…ну, в огороде…
       Улыбнулась. Отвел взгляд.
       Сели за стол. Блины блестят. М! Красиво, надо съесть штучек пять-шесть и на том остановиться, чтоб мясо вместить. В графине вино. Ой, да какое это вино! Компот. Рассмеялся внутри. Часто за собой замечаю какой-то вот такой вот внутренний смех. Зачем так? Наверное, чтоб остальные вопросов не задавали. А что ж рассмеялся-то? Компот как компот…а! Опять рассмеялся внутри. Слово смешное. Компот. Ком-пот. Компооооотищщще. Бред. Но смешно! Ха-ха! Ой, рассмеялся уже по-настоящему. Сейчас пойдут вопросы, ну вот.
       -Ты чего, Саш? – спросила мама. Я думал, что Лена спросит. Почему Лена молчит и в окно смотрит так?
       -Да так, я сам с собой, мам.
       Внесли пироги. Внесли большой кусок мяса. Интересно, никогда такого не было, чтоб не порезанный на маленькие кусочки. Тут прям кусок с футбольный мяч, да и на стол. Сами, дескать, режьте. Дескать? Фу… что за слово? Отрезал себе кусок, предложил Леночке, она отказалась.
       -Почему?
       -Не хочется, - улыбнулась снова, но теперь как-то…грустно, что ли. Взял ее за руку и вспомнил вдруг, что два часа назад происходило. Передернулся…
       -Что такое?
       Решил притвориться и закашлять.
       -Подавился, ничего страшного, - улыбнулся в ответ. Мне показалось, что ей показ…Кхм…короче, она, вроде, заметила, что улыбка моя была не веселее, чем у нее.
       Да что ж такое! Давай, забудь, что было. Забудь-забудь, Александр! Это было случайно, больше не повторится…ты любишь Леночку, улыбайся, черт тебя подери(!!!), иначе она заподозрит неладное. Давай же, забудь и не сиди в напряжении. Ох, дурак, зачем же я это сделал?
       «Это сейчас так спрашиваю, в первый раз…»
       Черт, нет!
       «Потом войду во вкус и понравится…Лена наивная, она не поймет, а если и начнет догадываться, то из-за наивности своей оттолкнет все эти мысли и посчитает, что оскорбляет вашу «чистую» любовь подобными мыслями…расслабься, ты не один такой».
       Что же это такое? Как эхом прокатило. Вроде я, но как будто и не я это говорю, это думаю, это себе почти внушил. Но не внушил, нет!
       В комнату вошел отец. Он посмотрел на руки, подумал, улыбаясь вздохнул, пошел их вымыл, после чего вернулся и сел на почетное место во главе стола. Вспомнилось, как принципиально на это место всегда садятся те, у кого день рождения или праздник. Прикольная традиция. Хм.
       -Пап, - позвал я. Он поднял голову с каким-то по-детски наивным «м?», сопровождающимся приподниманием бровей и стеклянно-чистым взглядом. – Есть что-нибудь выпить? Такого, не крепкого.
       -О! Эт мы щас запросто! Фрось, чуть-чуть, ладно? Да знаю, что согласна!
       Мама махнула рукой, держа в ней зеленый лук и перебирая его же зубами. Папа достал из «шкапчика», хе-хе, настойку какую-то и поставил на стол.
       -Это брусничная! Попробуй, - он достал две рюмки и разлил нам. Мы чокнулись. Я посмотрел в свою и задумался. Цвет чуть-чуть красноватый, легкий. Вкус терпкий, с кисло-сладким оттенком. Брусничная легко проскользила внутрь и тепло растеклась…кажется, по всему телу, но не как обухом по голове, а мягко, плавно… хочется добавить «пористо», хоть это слово и не совсем подходит, мне кажется.
       -Между первой и второй…
       Снова разлил, и я снова ощутил эту мягкость и пористость.
       -Третья, чтоб разговор пошел…
       -Не-не, хватит! – сказала мама.
       -Ну! Бог любит троицу.
       -Да пусть нальет, мам.
       -О! Эт мы щас запросто!
       И в третий раз я проникся этим вкусом, только этот отличался от предыдущих…чем-то…как будто уже и цвет был густым, алым и текла она тяжелее. Но, впрочем, неважно. Я сел и снова взял за руку Леночку. Она опять смотрела в окно. Улыбнулся ей, она бросила улыбку в ответ. Напряжение все возрастало, а огонь, который я желал затушить, бился внутри еще яростнее. Захотелось вскрикнуть и бить себя в грудь, доказывая, что я не виноват, что я…
       «Имею право…», - раздалось эхом, и я закрыл глаза.
       Я, ведь, на самом деле так подумал. Уже я, а не какой-то чужой голос. Или до сих пор он? Он, но замаскированный под меня? Да что ж это такое! Это было один раз, в последний. Мы скоро уедем и все, я больше не увижусь с той, которую теперь как будто даже начинаю ненавидеть. Ой, а где я оставил картину? Наверное, в коридоре…
       -О! Сашка, а что там за картина стоит у порога? Я ее подвинул, если чо, чтоб не запинаться, а то стоит там, понимаешь. Вот, когда двигал-то, значит, так посмотрел и увидел лицо знакомое. Эт ж кто? Катюша, штоле?
       -Картина? Катька-то? Ого! Пойду посмотрю! – мама встала из-за стола и потопала к порогу.
       -Что за Катя? – спросила Леночка.
       -Эм…ничего, подожди, - я улыбнулся неловко и вскочил с места вслед за мамой.
       -Ого, какая! Загляденье! Твоя, что ли? – мама крутила-вертела ее в руках, всматриваясь.
       -Картина моя. Не надо, мам, - я попытался одним взглядом намекнуть ей, чтобы она поскорее спрятала картину…не знаю, убрала ее или хоть что-нибудь, но только бы прекратила. Но она бы все равно меня не поняла.
       Нас догнала Леночка. Она внимательно посмотрела на картину.
       -Откуда это?
       -Это я нарисовал…давно. Нашел в сарае….на чердаке.
       -Не было там никакой такой картины! Ни в сарае, ни на чердаке, ох, загляденье какое, ух, молодец! Красота небесна!
       -Была-была, пойдем уже дальше кушать, - сказал я, улыбнувшись. Последняя моя надежда была на то, что эта улыбка поможет и все уладит. Кажется, так и произошло.
       -Да, действительно, пойдем уже, - Леночка улыбнулась тоже, но уже не грустно, а весело, хотя в глазах ее на миг проскользнула, мне показалось, какая-то тревога. Но это, надеюсь, лишь показалось.
       Мы отлично посидели, напряжение сошло и я чувствовал себя спокойно. Мне уже не было так страшно, как раньше, и я беззаботно ел, пил, улыбался.
       Когда мы закончили, я решил помочь маме мыть посуду, а Леночка пошла отдыхать. Только что я заметил, что не было Машеньки. Я спросил о ней у мамы, и она ответила, что та с утра быстро перекусила что-то и побежала во двор гулять. Я педантичен. Даже посуду мою как-то тщательно-тщательно. Наверное потому что редко! Снова рассмеялся внутри. Вдруг меня с головы до ног охватила тревога, и я решил проведать Леночку, как только закончу. Входная дверь распахнулась и в дом влетела Маша, но, как я услышал по голосам, не одна. Я как раз стоял спиной к двери и повернулся…»
       …Лучше бы не поворачивался. На пороге вместе с Машей стоял тот паренек, которого он видел сегодня утром. Самое интересное то, что паренек совершенно беззаботно помахал Александру рукой. Как будто ничего не знал, как будто ничего не было. Они с Машей попрыгали (видимо играли в кенгурят, зайчат или во что-то в этом духе) в комнату, громко и звонко смеясь.
       -Маша, и разве ты не представишь нам своего друга? – радостно крикнула Ефросинья Константиновна им вслед.
       -Неа! – резво ответила Маша и их с пареньком смех усилился вдвое, – шучу! Его зовут Картоша!
       -Антоша! – крикнул недовольный мальчик, - То есть, Антон.
       -Картоша-картоша-картоша!!! – она теперь уже загоготала.
       -Антон!
       -Хватит, дети.
       -Я Антон!!!...ой, - и они снова засмеялись после двухсекундного молчания, - Простите!
       -Ничего…вот дети! Помню, ты также с Катей бесился, когда маленький был.
       -Не бесился, - ответил Александр. Мама пропустила это мимо ушей.
       Когда с посудой было покончено Александр рванул в комнату к Лене, но у самой двери передумал и решил пойти в некогда бывшею детской комнату. Антоша рассказывал что-то очень увлекательное Машеньке. Про ковбоев и индейцев. Она внимательно слушала его, не смея перебить. Александр тоже не перебивал, а остановился в проходе.
       -…я, вот, когда вырасту, обязательно стану ковбоем, буду воевать с индейцами и находить золотые слитки! Знаешь, как там много золотых слитков? Найду много-много и буду самым богатым! Богаче президента!
       -Ого! Богаче самого президента! А мне привезешь один слиток? Он большой?
       -Ну как тебе сказать, - начал он с важным видом и руками пытался прикинуть, какого размера должен быть слиток, - Он должен быть размером примерно…ну…с пульт от телевизора!
       -А ты видел золотые слитки когда-нибудь в живую? Держал их?
       -Конечно! У меня дома в Казани есть несколько золотых слитков.
       -Ого! Жаль, что не покажешь, я скоро уезжаю.
       -Зачем? Оставайся, будем и дальше играть.
       -Нет, Картошк, не могу. Там у меня родители.
       -Ммм…плохо, а то я, может быть, подарил бы тебе один.
       Александр покашлял, дав о себе знать и, подмигнув, заговорил:
       -Ох, как это печально, но я, так уж и быть, могу, когда мы в Казани будем, подождать денек и разрешить Машеньке тебя навестить, что думаешь? Вот было бы здорово! Ты бы смог показать ей золотые слитки, да и подарил бы один. А что? Мы бы тогда полетели на самолете первым классом в новый дом на Рублевке.
       -Ой, нет…мы это…я думаю, мама не разрешит, да и папа, кстати уехал! Да-да, я совсем забыл, точно! Уехал же папа далеко в командировку, а слитки просто так не валяются, они в сейфе. А кроме него никто пароль не знает, к сожалению. Поэтому не получится, простите.
       -Черт, жаль!
       -Мне тоже, Маш. Слушай, можно тебя попросить сбегать в огород, проверить, там вода не течет из шланга? Под яблоней лежит.
       -Хорошо!
       -Не торопись особо, запнешься, - Маша выбежала и Александр присел перед Антошей и взял его за плечи, - Ты чего пришел?
       -А ты не запрещал приходить! При том, я по делу, а ты тут, блина, зачем меня так унижаешь перед ней?
       -Я не унизил, а на чистую воду вывести хотел. Ты же врал про слитки.
       -И чего! Девочки богатых мальчиков любят, а я небогатый, да и вижу ее, наверное, в последний раз. Почему бы и не преукрасить немного? Пусть останутся при ней обо мне хорошие воспоминания! И пришел я по делу, говорю же. Смотри, что нашел…
       Антоша достал из кармана сложенный пополам листок и протянул Александру. Он раскрыл и прочел:

«Я знаю, что это дерзко с моей стороны, но прошу вас быть сейчас же у меня в доме напротив. Я изображена на картине, меня зовут Катя».

       Александр смял этот листок в кулаке, кипя от бешенной злости.
       -Ты где это взял? – он постарался спросить как можно более спокойно.
       -Под окном у твоей девушки…окно было раскрыто.
       Художник вскочил с места и быстро побежал к Леночке. В комнате – никого. Окно – распахнуто. Он выбежал из дома и побежал как можно быстрее, но запнулся и прочертил лицом в грязи толстую полосу, но не обратил на это внимания, встал и побежал снова. Он, словно дикий ворвался в дом и только что ощутил, что не успел обуться и грязный весь прошел в комнату, где все и произошло.
       -Ах, вот и он! Что ж такой грязный, милый? – спросила хозяйка дома с лицом, наполненным довольной усмешкой.
       -Я тебе никакой не милый!!! Лена, пошли домой! Тебе здесь нечего делать!
       Лена сидела к Александру спиной, опустив голову. Она не издала ни звука.
       -Лена! Пошли домой!
       -Я думаю, она никуда с тобой не пойдет, Сашенька. Теперь.
       -Ах ты тварь! – вскричал Александр и уж было хотел наброситься на Катю, но Леночка вскочила вдруг между ними, и он остановился.
       Никогда еще он не видел ее такой…заплаканное лицо дрожало, и из глаз все еще лились слезы. Руки тряслись, как при Паркинсоне, стараясь не уронить мокрый насквозь платок. Ее печальные глаза смотрели на него с надеждой, как будто с последним вздохом. Она пыталась найти хоть ниточку, за которую можно зацепиться и все понять. Она не могла…
       -Ты…ты…это…п-правда? – захлебываясь произнесла она, не сводя с него рыдающих глаз.
       «Дума моя разрывалась, я не мог сказать «да», но не мог и соврать. Я не мог смотреть в эти глаза, пронизанные безумной бурей страдания, так плотно обрушившегося на несчастную Леночку…на мою бедную, хорошую…как же она страдает из-за меня! Как же сильны ее страдания. Нет, она не выдержит! Нет, я не выдержу! Как же хочется обнять ее, но я не могу. Я не могу ни слова, ни звука выдавить из себя. Стою в каком-то диком, диком оцепенении и не могу, ничего не могу…она не простит меня, я пропал, она – ангел, я не достоин, нет! Недостоин. Я испортил все! Все пропало, она не простит! Не могу ни слова сказать, хочу обнять. Да что же это такое! Нет, я не могу соврать! Только не сейчас, нет!»
       Он кивнул. Она вздрогнула всем телом, последний раз взглянула ему в глаза и выбежала прочь. Он не сделал совершенно ничего, чтоб ее остановить. Голова как будто превратилась в колокол, по которому с неимоверной жестокостью начали колотить чем-то, к тому же громко скрипучим. Александр схватился за голову, с треском свалился на колени и заорал во всю глотку, что есть мочи, сорвав себе голос и продолжая тихо орать, раздирая себе ногтями грудь. Он не мог терпеть этого.
       Катя в оцепенении смотрела на все это и вдруг тоже заплакала и выбежала из комнаты в другую. Она вдруг протрезвела. Под столом, оказывается, стояла пустая бутылка вина. Видимо, это и сподвигло ее на столь коварный и злобный поступок.
       Тишина. Александр просто лежал, подрагивая. Где-то там неслышно плакала Катя, часы громко-громко тикали, нарушая эту траурную тишину. Механизмы передвигались, тик-тик-тик. Художник перевернулся на спину и уперся взглядом в потолок.
       В комнату осторожно вошел Антоша. Александр заметил его, но не подал вида: ему было все равно. Он чувствовал себя медузой на горячем песке. Хотелось навсегда высохнуть и все…
       Антоша сел рядом на пол и молча наблюдал за Александром. Тот никак не реагировал.
       -Она уехала.
       -…
       -Позвонила в такси на Казань и пошла на остановку. Наверное, уже уехала.
       Александр посмотрел на него, а потом отвернулся.
       -Ты еще можешь ее догнать. Бери Машу и езжай за ней. Она, наверное, на поезде поедет. Садись на машину и перегони, а там встреть.
       -…
       -Чего же ты молчишь?!
       -Ты разве думаешь, что можно меня простить? – выдавил из себя Александр.
       -Простить можно любого. Мама говорит, что Иисус учил, что нужно всех прощать и всех любить.
       -Да как же тут простишь?
       -Простит-простит. Такая – простит. Сразу. Любит она тебя, любит. Она очень хорошая, я это успел заметить. Я хороших людей сразу чувствую.
       -А я хороший?
       -Ты – нет, но если она – хорошая – любит тебя – плохого, – значит ты не такой уж и плохой, а если так, то с ней скоро совсем таким же хорошим станешь, потому что с добрыми людьми поживешь – добро в тебе же поселится, и ты перестанешь так себя вести.
       -Как?
       -Как дурак последний. Маша от тебя без ума, но, хоть ей и двенадцать, вроде бы, лет, она ребенок, а я – взрослый ребенок. Мама говорит, что я даровитее других детей, но я этим не спешу хвалиться.
       -Тебе рано о Боге размышлять.
       -Ничего не рано!
       -Все равно, - Александр снова умолк.
       -Не пойдешь за ней?
       -…
       -Ты за ней идешь, Александр? – Катя стояла в проходе как мертвая и внимательно смотрела на художника, дожидаясь ответа.
       -Иду.
       -Так иди! – крикнул Антон.
       -Иду… - он вдруг заснул и проспал до самого вечера, а потом проснулся и нашел себя в уютной кровати. Катя спала на кресле сидя, держа в руках открытую книжку. Антоши рядом не было. Наверное, в другой комнате. Да, так казалось. Когда Александр встал, он краем глаза увидел часть ноги Антоши, дремлющего на диване в соседней комнате.
       Художник тихо вышел из дома и, все еще босиком и все еще такой же грязный, пошел в сторону дома Сережки-поэта. Он вышел на крыльцо угрюмый, бровки-в-кучку, но это Александра ничуть не беспокоило. Видимо стихи писал. Он попросил впустить, и Сережка, кивнув лишь головой тихонько, впустил, добавив, что Александру «б помыться, штоле». Точно такое же «штоле», что и у отца Александра. Но и это ни удивило, ни как-либо иначе не заставило задуматься. Войдя в дом, он заметил, что совершенно никого не было. Это хорошо, что его родители снова уехали. Проще уговорить на это предприятие, которое Александр задумал всего минут десять назад, ничего толком не обдумав, но все равно свято верил в то, что все получится даже практически без помех. Да, как и предполагалось, Сергей писал стихи: стол был завален бумагами, на которых лежал карандаш. Все это дело освещала свеча для создания пафосной «поэтической» атмосферы. Стихи, однако, довольно неплохие всегда получались, так что пусть как хочет обставляется, главное, чтобы творчество рождалось.
       Александр был вынужден пересказать Сергею все то, что произошло сегодня. Рассказывал сухо, без энтузиазма, но ничуть не приврал, ничуть не приукрасил. Просто рассказал все. Сергей молча выслушал и понял, что нужно художнику.
       -Ты хочешь взять мою машину?
       -Нет, я не хочу брать твою машину. Я хочу, чтобы ты довез меня до Москвы на своей машине.
       -Ты с ума сошел?
       -Нет, смотри. Ты хотел ехать в Казань на какой-то конкурс и всю сознательную жизнь копил на эту машину, чтоб казаться городским и с деньгами? Так почему бы не поехать в этой же Машине в Москву? У меня друг – писатель, его печатают. Он знаком с людьми, которые могут тебе помочь. Что думаешь?
       Взгляд Сергея загорелся, он не мог ничего ответить. Мечта сбылась. Даже больше, чем мечта. Он долго мыслил, потом встал, дописал последнее четверостишье и заключил. Именно «заключил», именно «мыслил», потому что Сергей был иногда склонен к пафосу. Но лишь иногда. Не важно. Сергей заключил:
       -Поехали.
       -Отлично, только мне сперва нужно найти все свои картины, что я здесь оставлял. У тебя, вроде, была парочка.
       -Да, конечно. Я погружу их сразу в машину, а ты пока к Петьке сбегай, у него их много должно быть.
       -Да, думаю, что так лучше.
       -Подожди, а где я буду жить и…вряд ли денег хватит на бензин.
       -Жить будешь у меня, а деньги я, так и быть, раздобуду где-нибудь. Либо у Петьки попрошу в долг. Он даст, у него родители богатые.
       Сергей кивнул, Александр вышел из дома и направился к себе. Он незаметно прокрался внутрь, помылся, переоделся, перекусил чего-нибудь и решил попрощаться с мамой. Войдя в комнату, он застал ее у телевизора. Она подозвала его и попросила сесть рядом.
       Ефросинья Константиновна говорила очень много. Она, оказывается, все знала: Леночка была здесь и все рассказала. Она дала бедняжке денег на такси и поезд. Александр молча слушал мать, не перебивая, хоть ему и было безумно неприятно осознавать, что она обо всем знает. Но, вопреки его опасениям, мама показала себя благоразумной и сказала, что все еще можно вернуть, если как следует постараться, а этот его «залет», как она выразилась, лишь проявление слабости духа. Так бывает. Это плохо, она осуждает это, но ей хватает мудрости все это понять и рассудить, что Леночка обязательно простит, потому что она «мудра своей детскостью». Александр вдруг вспомнил, что говорила ему Машенька сегодня утром, но размышления эти перебили слова мамы: «Езжай с Богом, я передам отцу, что ты его любишь». Александр встал, поцеловал маму и вышел.
       Он быстро собрал вещи и, наскоро объяснив Маше, что пора ехать, сказал ей ждать, а сам пошел к Петьке, где пробыл крайне мало, потому что уже тошно было с кем-либо общаться, но, на удивление Александра, его друг понял, что у художника проблемы, сам дал денег даже без каких-либо временных рамок возврата…просто дал денег и, вернув все до единой картины, распрощался. Александр обнял его на прощание и ушел. Они с Машей и кучей картин встретились с Сергеем на автобусной остановке. Слава богу, что картины поместились всем количеством.
       Они поехали. Маша молча смотрела в окно. Вдруг их догнал велосипед и какой-то парень попросил остановиться. Сергей притормозил и Александр узнал Антошку. Маша быстро сказала ему что-то, он записал и они распрощались. Оказалось, она продиктовала ему свой адрес, чтобы он писал ей письма. Александр впервые за вечер улыбнулся из-за столь милого происшествия.

       Глава XV
       ЧЕ-ЧЕ.

       Путь в Москву занял около семнадцати часов, однако они пролетели очень быстро для Александра, как будто он всю дорогу проспал, хотя он никак не мог сомкнуть глаз. Все произошло так быстро и неожиданно. Эта безумная идея обдумывалась всего несколько минут, и вот они уже подъезжают к Москве, подъезжают к дому, но не дом – цель художника. Он поскорее хотел поехать на Казанский вокзал и ждать там Леночку. Маша тихо спала, положив голову на картины, а Сережка напевал какую-то песню, привязавшуюся к языку. Так бывает, что прилипнет какая-нибудь гадость и напеваешь ее, а потом и окружающие начинают. Простенькие мотивы с глупыми словами имеют такое свойство, никуда уж не денешься.
       Они снова остановились поесть. Денег было еще много, даже если вычесть из них ту сумму, которая требуется на бензин. Сидели долго, но ели, в принципе, мало. Машу не стали будить, решили, что лучше обсудить все спокойно, да и пускай поспит. Ей-то уж можно еду с собой взять, в машине поест. Сначала художник и поэт сидели молча. Первый пил кофе и осматривал каждого человека, сидящего в кафе, по очереди, а второй писал на салфетке четверостишья, проговаривая их по нескольку раз, а потом запивая колой. Когда уж начали говорить, то разговор шел эмоциональный, на спорах и почти даже до ругани доходило, но они привыкшие: всегда так разговаривают. В машине и на остановках поговорить не удавалось, потому что рядом всегда была Маша, а теперь можно хоть ругаться, вот они и… это можно назвать «разговор на волнах» - каждый выплескивает свою волну, она исходит прям изнутри, не проходя «фильтр отчистки», ее не обдумывают. Но одна волна может накрыть другую, а ту – третья и так вот происходит. Все, естественно, в результате превращается в шторм, но уж лучше шторм, чем штиль, не правда ли?
       В любом случае, поговорили вдоволь и все обсудили. Первым делом они поедут к Илье, а потом Александр рванет на Казанский ждать Лену. Так и решили. Сели в машину и поехали. Кстати, Александр заметил и насытился огромнейшим контрастом в запахе. Москва, простите, запахами давит, когда приезжаешь «из глубинки». Такое чувство, что больше не сможешь привыкнуть к этому, а привыкаешь уже на следующий день.
       Люди на улице снова все торопились куда-то, еле-еле успевая за секундной стрелкой. Часы – это некое божество для горожан, каждый ему молится. Как сладостны и как мимолетны свободные минуты за чашкой кофе или чая, за прогулкой или сном, за книгой или за просмотром «лишь-бы-чего» по телевизору. Но, увы, минуты работы всегда настойчиво длиннее, хотя, опять же, для кого как. Ну или с какой стороны посмотреть. Для кого-то, когда он в работе, даже недели минутами кажутся, уж не то что часы! Ох, работа-работа!
       Илья, кстати, сидел полностью погруженный в свою работу, когда к нему в дверь позвонили. Он никак не ожидал увидеть на пороге Александра, Машеньку и незнакомого человека. Художник попросил войти, и хозяин позволил. Никто ничего так и не объяснил бедному Илье, у которого опять отбирают рабочее время. А, ведь, к нему только что пришло вдохновение, и только в такие часы он мог жить спокойно, забыв совершенно о Марине, одна лишь мысль о которой мучила его чрезвычайно.
       Александр представил Сергея Илье и хотел уж было уйти, но хозяин оставил «хотя бы на чай». «Действительно, можно чайку выпить, успокоить нервы, - подумал он, - Все равно Леночка никак не может уже быть в Москве. Хотя, черт ее знает. Могла же и автобус взять. Хотя, доехал бы автобус так быстро? Черт! А если действительно взяла автобус, то где ее ждать-то? Нет-нет, она брала денег на поезд, поезд, вроде, дешевле, на автобус у нее денег бы не хватило. Поезд, конечно поезд!»
       Они сели пить чай. Машенька съела много конфет и у нее зачесались щеки, всех, включая ее, это очень забавило. Сергей толкнул ногой ногу Александра под столом и только тогда тот вспомнил, зачем вообще они все приехали сюда. Художник еще раз представил Сережку и рассказал о том, что тот пишет стихи. Оказалось, поэт взял с собой целую пачку своих стихов, перевязанную веревкой. Он вытащил наугад и сразу начал читать:

Серое небо разрезал черный провод,
Желтого дома огни начинают гаснуть,
Но кто же на это им вечером дал повод,
Если даже серое небо до сих пор ясно?
Шаги неритмичны,
Пьяный поет не в ноты,
Кто-то смеется неслышно,
А кто-то плюется блевотой.
Вижу свое отраженье с рогами
В лужах и окнах машины,
Молния вдруг пронесется за далью,
Разрубая домов вершины.
Молния эта покажет мне крест:
Вот она, а вот это тот провод черный,
А на небе она оставит порез
Неглубокий, туманный, такой неровный.
Отраженье смеется, кривляется дико,
Что-то шепчет и тянет к себе, улыбаясь.
Я не слышу его голоса, его крики,
Только вижу, как манит меня, скалясь.
Вот еще один дом, одна улица, сердце,
И хочу, чтобы молния разрубила
Меня на две части, открою две дверцы,
Войду в оба дома, и скажут мне «милый».
Я буду отдельно с рогатым незваным,
Он будет любить и мучиться сильно,
А я буду все принимать как данность.
Мы будем пить чай, вчетвером, невинно.
Я смотрю в отраженье, смеется, тварь,
И блестящую трость на меня направляет,
Он не хочет уйти от меня за край,
За край даже того, чего не понимаем.
Он уйдет, пусть не к ней, но уйдет насовсем,
Будет изгнан из зеркала с черною рамой.
И тогда я вздохну, глубоко, не как все,
И прижму к себе нежно рукою правой…
       Тут он остановился и закончил, не читая с листка, выговаривая каждый слог, наслаждаясь каждым звуком:
Свою милую, добрую Анну…
       Александр посмотрел на листок со стихотворением и вместо этой строчки увидел многоточие.
       -А почему там этой строчки нет?
       -Это долгий разговор, - ответил Сергей, - Вообще, у этого стихотворения очень интересная история. Могу рассказать…
       -Ммм, очень интересно! – воскликнул Илья. Он был под впечатлением от услышанного. Сергей очень красноречиво его прочел. «Текст, кажется, так себе, но динамика потрясающая! Сколько энергии, сколько души вложено! Браво!» - думал он.
       -Только погоди, я, пока ты не начал, вставлю слово, - проговорил быстро Илья, - На Есенина похоже чем-то…вот, читали его «Черного человека»?
       -Нет, - зевая ответил Александр.
       -Да-да, очень читал…то есть, очень нравится Есенин, «ЧеЧе» читал, превосходная поэма.
       -Так вот, на вот это его произведение похоже.
       -Возможно...спасибо, что с Есениным меня на одну полочку поставили, право, я того не стою.
       -Да ладно вам, стоите, я думаю. Ну…?
       -Да, как я уже сказал, история довольно интересная и она, я думаю, заслуживает вашего внимания. Я написал это почти год назад… либо чуть больше, либо чуть меньше, но это, в принципе, не столь важно. А важно, в принципе, то, что тогда пора была воздушной, я парил и имел несчастье очень часто влюбляться. Около двух лет я встречался с одной девушкой (немалый срок, правда? О да, я был постоянным сукиным сыном…ой, простите, что при ребенке. Маша, извиняй! Да знаю я, что ты уже не ребенок. Все дети уже не дети по их словам). Так вот, встречался я с этой девушкой, но мы расстались, поняв, что наши отношения продолжались только благодаря привычке. М? Помните, как Пушкин говорил? «Привычка свыше нам дана: замена счастию она»! Хотя, это не совсем в тему разговора, ну да ладно. Чего-то я забалтываюсь слишком, кажется. Нет? Ладно. Так вот, расстались тихо-спокойно, даже особо заметить ничего не успели. Вместе и вот уже не вместе! Коварная штука – жизнь! Я-то сразу начал копаться в себе, не знаю, как она, и откопал, что ничего не понятно, потому так все и оставил. Потом новую встретил – совсем другая по характеру. Интересная особа. Вот там-то я все и понял! До меня дошло, что я настолько привык к привычкам (масло масляное, хе-хе) и манерам своей бывшей, что так и оставил все в себе, оставил все в той же организации внутреннего мира, а, ведь, к той новой нужен был свой подход! Или вообще никакого подхода – просто быть собой. Ох, ненавижу я это словосочетание! Слишком попсовое, мне кажется, но это неважно. Представляете, даже когда я все понял, то не мог, все равно не мог это из себя выкинуть и, знаете, в результате – внутренняя борьба с самим собой и это стихотворение. Рассказать, как я его писал? Я его вообще не писал. Только потом скинул из головы на бумагу! Я пошел гулять в город. Была скверная погода, скажу я вам, но эта деталь меня не остановила, я получше укутался в свой плащ и пошел дальше. Тут-то меня и «озарило». Я никогда прежде так не сочинял стихов, да и ни разу в последствии не пробовал. Я шел и, как чукча, пел о том, что видел. Серьезно, первая половина этого стихотворения – пересказ того, что я слышал или видел, что происходило вокруг. Единственное приврал – «а кто-то плюется блевотой»…
       -Да-да! – прервал его Илья, - Я-то и думаю, что же меня на «Черного человека» мысленно перекинуло? Да, именно! У Есенина помните стих «И глаза покрываются голубой блевотой»? Эта смелость слова поразила меня тогда (когда читал Есенинскую), она поразила меня и сейчас. Угу, прости, продолжай, я перебил.
       -Ничего страшного, это даже хорошо – я успел глотнуть чаю. Мне тоже, кстати, тогда вспомнился Есенин и я осмелился так сочинить. Да и зеркальное отражение, трость – все «ЧеЧе» попахивает. Там тоже зеркало, но вместо трости главным атрибутом «прескверного гостя» является цилиндр, а на мой взгляд, два эти предмета очень близки, они как будто даже подразумевают друг-друга…
       -Так почему же «вместо трости»? В «Черном человеке» трость была! «Я взбешен, разъярен, и летит моя трость прямо к морде его, в переносицу», - снова перебил его Илья.
       -Точно! Точно! Да, это тоже. Возможно, именно по этой причине взял трость, но, так сказать, на подсознательном уровне, а сознанием все по-другому объяснил. Даже глупо. Так вооот, сочинял на ходу, из-за чего и ритм ужасный, но здесь уж мое ( то бишь авторское) чтение спасает, ибо тут «имейдж», картинка должна быть, а не строгая система. Система тоже красива по-своему, но хаотичность мысли, хаотичность стиха – вот это для меня – поэзия, это для меня – искусство. Я живу и творю эмоциями, они для меня важнее любой глубокой мысли, любой системы. Сложно мне было в то время, да… я даже называл эту внутреннюю борьбу раздвоением личности – уж очень было похоже в развитии, потому что борьба эта не могла не развиваться. Я сейчас уже не могу толком охарактеризовать тогдашнее мое состояние, не могу взглянуть со стороны на эти два Я и разобраться, что к чему, потому что, ведь, лучше разобраться (а особенно в истоках) и потом не повторять своих же ошибок. Был интересный период. С той девушкой новой я, кстати, быстро расстался, потому что так и не сумел перевоспитать себя. Однако ж я продолжал ее любить, но, черт возьми, полюбил параллельно другую. Я ужасно мучился и вскоре эти чувства прошли, потому что я исчерпался. Как думаете, мое творчество вообще может существовать без любви? Творчество вообще без любви существует? Все никак не могу залечить свою душевную рану и заливаю ее алкоголем. Ох, как же он меня губит. Я, кстати, от всего этого решил следовать примеру Печорина. Так и живу теперь, так теперь и отношусь к женщинам.
       -Похожая ситуация была и у моей сестры, очень похожая, только она была в роли той «новой девушки»…а вообще, кажется, там другое, - сказал Илья, - Не, меня вот что интересует: неужели как Печорин прямо?
       -Да, как он.
       -Не люблю Печорина, честное слово, очень не люблю, а в особенности за то, как он с девушками себя вел. Неужели тебе не жаль бедную Мэри, Веру, Белу? Веру мне больше всех жалко…
       -А мне Печорин нравится, - вставил свое слово Александр, но его проигнорировали. Он и сам игнорировал все происходящее, поэтому «наплевательское отношение» прошло успешно, стороны пришли к общему мнению обоюдно и за сим удовлетворенно разошлись «по домам».
       -Ладно, перестанем. Разговор о Григории Александровиче ни к чему хорошему никогда не приводил и сейчас тоже не приведет, - заключил Илья, посидел немного в молчании, но так и не выдержал: - Однако я все равно не понимаю, чем этот скверный тип привлекает девушек? Большинство без ума от него после прочтения романа!
       -Может потому что женщинам как раз именно такие скверные типы и нравятся? Они-то и привлекают их глупые наивные сердца…
       -Да уж…
       -Действительно, закройте эту тему, - сказал Александр, - А то начинает попахивать разговором неудачников, - он хлопнул ладонями по столу и резко встал, - А мне пора бежать, чрезвычайно важное дело. Вы тут пока поболтайте, да и про Машу не забывайте.
       Александр распрощался с друзьями и вышел из дома на улицу. До Киевского он добрался быстро, почти даже не заметил, снова нырнув глубоко в себя. Поезд из Казани должен приехать через два часа, а пока можно посидеть и подумать на тем, что бы сказать Леночке, но ничего упорно не шло в голову, поэтому он решил «брать импровизацией». Мимо проходили-пробегали люди, и им не было совершенно никакого дела до Александра и до того, что сейчас с ним происходит. Он увидел ларек с цветами и решил купить один. Выбирал долго и, почему-то решив, что нужно всенепременно такой, чтоб стоял долго, купил хризантему. Леночке должно понравиться.
       Он волновался. Уже оставался лишь час. Александр нервно рассекал площадь вокзала и, право, закурил бы, если б имел эту ужасную привычку, но он не курит и сейчас обойдется без глупой траты денег.
       Уже полчаса оставалось, сердце сумасшедшее стучит, глаза в поиске спасительного крана.
       Пятнадцать,
       десять,
       пять минут,
       время!
       Но поезда все нет! Задерживается. «Привокзалил» через десять минут. Остановился, выдохнул. Много-много людей и чемоданов. Все здороваются со встречающими, а он, встав на носочки, пытается разглядеть в толпе ее. Что ж такое, где она? «Может быть, поехала на автобусе? Да-да, какой же я дурак! А, нет! Вот она, идет, моя Леночка! Да, это она! Боже, какой ангел, какое небесное существо! Если заметит – упаду перед ней на колени и буду целовать ее платье, лишь бы простила».
       Она заметила его и, подойдя, помолвила лишь осторожно: «Нет, мне надо подумать одной». А потом ушла. Он не упал, не целовал ее платье и не просил прощения, но она в одном его взгляде прочитала все. Даже цветок не взяла…
       У выхода из вокзала он снова увидел ее взгляд, но не смог удержать его и тот растворился в толпе, рвущейся в метро. К Илье Александр вернулся поздно, все уже спали. Хозяин нашел для друга подушку, матрас и одеяло и предложил спать на полу у батареи. Художник не жаловался. Наоборот – он поблагодарил и отправил спать заботливого друга, сказав, что ему нужно еще кое-что сделать. Илья зевая отмахнулся и лег. Александр решил расстелить около балкона, потому что было душно, а оттуда хоть ветерок идет. Затем он достал листок бумаги и за несколько минут изобразил взгляд Леночки. Очень точно изобразил, как будто с того самого момента силой держал этот взгляд в памяти. Он старался разгадать, о чем она думала, чего хотела в тот момент. А хотела она побыть одной и ничего совсем не могла думать, потому что запуталась. Никакой надежды, ничто в этом взгляде не могло утешить Александра, ничто не может дать ему полной уверенности в том, что все еще возможно вернуть. Он аккуратно сложил рисунок втрое, положил в карман куртки и сам лег спать.
       Проснулся довольно поздно, нехотя встал, - и то Маша разбудила пением, - на часах полтретьего. Голова уже не трещала так сильно. Он достал рисунок, снова постарался увидеть что-нибудь, кроме того, что она сама сказала, но, видимо, Леночка была полностью откровенна тогда и ничего не скрыла, ей действительно нужно подумать в одиночестве. Опять никакой надежды, опять сложил втрое и положил в карман куртки, после чего умылся и сел со всеми завтракать.
       -Я живу бедно, не как Илья, но, думаю, сойдет, потому что деньги есть и купим чего-нибудь съестное. В общем, мы сейчас же едем ко мне, а по дороге отвезем Машу к ее родителям, - Сказал Александр Сергею, но тот с улыбкой покачал головой.
       -Не, давай лучше так: мы отвозим Машу, отвозим тебя, а сами с Ильей едем прям на квартиру к Николаю Николаевичу Ниткину. Вчера вечером, как только ты ушел, мы решили позвонить ему и зачитали мои стихотворения. То есть, так как говорил Илья, то читал, соответственно, он, но суть ясна. Тот был очень доволен и сказал сегодня же ехать к нему. Так что вот так.
       -О, хорошо, - Александр допил, кажется, налитое Маше какао, но, коли уж она не обратила на это внимание, да и вообще в кухню не заходила, его эта деталь не сильно беспокоила, - Так и поступим.
       Так и поступили. Сперва они довезли Машеньку домой. Она попросила поговорить с Александром наедине. Все улыбнулись этой новой шутке и согласились. Она отвечала своего друга-художника подальше и очень серьезно заговорила, даже чуточку нахмурив брови. Александр не собирался воспринимать ее внимательно, но почему-то его даже дрожь пробила от ее слов:
       -Я знаю, что увидимся мы нескоро. Еще я знаю, что скоро у тебя в жизни произойдет что-то, какой-то перелом. Значит так, я хочу попросить тебя, Саша, быть благоразумным. Если ты чувствуешь, что что-то, с чем тебе тяжело расстаться, может испортить или уже портит тебе жизнь, то откажись от этого и сожги все мосты к отступлению. Брось, если это чуждо тебе, даже несмотря на то, что привык! Пообещай мне…убить своего «ЧеЧе»…
       -Я…обещаю, - пробормотал Александр в ответ.
       -Хорошо. И еще: не жалей потом, не жалей себя, иначе ужалишь других, и все закончится плохо. Уж лучше, согласись, ужалить несколько раз себя и, жалея своих близких, жить ради них. Теперь зови мне Илью.
       Александр передал Илье ее просьбу, и тот удивленно подошел к девочке, но, как и у Александра, с его лица вмиг исчезла усмешка и он лишь кивал, а потом, растрогавшись, обнял девочку и она, весело махнув всем на прощание ручкой, побежала в дом. Троица села в машину и вскоре они были уже у Александра и аккуратно вносили картины в квартиру, обставив ее так, что она за эти несколько минут преобразилась чрезвычайно, хоть ее «преображатели» еще были укутаны в тряпки. Александр не стал прощаться с Ильей, потому что по какой-то причине был уверен, что они скоро увидятся, а вот с Сережкой почему-то распрощался. Случайно, вероятнее всего.

       Глава XVI
       СКОРО ОСЕНЬ, СКОРО ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО…

       Минут через тридцать после того как Илья привел Сергея к Ниткину, он понял, что ему там находиться незачем и быстро «смотался» под каким-то глупым предлогом. Настроение было ни к черту, он разрывался. Вдруг – она! Марина. Она прошла мимо, не заметив его.
       «Да, так лучше, наверное. Надо пойти за ней. Вдруг – она…вдруг обернется? О, господи, что ж с волосами? Черт, черт. Ну, пофиг! Пофиг! Хорошо. Если обернется. Я…да, я прикинусь, будто и сам ее не заметил – да! Лучшая тактика, хе-хе. Она захочет быть замеченной и поприветствует. Первая поприветствует! Ура, да-да, я счастлив! Нет, что ж я ж это такое говорю? Мне плохо, я подавлен. Минута, как три часа, она никак не обернется. Может быть, чихнуть? Да, со всей силы, чтоб уж точно обернулась! А там и добрым словом встретив, здоровья пожелает, хе-хе! Апчхей!!! Да что же это такое-то с ней?.. Вашу ж мамашу за пятку! Она в наушниках. Звуком не привлечь. Так, так-так-так, тааак… О! Зеркальце в кармане завалялось. Я придумал! Надо поймать солнечный луч и направить его зеркалом в какое-нибудь другое зеркало так, чтобы от этого какого-то второго зеркала этот луч, который я поймал, отразился прямо в глаз Марине. Она обернется и…Да что ж такое! Бред, бред!»
       Он засунул руки в карманы и поплелся за ней дальше, словно маньяк за своей жертвой. Но вдруг она остановилась…
       «Нет-нет, она всего лишь спрашивает, как пройти куда-то. Да, он показывает ей в сторону… кафе? Нет, он дарит ей цветок, она его целует?! Нет, не может этого быть, он берет ее за руку! Нет, это должна была быть моя рука! За что?! Нет… надо уйти, раствориться в тени и сгинуть, прогнить на сухой траве, быть пищей для падальщиков, но только не терпеть всего этого. Пойду к Ане, она защитит, она успокоит… нет, сперва домой. Мне срочно нужно оставить запись в дневнике. Господи, я как будто превратился в обсохшего старика…»
       Он вернулся домой и сразу бросился к тетрадям в кладовую. Там он просидел пару часов, пока не закончилась ручка. Жажда высказываться в этих тетрадях превратилась в болезнь, которую остановить может лишь, как сейчас, законченность чернил. Хотя, Илье вкралась в голову мысль высказаться словесно, все заучить, а потом записать, как только возможность появится. Он даже попытался начать, но ничего не вышло. Он закрыл глаза и попытался заснуть, но вдруг по квартире раздался нетерпеливый звон телефона. Глаза пришлось открыть. Тяжело встал, медленно поплелся к источнику этого противного звука в надежде на то, что тот, кто звонит, не вытерпит и перестанет. Но звонивший оказался терпеливым. Не странно, ведь, когда Илья снял трубку, он услышал голос Александра.
       -«Звоню от соседей, они отчего-то сильно раздобрились. Видимо, потому что недавно пожар был, вот и пытаются «умаслить потери», хотя тут, кажись, нечего умасливать».
       -Ты зачем звонишь?
       -«Она простила меня! Илья! Она любит, она не может так, она все, все поняла! Представляешь, она прочитала это в моих глазах, в одном моем взгляде! А я-то, я-то даже срисовал ее взгляд, но так ничего и не понял, не смог разобраться! Да, теперь я все вижу, теперь все понимаю! Как же я счастлив! Илья! Вытаскивай завтра утром свою задницу на улицу. Жди меня в девять утра напротив магазина. Короче, как всегда. Картины понесем».
       -Да, ладно, все?
       -«Все! Пока!»
       Послышались короткие гудки, Илья положил трубку. Он не понял ни слова из того, что сказал Александр, но пообещал-таки быть завтра в девять там. Ничего. Утешил себя мыслью, что это поможет отвлечься.
       «Отвлечься» - вспомнил он свою недавнюю идею отправиться к Анне Константиновне. Он принял душ, нормально оделся и поспешил.
       Всё как будто сговорилось и приняло сторону Ильи. Светофоры встречали его зеленым светом (как только он заметил это, то сразу вспомнил слова одной старой знакомой: «Если светофоры зеленым встречают, значит день удачный»; ему вдруг стало интересно, как она поживает), прохожие улыбались, в метро удалось посидеть, да и все вокруг было солнечно, радостно. Илья даже осмелился улыбнуться.
       Дом, в который он шел, впервые выглядел мрачно. Дверь была открыта, поэтому он не стал звонить по домофону. Пусть будет сюрпризом. В подъезде было прохладно. Двери лифта со скрипом раскрылись, Илья поднялся и позвонил в дверь. Послышался грохот и дверь приоткрылась.
       Анна Константиновна первые несколько секунд удивленно раскрыла глаза, а потом приняла серьезный вид. Илья увидел кого-то в ее комнате. Он хмуро взглянул в глаза хозяйке. Она же повела плечами, подмигнула ему и сказал игриво:
       -Ох, да ладно тебе, глупыш, я же имею право на личную жизнь.
       Он постоял немного в ожидании чего-то и убежал прочь по лестнице. Она лишь хмыкнула и закрыла дверь.
       Илья сам так и не понял, как очутился у дома Львовой. Но раз пришел – зайти стоит. Дверь отворил отец Татьяны Сергеевны. Он позволил гостю войти. На столе Илья заметил книгу, а в руках у Сергея Николаевича – трубку. Тоже захотелось курить. И он закурил бы, если б имел столь ужасную привычку…
       «А почему бы и нет?» - пронеслось в голове и он спросил, нет ли у Львова еще трубки и табака. Тот ответил положительно и весьма удивился, что Илья курит. Правда, безусловно, вырвалась наружу при первой же затяжке, но Львов лишь рассмеялся. Он не относился к курению плохо. Только если дети курят.
       Они очень долго разговаривали и пили вино. Илья даже не мог раньше представить, что Львов столь приятный человек, да и к тому же так живо умеющий поддержать беседу. Оказалось, они очень во многом схожи. Сергей Николаевич рассказывал Романову о своей бурной юности, о больших планах воспитания собственного ребенка. Он не считал себя плохим отцом, но воспитатель был никудышный и сам признавал это. Илья боялся, что так же будет и с ним, но Львов успокоил его фразой: «В твоих силах пока не пойти по неправильным тропам».
       Близилась ночь.

       ***
       Александр сидел на полу и с бешеным чувством в груди осматривал картины. Его картины. Это чувство похоже чем-то на шок. Он очень много думал, очень-очень много думал над этими картинами и над тем, что же происходит с ним, когда он всматривается в каждую из них. Здесь мазок, здесь штрих, роспись, дата.
       И он понял…все, исходившее из него, через кисть или карандаш поселялось в картине в трепетном ожидании того момента, когда «создатель» вновь «навестит» свое творение и можно будет вернуться к нему, зажать душу в раскаленные тиски, заставляя вспомнить все. Художник провел рукой по залитому черно-красными тонами полотну и вздрогнул, отпрянув. Его все больше и больше пугало то, что он заново чувствовал. Все это теперь ему чуждо. Он не мог поверить в то, что когда-то хватало сил держать всю эту гниль в себе.
       Художник осматривал каждую картину очень тщательно, часто вскакивая с пола и начиная нервно расхаживать по комнате. Какие-то книги пылились на столе и он как-то слишком резко схватил одну из них, самую нижнюю, не обращая внимание на то, что остальные из-за этого повалились на пол, и начал судорожно листать ее, ловя какие-то строки, какие-то абзацы, а потом, изумляясь, откидывал книгу прочь, продолжая свой диавольский осмотр.
       И вот выглянуло солнце. Ночь ушла так быстро, так стремительно. Утро встретило Александра перед последней своей картиной, лежащего в поту, уставшего, с широко раскрытыми глазами…

Здесь, именно здесь автор впервые берет на себя смелость попросить читателя по возможности найти любимый музыкальный диск, кассету или еще чего – поставить громко. Главное, чтобы это было что-то легкое, воздушное, прозрачное и чем-то напоминающее яблочный сок на солнце. Настроение обязано быть хорошим, вы всенепременно должны наслаждаться жизнью, вы должны улыбаться. Теперь продолжайте…

       Леночка стояла в начале длинной улицы, там, где они и договорились с Александром. Илья находился на той же, но в другом конце – художнику хотелось пройти весь этот «стрит» с ней, обсудить все…ну или нет, без обсуждения – просто пройти с Леночкой наедине, а потом уже встретиться с Ильей.
       Александр опаздывал, а они спокойно ждали, совершенно не беспокоясь и не торопившись никуда – что-то подсказывало, что все хорошо… и что все будет хорошо. Илья даже фантазировал, что можно будет попробовать зарекомендовать Александра в издательстве, чтобы тот, помимо основной будущей работы, рисовал обложки для книг. Он уже ясно видел эти книги, эти рисунки, с совершенной точностью представил себе восхищенное лицо Ниткина, который будет истерически жать ему руку и благодарить за предоставление очередного таланта! Мечты, мечты!
       А Леночка не мечтала, она просто стояла, внимательно осматривая широкое мощеное дерево, листочек которого она держала в руке с тем же томиком Бунина. Она только что купила себе такой же экземпляр, какой, оказывается, забыла в Елабуге. На ней была свободная бело-оранжевая рубаха с широким ребристым воротом и пышными рукавами, розово-серые брюки и забавная широкая шляпка, похожая на мятый блин.
       Вскоре она увидела неспешно идущего Александра, и на лице его также не было ни тени грусти или циничности, присущей ему, как и не было в руках картин. Он шел свободно, легко, как будто огромное бремя слетело с плеч.
       По дороге, гудя, пронеслась машина пожарной безопасности и свернула направо. Леночка не обратила на нее никакого внимания, рванувшись с места к любимому. Она крепко-крепко обняла его, шепча какой-то невинный бред. Потом она долго смотрела на его пустые руки, не зная, стоит ли спрашивать. Александр заметил ее замешательство, но все равно решил первое слово оставить ей. Она подумала немного, посмеялась от неловкости и выдавила-таки:
       -А как же твои картины, Сашенька?
       Ее наивный «детский» взгляд снизу вверх был твердо направлен на него. Она пыталась узнать ответ до кого, как он скажет. Она снова попыталась прочитать все по его взгляду и эта его бесконечность, эта, как ей показалось, обманная радость пугали ее своей искренностью и чрезвычайной правдивостью.
       -Не пугайся, моя милая, все хорошо…
       -А картины…?
       Он обнял ее, слегка поглаживая по голове.
       -Я сжег их.
       Леночка дернулась, но он не отпустил ее. Она не могла ничего сказать, ей хотелось посмотреть ему в глаза, прочитать в них, что творится внутри ее художника. Но взгляд его был беспечен и даже весел.
       -Так надо, я не мог больше видеть их… зачем? – исключительно ради нашего с тобой благополучия.
       -Но что же теперь?
       -А теперь все будет гораздо лучше, чем было прежде, - он отпустил ее и она рукавом вытерла с щек свои слезы. Потом она засмеялась звонко, прыгнула ему на шею и крепко поцеловала, - А теперь идем. Нас ждет Илья. Мы сильно опаздываем.
       И они быстро потопали в другой конец улицы, держась за руки и смеясь.
       А дерево, от которого они отошли, зашелестело вдруг им на прощанье и с самой верхушки вдруг сорвался желтый листочек и полетел вслед за парочкой, но, так и не догнав, приземлился на пока что пушистую траву.
       Несмотря на то, что на дворе только-только июль, скоро наступит осень, скоро все будет хорошо…

       ЭПИЛОГ
       
       И все действительно стало хорошо.
       Илья дописал свой роман, но, к сожалению, так и не послушался совета Машеньки и со временем все глубже и глубже погрузился в свои дневники. Не знаю, ему такая жизнь нравилась и он ничего не хотел менять. Возможно это плохо. Ему решать.
       Марина, кстати, с тем парнем скоро рассталась и через дядю связалась с Ильей. Теперь они общаются. У обоих ужасных характер, неизвестно вообще, как умудряются терпеть друг друга больше пяти минут, но, может быть, это их и свяжет. Не знаю как ты, читатель, но я на это надеюсь.
       Машенька занялась поэзией и ее даже печатают в детском литературном журнале. Девочка безгранично рада, и от радости этой пишет еще больше стихов. Ей вскоре предложили участвовать в каком-то проекте на телевиденьи, а затем даже сняться в сериале. Стала популярной, начали узнавать на улице, брать автографы (поначалу бедняжка не знала, что писать и отмечала лишь свою фамилию, а потом уж придумала роспись и не прочь ее продемонстрировать), в школе очень уважают.
       Львов крепко подружился с Ильей, их жизненные позиции очень во многом совпадают, они смотрят друг на друга как отец с сыном. Оказывается, он ловко умеет показывать фокусы, и даже иногда на этом подрабатывает.
       Ростов вылечился и совершенно преобразился. Что-то поменялось в его сознании после того случая. Его семья очень сдружилась с Ильей, Александром и Леночкой. Поначалу Расприев был не очень рад такой дружбе, но потом увидел в Ростове человека интересного и собеседника весьма и весьма эрудированного.
       Что же касается Александра и Леночки, то у них все как нельзя лучше. Илья устроил друга в издательство, как и планировал, и тот был не против. Вскоре он уже значился лучшим художником на своей работе: очень уж нравились людям его оформления книг, его рекламные плакаты и прочее. Он был счастлив. Заработок был хороший, потому что спрос, спрос имелся и крупный! Скоро он уже мог обставить свою квартиру и она наконец стала выглядеть прилично, одеваться он начал намного приличней, да и в холодильнике постоянно было много еды. Леночка сумела уговорить маму переехать к Александру и та, после долгих споров и в результате – знакомства с самими Расприевым, - дала свое согласие. Примерно год они жили вместе и наконец решили пожениться. Свадьба была грандиозная. Съехались почти все, кого они только знали. С деньгами помог прежде всего Ниткин, ну и Ростов с Романовым тоже вложили свою часть. Молодым подарили машину и большую красивую кровать. Вскоре после свадьбы Леночка забеременела. Александр был вне себя от счастья и находился в таком состоянии очень долго (между прочим, почему-то частота написания картин уменьшилась, - наверное слишком уж сильным было его счастье).
       Родилась девочка, назвали Сонечкой. Прошло всего два года. Так много и так мало.
       В один прекрасный день к ним пришло письмо от Михаила Владимировича Нежина. Самого письма под рукой нет, потому могу лишь пересказать: Он говорил, что после того как Татьяна Сергеевна уехала, он совсем отчаялся и только в отчаянье этом сумел найти смысл, если хотите, своей «бездарной», как он выразился, жизни. Он понял, что скучает по родным, которых так бессовестно оставил. Долго решал, но наконец решился: «лечу первым паровозом» - в цитатник однозначно. Ой, простите. Так вот, уехал он к родным и те со слезами его приняли и совсем не бранили. Он тоже, как говорит, впервые в жизни своей пустил слезу и теперь живет там, занимаясь хозяйством. Пошел на работу на молочных комбинат, коллектив очень нравится, счастлив. Собирается жениться.
       Вот эту часть вынужден был заучить, ибо пожелал выставить в «первозданной красе»:
«…я уверен, что все у вас там хорошо и искренне желаю вам того же самого, но еще в сотни раз больше, потому что мне так совестно, я каждый день мучаю себя за проступок, который совершил, мне в снах неспокойных снится наказание за содеянное. Я не знаю, сможете ли вы меня простить, но более я не намерен скрывать…»
       Дальше он начал пересказывать день пожара в квартире Александра. Как он приходил ко Львовой, как видел коленку в джинсах и что предпринял. Он пересказывал все как можно более подробно и наконец дошел до того места, где я вынужден был прервать свое повествование. Речь идет о седьмой главе, в которой Нежин приходит ко Львовой. Он пришел поговорить о пожаре и что-то хотел сообщить, но мы с тобой, читатель, не услышали той части его фразы, в которой он говорит о теме разговора, из-за каких-то мальчишек, взорвавших петарду в подъезде.
       Оказывается, все было так:

       Как только Нежин вошел, он сам закрыл за собой дверь и первым же делом спросил, нет ли еще кого дома, намекая на отца Татьяны Сергеевны, но та покачала головой, и они прошли на кухню. Молча наполнили свои чашки зеленым чаем с жасмином (Нежин) и крепким кофе (Львова). Хозяйка зашла на пару минут в ванную комнату, умыла лицо и вернулась. Весь этот обряд с чаепитием (кроме ванной, естественно) был настолько привычен обоим, что они даже не обращали на все это внимания, движения их были автономны.
Странно они всегда пили чай (будем называть это так, все равно не забывая, что Львова пила кофе). Мало того, что пили разное, так еще, из принципа, Татьяна Сергеевна ела в это время только печенье, причем обязательно такое, которое крошится, а Нежин – исключительно шоколадные конфеты. Еще стоит обратить внимание на то, что поэт пил исключительно из стаканов, а Львова – из кружек (маленькие кофейные чашечки ненавидела, и кофе из них никогда не пила). Нежин предпочитал во время чаепития молчать, а хозяйка постоянно требовала, чтобы он ей рассказывал что-нибудь ради начала беседы, которая, на ее взгляд, была просто необходима. Единственное, что связывало их – это огромных размеров нежелание добавлять в свой чай или кофе хоть что-нибудь еще: сахар, молоко, заменитель сахара, сливки, лимон и прочее, что добавляют. Сказал, просто, кто-то однажды поэту про то, что все это либо изменяет вкус напитка, либо в корне его стирает, и ничего, окромя сахара и молока, либо лимона в чашке не остается. Вот он потом донес эту мысль до Львовой, и они вместе стали употреблять чай-да-кофе без привычных добавок.
       Поначалу, конечно же, морщились сильно (особенно, почему-то, Нежин), но потом привыкли. Одного понять не могут, к сожалению – такое количество конфет и печенья отбивают весь вкус еще посильнее всего перечисленного! Собственно, заболтались, а давно пора о деле:
       Львова села напротив поэта, и оба опять молча сидели и просто смотрели то в окно, то на прелести интерьера кухни.
       -Ну, так что вы там хотели рассказать? – Львова пытливо посмотрела на Нежина, он помедлил с ответом, промямлив что-то несвязное, потом набрал в грудь воздуха и произнес:
       -Понимаете…в общем, я приходил намедни к вам, Татьяна Сергеевна и увидел, что вы, не желая говорить мне, собрались куда-то уходить…
       Львова занервничала, а Нежин продолжал:
       -…вы, помнится, спрашивали об Александре Расприеве, этом художнике…кажется, вы то ли вздрогнули, то ли посмотрели как-то странно…в общем, дали знать, что вам глубоко не безразличен был тот факт, что этот художник оставляет квартиру свою частенько открытой и что картины все его в сундуке…
       Львова дрожащей рукой поднесла чашку к губам и немного отпила. Стеклянный взгляд ее был направлен куда-то в пространство за Нежиным.
       -…так вот, а вспомнив то, что стряслось на дне вашего рождения, я подумал, что вы просто так это не оставите и непременно захотите отомстить. Женщина – страшное создание, если обидеть ее, уколов в сердце… - он поморщился…видно было, что поэту неприятно это осознавать, а тем более – говорить. – Так вот, а зная, что у Александра этого нет ничего дороже этой Лены (а какая у нее там фамилия? Позабыл что-то вдруг…), и картин, до которых добраться, как оказалось, не составляет особой сложности. С Леной вы бы ничего не сделали, а картины вот они, почти на подносе с синей лентой! Я только не знаю, как вы собирались открывать сундук…ну, пока что не важно…
       -Пистолетом… - сухо и мрачно ответила Львова, продолжая так же смотреть.
       -Что-что? – переспросил Нежин, подумав, что ему послышалось.
       -Пистолетом, Михаил Владимирович, пистолетом. Я собиралась вскрывать сундук пистолетом – сквозь зубы, и уже переведя взгляд на Нежина, произнесла она…по всему виду Львовой было ясно, что она бесконечно зла и уже жалеет, что впустила незваного. – Мне папа револьвер подарил, я им и хотела замок сундука открыть…
       -Ох, ну теперь-то все предельно ясно! – лицо Нежина повеселело немного, но сильная грусть все равно грязным слоем покоилась во взгляде. – Итак, как я уже сказал, Лене вы вряд ли сделали бы чего-нибудь, кроме, конечно, как из револьверчика-то, кхе-кхе…ба-бах! И нет проблемы…но, увы, рука-то не подымется, Татьяна Сергеевна!.. так вот, остаются лишь картины, до которых вы добрались бы легко…можно украсть, а можно уничтожить. Зачем красть? Ни-ни, у художника появится надежда их вернуть и, ведь шанс-то будет. А тут сжег бумажки и не сыщешь их больше! Вот эти вот мысли сразу же посетили меня, как только я под вашим халатом увидел джинсы…вся эта цепочка началась именно с той мысли, что вы хотите незаметно уйти, да так, чтобы вас на улице не узнали, ибо джинсов вы обычно не носите…да, к тому же, разогнали домработников…
       -Вы тоже обвиняете меня, как и он! – вскрикнула вдруг Львова, встав и ударив по столу так, что чашка со стаканом упали, и из них вылилось все содержимое. Сначала на стол, а потом плавно перетекло маленьким водопадом на пол. – Но я ничего не делала! Не я устроила пожар! Когда я пришла туда, пожарники уже тушили! Но вы не поверите, и он не поверит! Так идите же прочь, либо не медля зовите полицию, милицию…да что угодно! Только не томите и не мучьте меня! Да, я собиралась, да я уже решилась и пошла на это! Папа, помню, говорил что-то там насчет того, что Достоевский на примере «Преступления и наказания» показывает свою мысль насчет того, что преступник уже тогда преступником становится и тогда его можно садить, когда в нем зародилась мысль совершить злодеяние, и особенно когда он уже решился и обдумывает план. Что-то вроде этого. Так давайте же, причисляйте меня к преступникам! Готова нести наказание, но знайте - я погубила себя из-за любви! – нагнала пафосу Львова, однако Нежин сумел перебить ее:
       -Подождите, Татьяна Сергеевна, что вы? Я лучше других знаю, что не вы пожар этот устроили, потому что картины сжег я! Я! Я понял, что вы собираетесь пойти на такое, и не знал, как остановить вас, кроме того как опередить! И я опередил! Я сжег все дотла, и только один рисунок со злости скомкал и швырнул об стену, теперь уж забыл, что на нем…
       -Ах вы! – она размахнулась и со всей силы ударила Нежина ладонью по щеке. Тот, словно громом пораженный, прижал свою ладонь к красному пятну, отстранился, сбив пару стульев и, отвернувшись, медленно пошел к выходу. Его сильно шатало, и вот он, словно запнувшись, упал без сознания. Львова подбежала к телу и обняла, рыдая…
       …Когда поэт проснулся (а это произошло минут через десять), то первое, что он увидел – это лицо Львовой, склонившееся над его лицом. Она только что поцеловала его лоб и вот возвращалась в исходное положение.
       -Прости меня, – произнесла она очень тихо, почти шепотом.
       -За что? – пробормотал тот, еще не придя в себя до конца.
       -За пощечину… - неловко ответила Львова.
       -Ах, да…ничего, все в порядке, – он улыбнулся.
       -Бедный…ради меня ты разрушил свою жизнь…то есть, почти разрушил…я уверена, что Саша не пойдет в милицию.
       -Если они приедут за вами, я сразу же признаюсь в том, что я поджег, что я совершил… - он попытался подняться, но Львова не позволила.
       -Нет-нет, лежи…тебе нужно отдыхать, ты сам на себя не похож.
       -Нет, не надо, не надо, Татьяна Сергеевна, я лучше пойду…да, пойду, – он поднялся сам, без помощи, и пошел, уже не шатаясь почти, к выходу. Львова пошла за ним, и они потом очень долго молча смотрели друг другу в глаза, будто прощаясь навсегда…
       Так оно и было, Нежин вышел из квартиры, и захлопнулась дверь. Больше он никогда не видел свою Татьяну Сергеевну. Сначала он неделю готовился морально, чтобы купить цветы, подарить их Львовой и пригласить ее на свидание, потом еще неделю не мог никак выбрать подходящий букет и подходящее место для встречи.
       Наконец, когда прошло целых две недели, Нежин пришел счастливый обратно к Татьяне Сергеевне, то ее он уже не застал. Дверь открыл Львов и грустно сказал, что его дочь уехала куда-то одна, оставив лишь записку:
«Для начала, папа, хочу сказать, что я уже не ребенок и могу принимать решения сама. Так вот, передай всем, кто спросит, чтобы не искали меня. Я навсегда разрываю с каждым из них связь, кроме тебя, конечно же, пап. Буду писать.
Любящая тебя
Дочь Таня.»
       Поэт долго еще вспоминал эти строки и с болью в сердце расхаживал по квартире. Потом смирился и тоже уехал, оставив лишь это письмо.

       На следующий же день Александр показал нежинское письмо Илье.
       -И что же, - спросил тот, - Ты его простил?
       -Простить – значит забыть и, вдруг вспомнив, не чувствовать того, что чувствовал и снова надолго забыть. Я вынужден был вспомнить тот день и я мало того, что не испытываю прошлый чувств, я даже благодарен Нежину. Несмотря на то, что происшествие то было для меня ужасной мукой, оно все равно в положительную сторону перевернуло мою жизнь. Нет худа без добра, Илья, я на собственной шкуре это ощутил.
       -Хм…

       Вскоре после этого случился у нашей троицы один разговор, очень сильно повлиявший на каждого. Беседа была очень долгой, местами ленивой и неуклюжей, но под конец эмоциональной, а финал уж был интересным. Именно поэтому выставлю лишь финал – только он, пожалуй, важен:
       -…
       -Все мы лишь жалкие жертвы судьбы, - добавил Илья печально и не смог удержаться от манящего вида сигарет в кармане; он закурил, Леночка поморщилась и сказала:
       -Наверное.
       -Нет, скорее это мы жертвуем ею, только во имя чего, и оправдываются ли наши жертвы? – произнес Александр, чертя пальцем на коленке жены что-то.
       -Жаль! – вскрикнул Илья.
       -Что жаль? – спросил художник. Леночка молча смотрела на них.
       -Жаль, что не оправдываются.
       -У кого как…
       -Тогда просто – Жаль!
       И все они рассмеялись.